Как нам понять друг друга?

Гладышев А.В.

Вопросы об истории.

Учебное пособие по курсу «Введение в специальность «история»

Саратов 2006

Содержание:

1. Что изучает история и изучает ли она это?

2.   Что изучает история и изучает ли она это – 2?

Какие бывают истории?

Имеет ли историк право на удовольствие?

Почему «забыли» Хатшетсуп?

Моральна ли история?

7.  Можно ли, изучая прошлое, «забыть» о современности?

Что такое «историческое сознание» и что такое «социальная память»?

Где заканчивается история?

Чем история отличается от рыбной ловли сетью?

11.  Что написано пером, то…?

Как бороться с документами?

Есть ли у радуги цвета и сколько нужно кирпичей, чтобы построить дом?

Так пишут или нет историю в сослагательном наклонении?

Как нам понять друг друга?

Что изучает история и изучает ли она это?

 (Предмет исторической науки).

Обоснование проблематики является

движущей силой развития исторической науки

А.Про

 

Для того чтобы выяснить, какие задачи стоят перед нами при изучении истории, необходимо сначала определить сам предмет исторической науки.  Оказывается, это не так просто[1]. Спектр ответов на вопрос, что является предметом истории, простирается от утверждения, что предметом истории является все, что было в прошлом (при этом верхняя граница «прошлого» не определяется), до утверждения, что такового предмета нет вообще[2].

Самое простое и расхожее определение предмета исторической науки: «история – это наука о прошлом».  Естественно, речь не может идти в данном случае о «прошлом» вообще, ибо такая наука была бы абсурдной как всеобъемлющая наука о вселенной. Вот как известные авторитеты исторической науки определяют сферу приложения своих интересов: «мы будем заниматься одновременно изучением человека индивидуального – это будет философия и человека социального – это будет история» (Ж. Мишле); «история – не скопление всевозможных фактов, совершившихся в прошлом, а наука о человеческих обществах» (Фюстель де Куланж); «история в современном смысле сводится к изучению живущих в обществе людей» (Сеньобос); «предметом истории является человек, скажем точнее – люди» (М. Блок); «люди единственные подлинные объекты истории» (Л. Февр)[3].

Как мы видим, речь идет о людях в прошлом. Именно не о человеке, а о людях Л. Февр: история изучает «не человека и, еще раз, никогда не человека, но человеческие общества, организованные группы»[4]. При этом это не какие-то абстрактные «люди», а люди вполне конкретные, расположенные в строго определенном времени и пространстве[5]. М. Блоку принадлежат ставшие со временем знаменитыми слова: «Настоящий историк похож на сказочного людоеда. Где пахнет человечиной, там, он знает, ждет его добыча»[6]. История имеет дело с людьми, естествознание – с природой. Поэтому историю и относят к общественным (шире – гуманитарным) наукам. Общественные науки называются общественными не только потому, что изучают общество, но и потому, что они связаны с практическим применением их результатов для общества. История – гуманитарная или общественная наука? Э.Х.Карр относит историю к общественным наукам, сближая ее с социологией. Дж. Тош считает историю «гибридной дисциплиной», т.е. наукой и гуманитарной (как литературоведение или искусствоведение), и общественной (как социология или экономика)[7]. Историческое познание переносит центр внимания на социальную деятельность. Таким образом, история – наука о прошлой жизни человечества [8]. Таким образом, история (наряду с другими общественными науками) отражает такую важную сторону жизни человеческого сообщества как потребность в самопознании.

Итак, история – общественная наука, т.е. наука, занимающаяся изучением истории развития общества. Но помимо истории существует еще целый ряд общественных наук: философия, социология, политология и т.п. Конечно, все общественные науки по своему историчны, но все же у каждой из них, в том числе и у истории, должен быть свой специфический предмет исследования, свои задачи, свои особенности.  Попробуем определить предметное поле истории в контексте социально-гуманитарного знания, выяснить, в чем же историки обычно видят отличие «своей» науки от других общественных наук?

1) Намекая на философов, историки уверяют своих поклонников, что история не столько теоретическая, сколько в основе своей сугубо конкретная наука: она изучает не только абстрактную сущность явлений, фактов, процессов, но и их конкретное взаимодействие, она изучает действительность в конкретно-хронологической форме[9]; элементы точных наук занимают в истории важное место[10]. История требует доказательности, а не умозрительности.

2) Намекая на отличие истории от социологии, историки подчеркивают, что история изучает жизнь общества не в статическом положении, а в развитии. Она изучает процессы, качественные изменения, сдвиги, этапы, смены форм. Она изучает общие связи и закономерности, причинно-следственные отношения[11].

3) Подбрасывая камешек в огород политологов, историки заверяют, что их наука разносторонняя и универсальная. История изучает многие стороны жизни общества, она являет собой синтез самых разнообразных общественных знаний, в ней переплетены самые разнообразные познавательные средства.  

От предмета истории как науки следует отличать объект исторического исследования. Объект исследования вычленяется (формулируется) при постановке проблемы. Понимание объекта исследования, судя по темам, обсуждаемых историками на своих международных конгрессах, предельно широкое: «Концепции гуманности на протяжении столетий», «История суицида», «Рыболовство: продовольствие и коммерция», «История болезней», «Религия и пол», «Личность и представление о частной жизни» и т.д. Объектом исследования может быть все: питание, болезни, экономический рост, контрацепция, проституция, праздники, семья, фольклор, общительность, грамотность, дехристианизация, крестьянство, буржуазия, город, колокола, рыбная ловля, наука и техника, газеты, искусство и т.д. и т.п. Каждый раз с уточнением времени и места. «Могу поклясться чем угодно, что нет такого сюжета, который не мог бы стать объектом истории», – пишет А. Про[12]. «Область потенциальных объектов истории неограниченна. Можно заниматься – и занимаются – историей всего: климата, материальной жизни, техники, экономики, общественных классов; историей обрядов, праздников; историей искусства, институтов, политической жизни, политических партий, вооружений, войн, религий, чувств (любви), эмоций (страха), чувствительности, ощущений (запахов); историей морей, пустынь и т.д.»[13].

В конструировании объекта исторического исследования главную роль играет вопрос, который ставит пред собой историк. Список вопросов бесконечен. Но есть вопросы более актуальные и менее. «Всегда найдется деревня, история которой еще не написана, однако может ли история n-ской деревни действительно восполнить какой-то пробел?»[14]. Пробелы в истории восполняются не за счет описания дополнительных объектов, а за счет получения ответов на новые вопросы. Историю никогда не закончат писать, ее просто необходимо периодически переписывать. Каждое новое поколение задает новые вопросы. Как писал Гете: «Время не стоит на месте, и в каждый его момент у людей складываются определенные взгляды, заставляющие их по-новому смотреть на свое прошлое»[15]. Постановка исследовательской проблемы может быть весьма узкой («микро история» - К. Гинзбург, Ю.Л. Бессмертный) или достаточно широкой («глобальная история» – Э. Хобсбаум, Ф. Бродель, М. Барг),  историки лавируют между крайностями чисто событийной и слишком теоретизированной (как следствие схематизированной) истории.

С философской точки зрения споры о предмете исторической науки соприкасаются с проблемой существования истории как науки.

 

 

Что изучает история и изучает ли она это – 2?

(История как наука.)

Всякая наука имеет смысл только

в определенном социальном контексте.

(социальная мудрость)

  «Историк с давних пор слывет неким судьей подземного царства, обязанным восхвалять или клеймить позором погибших героев»

(М. Блок)

Мы выяснили, что история изучает, но изучает ли она это? Изучают науки, а является ли история наукой и что это такое вообще – НАУКА? Что считать научным знанием, а что – не научным? Где разница между астрономией и астрологией?

Одним из главных критериев научности долгое время считалась объективность полученных результатов. Но история имеет дело с прошлым, с тем, что мы наблюдать не можем. Возникают вопросы: возможно ли объективно изучать то, что, по определению, не наблюдаемо? Возможно ли изучать реальность прошедшего научными методами? Существует ли «объективность» исторического познания и, какого она рода?

Критерии «научности» со временем менялись[16], менялись и критерии «рациональности», а следом за ними и критерии «объективности». Сегодня мы сталкиваемся с ситуацией, когда ряд вполне серьезных авторов осознанно предлагает читающей публике не объективные, а, наоборот, свои «ценностно-нагруженные», откровенно субъективные модели истории. Это обусловлено осознанием отсутствия демаркационной линии между «наукой» и «ненаукой»[17]. В последние годы именно сфера критериев научности исторического знания подверглась наиболее существенной трансформации, границы «профессионального» и «непрофессионального» научного знания в истории становятся все более размытыми. Изменился сам образ исторической науки (устойчивая система нормативных представлений о науке)[18]. Историки пытались сохранить набор неких простейших профессиональных требований, призванных служить барьером между профессиональным и любительским типами знания. В этот набор входят понятия «источники», «факты», «причинно-следственные связи» и т.п. Но…

 

Со времен античности бытовало убеждение в существовании как «искаженной» истории, так и некоей «правдивой» истории, истории «объективной». Историк на то и историк, а не поэт, например, чтобы открывать публике «объективную истину»[19]. По мере того как историописание двигалось извилистым путем к станции «Наука», в том же поезде с ним следовало в форме строгого контролера понятие «объективность». Кто-то из пассажиров торопился сам представить этому контролеру свои бумаги, кто-то, наоборот, вообще отказывался признавать его права на проверку, оправдываясь тем, что на исследователя прошлого оказывает властное давление «настоящее». Среди историков не было даже единого мнения, как выглядит их контролер. Даже те, кто признавал права этого контролера, меняли его видение от станции к станции; менялись тем самым и образцы для историописания. С течением времени менялось понимание «объективности», «истинности», «научности». Естественным, нормальным для исторического сочинения считалось то одно, то другое. Сочинение в целом соответствующее неким условным профессиональным договоренностям историков и считалось «объективным». Естественно эти договоренности со временем менялись, на характер конструирования истории влияли либо эстетические и этические соображения, как это было в ХVII веке, либо становление национального самосознания («национальные интересы»), как это было в XIX вв. На всем протяжении следования этого воображаемого поезда с перрона в него летели то цветы, то камни, и всегда его путь сопровождали советы как добраться до станции «Наука» (хотя мнения по поводу, как выглядит сама эта станция, так же разделились).

Сомнения в полноценности истории как науки возникли очень давно, практически с того самого времени, как авторы исторических трактатов попытались представить свои опусы не как разновидность художественной литературы, а как научные исследования. Гневный окрик последовал со стороны профессионалов и поклонников «экспериментальных знаний». (Первым термин «экспериментальные знания» применил, по-видимому, Роджер Бэкон). Р. Декарт авторитетно отказал истории в статусе науки и опытного знания, отнеся ее к сфере игры писательского воображения[20]. В «образцовых» естественных науках не было места субъективности, в царстве Эксперимента не могло быть места подданным Прошлого.

ХIХ век, иногда называемый «веком Истории», как никто постарался внести свою лепту в обоснование научности (и, соответственно, объективности) истории. «Объективная» история определяется Ш. Сеньобосом методом от противного, в сопоставлении с «неправильной» историей: «Автор старался обеспечить себе практическую выгоду; действовал внеправовой ситуации; имел групповые, национальные, партийные, региональные, семейные или другие пристрастия, философские, религиозные или политические предпочтения; был побуждаем личным или групповым тщеславием; хотел понравиться публике и др.»[21]. В ХIХ в. позитивисты верили, что критический метод разбора источников может обеспечить получение достоверного знания о прошлом, а марксисты верили, что критический метод может помочь открыть «объективные законы исторического развития».

Очевидно, подобного определения объективности истории было недостаточно и в начале ХХ в. развернулась большая дискуссия об «объективности» истории как науки. Э. Трёльч сформулировал основной вопрос так: «насколько история способна постичь и передать реальное событие?». Дискуссию породили, во-первых, претензии Л. фон Ранке «показать все как было на самом деле». Во-вторых, успехи в развитии естествознания: Вирхов, Гельмгольц и Дюбуа-Реймон объявили естествознания моделью научного познания вообще[22]. В-третьих, критика науки Ф. Ницше. В работе «О пользе и вреде истории для жизни» (1874 г.) он критиковал претензии исторической науки на объективность (справедливости ради отметим: свое утверждение, что научное познание есть фикция на службе воли и власти он распространит затем на вообще все науки).

Вновь заговорили о специфичности истории как науки. Но возникает вопрос, насколько споры о специфичности имеют смысл, если специфичность мы видим в каждой науке? Разговоры о специфичности истории как науки подводят нас к крамольной мысли, что могут быть действительно Науки, а могут быть и некие специфические науки, т.е. как бы и науки и не совсем науки, а так – «немножко беременные» или «второй свежести».

Итак, полемика «сциентистов» и «антисциентистов»[23] по вопросу: наука история или не наука идет уже очень давно. Но вопрос о научности истории остается открытым и сегодня. Не только историки и философы ХVII в., но и современные авторы скептически относятся к научной ценности истории, отводят истории в лучшем случае роль прикладной дисциплины, заимствующей теоретические положения из других наук, роль чисто эмпирической дисциплины, обходящейся без всякой теории, сомневаются, существует ли собственно историческая теория (теории) вообще. И сегодня многие представляют историю как некую разновидность фантастического романа – научную фантастику о прошлом. Пусть даже ну о-очень научную, но все же фантастику…

 

С чем связаны сомнения в научной достоверности исторического знания? Во-первых, со сравнением и сопоставлением вообще социально-гуманитарного и естественно-научного знаний. Общий вывод, из этого сопоставления: естественные науки объективны, а гуманитарные – субъективны. Историческое знание – один из видов гуманитарного знания, как гуманитарное знание оно субъективно и потому история не является наукой в полном смысле слова. Это род литературы.

Так, известные историки ХIХ века Г. Риккерт и В. Вандельбанд указывали, что история пользуется не генерализирующим, а индивидуализирующим методом, история отличается субъективностью: выбор и объекта, и способа его исследования определяется индивидуумом, субъектом. Как следствие оценки истории субъективны, в то время как законы естествознания объективны. Таким образом, истории природы и история человека – разные вещи[24]. Такое отношение к истории условно можно назвать «историческим нигилизмом» – отрицанием научности истории[25].

Другим источником сомнений в научности истории является агностицизм [26] – представление о принципиальной непознаваемости мира. Следует заметить, что сомнения в познаваемости мира (точнее – в познавательной ценности науки) возникали не только у древних, но и у современных философов. Вообще сомнения в познавательной способности нашего ума возникают каждый раз, когда мы пытаемся (и удовлетворительно не можем) объяснить самим себе свои же вчерашние поступки, а потом идем к студентам и пытаемся им объяснить поступки древних[27]. Существует точка зрения, что история по большому счету не столь уж принципиально отличается от так называемых точных наук, ведь любая наука, наука вообще «состоит из одних условных положений, и своей кажущейся достоверностью она обязана единственно этому обстоятельству; научные факты и тем более законы суть искусственные творения ученого; поэтому наука отнюдь не в состоянии открыть нам истину, она может служить нам только как правило действия»[28]. Историческая наука столь же объективна/субъективна, как, например, и математические науки[29]. Т.о., существует точка зрения, что Истина с большой буквы вообще принципиально не достижима, как и Абсолют, что всякая наука, всякие научные построения и выводы носят относительный, условный характер, являются «истинными» лишь в нашей «общепринятой» системе координат, лишь на «современном уровне развития науки». Даже такие представители точных наук, как математики, признают, что надо быть постоянно готовым к тому, что более точные измерения заставят нас добавить к нашим формулам новые члены. Существует точка зрения, что никакого принципиального различия между исторической и естественнонаучной формами знания нет.  Проблема в том, что мы должны понимать под «объективностью». Если все относительно и условно, то объективность, как говорил А. Пуанкаре, следует искать в отношениях, а не в вещах: наука открывает нам не истинную природу вещей, а истинные отношения вещей. Да и в этом случае объективность – это лишь некое соглашение ученых и никто не может гарантировать, что наши потомки не откажутся от этого соглашения и то, что представляется сегодня объективным, завтра будет казаться смешным. О том же писал французский философ первой половины ХХ в. Эдуард Леруа доказывал, что поскольку наука состоит из одних условных положений, поскольку научные факты и тем более законы – искусственное творение ученого, постольку наука не в состоянии открыть нам истину. С точки зрения Э. Леруа ум искажает все, к чему прикасается, реальность исчезает при первом прикосновении к ней, следовательно наука – лишь правило действия, правило наподобие какой-нибудь карточной игры[30]. Историк (как и любой другой «учёный») – что картёжник: играет по выдуманным правилам, а партнеры лишь следят, чтобы он не передёргивал и не мухлевал.

Назовем подобный подход к истории «историческим агностицизмом».

 

Любопытно, но подобные баталии вовсе не ведутся по вопросу, является ли наукой литературоведение или языкознание. Молчаливо-пренебрежительно не трогают критики-методологи науки социологов или политологов. Историки отдуваются за всех гуманитариев. Может быть, нападки на историю – следствие претензий самих историков на статус «ученых»? Еще в ХIХ в. позитивисты всячески старались придать историку тот же научный имидж, что был у химика или математика. Ланглуа и Сеньобос доказывали, что история так же занимается непосредственным наблюдением, но историк просто вынужден довольствоваться косвенным наблюдением (внушающим меньше доверия). Благодаря критическому методу работы с источниками и можно превратить историю в подлинную науку. Утверждалось, что факты, на которых настаивают историки – истинные факты, ибо они являются результатом методичной реконструкции на основе следов, отставленным прошлым[31].

Сегодня, кажется, большинство и гуманитариев, и естественников согласны, что процесс «производства знаний» всегда субъективен и нет никакого идеального «объективного» знания[32]. Субъективный, индивидуальный характер научного творчества проявляется на каждом этапе создания какой-либо научной работы: от выбора темы исследования до отбора источников, от интерпретации источников до формулирования обобщающих выводов.

Но так ли уж плоха субъективность в историописании? Историк стремиться лучше изучить свой объект, он с ним сближается, а близость ослепляет, и появляется риск превратиться из беспристрастного ученого в адвоката или прокурора. Брэдли еще в 1874 г. написал: «Не бывает истории без предвзятости <…> Лишь осознавая свою предвзятость, история начинает становится действительно критической и воздерживается (насколько это возможно) от фантазий, свойственных художественной литературе»[33]. Ему вторит А. Про: «Именно, для того, чтобы достичь высшей рассудочности, историк и должен прояснить свою ангажированность, свой профессиональный интерес»[34]. «Объективность не может проистекать из позиции, на которой стоит историк, ибо его точка зрения является необходимо обусловленной, необходимо субъективной. Но бывает точки зрения Сириуса в истории. И тот историк, который вознамерился бы придерживаться ее, был бы просто безумцем: он расписался бы в своей полной наивности. Скорее следует говорить не об объективности, а о беспристрастности и правде. Но ведь они могут появиться только благодаря стараниям самого историка, поскольку находятся не в начале, а в конце его работы. А это, в свою очередь, усиливает значение метода»[35].

И еще один «практический» момент. Мы видим, как одна крайность в науке часто порождает другую. Нельзя абсолютизировать объективное в истории. Попытки познать «объективное», отвлекаясь от «субъективного фактора» в истории, означают, по словам известного историка А.Я. Гуревича, не что иное, как «беспощадное изуродование живого организма человеческой культуры на прокрустовом ложе естественнонаучного мышления». Таким образом, признавая за историей (как наукой) ту или иную степень объективности, признавая, что в истории (в прошлом) имели место какие-то объективное процессы, не стоит забывать и о субъективном факторе в истории.

 

Подводя итог вышесказанному, по всей видимости, следует признать, что «должна быть общая модель научной теории (междисциплинарная), а уже на основе этой модели должна быть все же построена самостоятельная специализированная модель исторической науки»[36], что историческое познание обладает как специфическими, так и общими с другими формами познания чертами.

Представления об «истинности», «объективности», об «историческом факте» претерпели серьезные изменения. Если Аристотель считал истинным то, что соответствует реальности, то уже Кант понимал «истину» как согласие мышления с самим собой[37]. Как в философии, так и в историографии ХХ века существовали различные подходы к пониманию «истины» в истории.

Поиски истины в истории, придание ей «объективности» осложняются: 1) неполнотой информации о прошлом; 2) невозможностью провести эксперимент, проверить правильность выводов на практике; 3) тесной связью исторического познания с идеологией, с политикой. Отсюда и выводятся характерные черты истории как науки:

- Объект исследования по определению не наблюдаем, он – в прошлом, поэтому невозможны эксперименты, результаты исследования экспериментально непроверяемы;

- Настоящее формирует наши представления о прошлом (вольно или невольно), история часто оказывается тесно связанной с политикой, что так же влияет на результаты исследования;

- Историческое познание носит оценочный характер, т.е. историческое знание субъективизировано (как минимум дважды – на уровне источника и на уровне историка).

Сегодня мы можем констатировать существование двух подходов к пониманию «научности», «объективности», «истинности» (в том числе и исторической):

1. Философский: сначала определяется конечный статус того или иного высказывания – ложное оно или истинное, – а потом из истинных высказываний формируется научное «знание». Таким образом, акцентируется абсолютное, конечное определение истины (потому-то и пишем здесь это слово без кавычек).

2. Социологический. Все, что та или иная социальная группа в то или иное время признает «знанием» и является для нее «истинным». Таким образом, акцентируется историко-культурная обусловленность «истины» (потому-то и ставим здесь кавычки).

В соответствии со вторым подходом историю можно считать «наукой» даже если мы признаем, что в ней имеют место непреднамеренные искажения реальности (намеренные фальсификации истории – область скорее историографии)[38], связанные как со спецификой исторического знания, так и с общественной значимостью, ролью и функциями истории.

 

Сегодня мы можем обнаружить и два подхода к истории с точки зрения масштабности решаемых задач: для первого будет характерно стремление к обобщению, систематизации, созданию исторических моделей. Это весьма не просто, но только это и оправдывает существование истории как самостоятельной отрасли знания. Второй подход: история неповторима (идеографична) и изучать следует лишь прошлое конкретных людей.

После «кризиса идентичности» 90-х гг. ХХ в. сегодня мы должны констатировать, что «попытки историков выработать единые представления, на основе которых можно было бы отделить научное знание от ненаучного, оказались малоэффективными»[39]. Поиск «идеала науки» продолжился по групповому (отраслевому) принципу, что приводит к появлению сразу нескольких образов истории как науки.

Вот, один из примеров образа науки: «Истории суждено постоянно доказывать свой научный статус. Он не закреплен за ней раз и навсегда. Следовательно, история может претендовать на научность вовсе не потому, что она хорошо объясняет прошлое, но потому, что история как наука неизменно ставит под вопрос все свои объяснения, которые она высказала накануне»[40].

 

Документ:

«Древности (antiquitates) имеют дело со своего рода остатками истории, похожими <…> на остатки корабля, потерпевшего крушение. Когда воспоминания о событиях уже исчезли, и сами они почти полностью поглощены пучиной забвения, трудолюбивые и проницательные люди, несмотря на это, с какой-то удивительной настойчивостью и скрупулезной тщательностью пытаются вырвать из волн времени и сохранить хотя бы некоторые сведения <…> Однако [эта работа] будучи объектом исследования незначительного числа людей, неизбежно оказывается в зависимости от произвола этой немногочисленной группы. (Курсив мой – А.Г.). См.: Бэкон Ф. Сочинения. Т. 1. М., 1971. С. 170-171.