Почему «забыли» Хатшетсуп?

(История и политика).

«То, что сарацины и варвары называли подвигом,

мы теперь называем разбоем»

(Ф. Рабле)

   В различные исторические эпохи, у разных народов то одни, то другие события истории или исторические герои выходят на авансцену, служат эталоном. Но описание даже одних и тех же событий разными авторами, порой, прямо противоположны. Говорят, что каждое поколение заново переписывает историю, «опрокидывая» в нее свои представления, страсти, ожидания, свои социальные симпатии и антипатии. Это происходит оттого, что история, как никакая другая наука, удовлетворяет потребности развития политической деятельности или самой политики.

Политика (в более широком плане – идеология) и история неразрывно связаны. Один из последних примеров: Выпуск учебника по истории весной 2005 г. в Японии вызвал волнения в Китае: демонстранты забросали камнями посольство Японии в Китае. Дело в том, что в этом учебнике оправдывалась агрессия Японии в Китай в накануне Второй мировой войны.

История была связана с политикой еще до своего официального рождения: еще в Древнем Египте пытались переписать историю, «забыв» царевну Хатшетсуп, ибо женщина-царь – это противоречило традиции.

О характере связи между историей и политикой могут быть различные мнения. Субъективную связь, кажется, никто не пытается отрицать, она слишком очевидна.

Во-первых, политики часто обращаются к историческим исследованиям, и особенно увлекает их биографический жанр в истории. Современные политики как бы примеряют на себя исторический контекст, в котором потомки будут оценивать их собственную деятельность. 

Во-вторых, политики часто видят в истории один из главных инструментов формирования национального самосознания, групповой идентичности, один из главных инструментов воспитания чувства патриотизма и приверженности институтам власти. Поэтому политики иногда пытаются реализовать некие свои «задумки» и педагогические новшества. Во Франции во время правления республиканцев в последней трети ХIХ века дело дошло до того, что историю начали преподавать уже с детского сада. Таким путем пытались сформировать единое патриотически-республиканское самосознание. Изучение истории в детских садах было отменено во Франции только в н. ХХ века. Тем не менее, отныне французы не представляют себе ни начального, ни среднего, ни высшего образования без истории, «независимо от его эффективности историческое образование воспринимается как совершенно необходимое»[74].

В-третьих, историческая аргументация часто играет политическую функцию. Политик обращается к прошлому в стремлении найти «руководство к действию», или, как минимум, подкрепить авторитетом традиции, авторитетом исторического прецедента свои предложения по решению проблем современности. Этот подход к истории имеет очень давнее происхождение. Рецепты Макиавелли для его родной Флоренции основывались на прецедентах из истории античности. Наглядный пример того, как историческая наука обслуживает ту или иную группу политических интересов дает Франция н. ХIХ в. «История германо-романского вопроса является яркой иллюстрацией политической роли буржуазной исторической науки: в свое время этот вопрос служил одним из средств в идейной борьбе буржуазии с дворянством…»[75]. Но такая аргументация политиков рассчитана, главным образом, не на профессиональных историков, а на массовое сознание, на т.н. социальную память, о которой речь пойдет ниже.

Но главный недостаток тактики «опоры на прецедент» – потеря исторического контекста. Ни одна историческая ситуация не может повториться во всех деталях. Исторический прецедент поможет нам понять, при каких условиях происходит, например, революция, но он не даст ответ на вопрос произойдет ли революция в данном конкретном случае. Последнее зависит от уникальных событий, предсказать которые со стопроцентной уверенностью просто невозможно. Это понимают, кажется, все, но, тем не менее, проведение исторических аналогий по-прежнему (осознано или неосознанно) остается неотъемлемой частью любой политической аргументации. Но одно дело – ориентация на прецеденты и аналогии, другое – следование законам. Так, мы подходим к вопросу о существовании между историей и политикой объективных связей.

В-четвертых, историки сами часто занимаются политикой. В ХIХ в. многие как аксиому принимали положение, что история служит основой рационального анализа политической деятельности. Многие историки сами активно принимали участие в политической деятельности и даже занимали ключевые государственные посты. Примеры тому Гизо, Маколей, которые были в свое время членами правительства. Исторические теории играли весьма важную роль в политической борьбе французов в первой четверти ХIХ в. Особенно тесную, непосредственную связь теории и политики мы находим в случае с Ф. Гизо (1787-1874), который полагал, что исторические сочинения являются прямым проявлением политики. Очень многие историки (например, Сеньобос, который был активным дрейфусаром) занимались политикой, не отходя от кафедры. Этот вопрос довольно давно стал предметом научного интереса исследователей[76]. «Профессиональный интерес историков к эволюции человеческих общностей является фактором, благоприятствующим участию в политической и общественной жизни, и это участие в среде историков, вероятно, имеет место чаще, чем вообще среди населения того же уровня культуры»[77].

В-пятых, историки, конструируя свои объекты исследования, часто осознанно или подсознательно учитывают современный им политический контекст. Даже историки античности привносят в свои работы очень современные вопросы. «Нам никогда не понять той энергии, с какой историки Третьей республики занимались Демосфеном и сопротивлением Афин Филиппу Македонскому, если мы не разглядим а заднем плане за королем-завоевателем фигуру Бисмарка, а за греческим городом-государством – Французскую республику»[78].

Что касается объективной связи между историей и политикой, то вопрос этот более дискуссионен, ибо подобное утверждение основывается на признании существования неких независящих от нашей воли исторических законов (с чем согласны далеко не все ученые). Действительно, временами кажется что, политики мало чему научились из истории, и возникает сомнение в том, можно ли вообще у истории чему-нибудь научиться и есть ли чему у нее учиться. Аргументация сторонников существования объективной связи между историей и политикой напоминает нам уже выше приведенный пассаж В.О. Ключевского о цветах и слепцах: проблема в том, что политики, идеологи не всегда могут (или хотят) сделать адекватные выводы из объективных связей, потому то история человечества и полна ошибок. Сторонники такого подхода утверждают, что политик, государственный деятель обязаны обращаться к опыту прошлого, к истории, ибо незнание прошлого не только вредит познанию настоящего, но и ставит под угрозу всякую попытку действия в настоящем. Да, с одной стороны, темп жизни значительно вырос, за одно – два поколения человеческой жизни происходят действительно быстрые и тотальные изменения и все более и более нарастает психологический разрыв с прошлым, но, с другой стороны, нам не следует забывать и об определенной силе инерции, присущей многим социальным явлениям. Современное общество всегда детерминируется не только его ближайшим прошлым (одно – два поколения), но и довольно отдаленным прошлым, традиционным прошлым. «Молодое поколение учится не только у своих отцов, но и у дедов», – писал М.Блок.[79] 

Бесспорно то, что социальное воспитание человека и его социальное самоопределение в немалой степени зависят от знания истории. Культура исторического мышления, широта исторического сознания, уровень его цивилизованности – факторы огромного политического значения.

Раз среди политиков есть «спрос» на историю, то этот спрос рождает предложение: историки часто «обслуживают» политические заказы. Связь такого рода между историей и политикой настолько очевидна, что историю иногда называют «служанкой политики». Историк – слуга политики (оставим пока в стороне вопрос – вольный или невольный[80]), превращаясь в плохого журналиста, наклеивает ярлыки, выносит безапелляционные оценочные суждения, говоря словами Паскаля, «играет в богов, творя суд: это хорошо, а это плохо». Когда бездоказательные обвинения мгновенно сменяются бессмысленными реабилитациями, когда историки бросаются из крайности в крайность под влиянием минуты или стремясь угодить власть предержащим, тогда история действительно начинает казаться самой неточной наукой. Привычка судить, пишет М. Блок, отбивает охоту объяснять, поэтому история должна отказаться «от замашек карающего архангела».                         

Политическая функция истории («обслуживающая» функция) получила даже концептуальное обоснование. «История есть политика, опрокинутая в прошлое» – авторство этой концепции было приписано одному из первых историков-марксистов М.Н. Покровскому уже после смерти его учениками в 30-е гг. ХХ в. В полном соответствии с этой "концепцией" политика вторгалась в прошлое и "переписывала" историю в угоду конъюнктурным, сиюминутным интересам. Когда-то Тацит, подчеркивая стремление историка к объективности, так начинал свои «Анналы»: «Я буду вести свое повествование без гнева и пристрастия». Мало кто из последующих поколений историков, желающих убедить читателя в объективности полученных выводов, рисковал прямо заявлять о своей пристрастности.

Но, вот, в конце ХIХ в. американский историк Ф.Тёрнер декларирует т.н. «презентистский» подход к истории: «Каждый век пытается сформулировать свою концепцию прошлого. Каждый веек заново пишет историю прошлого, соотнося ее с главной темой своего времени». Американцы же Дж. Робинсон и Ч. Бирд так же в своем учебнике «Развитие современной Европы» (1907-1908) подчеркивают, что они «сознательно подчинили прошлое настоящему, <…> чтобы читатель мог идти в ногу со своим временем»[81]. Одним из первых последовательных теоретиков исторического презентизма стал итальянец Б. Кроче. Итак, презентизм, как концептуальное направление в историографии оформился в к. ХIХ – н. ХХ вв., как противоположность позитивизму: прошлое не может быть объективно «реконструировано», оно каждый раз конструируется заново; история – не познание «объективной реальности» прошлого, а мысленная картина пошлого, созданная в настоящем.

В советской исторической науке в качестве основного мировоззренческого ориентира историка предлагался «принцип коммунистической партийности». Казалось бы, как можно совместить партийность и беспристрастность?  Оказывается можно. «Принцип коммунистической партийности» был сформулирован еще К. Марксом и Ф. Энгельсом: "марксисты-ленинцы видят в партийности высшую форму объективности", а не выражение "пристрастия", "классового субъективизма" и т.п., а вот "мнимая "беспартийность" и есть как раз завуалированная маскировка классовых целей".[82]  Подобный подход к истории привел к тому, что науку свели к журналистике, смешали популярный и научный уровни, сузили горизонты науки, спутали логическое с историческим, снизили источниковедческую технику, «дискуссиям» стала присуща заданность выводов и т.д.

Историческая корпорация превратилась в институт по решению социальных задач, определенных руководящими партийными органами. «Собственно научная работа все более утрачивала характерные для интеллектуальной деятельности черты и трансформировалась в разновидность обычной профессиональной работы, подчиненной основным нормам и принципам социалистической организации производства»[83]. Историки старались не столько понять или повести за собой, сколько соответствовать …

Может ли историк в принципе быть полностью беспристрастным и «объективным»?      Как-то стало принято считать, что прошлое (в отличие от современности) можно изучать вполне беспристрастно. Не все с этим были согласны, но большинство историков склонно было считать себя учеными, а не писателями. Но, если вспомнить, что исторические знания – инструмент для политического анализа современных проблем, то становится понятным «взаимопритяжение и взаимопроникновение» истории и политики.

Но политическая функция истории не сводится лишь к «обслуживанию» заказов политиков. Даже вопрос о простом преподавании истории в школе имеет свое политическое значение (если иметь в виду, что история играет важную роль в формировании национального самосознания, общее прошлое помогает самоидентифицироваться, отличить «нас» от «других»). Преподавание истории, несмотря на все наши заверения в беспристрастности и объективности, несмотря на стремление избегать далеко идущих обобщений и резких суждений, не является делом политически нейтральным. Мы сколько угодно можем твердить, что с помощью истории можно привить любовь к верховной власти, но сама история, по определению, учит тому, что режимы и институты меняются. «История есть деятельность по десакрализации политики», – резюмировал А. Про[84]. «Она учит школьников тому, что изменения нормальны и их не нужно страшиться; она также показывает им, как граждане могут содействовать этим изменениям. Иначе говоря, в перспективе, связываемой с развитием по пути прогресса и реформ, позволяющим обществу балансировать между революцией и застоем, из истории предполагалось сделать «инструмент политического воспитания»[85].

Примером влияния историка на общественную жизнь государства может служить Франция н. ХIХ века. Профессора кафедр истории в таких крупнейших образовательных учреждениях Парижа, как Коллеж де Франс, Эколь Нормаль или Сорбонна, читали лекции, обращаясь не только (и не столько) к студентам, но и к просвещенной публике, которая стекалась на их лекции, ибо в то время проведение общественных собраний зависело от разрешения властей, а пресса находилась под строгим надзором. «В таких условиях лекции по истории неизбежно приобретали политическое звучание, что порой подчеркивалось аплодисментами. Случалось, что правительство было недовольно и запрещало лекции, как это произошло с Гизо в 1822 г. Возобновление его лекций в 1828 г. приветствовалось как политическая победа»[86].

Профессиональные историки, подчеркивая свой объективизм, стараются дистанцироваться от социальной памяти, избежать «осовременивания» истории. Но на практики им это не всегда удается, а иногда они и сознательно поддаются искушению повлиять на народные представления о прошлом и вступают на путь популяризации истории. С другой стороны, многие исторические направления общепризнанные сейчас с научной точки зрения обязаны своим происхождением именно политическим заказам: история рабочих, история женщин, история Африки.

Наконец, именно история помогла преодолеть тот ментальный разрыв, который возник во французском обществе после французской революции к. ХVIII века. «Посредничество истории, – пишет П. Жутар, – помогло в результате сложной рефлексии усвоить, интегрировать то важнейшее событие, каким явилась Революция, и переосмыслить, исходя из этого, прошлое страны»[87].

Вышеперечисленные функции исторического познания носят "вечный" характер, они "работают" на протяжении тысячелетий. В конце ХХ века история не только не потеряла своего значения, но, пожалуй, оно даже выросло. Это связано в первую очередь с фактором всемирности (глобальности) происходящих на Земле процессов. Мир стал как никогда тесно взаимосвязанным. Народы оказались перед необходимостью лучше понять друг друга, разобраться в тех или иных взглядах, традициях. "Не поняв корней и источников взаимных симпатий и антипатий народов, коренящихся в прошлом опасений и намерений, невозможно объяснить, а следовательно, и рационально перестроить настоящее... Стремление переустроить мир, не опирающееся на его глубокое научное понимание и объяснение, либо становится утопией, либо приведет к катастрофическим последствиям».[88]

Правильному пониманию роли, функций и значения исторического познания будет способствовать изучение этого вопроса с двух позиций: с точки зрения развития истории в различные эпохи и с точки зрения изучения внутренней структуры исторического познания.

 

Моральна ли история?

(История и нравственность)