Строили церкви и писали иконы во имя их ангела

После этих прежде прошедших событий, в [7)106 году [1598] седь­мой тысячи лет от сотворения мира последовала смерть истинно само­державного государя царя и вели­кого князя Федора Ивановича всея России, окончившего, по примеру Давида, кротко свою жизнь среди совершения добрых дел, умершего прежде времени и насильственно от рук раба, — ибо многие думают о нем, что преступивший крестную клятву раб ранее положенного ему Богом предела жизни заставил его почить вечным сном, возложив на царскую главу его свою рабскую скверную руку убийцы, поднеся государю смертный яд и убив его хотя и без пролития крови, но смертельно, как ранее и отрока — брата его. Смерти же самого царя от втайне рукоплескал, видя, что все люди из трусости молчат об этом, и, немилосердно палимый своей совестью, скрылся из царст­вующего города в лавру — место пострижения своей сестры, ранее бывшей супругой того упомянутого прежде царя. Это удаление задума­но было им с некоторой коварной мыслью и ради трех причин: во-первых, он опасался в сердце своем и хотел лучше узнать, не поднимет­ся ли против него вдруг восстание народа и не поспешит ли народ, вкусивший горечь жестокого плача о смерти царя, убить потом из мес­ти и его; во-вторых, если вскоре не вспыхнет в народе пламень такой ненависти, он, исполненный наде­жды, будет действовать без стыда; а в-третьих, он увидит желаемое: весь ли народ и с каким усердием изберет его в правители себе, и с какой любовью согласится идти за ним, и кто кого станет предупреж­дать об избрании его или пренеб­регать этим, чтобы в прочих случа­ях иметь возможность вносить раз­двоение в царствующем городе, — одних за старание любить и на­граждать, а других - ненавидеть и томить мучениями. Все это он же­лал узнать обо всех хитростью, чтобы потом, получив великое цар­ство, старающихся для него — воз­любить, а пренебрегающих, гнева­ясь на них, — замучить. А в городе он оставил для этого вместе с вельможами своих людей, избран­ных из его же рода, и cними мно­гих ему помощников, так что везде среди народа были его слух и око.

После этого лукавого удаления из города в лавру, утром, когда день только начинался и солнце стало освещать своими лучами все­ленную, все его наиболее красно­речивые почитатели не поленились собраться и, составив льстивую просьбу, тщательно написанную на бумаге, по времени удобную для подачи ему, а в будущем губитель­ную для душ, желающих всего су­етного, поспешили во двор самого архиерея и подняли его и всю поклоняющуюся кресту часть кафо­лической церкви со всеми прочими и в порядке устроили выход в бе­лых священных облачениях, как бы для совершения всеми вместе свя­тительского молебна. С ними и все люди от старцев до юношей пошли из города со святыми иконами к обители, месту, где льстиво скры­вался превозносящийся славою, как в берлоге какой-нибудь дикий зверь, показывая вид нежелания, а в действительности сам желая поставиться и быть нам господином, что и исполнилось после недолгого упрашивания: ведь где сильно же­лание, там принимается и проше­ние. А день этого прошения был тогда во вторник сырной недели.

И когда пришли все со святыми иконами в лавру, виновник этого вышел также со святыми иконами и там  находящимися священными и простыми людьми навстречу об­щегородской святыне. Когда все вошли в церковь и сотворили там обычное молебное пение, по окон­чании его все носящие священное имя и великие мирские вельможи вместе с архиереем, а за ними все чины царского великого управле­ния и весьма многочисленный про­стой народ, малые вместе с вели­кими, начали жалостно с плачем умолять и, указывая на свою беду, всячески долго понуждать Бориса, да склонится он к общему моле­нию, не оставит их сиротами и да будет царем всему Российскому го­сударству. К этому каждый при­соединял свои соответствующие его желанию слова увещания, спо­собные заставить умоляемого со­гласиться на просимое, думая при­влечь его к себе этими словами и стараясь превзойти друг друга рве­нием. Средние же и все меньшие люди непристойно и беспорядочно вопили и много кричали до того, что от этого крика расседалась их утроба и лица их были багровы от усилия, и те, кто слышал этот шум, затыкал свои уши, — такая была лесть ради человекоугодия. А он, скрывая свое желание, всем вместе отвечал, что он никак не осмелится на это, и так говорил: «Не будет этого!» — и клятвами подтверждал им это слово. А просящие еще сильнее побуждали его словами, присоединяя к просьбе новые мно­гократные просьбы, и понуждали людей усиленно вопить, все вместе покрывая этим желание умоляемо­го. А он и опять не повиновался им, потому что не хотел быть умо­ленным скоро, чтобы из-за скорого забвения ими пролитой крови не раскрылось дело его желания и все из слов не поняли бы его обмана; ибо от малого обнаружения ясно обличается и обнажается сердечная тайна и всякое скрытое намерение. Он же, видя такое всех усердное его упрашивание, опять скрывая свое желание под несогласием и как орел еще более высоко и без­мерно возгордясь, обманывал лю­дей новыми являемыми им дейст­виями. Он держал в руках тканый платок, чтобы отирать пот; в при­бавление к своим клятвам для да­леко стоящего народа, который из-за крика прочих не слышал его слов, он, встав на церковном крыле против входа в западные врата, на высоком месте, так что все могли его видеть, обвернул этот платок вокруг своей шеи, — близ стоя­щим, которые могли слышать чело­веческий голос, этим он говорил, а дальним на этом примере давала о себе понять, что он из-за этого принуждения готов удавиться, если они не перестанут умолять его. По­казав тогда всему множеству людей такое крайнее притворство в своем несогласии, он этим самым заста­вил доверчивых вполне поверить ему, но никак не прочих, так как они стояли выше в понимании уловляющих сетей его обмана. Но что принесло это понимание? Хотя и понимали, но не могли предотвратить допускаемого Богом, пото­му что Бог по своему усмотрению попустил этому, как и другому, со­вершиться. О том, что случилось впоследствии, скажем после, а сей­час возьмемся за то, что говорилось выше о ранее упомянутом Борисе.

После того как прикладыванием платка он показал, что готов уда­виться, он убежал из церкви в мрачные жилые покои монахини-царицы, которая была ему сестрой, как бы сильнее показывая свое не­согласие, а зрением точно и твердо уверившись, что умоляющие не уй­дут из лавры, не получив от него просимого. А умоляющие, увидев, что умоляемый как будто и вправду непреклонен на их просьбы, дви­нулись вслед за удалившимся и взошли после просьбы в комнаты пред лицо госпожи, думая там при­нести и ей усердную мольбу, — чтобы хотя она склонилась к их просьбам и своим повелением за­ставила брата согласиться на просьбы умоляющих, а вернее на совершение его желания. Кроме того, некий отрок, не знаю кем-то коварно наученный — самим ли хотящим или сторонниками его, — как ложный проповедник, был по­сажен против келий царицы и жи­вущих там монахинь на зубцах стены, устроенной для защиты храмов монастыря и ради смире­ния этой инокини; подняв его вы­соко на те зубцы пред самыми ок­нами государыни, этому юноше будто бы от лица народа приказали кричать, как бы в уши ей. Крик этого отрока согласован был с мольбою просящих и покрывал все голоса народа; затворившейся доб­ровольно в темных кельях он кри­чал одно и то же: да разрешит она брату ее быть царем, поставленным для управления всем народом; то же самое, не переставая, кричали еще и они. Он кричал так, что этим еще больше обличал желающего, потому что многим уже было стыдно слышать такой нелепый и не­умолкающий крик. И если бы этот бесчинный и громкий крик юноши вблизи неприступных келий не был приятен и не совершался по воле желающего, то он бы не посмел к этому месту и приблизиться, и смотрящие на него не терпели бы этого так долго, потому что и сред­ние люди не переносят и не дозво­ляют происходить подобному, тем более не позволили бы ему, если бы они увидели, что происходящее делается без всякого приказания. Вот ко всему прочему еще большее обличение хотящему.

Вскоре все просители вышли со многим веселием из палат сестры виновника, как будто чем одарен­ные, получив от обоих, от сестры и от брата, обещание исполнить про­симое. Хлопая руками от радости, они приказали ударить во все цер­ковные колокола, громким голосом объявляя об этом многому собрав­шемуся для прошения народу; и отпев опять усердно молебен о прибавлении лет жизни желающе­му поставиться новому царю, когда люди также дали обещание повсе­местно совершать молебны о новом царе, получили поспешно то же посвершать во всем царстве указами с приложением печати. После этого давший обещание, много не медля, из лавры опять возвратился в го­род. А о тех, кто ради угождения говорил возвышающемуся льсти­вые свои слова в лавре при упра­шивании, невозможно рассказать не только из-за их множества, но и из-за стыда, — ибо он, ублажаемый хвалами и ложью, усладил себя и привык утверждаться на них, как на ветре, — о таких сама истина сказала: «Горе, когда люди скажут о вас хорошо» и ублажающие вас льстят вам и прочая.

А он презрел силу сказанных Бо­гом слов или не знал их, потому что совсем был неискусен в этом, так как от рождения и до смерти не проходил путей буквенного уче­ния. И чудо, — так как впервые у нас был такой неграмотный царь. А о прочих, кроме этих, худых, его делах, больших, чем те опасности, которые испытывают находящиеся в море, пространнее узнается из следующих событий, о которых бу­дет рассказано, и именно о том, как он, обольстив всех, поднялся на самый верх земной части, подобно тому, как бы на небо от земли, и иступил на престол царства одним шагом, сделав своими рабами бла­городнейших, чем он, занимавший ранее среднее место по роду и чи­ну. И если, будучи рабом, он дерз­ко совершил этот захват высочай­шей власти, сильно согрешив, все же даже и его враг не назовет его безумным, потому что глупым не­доступно таким образом на такую высоту подняться и совместить то и другое, если другой такой захват­чик и найдется среди людей. И этот «рабо-царь» был таким, что и другие славнейшие и гордые в ми­ре цари, обладающие державами нечестивых, не гнушались им, как рабом по роду, и не пренебрегали, потому что он имел равное с ними имя владыки; и слыша, что в зем­ных делах он полон справедливости и благоразумия, не избегали брат­ства и содружества с ним, как и с прежде его бывшими — благород­ными, а может быть даже и боль­ше. И то дивно, что хотя и были у нас после него другие умные цари, но их разум лишь тень по сравне­нию с его разумом, как это оче­видно из всего; ибо каждый как будто перелез чрез некоторую ог­раду, нашел свой путь к погибели. И пусть никто не ловит меня на этих словах, что будто я сочувст­вую славолюбцу, так как в одних местах я его осуждаю, а в других, где придется, как бы восхваляю; потому что делаю это не везде, но лишь здесь, сравнительно с ними правильно оценивая разум его и прочих, не различая их; в других же местах, как и в этих, обвиняя, не терплю низложения им путем убийства наших владык и завладе­ния их престолом; кроме же этого, все прочие того дела, добрые и злые, относящиеся к лицам и для нашего рассказа доступные, не скрыты, но не все, — а за исклю­чением некоторых — сокровенных.

Был у него такой обычай высту­пать против воюющих противни­ков: когда они не выходили на бой, он тогда выступал против них; ко­гда волки не вредили овцам, он, показывая себя как бы храбрым, только свистом призывал их на себя; а когда свирепые бесстыдно начнут на смиренных нападать, он останется и не выходит из камен­ных стен, как расскажет об этом следующее повествование и как уже прошедшее показало.

После его великого избрания и после собственного его желания быть на высоте царства, не скоро, а осмотрительно тогда садится он на престол, промедлив около года и дождавшись ранее еще самодер­жавным и блаженным царем Фе­дором отправленного на восток по­сла, — ходившего к татарскому ха­ну. Этот, придя из посольства, из­вестил его, что хан не придет на Русь; тогда избранный нами и имеющий быть у нас царь, твердо уверившись, что хан против него не пойдет, собрав большое войско, славно начинает свое выступление. Собрав войско только против име­ни хана, не намеревавшегося тогда воевать против нас, наш царь, дой­дя до города Серпухова, встал на берегу реки Оки и там со всеми своими силами задерживается на целых два месяца на одном месте, не выступая далее. Между тем по­слы хана, не зная о его выступле­нии и тут стоянии, пришли за пер­выми, по принятому обычаю, как и прежде иногда случалось между владыками, послам вместе с послами или, делая наоборот, особо при­ходить. А он, показывая перед ни­ми вид своей храбрости и свое притворное устремление, в цар­ском блеске при многолюдном соб­рании говорил, что он готов вое­вать против их царя, и ради устра­шения пришедших татарских по­слов показывая снаряжение войска и многие огнестрельные, как гром, стреляющие орудия, приводил их этим и прочим в ужас. Тогда же он, для удивления их, показал им и свой походный, искусный, подоб­ный белой льняной ткани и по ви­ду как бы снежный город, далеко в обе стороны простирающийся в длину и ширину; по виде все его устройство подобно было городу и имело много ворот и по стенам башен, величина же площади его была равна окружности четырех стен, и, видимый издалека, он был подобен созданному из камней го­роду, как бы внезапно очутивше­муся на пустом месте; некоторые о нем говорили, что он может прохо­дящих мимо его дорогой при пер­вом взгляде испугать неожиданно­стью, а потом и удивить. Внутри же себя он имел помещающегося там самого царя во всей его красе и водворяющихся с ним всех вель­мож и содержал в себе все, что было нужно для его телесных по­требностей, со служащими при них. А все войско, около и вокруг его стоящее, украшали цветущие растения, зеленеющие и разнооб­разные по цветам. С этого места повелитель наш отпустил иновер­ных назад, чтобы они, вернувшись к себе, обо всем виденном ими рассказали в своем царстве. И, проведя там два месяца, он, как фараон, со множеством колесниц и всадников, возвратился со своей лживой победой в великой славе в царствующий город, желая еще бо­лее заставить всех, не понимающих его хитрости, полюбить его.

Возвратясь, он промедлил с завершением своего воцарения еще два обращения луны, до начала но­вого года; когда начинался седьмой индиктион, в сентябре 3-х календ, он окончательно был помазан от рога маслом, увенчался величайшей славой среди живущих на земле и с того времени получил действи­тельно имя владыки, приняв на­именование царя и вместе князя, как было в обычае у подлинных, принимающих помазание царей, имеющих преимущество в порядке преславного возвышения; тут на­ступил конец исполнения его скры­тых желаний, так как, собрав честь всех царей, он усвоил это одному своему имени. Достигнув царства, он так возгордился, что потом едва не сравнялся с Богом, но, получив такую славу явно по своему собст­венному желанию, он этим сам поднес к своему сердцу как бы на­точенный нож, которым и заколол себя и, упав, был низвержен, о чем пространнее будет рассказано в другом месте.

В память же упрашивания и по­лученного в лавре согласия цер­ковные священноначальники, без всякой меры угождая великому, который и сам от себя повелевал им, решили в третий день сырной недели непременно каждый год со­вершать из матери церквей — Ус­пенского собора и всей столицы крестный ход, установив это празднование как бы в честь Божь­ей матери, а на деле тайно ради угождения воцарившемуся, и так, чтобы в этот день никто, ни вели­кий, ни малый мужского и женско­го пола, не оставался в домах или где-либо, а следовал за тем крест­ным ходом. И такое установление в указанный день исполнялось и не прекращалось до тех пор, пока жив был первый повелевающий и же­лавший этого. И если в природе, соответственно этому времени го­да, случались морозы, и дожди, и бури, и нестерпимые ветры, и другое что, так что невозможно было и из дома выйти, все-таки из страха, не смея отложить приказанное из-за облачного помрачения, все ста­рательно исполняли это. Удиви­тельно, что в этих крестных ходах вместе с народом принимал уча­стие и сам, кому праздновали. Празднуя сам себе, он делал это по обычаю тех, которые празднуют Богу в тот день, когда Бог избавил их от какой-либо беды, дабы полу­чившими не забыта была милость его; в подобных случаях это и должно быть, он же радостно праздновал тот день, когда получил себе временную славу.

О, омрачение! О безмерное славоослепление! Ужели еще этою ви­ною не обличается и не обнажает­ся его злоба и умерщвление царей и жажда царской власти? Что мо­жет быть яснее подобного обнару­жения того, что и было сокровен­ной внутренней тайной цареубий­цы и, вследствие этого, стало яв­ным? Бог на суде еще лучше это откроет и обнажит. И если кто, на­против, в пользу его скажет, что он не ради себя устроил этот крест­ный ход, а ради матери Господа, тому мы возразим: если вы так предполагаете, то почему он преж­де, до своего избрания, этот день недели обычно пропускал и не праздновал? Пусть тот, кто говорит против, положит на уста руку; а еще более заставит таких замол­чать сама истина. <...>

Обрадованный удовлетворением своего славолюбия, он не подумал о своей сестре и не пожалел ее, госпожу всей России, оскорбив ее такою сильною скорбью и разлу­чив ее с таким мужем, умершим не естественной смертью; ту, ради супружества которой с царем неко­гда он получил всю честь, так что был подобен царю, — после такой славы он не постыдился видеть ее всегда одетой в монашеские одежды. Многих девиц, дочерей первых после царя бояр, своих господ, он насильно из зависти постригал, срезывая, как незрелые колосья, ибо на это не было их согласия. Этим он причинил родителям их вечную скорбь и болезнь, так как они не уберегли их, и те, как крот­кие овцы, были пострижены; он не открыто это делал, а обманом, но самое дело явно себя показало, — он боялся, чтобы некоторые не уговорили царя взять одну из них в жены через второй брак, из-за неплодства сестры его; а он тогда станет ничем, —  так полагал он в сердце своем, собирая в нем свои беззакония. То, что он сделал чу­жим детям, то же самое он сделал и сестре; как же он мог оказаться человеколюбивым к чужим? Через некоторое время некто учинил и дочери его такую же перемену одежд, сделав это постыдным обра­зом; если не он, так мы это увиде­ли. А что сказать о жене его и о сыне? Их насильно удавили не­ожиданные враги, — о них более пространный рассказ будет впере­ди, в своем месте.

Но если было сказано о злобе Бориса, то должно не скрывать и добрых дел его для мира и внести их в повествование, хотя они у не­го во всем и не искренни были по отношению к людям. Если мы по­старались подробно описать все его злые деяния, то не поленимся рас­крыть и его добрые дела, пока они не покрылись забвением от тече­ния времени. Что я помню, то и напишу о них, чтобы наш рассказ о нем не показался некоторым злобным и враждебным. Потому что, если бы одно злое о нем было рассказано, а другими сказано о нем доброе, а мы бы об этом умол­чали, — то явно обнаружилась бы неправда писателя, а когда то и другое без утайки рассказано, то все уста заградятся.

В начале своей жизни он во всем был добродетелен. Во-первых, он делал добрые дела прежде всего для Бога, а не для людей: усердный ревнитель о всяком благочестии, он был прилежным охранителем ста­ринных церковных порядков; был щедрым помощником нуждающим­ся, кротко и внимательно выслу­шивал всевозможные просьбы на­рода о всяких вещах; он был при­ятен в своих ответах всем, жалую­щимся на обидящих, и быстро мстил за обидимых и вдов, он мно­го заботился об управлении стра­ной, имел бескорыстную любовь к правосудию, нелицемерно искоре­нял всякую неправду, даже чрез меру заботился о постройке в го­родах разных зданий для наполне­ния царства и снабжения их при­личными украшениями; во дни его управления домашняя жизнь всех протекала тихо, без обид, даже до самого начала поры безначалия на земле, которая началась после него; тех, кто насиловал немощных, он с гневом немедленно наказывал, раз­ве только не доходил до него слух о таких обидах; он был крепким за­щитником тех, кого обижали силь­ные, вообще об утверждении всей земли он заботился без меры, пока не был захвачен властолюбием; он старался наказаниями совсем ис­коренить привычку к чрезмерному богомерзкому винопитию; всякому взяточничеству сильных было от него объявлено беспощадное унич­тожение, ибо это было противно его характеру; всякого зла, против­ного добру, он был властный и не­умолимый искоренитель, а другим за добро искренний воздеятель, но, однако, не всем; во всем этом он всю Россию обманул, так как до уклонения к злым делам, т.е. до по­кушения его на убийство госуда­рей, он следовал благочестию пер­вых самодержцев, а иных и пре­восходил. Но я знаю, что надо ска­зать о самой сущности дела — от­куда в нем существовали эти доб­рые качества — от природы ли или от доброй воли, или из-за стремления к мирской славе? Явно, что причина лежала в открытом притворстве, которое тайно скры­валось в глубине его сердца, и в долголетнем злоумышлении его — достигнуть самой высоты царской власти. Думаю еще, что немалой причиной было и то, что он нау­чился многому хорошему и от ис­тинно самодержавного Федора, ибо с малых лет часто находился при нем. Ясно, что когда Богом ослаб­лена была сдерживающая его узда и не было около него никого, кто бы остановил его, — как жеребец, отбившийся от стада, он из-за стремления к власти удалился от Бога и царя. Но никто не знает, что в час его смерти в нем возобладало и какая часть его дел — добрая или злая — перетянула весы. Потому что «Бог может и в день смерти воздать человеку за его путь жиз­ни», как пишется. Но что, если кто захочет удивляться его доброй за­боте о земле? Тут нет ничего уди­вительного: ибо что из всего суще­ствующего может идти в сравнение с головой царя? Если бы он и всего себя за жизнь отечества каким-либо образом отдал, то ничто и да­же весь мир не может сравниться ценой с одним лишь волосом с царской головы, и все мы теперь видим, что это действительно так.

Ради своего доброделания, т.е. ради мнимой заботливости о земле, он в сердце преисполнился гордо­стью, как некогда гордился делами созидания вавилонский царь Наву­ходоносор. К этому он прилагает еще некие два дела, о которых здесь вместе с его добрыми делами по порядку не было написано, — он начал совершать их, соединяя с гордостью, а Бог, предвидя его гор­дость и предупредив его решение, не дал ему их окончить и рассыпал.

Первое, самое важное его дело: он принял умом своим твердое ре­шение, которое везде стало известно, что весь его подвиг будет о соз­дании святейшего храма, — он хо­тел его устроить в своем царстве, так же как в Иерусалиме, подра­жая во всем самому Соломону, чем явно унижал храм Успения Божией матери — древнее создание св. Петра. И то, что необходимо было на постройку и созидание стен, все им приготовлялось. Второе — тоже великое его дело, он хотя и хотел, но не мог его выполнить: источник самой вечно существующей жизни нашей, гроб единого от состава Троицы Христа Бога, вместилище его божественной плоти, подобный находящемуся в Иерусалиме мерою и видом, он постарался изобразить, слив его весь из золота и украсив драгоценными камнями и золотой резьбой. Этот гроб уже был близок к завершению устройства; он весь был осыпан, как чечевицей, топа­зами и драгоценными камнями и очень искусно украшен разными хитростями, так что такое его уст­ройство не только мне, невежде, и подобным мне было дивно, но и первые из благородных и те, кто следует за ними и живет в царских домах и воспитан во всей славе и красоте, дивились его драгоценно­сти и мудрой хитрости украшений, так что ум приходил в исступление, а глаза от блеска камней и разно­образного сияния их лучей едва могли оставаться в своем месте. А определить в числах действитель­ную его стоимость не было воз­можности, потому что она превос­ходила всякое число.

Это я описываю здесь не ради действительного чуда вещи, но ра­ди того чтобы показать самовоз­вышение Бориса и его чрезмерную гордость, потому что высокоумие одолело в нем веру, и превозноше­ние его во многом превысило и драгоценные камни с жемчугами и самую природу золота. Всеведение Божие поняло гордость его сердца, потому что, превозносясь частым осмотром этих вещей и уничижая этим всех прежде его бывших все­российских деспотов, он полагал, что превзошел их премудростью, говоря, что у них не было и столь­ко разума, чтобы до этого доду­маться. Постоянно этим гордясь, он и от льстивших ему бояр был под­стрекаем притворной хвалой, как бы некоторым поджиганием; много раз повторяя слова тех, кто ему поддакивал, и добавляя к ним свои, которые, как хворост под огонь, под сердце его подкладывали хвалу, он показывал своими словами, что и там, в будущем веке, они так же подожгут его своей лестью. Они же побудили его добиваться царства, присоединившись к его желанию, так что это были как бы две верев­ки, сплетенные вместе, — его хо­тение и их лесть, — это была как бы одна соединенная грехом цепь.

Г.

Текст печатается по изданию: Смута в Московском государстве. Россия начала XVII столетия в запис­ках современников. - М., 1989.С.75-83.