Политические и правовые учения французских просветителей

Шарль-Луи Монтескье

 

Шарль-Луи Монтескье (1689-1755) — французский фи­лософ-просветитель, политический мыслитель, историк и правовед. Заложил основы социологического понимания природы общества и социального прогресса, сущности со­циальных законов.

Основные произведения: «О духе законов», «Размыш­ления о причинах величия и падения римлян», «Персидские письма».

Закон, говоря вообще, есть человеческий разум, поскольку он управляет всеми народами земли; а по­литические и гражданские законы каждого народа должны быть не более как частными случаями прило­жения этого разума.

Эти законы должны находиться в таком тесном соответствии со свойствами народа, для которого они установлены, что только в чрезвычайно редких случа­ях законы одного народа могут оказаться пригодны­ми и для другого народа.

Необходимо, чтобы законы соответствовали при­роде и принципам установленного или установляемо-го правительства, имеют ли они целью устройство его, — что составляет задачу политических законов, — или только поддержание его существования, — что со­ставляет задачу гражданских законов.

Они должны соответствовать физическим свой­ствам страны, ее климату — холодному, жаркому или умеренному, — качествам почвы, ее положению, раз­мерам, образу жизни ее народов — земледельцев, охотников или пастухов, — степени свободы, допус­каемой устройством государства, религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, нравам и обычаям; наконец, они связаны между со­бой и обусловлены обстоятельствами своего воз­никновения, целями законодателя, порядком вещей, на котором они утверждаются...

Есть три образа правления: республиканский, монархический и деспотический.

Если республике верховная власть принадлежит всему народу, то это демократия. Если верховная власть находится в руках части народа, то такое правление называется аристократией.                                           

В демократии народ в некоторых отношениях! является государем, а в некоторых отношениях — под­данным. Государем он является только в силу голосований, коими он изъявляет свою волю. Воля государя есть сам государь. Поэтому законы, определяющие право го­лосования, являются основными для этого вида прав­ления.

Народ, обладающий верховной властью, должен делать сам все, что он в состоянии хорошо выполнить, а то, чего он не может выполнить, он должен делать через посредство своих уполномоченных.

Но эти уполномоченные не будут таковыми, если они не назначены самим народом; поэтому основной принцип этого вида правления состоит в том, что народ сам избирает своих уполномоченных, т.е. долж­ностных лиц государства.

Итак, разделение на классы населения, имеюще­го право голоса, составляет основной закон респуб­лики. Другим основным ее законом является способ подачи голосов. Назначение по жребию свойственно демократии; назначение по выборам — аристократии.

К основным законам демократии принадлежит и тот, в силу которого власть издавать законы должна принадлежать только народу. Однако есть тысячи случаев, когда бывают необходимы постановления сената; часто полезно даже испробовать закон, преж­де чем установить его окончательно.

В аристократии верховная власть находится в руках группы лиц. Эти лица издают законы и застав­ляют исполнять их; остальной народ является по от­ношению к ним тем же, чем в монархии подданные по отношению к государю.

Власти посредствующие, подчиненные и зависи­мые образуют природу монархического правления, т.е. такого, где правит одно лицо посредством основ­ных законов. Я сказал: посредствующие, подчиненные и зависимые потому, что в монархии источником вся­кой политической и гражданской власти является сам государь.

Эти основные законы необходимо предпо­лагают существование посредствующих каналов, по которым движется власть, так как если в государстве нет ничего, кроме изменчивой и капризной воли одно­го, то в нем ничего не может быть устойчивого, а следовательно, не может быть и никакого основного закона.

Самая естественная из этих посредствующих и подчиненных властей есть власть дворянства. Она некоторым образом содержится в самой сущности монархии, основное правило которой: «Нет монарха, нет и дворянства, нет дворянства, нет и монарха». В монархии, где нет дворянства, монарх становится деспотом.

Недостаточно, чтобы в монархии были посредст­вующие власти; она еще нуждается в учреждении, охраняющем законы. Таким учреждением могут быть лишь политические коллегии, которые обнародуют вновь изданные законы и напоминают о существую­щих, когда о них забывают. Свойственное знати невежество, ее невнимательность и презрение к гражданской власти вызывают необходимость в учреждении, которое постоянно извлекало бы зако­ны из тьмы забвения, в которой они были бы по­гребены.

Человек, которому все его пять чувств постоянно говорят, что он — все, а прочие люди — ничто, есте­ственным образом, ленив, невежествен, сластолюбив. Поэтому он сам не занимается делами. Но если он поручит их нескольким лицам, то между ними пойдут распри, начнутся интриги из-за чести быть первым между рабами, и государю снова придется вмешивать­ся в дела правления.

Различие между природой правления и его прин­ципом в том, что природа его есть то, что делает его таким, каково оно есть; а принцип — это то, что за­ставляет его действовать. Первая есть его особенный строй, а второй — человеческие страсти, которые двигают им.

Для того чтобы охранять и поддерживать монар­хическое или деспотическое правительство, не требу­ется большой честности. Все определяет и сдержива­ет сила законов в монархии и вечно подъятая длань государя в деспотическом государстве. Но народное государство нуждается в добавочном двигателе; этот двигатель — добродетель.

Поэтому добродетель менее необходима для него, чем для народа демократического государства. Но что же будет сдерживать саму знать? Те ее представите­ли, которым придется применять законы против рав­ных себе, сразу же почувствуют, что они действуют против самих себя.

Такое сословие может обуздывать себя двумя способами: или при посредстве великой добродетели, которая в некоторых отношениях как бы уравнивает знать с народом, что может послужить основой вели­кой республики; или посредством меньшей добродете­ли, которая заключается в некоторой умеренности, и по крайней мере уравнивает знать в ее среде, что и составляет охраняющую силу.

Умеренность есть поэтому душа этих правлений.

Монархическое правление, как мы сказали, пред­полагает существование чинов, преимуществ и даже родового дворянства. Природа чести требует предпоч­тений и отличий. Таким образом, честь по самой сво­ей природе находит себе место в этом образе прав­ления.

Как для республики нужна добродетель, а для монархии честь, так для деспотического правительст­ва нужен страх. В добродетели оно не нуждается, а честь была бы для него опасна.

Несмотря на любовь людей к свободе, несмотря на их ненависть к насилию, большая часть народов все же подчинилась деспотизму. И нетрудно понять, почему это произошло. Чтобы образовать умеренное правление, надо уметь комбинировать власти, регу­лировать их, умерять, приводить их в действие, подбавлять, так сказать, балласту одной, чтобы она могла уравновешивать другую; это такой шедевр за­конодательства, который редко удается выполнить случаю и который редко позволяют выполнить бла­горазумию.

Политическая свобода состоит совсем не в том, чтобы делать то, что хочется. В государстве, т.е. в обществе, где есть законы, свобода может заключать­ся лишь в том, чтобы иметь возможность делать то, чего должно хотеть, и не быть принуждаемым делать то, чего не должно хотеть.

Необходимо уяснить себе, что такое свобода и что такое независимость. Свобода есть право делать все, что дозволено законами. Если бы гражданин мог де-•лать то, что этими законами запрещается, то у него не было бы свободы, так как то же самое могли бы де­лать и прочие граждане.

Политическая свобода имеет место лишь при умеренных правлениях. Однако она не всегда встре­чается и в умеренных государствах; она бывает в них лишь тогда, когда там не злоупотребляют властью. Но известно уже по опыту веков, что всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею, и он идет в этом направлении, пока не достигнет поло­женного ему предела. А в пределе — кто бы это мог подумать! — нуждается и сама добродетель.

Чтобы не было возможности злоупотреблять вла­стью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга. Возможен такой государственный строй, при котором никого не будут понуждать делать то, к чему его не обязывает закон, и не делать того, что закон ему дозволяет.

В каждом государстве есть три рода власти: власть законодательная, власть исполнительная, ведающая вопросами международного права, и власть исполни­тельная, ведающая вопросами права гражданского.

Для гражданина политическая свобода есть ду­шевное спокойствие, основанное на убеждении в своей безопасности. Чтобы обладать этой свободой, необходимо такое правление, при котором один граж­данин может не бояться другого гражданина.

Если власть законодательная и исполнительная будут соединены в одном лице или учреждении, то свободы не будет, так как можно опасаться, что этот монарх или сенат станет создавать тиранические законы для того, чтобы так же тиранически приме­нять их.

Не будет свободы и в том случае, если судебная власть не отделена от власти законодательной и ис­полнительной. Если она соединена с законодательной властью, то жизнь и свобода граждан окажутся во власти произвола, ибо судья будет законодателем. Если судебная власть соединена с исполнительной, то судья получает возможность стать угнетателем.

Судебную власть следует поручать не постоянно действующему сенату, а лицам, которые в известные времена года по указанному законом способу привле­каются из народа для образования суда, продолжи­тельность действия которого определяется требова­ниями необходимости.

Таким образом, судебная власть, столь страшная для людей, не будет связана ни с известным положе­нием, ни с известной профессией; она станет, так сказать, невидимой и как бы несуществующей. Люди не имеют постоянно перед глазами судей и страшат­ся уже не судьи, а суда.

Нужно даже, чтобы судьи были одного общест­венного положения с подсудимым, равными ему, что­бы не показалось, что он попал в руки людей, склон­ных притеснять его.

Но так как в крупных государствах это невозмож­но, а в малых связано с большими неудобствами, то необходимо, чтобы народ делал посредством своих представителей все, чего он не может сделать сам.

Большое преимущество избираемых представите­лей состоит в том, что они способны обсуждать дела. Народ для этого совсем непригоден, что и составляет одну из слабейших сторон демократии.

Во всяком государстве всегда есть люди, отличаю­щиеся преимуществами рождения, богатства или почестей; и если бы они были смешаны с народом, если бы они, как и все прочие, имели только по одно­му голосу, то общая свобода стала бы для них рабст­вом и они отнюдь не были бы заинтересованы в том, чтобы защищать ее, так как большая часть решений была бы направлена против них. Поэтому доля их участия в законодательстве должна соответствовать прочим преимуществам, которые они имеют в госу­дарстве, а это может быть достигнуто в том случае, если они составят особое собрание, которое будет иметь право отменять решения народа, как и народ имеет право отменять его решения...

Законодательный корпус, состоящий из знатных, должен быть наследственным.

Исполнительная власть должна быть в руках мо­нарха, так как эта сторона правления, почти всегда требующая действия быстрого, лучше выполняется одним, чем многими; напротив, все, что зависит от законодательной власти, часто лучше устраивается многими, чем одним.

Если исполнительная власть не будет иметь пра­ва останавливать действия законодательного собра­ния, то последнее станет деспотическим, так как, имея возможность предоставить себе любую власть, какую оно только пожелает, оно уничтожит все про­чие власти.

Наоборот, законодательная власть не должна иметь права останавливать действия исполнительной власти. Так как исполнительная власть ограничена по самой своей природе, то нет надобности еще как-то ограничивать ее; кроме того, предметом ее деятель­ности являются вопросы, требующие быстрого реше­ния.

Но к чему бы ни привело это рассмотрение, зако­нодательное собрание не должно иметь власти судить лицо, а следовательно, и поведение лица, отправляю­щего исполнительную власть. Личность последнего должна быть священна, так как она необходима госу­дарству для того, чтобы законодательное собрание не обратилось в тиранию; свобода исчезла бы с того момента, как исполнительная власть подверглась бы обвинению или была бы привлечена к суду.

В таком случае государство было бы не монархи­ей, а республикой без свободы.

Люди знатные всегда возбуждают к себе зависть; поэтому если бы они подлежали суду народа, то им угрожала бы опасность и на них не распространялась бы привилегия, которой пользуется любой гражданин свободного государства, — привилегия быть судимым равными себе. Поэтому необходимо, чтобы знать су­дилась не обыкновенными судами нации, а той частью законодательного собрания, которая составлена из знати.

Возможно, что закон, в одно и то же время даль­новидный и слепой, окажется в некоторых случаях слишком суровым. Но судьи народа, как мы уже ска­зали, не более как уста, произносящие слова закона, безжизненные существа, которые не могут ни уме­рить силу закона, ни смягчить его суровость.

Если монарх станет участвовать в законодатель­стве своим правом издавать постановления, то свобо­ды уже не будет. Но так как ему все же надо участво­вать в законодательстве ради интересов собственной защиты, то необходимо, чтобы его участие выража­лось только в праве отмены. — (из: О духе законов).

 

Жан-Жак Руссо

 

Жан-Жак Руссо (1712-1778) — французский философ-просветитель, один из самых ярких и оригинальных пред­ставителей западноевропейской общественно-политиче­ской культуры Нового времени.

Основные произведения: «Об общественном договоре», «Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства между людьми», «О политической экономии», «Суждения о вечном мире».

Первый, кто огородив участок земли, придумал заявить: «Это мое!» и нашел людей достаточно про­стодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества.

Это понятие — «собственность», зависящее от многих понятий, ему предшествовавших, которые могли возникнуть лишь постепенно, не сразу сложи­лось в человеческом уме. Нужно было достигнуть немалых успехов, приобрести множество навыков и познаний, передавать и увеличивать их из поколения в поколение, прежде чем был достигнут этот послед­ний предел естественного состояния.

До тех пор, пока люди довольствовались своими убогими хижинами... пока они были заняты лишь таким трудом, который под силу одному человеку, и только такими промыслами, которые не требовали участия многих рук, они жили, свободные, здоровые, добрые и счастливые, насколько они могли быть та­кими по своей природе... Но с той минуты, как один человек стал нуждаться в помощи другого, как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих, — исчезло равенство, появилась собствен­ность, труд стал необходимостью.

Искусство добывания и обработки металлов и земледелие явились теми двумя искусствами, изобре­тение которых произвело этот огромный переворот.

Неизбежным следствием обработки земли был ее раздел, а как только была признана собственность, должны были появиться первые уставы правосудия.

Наконец, ненасытное честолюбие, страсть к уве­личению относительных размеров своего состояния, с одной стороны, противоположность интересов — с другой, и повсюду — скрытое желание выгадать за счет других. Все эти бедствия — первое действие соб­ственности и неотделимая свита нарождающегося не­равенства.

Словом, вместо того, чтобы обращать наши силы против себя самих, давайте соединим их в одну выс­шую власть, которая будет править нами, согласно мудрым законам, власть, которая будет оказывать покровительство и защиту всем членам ассоциации, отражать натиск общих врагов и поддерживать среди нас вечное согласие.

Даже и подобной речи не понадобилось, чтобы увлечь грубых и легковерных людей, которым к тому же нужно было разрешить слишком много споров между собою, чтобы они могли обойтись без арбит­ров, и которые были слишком скупы и честолюбивы, чтобы они могли долго обходиться без повелителей. Все бросились прямо в оковы, веря, что этим они обеспечат себе свободу; ибо, будучи достаточно умны, чтобы постигнуть преимущества политического устройства, они не были достаточно искушенными, что­бы предвидеть связанные с этим опасности.

Таково было или должно было быть происхожде­ние общества и законов, которые наложили новые путы на слабого и придали новые силы богатому, без­возвратно уничтожили естественную свободу, навсе­гда установили закон собственности и неравенства, превратили ловкую узурпацию в незыблемое право и ради выгоды нескольких честолюбцев обрекли с тех пор весь человеческий род на труд, рабство и нищету.

Я ограничусь тем, что, следуя общепринятому мнению, буду здесь рассматривать создание Полити­ческого организма как подлинный договор между народами и правителями, которых он себе выбирает, договор, по которому обе стороны обязуются соблю­дать законы, в нем обусловленные и образующие связи их союза. Так как народ, в том, что касается до отношений внутри общества, соединил все свои же­лания в одну волю, то все статьи, в которых эта воля выражается, становятся основными законами, нала­гающими определенные обязательства на всех членов Государства без исключения.

Различные виды Правлений ведут свое происхо­ждение лишь из более или менее значительных раз­личий между отдельными лицами в момент первона­чального установления. Если один человек выделялся среди всех могуществом, доблестью, богатством или влиянием, то его одного избирали магистратом, и Государство становилось монархическим.

 Если не­сколько человек, будучи примерно равны между со­бою, брали верх над остальными, то этих людей изби­рали магистратами, и получалась аристократия. Те люди, чьи богатства или дарования не слишком отли­чались, и которые меньше других отошли от естест­венного состояния, сохранили сообща в своих руках высшее управление и образовали демократию. Время показало, какая из этих форм была более выгодною для людей. Одни по-прежнему подчинялись только законам; другие вскоре стали повиноваться господам.

При этих различных видах Правления все маги­стратуры были поначалу выборными...

Чем чаще выбор падал на мужей преклонного возраста, тем чаще должны были происходить выбо­ры и тем больше ощущались связанные с проведени­ем выборов затруднения; появляются интриги, обра­зуются группировки, ожесточается борьба партий, вспыхивают гражданские войны; наконец, кровь гра­ждан начинают приносить в жертву так называемому счастью Государства, и остается сделать еще один только шаг, чтобы впасть в анархию предшествующей эпохи... И, таким образом, правители, став наследст­венными, привыкли рассматривать свою магистрату­ру как семейное имущество, а самих себя — как соб­ственников Государства.

Если мы проследим поступательное развитие не­равенства во время этих разнообразных переворотов, то обнаружим, что установление Закона и права соб­ственности было здесь первой ступенью, установление магистратуры — второю, третью же и последнею было превращение власти, основанной на законах, во власть неограниченную. Так, что богатство и бедность были узаконены первой эпохою, могущество и беззащит­ность — второю, третьего же — господство и порабо­щение, — а это уже последняя ступень неравенства и тот предел, к которому приводят в конце концов все остальные его ступени.

Здесь отдельные лица вновь становятся равными, ибо они суть ничто; а так как у подданных нет иного закона, кроме воли их господина, а у него нет другого правила, кроме его страстей, то понятие о добре и принципы справедливости вновь исчезают; здесь все сводится к одному только закону более сильного и, следовательно, к новому естественному состоянию, отличающемуся от того состояния, с которого мы на­чали, тем, что первое было естественным состоянием в его чистом виде, а это последнее — плод крайнего разложения.

 Впрочем, оба эти состояния столь мало отличаются друг от друга, а договор об установлении Власти настолько расшатан деспотизмом, что деспот остается повелителем лишь до тех пор, пока он силь­нее всех; но как только люди оказываются в силах его изгнать, у него нет оснований жаловаться на насилие. Восстание, которое приводит к убийству или к свер­жению с престола какого-нибудь султана, это акт столь же закономерный, как и те акты, посредством которых он только что распоряжался жизнью и иму­ществом своих подданных. Одной только силой он держался, одна только сила его и низвергает. — (из: Рассуждение о происхождении и основаниях неравен­ства между людьми).

Человек рожден свободным, а между тем везде он в оковах. Иной считает себя повелителем других, а сам не перестает быть рабом в еще большей степени, чем они.

Если бы я принимал во внимание только силу и последствия, из нее проистекающие, я бы сказал: «Пока народ, принужденный повиноваться, повинует­ся, он поступает хорошо; но как только, имея возмож­ность сбросить с себя ярмо, народ сбрасывает его, он поступает еще лучше: так как народ, возвращая себе свою свободу по тому же праву, по какому она была у него отнята, был вправе вернуть себе ее — или же не было никакого основания отнимать ее у него». Но общественный строй есть священное право, служащее основанием для всех других прав. Однако право это не дано природой; оно, следовательно, основано на согла­шениях. Вопрос только в том, каковы эти соглашения.

Первобытное состояние не может более сущест­вовать; и род человеческий погиб бы, если бы не из­менил способа существования. Но так как люди не могут создать новые силы, а могут только объединять и направлять силы, уже существующие, то у них не остается другого средства самосохранения, как обра­зовать путем соединения сумму сил, которая могла бы преодолеть сопротивление, пустить эти силы в ход с помощью единого двигателя и заставить их действо­вать согласно.

Найти такую форму ассоциации, которая защи­щала бы и охраняла совокупной общей силой личность и имущество каждого участника и в которой каждый, соединяясь со всеми, повиновался бы, однако, только самому себе и оставался бы таким же свободным, каким он был раньше. Вот основная проблема, кото­рую разрешает общественный договор.

Статьи этого договора настолько определены при­родою акта, что малейшее видоизменение сделало бы их пустыми и недействительными; поэтому, не буду­чи никогда, может быть, формально выражены, они везде одинаковы, везде молчаливо допущены и при­знаны. Так продолжается вплоть до момента наруше­ния общественного договора; тогда всякий вновь всту­пает в свои первоначальные права и возвращает себе вновь свою естественную свободу, утратив свободу условную, для которой он отказался от первой.

Эти условия договора, правильно понятые, сводят­ся в сущности к одному условию, а именно, к полному отчуждению каждого члена со всеми своими правами в пользу всей общины.

Кроме того, так как отчуждение производится без оговорок, то союз становится совершенным, насколь­ко вообще он может быть таким, и ни у одного из участников нет более особых требований.

Наконец, каждый, отдавая себя всем, не отдает себя никому; и так как нет ни одного участника, по отношению к которому остальные не приобретают того же права, какое они ему уступают по отношению к себе, то каждый снова приобретает все, что он те­ряет, и приобретает больше силы для сохранения того, что он имеет.

Вместо отдельной личности каждого договариваю­щегося этот акт ассоциации немедленно создает мо­ральное и коллективное целое, составленное из столь­ких членов, сколько собрание имеет голосов, целое, которое получает путем этого самого акта свое един­ство, свое общее я, жизнь и волю. Эта общественная личность, составленная путем соединения всех осталь­ных личностей, получала в прежнее время название гражданской общины, а теперь называется республи­кой или политическим телом, которое именуется своими членами государством, когда оно пассивно, и сувереном, когда оно активно, державой — при сопос­тавлении ее с ей подобными.

По отношению к участ­никам они коллективно принимают имя народа, а в отдельности называются гражданами, как участники суверенной власти, и подданными, как подчиненные законам государства.

Суверен, будучи образован из составляющих его частных лиц, не имеет и не может иметь интересов, противоположных их интересам; поэтому подданные не нуждаются в гарантии против суверенной власти, ибо невозможно предположить, чтобы организм за­хотел вредить всем своим членам, и мы увидим ниже, что он не может вредить никому в отдельности. Суве­рен есть всегда то, чем он должен быть, по тому одно­му, что он существует.

Дабы это общественное соглашение не оказалось пустой формальностью, оно молчаливо заключает в себе следующее обязательство, которое одно только может придать силу другим обязательствам, а именно: если кто-нибудь откажется повиноваться общей воле, то он будет принужден к повиновению всем полити­ческим организмом; а это означает лишь то, что его силой заставят быть свободным, так как соглашение в том и заключается, что, предоставляя каждого граж­данина в распоряжение отечества, оно гарантирует его от всякой личной зависимости. Это условие составляет секрет и двигательную силу политической машины.

Необходимо твердо различать естественную сво­боду, которая ограничена только силами индивида, от свободы гражданской, которая ограничена общей во­лей; необходимо различать также владение, которое является лишь следствием силы или есть простое право первого захватчика, от собственности, которая мо­жет быть основана только на положительном титуле.

Основное соглашение не только не разрушает естественного равенства, а, напротив, заменяет мо­ральным и законным равенством то физическое не­равенство между людьми, которое могла создать при­рода; люди, будучи неравны по силе и уму, становятся равными путем соглашения и в силу права.

Я утверждаю, что суверенитет, будучи только осуществлением общей воли, не может никогда отчу­ждаться и что суверен, будучи не чем иным, как кол­лективным существом, может быть представлен толь­ко самим собой; власть может, конечно, передаваться, но не воля.

По тем же самым основаниям, по каким сувере­нитет неотчуждаем, он и неделим, ибо одно из двух: или воля всеобща, или нет; или это воля всего народа, или это воля только части его. В первом случае эта объявленная всеобщая воля есть акт суверенитета и составляет закон; во втором — это только частная воля или акт магистратуры (должностных лиц), самое боль­шее — это декрет.

Из предыдущего следует, что общая воля всегда справедлива и стремится к общественному благу, но из этого не следует, что решения народа всегда оди­наково правильны. Всегда хотят собственного блага, но не всегда его ясно видят. Подкупить народ нельзя, но его можно обмануть, да и то только тогда, когда можно думать, что он хочет недоброго.

Часто существует большое различие между волей всех и общей волей; последняя имеет в виду только интересы общие; первая, составляющая лишь сумму отдельных людей, — интересы частные; но отнимите от суммы этих самых воль крайние в одну и в другую сторону, взаимно друг друга уничтожающие, и оста­ток даст вам общую волю.

Когда, в ущерб великой ассоциации, образуются партии и частичные ассоциации, то воля каждой из последних становится общей по отношению к своим членам и частной по отношению к государству; мож­но в таком случае сказать, что голосующих уже не столько, сколько людей, а лишь сколько ассоциаций. Различия становятся менее многочисленными и дают менее общий результат. Наконец, когда одна из этих ассоциаций настолько велика, что она оказывается сильнее всех остальных, то результат есть уже не сумма небольших различий, но одно-единственное различие; и тогда общей воли не существует, и мне­ние, которое побеждает, есть только частное мнение. Обязательства, связывающие нас с обществен­ным организмом, необходимы лишь потому, что они взаимны, и их природа такова, что выполняя их, нель­зя работать для другого, не работая в то же время и для самого себя. Общая воля всегда права, и все по­стоянно хотят счастья каждого из граждан только потому, что нет человека, который не относил бы к себе этого слова «каждый» и который не думал бы о себе, голосуя за всех.

Что же собственно такое акт суверенитета? Это не есть соглашение начальника с подчиненным, но со­глашение целого с каждым из его членов, соглашение законное, потому что оно покоится на общественном договоре, справедливое, потому что оно относится ко всем, полезное, потому что предметом его не может быть что-либо иное кроме общего блага, и прочное, потому что оно обеспечено общественной силой и вер­ховной властью.

И пока подданные подчинены толь­ко такого рода соглашениям, они не повинуются ни­кому, кроме своей собственной воли. Спрашивать поэтому, до какого предела простираются взаимные права суверена и граждан, это значить спрашивать, до какого предела последние могут обязывать самих себя, каждый по отношению ко всем и все по отно­шению к каждому.

Когда я утверждаю, что предмет законов всегда общ, то я подразумеваю под этим, что закон рассмат­ривает подданных как составляющих одно целое, а действия — как отвлеченные; никогда закон не каса­ется ни человека как индивида, ни частного поступка. Так, закон может, конечно, установить привилегию, но он не может дать привилегий поименно тому-то или тому-то; закон может разделить граждан на несколь­ко классов, может даже обозначить признаки, кото­рые дают право на принадлежность к этим классам, но он не может зачислять данных граждан в тот или другой класс; закон может учредить королевское пра­вительство и наследственную преемственность, но он не может ни избрать короля, ни назначить династии; одним словом, всякая функция, которая относится к индивидуальному объекту, не есть дело законодатель­ной власти.

Из этого определения сразу видно, что нет нужды спрашивать ни о том, кто должен издавать законы, так как они являются актами общей воли; ни о том, стоит ли государь выше законов, так как он член государства; ни о том, может ли быть закон несправедлив, потому I что никто не может быть несправедливым по отношению к самому себе; ни о том, как можно быть одновре­менно и свободным и подчиненным законам, так как последние только регистрируют нашу волю.

Даже то, что постановляет верховная власть от­носительно частного предмета, не есть ни в коем слу­чае закон, а лишь декрет. Это акт не суверенитета, а администрации.

Всякое законное правительство — правительство республиканское.

Если исследовать, в чем именно состоит наиболь­шее благо всех, которое должно быть целью всякой системы законодательства, то мы найдем, что благо это сводится к двум важнейшим вещам: свободе и равенству; свободе — потому что всякая частная за­висимость равносильна отнятию у государственного организма некоторой силы; равенству — потому что свобода не может существовать без равенства.

Ни один гражданин не должен быть настолько богат, чтобы быть в состоянии купить другого, и ни один — настолько беден, чтобы быть вынужденным продавать себя. Это предполагает со стороны знатных людей умеренность в пользовании имуществом и влиянием, а со стороны людей маленьких — умерен­ность в своей жадности и зависти.

Исполнительная власть не может принадлежать целому обществу как законодателю или суверену, потому что власть эта выражается только в частных актах, не являющихся законами и, следовательно, не относящихся к области действия суверена, все акты которого могут быть только законами.

Те, которые уверяют, что акт, посредством кото­рого народ подчиняет себя начальникам, не есть до­говор, совершенно правы. Это не что иное, как пору­чение, должность, исполняя которую, начальники, простые чиновники суверена, применяют его именем власть, хранителями которой он их назначил; эту власть суверен может ограничить, изменить, отнять, когда ему угодно, так как отчуждение подобного пра­ва было бы несовместимо с природой общественного организма и противно цели ассоциации.

Итак, я называю правительством, или верховным управлением, законное отправление функций испол­нительной власти, а правителем, или государем, — орган или человека, которым вручена эта власть.

Так как у суверена нет другой власти кроме зако­нодательной, то он действует только через посредст­во законов; а так как законы суть только подлинные акты общей воли, то суверен может действовать, лишь когда народ собран. Скажут, что собранный вместе народ — химера. Это химера теперь, но это не было химерой две тысячи лет назад. Разве люди измени­лись по своей природе?

Охлаждение любви к отечеству, более яркое про­явление частных интересов, огромные размеры госу­дарств, завоевания, злоупотребления правительства привели к учреждению депутатов, или представите­лей народа, в национальных собраниях.

Суверенитет не может быть представлен по той же самой причине, по которой он не может быть от­чуждаем. Он заключается исключительно в общей воле, а воля не может быть представлена: это — или та же самая воля, или другая; середины здесь нет. На­родные депутаты не суть и не могут быть представи­телями народа, они только его комиссары; они ничего не могут постановлять окончательно; всякий закон, ко­торого народ не ратифицировал самолично, недейст­вителен; это даже не закон. Английский народ счита­ет себя свободным; он горько ошибается; он свободен только во время выборов членов парламента; как толь­ко они выбраны, он становится рабом, он — ничто. То применение, которое он делает из своей свободы в краткие моменты пользования ею, заслуживает того, чтобы он ее терял.

Я предполагаю здесь то, что, как мне кажется, я доказал, а именно: что нет в государстве ни одного основного закона, который не мог бы быть отменен, не исключая и общественного договора; потому что если бы все граждане собрались, чтобы разрушить этот договор по взаимному соглашению, то нельзя сомневаться, что расторжение его произошло бы впол­не законно. — (из: Об общественном договоре, или Принципы политического права).

 

 

Политико-правовые учения в западной Европе конца