2018-02-14
197
Центурион поднимает деревянный меч за середину - двумя узловатыми пальцами. Смотрит на тирона исподлобья, морщит брови.
- Как твое имя, зелень? - спрашивает наконец.
- Фурий Люпус.
- И ты действительно стоишь своего имени?
Смешки.
Это имя означает "яростный волк". Конечно, оно дорогого стоит...
Тирон выпрямляется.
- Да.
И вдруг получает удар в голову. Темнота. В ушах плавится алый звон, набегает, словно волна, захлестывающая лодку.
- Живой? - спрашивает центурион. - Эй, зелень!
- ЦЕН, ДА, ЦЕН! - орет тирон на всякий случай. Перед глазами - туман. Штормит. Желудок Фурия сжимается так, что тирона вот-вот вывернет наизнанку. Стоять, стоять, не падать!
- Хорошо, - центурион опускает палку из виноградной лозы, которой только что ударил мальчишку. - Откуда у тебя это имя?
- Мне дал его легат.
Брови центуриона взлетают вверх.
- Что?! Какой еще легат?!
- Гай... - новобранца качает. - Деметрий... Целест.
Смех стихает. Легионеры переглядываются.
- Чем ты заслужил такую честь? - спрашивает центурион. Ему действительно интересно. Он из другой центурии, поэтому не знает о том знаменитом дне, когда новый легат участвовал в занятиях вместе с новобранцами.
- Меня ударил легат!
В учебной схватке. "Здорово он дерется". А потом легат с учителем фехтования отдубасили друг друга палками так, что весь легион до сих пор это вспоминает.
Центурион поднимает брови.
- И?
- И назвал имя!
Центурион некоторое время думает, прежде чем поверить. Ну, хорошо.
- Я буду звать тебя Волчонком. Свободен, зелень. Да, запомни. Здесь я устанавливаю правила. Я, центурион, а не легат и даже не император. Понял меня?!
- Цен, да, цен!
- Не слышу!
...Вечером, когда учения заканчиваются, полумертвые тироны возвращаются в палатки.
Едва передвигая ноги. Тирон, прозванный Волчонком, добирается до своей койки. Все тело болит, от усталости мир вокруг изгибается, словно жидкое стекло. Иногда Фурию кажется, что все вокруг тонет в тумане.
Мягком, убаюкивающем тумане...
Волчонок дергает головой и просыпается. Его качает. Он словно плывет в медленно закипающей воде.
Жизнь новобранца и так нелегка... Эх, ты, зелень легионная!
А тут еще всякие легаты ее усложняют.
От осенней промозглой сырости режет колени. Одеяло тонкое и совсем не греет.
"Я стану центурионом!", думает мальчишка, трясясь от холода. "Старшим центурионом".
Или хотя бы аквилифером. Орлоносцем, тем, кто носит легионного орла. Надеть львиную шкуру... эх. Новобранец Фурий Люпус вздыхает и пытается натянуть одеяло на голову. Львиная шкура - это красиво. Хотя волчья, как у знаменосца центурии, тоже ничего...
Теперь ушам тепло, зато мерзнут ступни. Одеяло слишком короткое. Волчонок перетягивает одеяло на ноги - они твердые и ледяные. Голова снова начинает мерзнуть.
Вот бы вернуться в родную деревню в волчьей шкуре...
Мечты, мечты. Фурий проваливается куда-то вниз и в сторону. Плывет по неслышным упругим волнам. Шелест прибоя. Вкус меда, намазанного на кусок хлеба - из детства.
Руки деда, морщинистые, черные от загара. Они тянут из воды сеть.
Скалы, выжженные солнцем, белесые. Прибой. Ласково плещет море, в маленькой ямке на валуне сидит крошечный краб... отсветы солнца от воды качаются на шершавой скале...
Фурий Люпус спит.
Хороших снов много не бывает.
* * *
Префект лагеря Семнадцатого Морского, Спурий Эггин выходит из палатки.
Навстречу ему - человек в военной тунике, в кожаном панцире, украшенном серебряными силуэтами кабанов. На щеке у человека - большая бородавка.
- Префект Эггин! Какая встреча! - говорит человек с бородавкой. Или это бородавка говорит за человека.
- Префект лагеря Цейоний, - Эггин холодно кивает. Он знает этого придурка. Цейоний - заместитель командира Девятнадцатого легиона. Он выслужился из центурионов, так же, как и он, Эггин. И это единственное, что у них общего.
"Интересно, хотя бы собрать лагерь Цейоний способен?", думает Эггин.
Сегодня и увидим.
- Куда-то торопитесь, префект?
Эггин с досадой останавливается. Голова трещит жутко. Вчера он напился, как обычно, до полного бесчувствия. Чтобы не думать. Чтобы - забыть.
Но знать это Цейонию не обязательно.
- Дела, - поясняет Эггин сухо. - Прошу меня простить, префект.
Он идет, а за его спиной Цейоний насмешливо улыбается, в сузившихся глазах стынет обида.
- Что вас насмешило, префект? - спрашивает его Гортензий Мамурра.
Цейоний поворачивает голову, улыбка натянута на лицо, как свиная кожа на барабан.
- Этот... - кивает Цейоний в сторону шагающего Эггина. - Кажется, только в Риме не знают, что он не поделил с одним из своих центурионов рыжую шлюху. И она вроде как выбрала старшего центуриона Волтумия. Что неудивительно.
- Действительно забавно. - Гортензий Мамурра кривит тонкие губы в улыбке. - И что, эта шлюха...
- Руфина, - говорит Цейоний.
- Эта Руфина... очень хороша?
Цейоний медлит.
- Очень.
* * *
Мне кажется, я понимаю, что было в глазах Нумония Валы, когда он говорил о германцах...
"Они не слижут кровь с наших пальцев. Нет, Гай".
То был не лед. Не насмешка. Не презрение. Нет.
То был -- ужас.
"Они откусят нам пальцы".
- Легат, - склоняет голову Эггин. Это коренастый, сильный человек. Крутой затылок выдает упрямство. Обветренное лицо - опыт и плохую кожу. Пористый нос с багровыми прожилками - страсть к выпивке.
- Префект лагеря, - говорю я. - У меня есть основания полагать, что скоро что-то произойдет.
Эггин смотрит невозмутимо.
- Основания? - переспрашивает он. Словно ему непонятно только это слово.
Сукин сын.
- Не буду вдаваться в детали, префект. Вот мое... хмм... пожелание. Удвоить караулы. Обслуживающие команды, лесорубы, фуражиры, обозники, пекари -- вне лагеря должны передвигаться под усиленной охраной. Все. Легион перевести на военное положение. Это ясно?
Некоторое время Эггин молчит. Я почти вижу, как за толстой черепной костью неторопливо шевелятся мысли.
Что-то вроде "тога", гражданский, понаехали тут. И прочее.
- Да, легат, - говорит он наконец.
Когда германцы впервые столкнулись с Римом, их приняли за выходцев из Преисподней. Бледная кожа - настолько бледная, что кажется синеватой. Желтые волосы. Огромный рост, чудовищная сила. Голубые глаза.
И полное отсутствие чувства самосохранения.
Полуголые германцы бросились на железный строй легионов, радостно вопя и скалясь...
"Ти-ваз! Ти-ваз!"
Добежали.
И два наших легиона поминай, как звали.
Варвары ничего не боялись. Словно германцам было все равно. Словно они уже были мертвые.
Забавное совпадение: они пришли с Севера.
А вход в Преисподнюю, как известно, находится где-то там...
Тевтоны и кимвры, два германских племени, здорово нас тогда потрепали.
И только Гай Марий сумел справиться с ними. Чуть позже - Юлий Цезарь. И дальше - Друз, прозванный Германиком. Получается, для достойного отпора германцам понадобились таланты двух великих полководцев и одного незаурядного!
А спустя несколько лет на север пришли мы. В ответ.
- Я все сделаю, - Эггин язвителен. - Любые ваши пожелания, легат. Не стесняйтесь.
Вот сукин сын, повторяю я мысленно.
- Можете идти, префект.
* * *
В палатке Нумония Валы, командира Восемнадцатого легиона - гости. Сегодня у нас дружеская попойка. Варвары там, не варвары, а выпить надо.
Горят светильники. Мраморные философы выглядят в этом свете еще угрюмее. Губастый Сократ глядит перед собой слепыми глазами. Он бы уж точно не отказался промочить горло!
- Гай, - окликают меня.
- Позвольте представить, легат, - говорит Нумоний. - Это Понтий Пилат, префект конницы из Пятого Македонского. За искусство в обращении с оружием его прозвали Золотое копье. Здесь он по поручению своего командира.
- Легат, - кивает Пилат. Среднего роста, крепкий. С умными - даже слишком - глазами. На руке префекта я вижу золотое кольцо всадника. Сколько Понтию лет? Девятнадцать, двадцать? Несмотря на молодость, у него лицо настоящего солдата.
Пятый Македонский. Хороший, говорят, легион.
- Префект, - говорю я. - У меня к вам просьба. Недавно в ваш легион отправился один из моих солдат. Возможно, вы его знаете... Оптион Марк по прозванию Крысобой. Думаю, его нетрудно узнать. Он - настоящий великан.
Пилат медлит, затем кивает. Его серо-желтые, звериные глаза внимательно рассматривают меня.
- Кажется, я его знаю. Я прослежу за его судьбой, легат.
Он похож на честного человека, поэтому я киваю тоже.
- Хорошо. Спасибо.
Пока мы обсуждаем новости из Паннонии, появляется новый гость. Варвар. Здоровается с хозяином, кивает нам, как равным. Смешно.
- Кто это? - спрашивает Пилат. Нумоний Вала морщится. Подозреваю, что варвар явился без приглашения. Впрочем, если германец пьет вино, а не пиво, это терпимо.
Вошедший - седоватый, грузный, но все еще очень крепкий мужчина. Одет со спокойной роскошью, как варвар. Зато манерами подражает римлянам - сдержанный и холодный. Он даже вполне убедителен в этой роли...
Но рядом с Арминием, царем херусков, впечатления не производит.
Нет.
Нумоний пожимает плечами:
- Это Сегест, царь хавков. Наш основной -- помимо Арминия, царя херусков -- союзник здесь, в Германии. Его народ один из самых многочисленных. Хавки - серьезная сила, префект.
Пилат медленно кивает.
- Я понимаю. А рядом с ним кто?
Поворачиваю голову, моргаю. Арминий!
Они едва не сталкиваются плечами. Смотрят друг на друга - молча. Затем Арминий с Сегестом, не обменявшись и кивком, расходятся в разные стороны. Воздух между ними словно покрылся коркой альпийского льда.
- Легаты, - Арминий подходит к нам. - Префект.
- Выпьете, царь? - предлагает Нумоний Вала. Арминий - один из немногих варваров, которых легат Восемнадцатого уважает.
* * *
- Конечно, я царь. Rex.
Голос Арминия рокочет низко и приятно, латынь грамотна и изящна. И только легкий варварский акцент выдает провинциала. Ставил Луций себе произношение или так получилось само, из-за долгой жизни в Германии? Не знаю.
- Я - царь, которого выбрали общим собранием народа. Конечно, я достоин этого по происхождению - мой род богат и знаменит, но этого мало. Царя должны признать воины. Когда я вернулся из Паннонии с трофеями и славой, мужчины херуски, имеющие право носить оружие, избрали меня царем. Они прокричали мое имя трижды и подняли меня на щит. Так я возглавил свой народ.
"Сколько же воинов было на том собрании? Несколько тысяч?", думаю я. Херуски большое племя. Тьфу, проклятье! Луций-Арминий убедителен настолько, что даже я начинаю ему верить...
- А если собрание решит выбрать другого царя? - спрашивает Пилат.
Арминий пожимает плечами, улыбается.
- Тогда что вы сделаете? - Пилат не собирается отступать. Упорный малый.
- Он подчинится желанию своего народа, - говорит Нумоний Вала. - Верно, префект?
- Так и есть, - кивает Арминий. - Легат совершенно прав. Как у вас, римлян, говорится? Если таково желание моего народа, то я умываю руки.
Пилат медлит.
- Я считаю это... не совсем правильным.
- Как и я, префект... Как и я.
Мы смеемся.
Арминий прощается и уходит.
- Какой интересный человек. Он мог бы быть консулом, - говорит Пилат. - Жаль, что он родился варваром.
Чудовищное обаяние все-таки у моего братца. Даже на человека, который его впервые видит, Луций произвел сильное впечатление.
К глубокой ночи некоторые из нас плохо стоят на ногах. Но префект конницы из Пятого Македонского - крепкий парень. Он еще пытается философствовать.
- Когда власть избранных заменяют властью толпы... - и Пилат качает головой. Рассказ Арминия явно не дает ему покоя.
- Не дай боги вам когда-нибудь столкнуться с желаниями толпы, префект, - замечает Нумоний. По легату Восемнадцатого трудно понять, сколько он выпил. - Это страшная сила, поверьте. Зря вы ее недооцениваете. Она может заставить вас сделать то, чего сами вы никогда бы делать не стали.
Легат Восемнадцатого точно злится на кого-то. Отрывисто произносит слова, не глядя на собеседника.
- Вряд ли такое случиться, - Пилат серьезен, но в глазах мелькают насмешливые искорки. - Но если даже случиться, надеюсь, я сумею сделать правильный выбор, легат. Свой выбор.
Мы с Нумонием переглядываемся. Нумоний поднимает бровь. Эх, префект.
Молодость, молодость. Как ты наивна!
Даже я смотрю на его девятнадцать лет свысока.
- Не сомневаюсь, - говорит Нумоний мягко. - Не сомневаюсь.
* * *
За окном таверны "Счастливая рыба" медленно синеет сумрак. Однорукий поднимает чашу с вином и нюхает. Ставит на стол, не пригубив. Все как обычно. Тиуториг, беловолосый варвар с ледяными глазами, никогда не пьет. Словно боится, что его отравят.
- Это будет... непросто, - говорит он.
Человек смотрит на Тиуторига в узкие прорези серебряной маски.
- Но возможно?
- Конечно.
- Что ты предлагаешь?
Тиуториг медлит, затем говорит:
- Атакуем здесь и здесь. - Он склоняется к столу и показывает на карте. Она непривычная, но можно приспособиться. - Одновременно отрезаем хвост и голову каравана... Главное, полная внезапность. Затем добиваем тело.
Человек в серебряной маске кивает.
- Хороший план. Только мы кое-что изменим...
Он говорит. Тиуториг слушает, затем кивает. Так действительно лучше.
- Может сработать, - он чешет культю левой рукой, зевает.
- Вар сделал глупость, отправившись в лес с обозом, - говорит человек в серебряной маске.
- Он еще ее не сделал.
Серебряная маска качнулась. Тиуторигу показалось даже, что она улыбается.
- Сделает. Обязательно сделает.
* * *
На следующий день я прибываю в Ализон. Мокрые и раскисшие от ночного дождя улицы. В лужах отражается серое небо. Мне нужно увидеться с Туснельдой.
Знает ли она, кто такой Арминий?
Хороший вопрос.
- На самом деле Рима нет, - говорит Туснельда.
Шорох зелени вокруг нас, запах цветов - последних в этом году, и черное пятно няньки, сидящей на приличном расстоянии - так, чтобы нас не слышать.
Хотя уверен, черная гарпия слышит, как растет трава, и видит не хуже орла.
Я медлю, затем спрашиваю:
- Почему Рима нет?
Она пожимает плечами.
- Потому что его никто никогда не видел.
Волей-неволей мои брови поднимаются. Удивление.
- Я видел Рим, - говорю я.
Она фыркает.
- Ты думаешь, это доказательство, римлянин? Но на самом деле... то, что ты говоришь - не обязательно правда.
В первый момент я хотел рассмеяться, потому что рассуждения ее совершенно детские... или -- как это? -- варварские, но потом... При всей внешней странности слов Туснельды, звучит это вполне убедительно. Что ж... попробуем отнестись к этому, как к логической задаче. Упражнение в рассуждении о некоей ситуации, которой никогда не было. Мои греческие учителя любили такие игры ума.
Или декламаторы, которых обожает Август -- вроде того же Апулея или Квизона. Они вечно задаются странными вопросами.
"Например, что было бы, если бы у людей были квадратные головы?"
- Ты знаешь, что Рима нет, так? (город с населением, по последней переписи -- постойте... четыре с половиной миллиона жителей) Я же говорю: Рим есть. Я знаю, что он существует, потому что я его видел. Ходил по его улицам. Дышал его воздухом. Ты опираешься в своих рассуждениях на авторитетные источники?
- Что?
- Ээ... кто тебе это сказал?
- Наш жрец.
Мне удается не поперхнуться.
- Хмм. Очень авторитетные источники (ну, если не принять тезис, что жрец -- полный идиот). Я же говорю: Рим есть -- по праву очевидца. Что возникает из этого столкновения?
Она вдруг улыбается - озорно:
- Что тебя тоже нет, римлянин Гай.
* * *
...От запаха умирающих цветов мне хочется чихнуть. Внутренний сад дома Вара засыпан желтыми и красными листьями. Осень - убивает.
- Пятнадцать лет. Слишком рано, - говорит Туснельда. - Да? - потом замечает: - Ты меня не слушаешь.
- Что? - я понимаю, что потерял нить разговора. Тру пальцами над бровью. Что я пропустил?
- Девушке выходить замуж. Рано?
Ах, вот она о чем! Женщины.
Я пожимаю плечами.
- Не знаю. Римлянки выходят замуж гораздо раньше. У нас одиннадцать лет считается подходящим возрастом для брака. Иногда девочку выдают замуж с семи лет. Правда, это скорее долгая помолвка. В этом случае девочка живет в семье будущего мужа, воспитывается, как остальные дети - до возраста, подходящего для рождения детей.
Угу, растет. И каждый мужчина может сам воспитать себе жену - по вкусу.
- Какой странный обычай, - говорит Туснельда.
Я не знаю, что ответить, поэтому говорю:
- Очень старый обычай.
Туснельда качает головой, фыркает.
- Глупости! У нас все не так, римлянин. У нас можно выходить замуж с пятнадцати лет, но обычно позже. Хотя родители между собой сговариваются гораздо раньше. Так заведено. А молодой воин, познавший женщину до двадцати лет, считается опозорившимся, утратившим чистоту. За таких неохотно выдают замуж.
Германцы, варвары - племя целомудренных людей?! Смешно.
- Старые женщины... те, что живут в священных рощах и смотрят за миром... Они установили такие обычаи. Они следить... следят? - волнуясь, она снова начинает путать латинские окончания.
Внезапно словно туча набегает на небо, закрывает и луну, и звезды. Лицо Туснельды застывает:
- Они не дать мне выйти замуж.
Темнота.
Не дать выйти замуж... За кого? За Луция?!
* * *
- Замуж? - повторяю я. У меня почему-то сухие глаза. Они болят, когда я смотрю на нее. Такую юную и естественную. Такую красивую. Это мучительно.
Неужели я такой замороженный истукан, что меня нужно бить по голове, чтобы я хоть что-нибудь понял?!
Коса, светлая и толстая, лежит на ее плече. Туснельда перебирает кончик косы тонкими пальцами.
- Да, замуж, - говорит она беззаботно. Затем поднимает голову...
Я вздрагиваю.
Потому что это всепроникающий, безжалостный взгляд взрослой женщины. Она все понимает. Никаких шуток.
Ее серые глаза сейчас темные и глубокие. Как Бездна.
- А ты возьмешь меня в жены? - говорит она.
Отличный вопрос для такого вечера.
Завтра легионы отправляются в поход. Сегодня - последний мирный день...
Прежде чем я успеваю ответить, она словно забывает о своем вопросе.
- К нам приходят учителя, - говорит Туснельда. Акцент ее становится совсем легким, почти незаметным.
Я смотрю на ее губы. Как они двигаются.
И мне нравятся ее руки. Прекрасный изгиб ее запястья. Пальцы -- тонкие, нежные.
- Ты слушать, римлянин Гай?
- Я слушать.
К германским заложницам приходят учителя, я понял. Pax Romana -- римский мир. Это обычное дело, обычная практика. Мы всегда так делаем. Варвары, воспитанные римской культурой, тянутся к ней, а не к своим, покрытым шкурами, соплеменникам...
Мне нравится ее акцент.
- К вам приходят учителя и?..
- И ничего. Так ты возьмешь меня в жены? - спрашивает она.
- Нет.
* * *
Трудно говорить "мы", когда речь идет о Риме. Рим -- это мы. Но Рим -- это еще и тот Рим, в который мы можем включить себя, как частицу целого.
Как там, в логике Аристотеля?
Рим включает в себя нас, патрициев, плебеев, легионеров и прочих -- без остатка. Но мы -- не весь Рим. Понятие "Рим" включает в себя еще многое другое.
Раньше говорили: Республика.
Сейчас, после гражданских войн, выкосивших тысячи и тысячи квиритов, знавших республику, так не говорят. Да, это республика, но уже -- республика одного. Римом управляет сенат, а сенатом -- первый сенатор Август, принцепс. Старик с вечно сопливым носом.
Я закрываю глаза и вижу Курию -- здание, где проходят заседания сената.
Белые тоги с широкими пурпурными полосами вливаются в полутемный зал. Пурпурный ближе к цвету моря и вечерних сумерек, чем к цвету огня и утренней зари.
"Вышла из мрака с перстами пурпурными Эос".
Хотя она скорее розовопальчиковая Эос, чем пурпурная.
Пурпурный ближе к цвету крови.
* * *
Я смешиваю воду и вино. Поднимаю чашу, салютую богам. Я в них не верю, но это не повод быть невежливым. На дне чаши -- покой и счастье.
Я знаю.
Когда я в детстве заболел, пришел врач, грек по происхождению, в коричневом паллиуме. Он послушал меня, постучал в мою тощую грудь -- больно! -- кончиками длинных пальцев, а потом велел приготовить из зеленых плодов конопли настойку. И капать мне в уши. Дважды в день.
Это помогло.
По крайней мере, боль сразу стала меньше. И я начал лучше слышать.
Конопля - это средство от тишины.
- Гай!
Вино же - наоборот. Средство для тишины.
Я пью медленно, чтобы не успеть напиться до отъезда. Туснельда смотрит на меня.
- Ты хмуришься, - говорит она. - Почему ты всегда хмуришься? У тебя становится такое усталое лицо.
- Мне пора возвращаться.
- Куда?
- В легион. Завтра - война.
Она улыбается. Неожиданно лукаво - так, что я чуть не роняю чашу с вином. Однако...
- А сегодня, римлянин Гай?
Я скашиваю глаза в сторону черной няньки. Но, похоже, та, делая вид, что спит, заснула на самом деле. Негромкий храп.
Смешно.
Я ставлю чашу на постамент, выпрямляюсь. Туснельда смотрит на меня.
- Сегодня - вечер мира, - говорю я и обнимаю германку.
Вкус ее губ. Нежность.
Все будет хорошо, думаю я. Слышу возмущенный возглас проснувшейся няньки...
Даже если - не будет.
* * *
Тит остановился. От внезапной боли сжалось сердце, задергалось, как заячий хвост - так, что отдалось в левую руку.
Спокойно, центурион.
- Чего ты хочешь, женщина? - сказал он медленно.
Собственные руки казались ему огромными и слишком длинными. Слишком грубыми.
Ненужными.
Особенно рядом с изящным изгибом ее теплого бедра. Рядом с нежной белоснежной кожей. Ее веснушки, их драгоценная россыпь. Он прикрывает глаза. Он готов прикоснуться к каждой из них губами.
- Чего я хочу? Чтобы ты остался со мной. Мне нужно тебе кое о чем рассказать...
- О чем?
Внезапно за окном закричали. "Восстание! Гемы восстали!"
Тит Волтумий молниеносно вскочил, оделся. Пошел, на ходу накидывая перевязь с мечом и застегивая кингулум.
Уже в дверях, он остановился, повернулся к ней. Лицо центуриона странное, словно постаревшее на много лет.
- Ты... - он не договорил.
Он думал, что сейчас получит одну из ее сцен ревности - или каприза. Он не знал. Или равнодушия...
Или даже - прощания. Он сглотнул.
Вместо этого она кивнула:
- Иди.
От вида ее бесстыдно обнаженного тела, от веснушек на плечах, от впадинки между ключиц, от распухших губ Тита пробил озноб. Как всегда. Затылок свело.
- Это может подождать? То, о чем ты хотела со мной поговорить? - голос хриплый и напряженный. - Мне действительно надо идти.
Рыжая садится на кровать, вытягивает длинные ноги. Сучка.
- Иди.
- Я серьезно!
- Я тоже. Иди.
Он стискивает челюсти так, что слышен скрежет. Затем волевым усилием разворачивается к двери, медлит, заставляет ноги идти - шаг, еще шаг - и выходит. Все.
Руфина помедлила. Догнать? Окликнуть?
Тогда ты не узнаешь, что у меня будет ребенок. От тебя, мой доблестный и страстный центурион. Старший центурион. Какая разница?
- Нужен тебе ребенок шлюхи? - говорит она негромко и замолкает. Слова неприятно разлетаются, отскакивают от стен в пустой комнате. Гаснут. Все равно. Его нет. Он ушел.
Может, и хорошо, что не сказала, думает она.
Скажу потом, когда мы прибудем на место. Куда легионы, туда и шлюхи. Известное дело...
Нас - не разъединить.
* * *
Мы умираем.
Каждый день и каждый час приближает момент нашей смерти. Каждая минута или миг...
В этом нет ничего нового или необычного.
Смерть может настигнуть нас в любой момент -- от восхода солнца до заката, или в полной темноте.
В темноте, полной звезд, и -- отчаяния.
"Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос..."
Гомер, "Одиссея".
Я открываю глаза и в полной темноте лежу и смотрю вверх. Полог палатки набух от влаги и прогнулся. Сырость обволакивает. Что я знаю о будущем в этот момент?
Ничего.
Здесь, в темноте палатки, посреди Германии и ночи, будущего нет. Я слышу, как стучат дождевые капли над головой, слышу тонкое сопение моего раба -- Эйты спит и не видит меня, ему хорошо. Сон уравнивает всех. Рабов и хозяев, римлян и варваров, больных и здоровых, людей и богов...
И только тот, кто не спит -- несчастлив и чужой для всех остальных.
Я лежу в темноте, натянув шерстяное одеяло до подбородка. Дышу водой. Пропускаю ее сквозь легкие. Сырость плавает вокруг меня холодными упругими волнами, где-то под потолком зудит комар -- я слышу движение его прозрачных крыльев. Холодно. Хорошо, что мы, наконец, уходим на зимние квартиры. Здесь много комаров -- "мулы" отпугивают их, поставив курильницы, но иногда, несмотря на дым, комары все равно летают.
Как сейчас.
Пространство легатской палатки -- гулкое, сырое, огромное -- наполнено пустотой. Я лежу и чувствую, как просачивается сквозь мои пальцы вода минут и часов. Уходит время, как из треснувшей клепсидры.
Нет, не уходит.
Время вокруг нас.
Мы, люди, медленно барахтаемся в океане времени, в то время как к нам подбираются в темноте чудовища. Тревога. Я кожей чувствую, как чудовища, похожие на огромных ящериц, смотрят на меня из темноты белесыми светящимися глазами.
"Вышла из мрака младая..."
Не вышла.
Ее сожрали вараны времени.
Титан Сатурн, повелитель времени, пожирал своих детей.
"Ты возьмешь меня замуж?", спросила Туснельда. Вкус ее губ...
Дай только вернуться из этого похода и тогда...
Возьму.
В темноте негромко зудит комар.
* * *
Последняя ночь.
Мятущиеся комары и мысли.
Нет, комары как раз спокойны. Они медленно пересекают сырое пространство палатки, летают неслышно...
Опускаются.
Кусают.
Пьют кровь.
И умирают под ударом ладони -- порой тот, кто бил, даже не успевает проснуться. Бух! Готово.
Кровавое пятно.
А мысли продолжают метаться...
Секст Виктор начинает еще один куплет. Горло уже только сипит, музыки не будет больше. Кажется, он спел за сегодня двести или триста песен. Даже больше, чем когда-либо знал. Так что теперь, лежа на койке, он все равно продолжает мычать мелодию. И никак от этого не избавиться.
Завтра мы выступаем. Пройдем железными гвоздями калиг по головам германцев, распнем сотни, чтобы привести к покорности тысячи. Повеселимся.
В Иудее это сработало. Почему не сработает здесь?
Виктор вытягивается на койке и закладывает руки за голову. Под упрямый, забитый песнями, затылок.
Германцы его сейчас мало волнуют. Война -- это уже было. И будет еще не раз. Война - это работа. А вот случай разобраться с тем, кто тебя недавно доставал...
Ради этого стоит проснуться в последнюю ночь перед войной.
Виктор смотрит в провисший от сырости полог палатки. Сон - лучший друг солдата, он часто заменяет легионеру еду и вино. Виктор поднимает голову. Да, я буду спать...
Только осталось решить одно дельце...
Через мгновение Виктор выскальзывает из палатки. Для такого рослого человека он двигается удивительно бесшумно. Сопящие товарищи по контубернию остаются позади.
Все само идет. В сером безлунном полумраке Виктор, крадучись, двигается к расположению третьей центурии. Вот нужная палатка.
Помедлив мгновение, Виктор ныряет внутрь. Хоть глаза выколи... нет. У крошечных статуй, стоящих в глубине палатки, сонно колышется красный огонек масляного светильника. Отлично!
- Вот ты где, - Виктор аккуратно переступает через чью-то койку, наклоняется над следующей. Лежащий тихонько посапывает, приоткрыв по-детски рот. Да, это тот самый...
Виктор аккуратно кладет твердую широкую ладонь на рот шутника. Зажимает.
Шутник резко открывает глаза. Моргает.
- Что ты там говорил насчет покрыть корову? - спрашивает Виктор шепотом. И напрягает мышцы, пока жертва пытается вырваться.
Глаза несчастного вращаются, он мычит. Это тот самый шутник, что кричал из толпы. "Ты такой стра-а-астный!". Нет, у нас в легионе ничего не скроешь...
- В следующий раз - оторву уши, - ласково говорит Виктор. - Смотри у меня... допросишься.
* * *
Завтра мы выступаем. Рано утром, после традиционных гаданий.
За стенами палатки лежит пустое пространство. Площадь, на которую пялятся, стараясь не уронить отяжелевшие веки, два легионера-охранника. За площадью серыми пятнами плывут в темноте ровные ряды палаток. Если подняться выше, как летящий комар, видно, как эти ряды складываются в геометрический узор, разлиновку лагеря, очерченную по периметру прямоугольником стен, затем контуром рва, а дальше... Дальше сонное поле, вытоптанное тысячами ног место для занятий, тускло блестящая гладь реки. В вязкой глубине германского леса, клубящегося ветвями и листьями, спят обитатели. Где-то гукает филин.
Светит луна.
Пиликают кузнечики.
Спит в своей палатке Гай Деметрий Целест, легат Семнадцатого легиона. Спит Арминий, царь херусков. Спит Сегест, царь хавков. Спит Туснельда, германская заложница, закинув руку за голову - на тонком запястье сонно блестит браслет. Спят лошади и ослы. Спят спокойным сном три германских легиона. Спит Виктор. Центурион Тит Волтумий.
Все еще живы.
http://vk.com/wrochek
Глава 9. Союзники
Сегодня Квинтилий Вар, пропретор Великой Германии, чувствовал себя хуже обычного. Утром он не сразу смог прокашляться, горло ныло, словно там прошлись банным скребком, нос заполнен слизью. К тому же Вар подозревал, что из-за недосыпа опять начнет болеть желудок. Если бы не необходимость встать и руководить отправлением легионов, пропретор остался бы в постели. Точно бы остался.
Проклятый желудок.
Проклятый климат.
Проклятые люди.
Сейчас Вар глотал горькую слюну, стоя на помосте в центре палатки, пока рабы поправляли складки тоги. Голова кружилась. "Все бы отдал за то, чтобы оказаться сейчас в Риме, в своем доме!"
Проклятые варвары.
Проклятая провинция.
Проклятое тело.
Здоровье пошатнулось уже давно, но он убеждал себя, что хотя бы в этот раз врачи правы, и целебная вода с настоем шиповника поможет. И лечебные притирания -- с приторным запахом камфары, который намертво сцеплен в его памяти с болью в суставах. И желудок. И - остальное. В прошлый раз, когда выходили камни из мочевого пузыря, он думал, что это худшее, что может быть в жизни.
Орал два дня как резаный.
Теперь же - война.
А только пришли хорошие новости из Паннонии...
В Иудее все было проще. Он тогда тоже мучился, не спал толком -- закрывал глаза и проваливался в мутный горячечный кошмар.
Здесь наоборот. Кошмар был холодный. Словно он, Публий Квинтилий Вар, лежит в своей палатке -- а вокруг пустота. И никого рядом, даже верного Солигора. Серое утро, до настоящего рассвета еще час. Орел легиона высится рядом с изображением Августа -- золотая птица и бронзовый диск с лицом юного бога. Ветер свистит. Орел слегка покачивается от порывов. У юноши Августа на диске - саркастическая улыбка.
Вар прикрыл глаза, сглотнул. Горечь с привкусом желудочного сока. Раб поправляет складки тоги на плече... Это раздражает. Невыносимо, мучительно долго.
Ряды палаток. Серые. Ветер треплет грубое полотно. Палатка принципов пуста. Вар идет по центральной улице лагеря, оглядывается, снова идет. Ветер перекатывает перед ним пустую тубу для бумаг, холодит даже не тело, а саму душу. Вар ощущает на ее месте гладкий железный брусок.
Пропретор останавливается возле солдатской палатки. Рядом - погасшая жаровня, ветер сдувает пепел, ворошит остывшие, серые угли. Помятый медный котелок медленно раскачивается.
В нем - остывшая похлебка, разваренные листья капусты. Куски застывшего жира.
Вар вздрагивает и снова идет. Вой ветра равнодушен.
Между палатками мелькает тень. Кажется, это кошка, думает Вар. Некоторые легионеры, несмотря на запреты, возят с собой любимцев. Наверное, все же кошка. Собаки обычно крупней.
Вар идет. И чем дальше, тем острее понимает -- здесь никого. Лагерь пуст. Все ушли, оставив его одного. Его, пропретора провинции Великая Германия! Не взяли с собой ни еды, ни вещей, ни оружия. Вар останавливается. На лбу выступает холодная испарина.
На земле - лорика и шлем легионера.
В блеске полированного железа мелькает тень. Вар резко оборачивается, сердце замирает. Стучит медленно-медленно. Провал в желудке.
Это кошка. Точно, кошка...
Вар усилием воли передвигает ноги. Сворачивает направо от главной улицы лагеря, шагает между палаток.
Везде остались вещи, словно легионеры только что были здесь, но куда-то ушли.
Я один, думает Вар. Меня все бросили.
Почему?! За что?
Внезапно, без всякого перехода, он снова оказывается на главной площади, рядом с легионным орлом.
То, что он принял за кошку, теперь перед ним.
Это серое существо, похожее на... Вар сглатывает. Сердце бешено колотится. Серый зверек со сморщенным лицом Божественного Августа сидит на четвереньках.
Существо смотрит на Вара мерцающими темными глазами. Оно похоже на кролика.
- Где они? - говорит оно вдруг скрипучим голосом.
По спине Вара бежит отвратительный холодок.
- Кто?
- Мои легионы. - Существо вдруг поднимается на задние лапы. - Где мои легионы?! Верни мои легионы!
Вар в ужасе отшатывается... и оказывается в своей палатке, перед зеркалом. Приторный запах камфары. Раб укладывает складки тоги.
- Господин? - спрашивает раб, в голосе - беспокойство. Он поддерживает Вара.
Всего лишь кошмар, думает пропретор. Слава богам, всего лишь сон.
Внезапно он чувствует слабость.
- Все в порядке, Солигор, - говорит Вар дрогнувшим голосом. - Спасибо.
Он проводит рукой по лбу - тот в холодной испарине.
- Вы побледнели, господин, - Солигор хмурится.
Вар вымученно улыбается.
- Все хорошо. Я всего лишь не выспался.
"Верни мои легионы", вспоминает он слова серого существа. "Верни мои...".
Не стоило на ночь пить то новое лекарство. Верно. Не стоило.
- Готово, господин, - говорит Солигор.
* * *
Рожок поет раз. Звук разносится над лагерем. Другой.
Третий.
Три раза - три легиона.
Марк Скавр, командир второй декурии всадников, вытягивается по струнке. Поздравление легионного орла с новым днем завершено.
- Слава Августу! - дружно орет легион. - Слава Риму!
Над железными квадратами легионеров сияет неяркое северное солнце. Орел, в последний раз озирающий свои владения здесь, на берегу Визургия, горит мрачным золотом. Гордый, с раскинутыми крыльями, он реет над просторами дикой Германии. Цифра "XVIII" алым с золотом пятном полощется на ветру.
- По центуриям, по манипулам - стройся! - орет префект лагеря. - Слушай мою команду! На-лево! Шагом - марш!
Последнее утро. А завтра - в бой. Марк качает головой, украдкой вытирает нос ладонью. Мокрое. Похоже, опять начинается.
...Хотя, может быть, в бой - уже сегодня.
Вдалеке темнеет лес. На почерневшей от сырости земле лежат листья. Коричневые, желтые, пропитанные увяданием и усталостью...
От земли поднимается в воздух темно-вишневый, холодноватый запах смерти.
* * *
Я въезжаю под полог леса, конь неторопливо ступает по выстеленной влажными листьями земле. Тень бука массивна и прохладна. Я закрываю глаза.
Мимо идут манипулы и когорты моих солдат. Топот отдается через землю.
Я их слышу. Чувствую.
Я - легат Семнадцатого.
Ветер срывает с ветвей и бросает мне в лицо холодные капли. Это след ночного дождя.
Что мне за дело до моего брата?
Мне хочется толкнуть коня пятками, догнать авангард, германскую конницу, - там едет в гребенчатом шлеме друг римского народа Арминий - и хлопнуть по мокрому металлу наплечника.
Я словно наяву вижу мелкие капли на сером железе.
- Друг мой, - скажу я Арминию. А может быть, ничего не скажу...
"Умер мой брат дорогой, брат мой, навеки прощай".
У меня перехватывает дыхание. Это строчка из Катулла, я прочитал ее на похоронах Луция в Риме.
Кто он на самом деле, этот Луций-Арминий? Кто он, мой вернувшийся с того света брат?!
"Пока Арминий рядом, я спокоен за верность германцев". Так я говорил совсем недавно.
А если вместо германца в его личине находится мой брат?
Хороший вопрос.
Очень хороший вопрос...
"Смотри, Гай".
Теперь я неспокоен за верность германцев.
* * *
Человек взял в руки маску. Холодный металл, серебряное лицо, украшенное по краю потемневшей чеканкой. Провел пальцами. Маска смотрела на человека в ответ. И слегка улыбалась, словно знала то, чего человек не знал.
Вот зачем она нужна. Ты можешь хоть рыдать за ней -- люди видят только это спокойное серебряное лицо. И все. В горячке боя, когда паника нарастает, как идущая на берег штормовая волна, спокойствие командира важнее, чем многое иное.
А когда выходишь один на один с противником, его пугает твое лицо, лишенное привычной человеческой слабости.
Словно он сражается не с человеком. А с богом или с титаном.
Человек усмехнулся, отложил маску. Взял отрез ткани и начал наматывать на голову. Аккуратно, не торопясь, чтобы полосы легли ровно, без складок, чтобы потом, когда он наденет шлем -- ничего не натирало. Искусство правильно наматывать повязку переживет века. Закончив, человек взял маску и полюбовался своим отражением в начищенной серебряной поверхности. Неплохо. Провел пальцем вдоль глубокой царапины - от края глазницы. Усмехнулся. "Эх, Гай, Гай".
Оказывается, судьба целого мира может зависеть от одного взмаха меча.
Человек положил маску на стол. Выпрямился, провел ладонями по вискам, чувствуя пальцами завитки волос -- отлично. Осталось надеть шлем. Человек помедлил. Другой шлем вместо утерянного в стычке.
Новый неплохо сидит, но я привык к старому...
Человек усмехнулся, повел плечами. Неплохо сидит? Оказывается, эта метафора применима не только к шлему...
Виски сдавило. Человек затянул кожаные ремешки под подбородком.
Пристегнул маску. Повернулся к выходу из палатки.
- Я жду, - сказал на германском. - Входите!
Они вошли.
В прорези маски смотрели два живых глаза. В зрачках вошедших германцев отражался человек с серебряным лицом...
- Начнем, пожалуй, - сказал человек негромко.
* * *
Однажды мы с братом поспорили. Я сказал, что оставил статуе Юпитера приношение за определенную услугу, а тот не исполнил обещанного, и теперь бог у меня в долгу...
Вообще-то, это была шутка.
Беда людей в том, что боги редко отдают долги.
- Забудь, - говорит Луций.
- Почему это? Юпитер со мной еще не расплатился!
Луций качает головой:
- Не торгуйся с богами, Гай. Окажешься в проигрыше. Всегда.
Это тоже шутка. Но внезапно меня прорвало.
- Что это за боги такие?! - я в бешенстве хожу по атриуму. Не знаю, что на меня нашло. - Боги торгашей. Боги - торгаши.
Их тысячи. Зачем нам столько?!
Если бы был один бог, -- всего один! -- который не торгуется, не продает свою милость за тарелку молока или за черную курицу... Бог, которого нельзя купить.
Бог, который наказывает и милует без оглядки на дары и приношения.
Бог, которому наплевать, кто ты -- богатый или бедный, римлянин или варвар, здоровый или больной...
Бог, который судит по делам и мыслям...
Который... Проклятье, как объяснить?!
Бог, которому не все равно.
Возможно, будь такой бог, я бы верил. Проклятье, Луций! Верил даже не в него... а -- верил ему.
Но такого бога нет.
Одни торгаши вокруг.
Юпитер с мошной ростовщика, Юнона в платье шлюхи, Квирин, оценивающий дверной проем, которому покровительствует, в мерах зерна и кувшинах вина...
Нам нужен другой бог.
Который плюнет на горы золота, что принесет к его ногам убийца и ростовщик, и спросит за каждую каплю слез, пролитую проданными в рабство за долги, за каждый миг страданий, что тот принес людям, за каждую искалеченную мать и сестру... за все и за всех.
Нам нужен бог, который строг и жесток. Неподкупный отец семейства.
А не боги, берущие взятки, как последние чиновники.
- Нет, Гай, - говорит Луций. - На самом деле людям нужен добрый бог.
- Добрый?! Не знаю. Мне лично нужен бог, которым я мог бы гордиться. Как гордятся суровым отцом.
Бог, который не продается.
Когда Луций уходит, я все еще пытаюсь понять, что я сейчас сказал.
Бог. Нам нужен бог, который не продается.
Не продается? Правда? Какие мы все-таки мечтатели...
* * *
На дорогу перед разведчиками выскакивает варвар. Голый мускулистый торс, штаны. Светлые волосы собраны в узел на затылке.
- Мы вас всех убить! - кричит гем на ломаной латыни. - Вы сдохнуть, римляне! Сдохнуть!
Ага, разбежался, думает оптион.
Холодное утро. Влажный туман стелется над болотными кочками, перетекает из одной ложбинки в другую. Фиолетовые поля вереска простираются от кромки леса до дороги.
Легионеры переглядываются. Оптион поднимает бровь.
- Мы вас... - начинает кричать варвар. И что-то совсем неприличное. Из-за дикого акцента не разобрать. Но - обидно.
- Разрешите? - один из легионеров смотрит на оптиона.
- Давай, - говорит тот. - Только аккуратно.
Легионер усмехается. У него шрам на щеке, светлые глаза полуприкрыты - отчего взгляд кажется надменным.
- Сделаем в лучшем виде, - говорит он развязно.
Легионер расслабленно выходит из строя вперед, подволакивая ноги. Кажется, у него все тело болтается, как хочет.
Варвар продолжает приплясывать. Идиот.
Оптион ждет, легионеры с любопытством наблюдают.
Буки, окружающие вересковую пустошь, тонут корнями в утреннем тумане. Германец высоко задирает ноги. Издевается, гад, думает оптион.
Легионер, послюнявив палец, проверяет направление ветра. Надменные глаза щурятся. На самом деле он все давно рассчитал, просто играет на публику. Варвар все еще кривляется. Он высокий и крикливый. И скорее даже забавный, чем раздражающий.
Оптион ждет.
- Давай, не тяни, - говорит он наконец.
Легионер мгновенно отклоняется назад, занося дротик. Р-раз! Легионер распрямляется. Сейчас он быстрый и четкий, как укол мечом. Легкое, почти небрежное движение. А дротик уже летит. Поднимается в небо по дуге...
Вибрирует на лету. И - исчезает в густой кроне бука.
Германец смеется. Даже отсюда видно, как сверкают его зубы. Показывает пальцем и жестами демонстрирует, что сделает с таким метателем дротиков.
Он так и замирает с открытым ртом. Лицо застывшее. Из уголка губ стекает тонкая струйка крови...
Потому что вылетевший из листвы дротик пробил германца насквозь. Несколько оторванных листьев, кружась, опускаются с дерева...
Всплеск крови.
"Мулы" радостно кричат. Довыпендривался, варвар. Легионер шутовски раскланивается.
Оптион кивает: хорошо.
Германец, как надломленный, опускается на колени. Клонится и падает.
Лицо искажено недоумением и болью.
Над его головой ветер тихо качает фиолетовый вереск.
* * *
Квинтилий Вар оглядывает нас и говорит:
- Передовые посты докладывают. Мы столкнулись с сопротивлением германцев. Это марсы?
- Похоже на то, - Нумоний лаконичен.
- И что вы предлагаете, легат?
Нумоний пожимает плечами. Мол, ничего нового. Бить варваров - и все предложения.
- Как обычно.
Зато Гортензию Мамурре есть что сказать:
- Мы уничтожим их войска, пропретор, а каждого десятого мятежника распнем!
Меня бесит его манерный выговор. Так даже в Риме не говорят.
- Верно, верно.
Мимо идут легионеры, на рогатках - фурках - болтаются сковороды и походные мешки. Молчаливые преторианцы окружают нас, словно гиганты - гору Олимп. Преторианцев набирают из варваров - из галлов и батавов, поэтому они выше обычного легионера на голову. Пурпурные плащи развиваются.
- Выступление против власти Августа должно быть подавлено жесточайшим образом! - голос Вара подрагивает.
Мы с Нумонием переглядываемся. Что происходит? Легат Восемнадцатого пожимает плечами. Старый солдат, он привык, что командиров время от времени заносит.
Вар продолжает говорить. На губах выступает слюна, пропретор не замечает.
- Никто не должен уйти от наказания! Никто!
"Иудейский изюм". Восстание в Иудее, подавленное Варом в бытность его пропретором Сирии. Тогда было распято две тысячи мятежников - вдоль дороги к Храму, главной иудейской святыне. Помогло.
Мятеж утих.
Решительность и безжалостность, суровость и следование долгу - основа нашей, римской жизни. Так было всегда.
А Вар уверовал в пользу невероятной жестокости.
Такое бывает.
- Мы превратим их в кровавую грязь под нашими ногами!
Молчание. Даже Гортензий Мамурра, изнеженный легат Девятнадцатого легиона, выглядит озадаченным. Он переводит взгляд с меня на Нумония и обратно. Каштановые волосы падают завитками на бледный лоб.
- Когда мы закончим с ними, вся Германия поймет, что Рим пришел в эти земли навсегда! - говорит Вар.
Все молчат.
* * *
Жрец-птицегадатель трясущимися от старости руками отворяет клетку. Недовольный клекот, кряхтение жреца...
Гадание перед важным делом - самое главное.
Без правильного гадания даже обычная фракийская похлебка не сварится. Что уж говорить о таком важном деле, как военный поход.
Жрецу подносят чашку с кормом. Он зачерпывает дрожащей рукой пшено, кожа в коричневых пятнах. Цы-па-цы-па-цып, говорит жрец. Голос дребезжит.
Куры недовольно квохчут - они ленивые и раздраженные в этот ранний час. Начинают подбирать корм. Клюют. Сначала нехотя, затем все лучше. Помощники жреца горстями разбрасывают зерно.
Куры вынесли приговор.
Легионы могут трогаться в путь. Вперед! - сказали боги через безмозглых птиц.
- Вперед! - командует Вар. Вскидывает руку. - Вперед, мои легионы! Боги с нами! Божественный Август смотрит на нас!
Грозный гул. Легионеры стучат по щитам и кричат. Вар оглядывается. Лица, лица, лица. Все они рукоплещут ему, пропретору и военачальнику.
Грохот ударов по щитам становится невыносимым. Бух, бух, бух.
Бар-р-ра!
Возможно, думает Вар, это лучший момент в моей жизни.
...За исключением того, что все лучшие моменты в жизни рано или поздно заканчиваются.
Иногда - вместе с самой жизнью.
Вар с содроганием вспоминает серого кролика с лицом Августа. "Верни мои легионы!"
И его передергивает.
* * *
Привал. Вопли центурионов. Легионеры валятся на землю - с бряцаньем железа и вздохами облегчения.
Пока Эйты готовит мне перекусить (вода, пшеничный хлеб, оливки и отжатый вручную овечий сыр), я со стоном опускаюсь на землю. Ноги словно выдернули из задницы и вставили обратно не тем концом.
Я беру стилус и вывожу на восковой табличке:
Итого: три легиона общей численностью семнадцать тысяч восемьсот пятьдесят три человека.
Я решил вести записи, как мой старший брат. При жизни.
Вдобавок три когорты ауксилариев под командованием префекта Арминия. Одна из херусков, вторая из германцев разных племен и третья смешанная - из галлов, бельгов и батавов. Общее число примерно три тысячи человек, пополам конница и пехота. Вместе с римлянами в распоряжении Вара - примерно двадцать одна тысяча воинов.
Огромная сила. Какие варвары с ней справятся?
К тому же, - пишу я, - германцы не умеют правильно воевать. Они понятия не имеют об искусстве полководца, о стратегии и тактике, о том, как победить лучшую в мире армию.
А кто имеет?
Хороший вопрос.
* * *
Вечереет.
Тиуториг спешился и привязал коня. Низкорослый скакун из породы обычных германских рабочих кляч, только смешной желтой масти. Да уж, куда ему до огромных испанских лошадей римской кавалерии.
Беловолосый варвар вышел на поляну. Сырые после ночного дождя кусты, мокрая трава. Ноги сразу промокли.
Тиуториг ждал.
Серебряная морда редко опаздывает.
То есть -- никогда.
Наконец, раздался топот копыт. Полуконек вытянул морду и заржал, приветствуя знакомую лошадь. Через некоторое время на поляну выехал тот, кого Тиуториг дожидался. На огромной испанской кобыле.
"Что он ее таскает все время?, - подумал Тиуториг, глядя, как блестит серебро. - Эту рожу?"
- Они идут? - спросил однорукий.
- Да.
- То есть, они купились? - Тиуториг засмеялся. Человек в серебряной маске выглядел невозмутимым. Конечно, конечно, по маске-то хрен что прочитаешь.
Он покачал головой.
- Не знаю, что ты имеешь в виду под словом "купились", но, кажется, именно это сейчас и происходит. Легионы выступают.
- Отлично. Что теперь?
- Это ты меня спрашиваешь? - Серебряная маска пожал плечами. - А я думал, спросить у тебя.
Тиуториг усмехнулся. Страшной ледяной улыбкой, от которой даже у человека в серебряной маске пошел холодок по затылку.
- Так зачем дело стало? Спрашивай. А я отвечу.
* * *
Кто может победить римскую армию?
Кто знает, как это сделать?
Легионы идут.
Глава 10. Суд Вара
Седой легионер выступил вперед. Заговорил негромким, значительным голосом:
- Братья! Сегодня мы принимаем в наше братство новых товарищей - Попилия Кривого и Авла, прозванного Счастливчиком. Эти воины, испытанные и храбрые, достигшие статуса "милит", имеют право на котел, меч и воинские похороны. Мы представляем их вам по ходатайству их контуберний - контубернии Салсы из второй центурии и контубернии Марка Ликея из первой центурии второй когорты. Пожалуйста, братья-поручители, выйдите вперед.
Из рядов выдвинулись двое. Виктор окинул их взглядом - ага, ага, этих я знаю. Он машинально потер левую руку - та все еще ныла после ночной стычки. Сжал кулак и снова разжал.
Легионеры-кандидаты встали напротив поручителей.
- Братья! - заговорил седой легионер. - Вы видите сейчас перед собой тех, кто разделит с вами кровь и хлеб. Мы посвящаем вас в секреты воинского братства...
Фурий Люпус, Волчонок, слышал глухие слова за тонкой тканью палатки. И завидовал.
Ему посвящение еще не положено.
Вообще, даже то, что Фурий сейчас все слышит - нарушение и проступок. Если попадется, мало ему не покажется... совсем.
Его время еще не пришло. Он пока - всего лишь тирон, новобранец. Зелень легионная...
- Братья, подойдите и возьмите хлеб, - продолжал седой легионер.
Фурий вздохнул. Есть-то как хочется! Он видел в узкую прореху в ткани палатки, как кандидаты переломили твердый круглый хлеб руками, как один из них пальцами выскоблил из корки и запихал в рот серый мякиш. Начал жевать, угловато двигая челюстью, словно она была приделана к его голове на веревке. В уголке угрюмого рта скапливались пузырьки слюны.
Вкусно, наверное, подумал Волчонок. Хотя хлеб был овсяный, рабский, для посвящения.
В животе требовательно заурчало. Так громко, что слышно на другом конце лагеря, должно быть...
Фурий замер. Проклятый живот! Ненасытная утроба! Вечно он хочет есть. Теперь твоему хозяину достанется!
Легионеры обернулись. Огромный легионер, что стоял ближе всех к палатке, где спрятался Фурий, прищурился. Новобранец отпрянул от дырочки в ткани - поздно! Его увидели. Бежать некуда, его сразу же обнаружат.
- Что там? - спросили из толпы. - Эй, Виктор!
Огромный легионер повернулся к палатке спиной и развел руками.
- Простите, братья. Похоже, мой живот тоже желает вступить в братство.
В толпе солдат засмеялись. "Это же Виктор!", "опять он". Седой легионер шикнул, смех стих.
- Виктор! - укоризненно сказал седой. - Опять ты со своими шуточками... Смотри, мое терпение лопнет.
Фурий вздохнул. Пронесло!
Снова забубнил седой легионер, кандидаты отвечали хором и нестройно.
В палатке - в контубернии - обычно живут восемь человек. Их называют со-палаточниками. Каждый из них - воин, брат, каждый - наследник остальных, они обменялись письмами, клятвами и завещаниями. Если убьют одного, другие сделает все, чтобы исполнилась последняя воля брата по оружию.
Исключений не бывает. Но выше контуберний идет тайное общество легионеров. И если братья по палатке позаботятся о твоей смерти, то братство - о твоей жизни.
Виктор подождал, пока все разойдутся, и встал на выходе из палатки.
Мальчишка, наконец, не вытерпел, высунул нос. Виктор мгновенно поймал его за шиворот, вытащил, несмотря на сопротивление, и отвесил подзатыльник. Весил тирон всего ничего, одной рукой можно поднять, как кутенка. Что Виктор и проделал.
- Эх ты, зелень легионная! - сказал он с ухмылкой. - Подглядываем?
Мальчишка зло засопел. Глаза у него были боевые, Виктор покачал головой. Именно из таких упрямцев получаются отличные солдаты и настоящие товарищи.
- Пусти! Ну!
- Как зовут, зелень?
- Фурий... Фурий Люпус.
Яростный Волк? Виктор засмеялся. Держа одной рукой лягающегося мальчишку, другой вытащил из-за пазухи кусок хлеба. Он достался легионеру при сегодняшнем обряде. Протянул салаге.
- На, держи, Волчонок.
- Это еще зачем?!
- Станешь центурионом, отдашь.
* * *
Воробей смотрит на меня через оконце в стене палатки.
Он сидит на перекладине вексиллы с надписью "II когорта". Под птичьими ногами трепещет ярко-алая ткань. Знамя слегка покачивается от порывов ветра.
Я хмыкаю, беру стеклянное перо, обмакиваю его в чернильницу. Затем аккуратно вывожу:
ПРИВЕТСТВУЮ~КВИНТ~
Чернила стекают по винтовым стеклянным дорожкам, ложатся на пергамент. Впитываются в пористую желтовато-коричневую поверхность.
Хороший пергамент. Египетский.
Что сказать этому оболтусу? Вопрос. Я редко пишу младшему брату. Можно было бы оправдаться: мол, одно письмо в два месяца Квинт еще в состоянии осилить, но чаще испытывать его терпение - уже чересчур. Но это ложь.
На самом деле я не знаю, что написать младшему брату.
Никогда не знал.
Квинт - странный человек. Не будь он моим младшим братом, я бы, пожалуй, его ненавидел.
Вспомнить хотя бы, чем занимался Квинт до своего изгнания на флот...
Обманывал людей, врал и мошенничал, входил в доверие к женщинам и убивал доверие мужчин. Он точно собирался повторить все пороки легендарного Катилины. Квинт наделал в Риме столько долгов, что мне пришлось стоять насмерть, чтобы кредиторы позволили ему уехать из города - живым.
Я помню лицо Квинта, когда он уезжал. Спокойное и беззаботное.
Как можно обманывать людей и оставаться при этом добрым малым с таким простодушным взглядом?!
Будем честны. Квинт, мой младший брат - мошенник, балбес и негодяй. Позор семьи. Но при этом он - самый красивый и обаятельный из нас. И ему предсказано умереть молодым...
Ну, если он будет продолжать в том же духе - так и случится.
Светлые волосы. Высокий рост. Голубые глаза...
Как у варвара! Красавец. Застывшая глупость.
Человек, достаточно умный, чтобы обманывать людей, но - недостаточно умный, чтобы понять: поступать так не следует.
Квинт.
Мой глупый младший брат.
Мой... пока еще живой младший брат.
~КОГДА~ТЫ~ПОЛУЧИШЬ~ЭТО~ПИСЬМО~
...вывожу я.
* * *
Временный лагерь Восемнадцатого Галльского. Обычная практика - легион в походе, прежде чем встать на ночлег, строит укрепления. И врагу не застать нас врасплох. Это - тоже часть нашей военной легенды.
Пасмурное небо. Ветер усиливается. Палатки хлопают на ветру.
До меня доносится запах подгорелой пшенки. Легионеры завтракают.
- Легат! - салютует мне всадник. - Пропретор требует вас к себе!
Проклятье. Опять военный совет?!
У входа в консульскую палатку меня приветствует Нумоний Вала.
- Слышал, Гай? Вар лично будет вести суд.
- Суд? - я поднимаю брови.
- Получен донос...
Все равно не понимаю. Задерживать легионы ради кляузы? Зачем?!
- И что с того?
Нумоний потирает шрам на затылке, смотрит на меня.
- Ты действительно не знаешь? Донос на Арминия, префекта вспомогательных когорт, - глаза легата в красных прожилках от недосыпа. - Теперь понятно? Мне казалось, что он - твой друг.
Это как удар в голову. Искры. И заваливающийся на бок мир...
Я моргаю.
- Арминий? - голос сел. - В чем же германец провинился?
- Преступление против общества.
Дурацкие судебные формулировки!
- То есть...
- Да, - говорит Нумоний насмешливо. - Ты прав, Гай. Его обвиняют в измене Риму.
* * *
Палатка принципов Восемнадцатого легиона - размером с небольшую арену. Внутри расставлены скамьи: поближе для участников, подальше для зрителей. Суд - это основное развлечение для граждан Рима.
Но не во время же войны?!
Донос на Арминия, думаю я. Донос на моего брата. "До-нос". Какое интересное слово.
- Что это значит, царь? - говорю я.
Арминий усмехается. Морщины собираются вокруг голубых варварских глаз.
- Все просто, легат. Один человек... Он так жаждет моей смерти, что готов ухватиться за любой, самый нелепый повод. Не обращай внимания, Гай. Все будет хорошо.
Верно, думаю я. Все будет хорошо...
Даже если - не будет.
Появляется распорядитель.
- Арминий, сын Сегимера, римский гражданин! - объявляет он. - Займите место на скамье обвиняемых!
Арминий кивает мне и садится. Внешне он совершенно спокоен.
Смертная казнь, значит. За государственную измену положена смертная казнь...
В Риме бы его привели на нижний уровень тюрьмы Туллия, в темные, низкие катакомбы, где от падающих с потолка капель вздрагивает заплесневелое эхо - и удавили. Молча и грубо, под глухую капель. Как сделали это когда-то с катилинариями, сторонниками Луция Сергия Катилины.
* * *
Процесс суда состоит из трех частей.
Первая: обвинительная. Речь истца (или его адвоката).
Вторая: изыскательная. Судья допрашивает ответчика. Адвокаты молчат.
Третья: оправдательная. Речь ответчика (или его адвоката) в собственную защиту.
И только после этого судья выносит свое решение.
В связи с походной обстановкой адвокатов отменили. Так что мы теперь будем наслаждаться тщательно отрепетированным косноязычием участников.
Скамья истца до сих пор не занята.
- Кто обвиняет меня? - Арминий, царь херусков, встает и оглядывает присутствующих. Он поразительно красив. Белоснежная военная туника и белый панцирь, украшенный вставшими на задние лапы львами. У Арминия короткие светлые волосы, ярко-голубые глаза и резкий профиль.
Он, проклятье, больше похож на настоящего римлянина, чем все настоящие римляне вокруг него.
Поднимается шум. Нам самим интересно, кто этот таинственный обвинитель.
- Почему я не вижу его перед собой? Видимо, он слишком занят, пересчитывая серебро?
Вокруг - смех.
Доносчику по Плавциеву закону положены неприкосновенность и денежная награда.
- Сколько мне еще ждать? - Арминий явно издевается. Молодец, брат. Он уже перетянул на себя симпатии присутствующих. Если истец еще промедлит, на его долю достанутся только свист и насмешки толпы. - Пусть этот храбрец выйдет и покажет свое лицо!
- Я обвиняю.
Тишина.
У того, кто это сказал, глуховатый варварский акцент. И тяжелый, глубокий голос.
Арминий резко оборачивается.
- Ты?
- Я.
Он стоит у бокового входа. Очень рослый. Некогда крепкий воин, сейчас он постарел, погрузнел. Стал седым и испортил характер. Сегест, царь хавков. Доносчик. Обвинитель.
А еще он - отец Туснельды.
- Благородный Сегест, - Арминий приветствует моего будущего тестя ироничным кивком. - Прости, что не признал.
Свист, крики, смех.
Свистит кто-то позади меня. Так, что от переливов звука у меня скоро лопнет голова.
- Мне плевать, что вы обо мне думаете, - германец игнорирует шум. Зрители кричат - варвар им не нравится. Некоторые молчат и хмурятся. Вроде Нумония. Легат Восемнадцатого смотрит прямо перед собой, шрам на затылке пульсирует.
- Да, я обвиняю Германа, сына Сегимера... вы знаете его по имени Арминий! Я обвиняю его в измене и в подготовке восстания против Рима. Которому, если кто забыл, он поклялся в верности!
Латынь его звучит так, словно он произносит слова с камнями в глотке. Клекот и глухое рычание.
Варвар,
