Жизнь и воззрения К. Г. Юнга 18 страница

Например, Алфидий: “Новый свет рождается от тех, у кого нет подобного света во

всем мире” (Rosarium Philosophorum. An. Aurif. 11, 248; Hermes. Tract. Aur.).

³⁸ Secret of the Golden Flower.

³⁹ См.: Waite A.E. The Secret Tradition in Alchemy, 1926.

Psychological Factors Determining Human Behavior. Harvard Tercentenary Publica­tions. 1936

 

ПРОБЛЕМА ДУШИ СОВРЕМЕННОГО ЧЕЛОВЕКА

 

Перевод А.М. РУТКЕВИЧА

 

Проблема души современного человека принадлежит к вопросам, ко­торые сделались частью нашего века настолько, что мы не в состоянии разглядеть их в необходимой перспективе. Человек сегодняшнего дня представляет собой совершенно новый феномен; современная пробле­ма — это только что возникшая проблема, и ответ на нее принадлежит будущему. Говоря о проблеме души современного человека, мы можем в лучшем случае лишь поставить вопрос, причем мы ставили бы его, наверное, совсем иначе, будь у нас хотя бы малейший намек на ответ, который даст на него будущее. Более того, вопрос не слишком ясен. Дело в том, что он обращен к чему-то столь универсальному, что выхо­дит за пределы индивидуального восприятия. Поэтому у нас есть все основания подходить к проблеме со всею скромностью и величайшей осторожностью. Открытое признание нашей ограниченности кажется мне существенным, поскольку именно проблемы такого рода чаще дру­гих искушают нас произносить громкие и пустые слова, а также пото­му, что и сам я буду вынужден сказать нечто кажущееся непомерным и неосторожным. Слишком многие из нас становились жертвами своего красноречия.

Чтобы сразу начать с примера подобного отсутствия осторожности, я должен сказать, что человек, именуемый нами современным, направ­ляющий свое сознание на непосредственное настоящее, никоим обра­зом не является обычным человеком. Скорее он представляет собой че­ловека, стоящего на вершине или на самом краю мира — с пропастью будущего перед ним, одними небесами над ним и всем человечеством, с исчезающей в первобытном тумане историей — под ним. Современный человек — или, повторим это вновь, человек непосредственного насто­ящего — встречается достаточно редко, ибо он должен быть в высшей степени сознательным. Ведь существовать целиком в настоящем озна­чает полностью осознавать свое существование, что требует макси­мальной интенсивности и экстенсивности сознания, минимума бессоз­нательного. Нужно ясно понять, что простой факт жизни в настоящем не делает человека современным, ибо тогда любого ныне живущего можно было бы считать таковым. Современен лишь тот, кто полностью осознаёт настоящее.

Достигший сознания настоящего человек одинок. “Современный” человек во все времена был таковым, ибо каждый шаг к более полной сознательности удалял его от изначального, чисто животного participation mustique со стадом, от погруженности в общую бессозна­тельность. Каждый шаг вперед означал освободительный отрыв от ма­теринского лона бессознательного, в котором пребывает людская мас­са. Даже в цивилизованном обществе люди, образующие, с точки зре­ния психологии, низший слой, живут в состоянии бессознательности, мало отличающемся от первобытного состояния. Обитатели последую­щих страт живут на уровнях сознания, соответствующих начальным этапам человеческой культуры, тогда как принадлежащие к высшему слою наделены сознанием, которое отображает жизнь нескольких по­следних столетий. Только человек современный в этом смысле слова действительно живет настоящим: только он обладает сегодняшним со­знанием, он один обнаружил, что пресытился жизнью на более ранних уровнях. Ценности и устремления этих миров прошлого если и интере­суют его, то лишь с исторической точки зрения. Тем самым современ­ный человек “неисторичен” в глубочайшем смысле слова и отчуждает­ся от массы людей, живущих традицией. Конечно, современным во всей полноте он становится только подходя к самому краю мира, остав­ляя позади все ненужное, все, что перерос, признавая, что он стоит пе­ред ничто, из которого может вырасти все.

Это звучит настолько величественно, что подозрительным образом граничит с банальностью — нет ничего легче, чем прикинуться вопло­щенным сознанием настоящего. Целая орда незначительных людишек придает себе обманчивый облик современных, перескакивая ряд ста­дий развития и представленных ими жизненных задач. Они неожидан­но возникают рядом с подлинно современными людьми — лишенные корней призраки, приведения-кровососы. Их пустота принимается за незавидное одиночество современного человека и дискредитирует его. Численно немногие современные люди тем самым сокрываются от пло­хо различающих глаз массы этим облаком призраков — псевдосовре­менных, с которыми они смешиваются. Этому ничем не поможешь: со­временный человек всегда вызывает вопросы и подозрения — так было во все времена, начиная с Сократа и Иисуса.

Честное исповедание современности означает добровольное призна­ние самого себя банкротом, принятие обетов бедности и целомудрия в новом смысле и — что еще болезненнее — отказ от нимба святости, да­руемого историей. Быть “неисторичным” — это Прометеев грех, и в этом смысле современный человек, переросший принадлежащие про­шлому стадии сознания, полностью исполняющий обязанности, накладываемые на него миром, способен достичь полного сознания настоя­щего. Для этого он должен быть здравым и умелым в лучшем смысле этого слова — человеком, добившимся в жизни не меньше других, да­же несколько больше. Эти качества необходимы для достижения даль­нейшего роста сознательности.

Я знаю, что практичная умелость кажется особенно отвратительной псевдосовременным, поскольку она неприятно напоминает им об их надувательстве. Это не помешает нам принять умелость в качестве на­шего критерия современного человека. Мы даже принуждены сделать это, поскольку тот, кто объявляет себя современным не будучи уме­лым, является просто обманщиком. Современный человек обязан быть в высшей степени умелым, ибо до тех пор, пока он не искупил разрыв с традицией своими творческими способностями, он просто не верен прошлому. Было бы пустейшим делом отрицать прошлое лишь для то­го, чтобы осознавать настоящее. “Сегодня” стоит между “вчера” и “за­втра”, оно связует прошлое и будущее — лишь в этом его значение. Настоящее представляет собой процесс перехода; только человек, осознающий подобным образом настоящее, может называться совре­менным.

Многие называют себя современными — в особенности псевдосовре­менные. Поэтому действительно современных людей мы часто нахо­дим среди тех, что называют себя старомодными. Такую позицию они занимают не без оснований: во-первых, они подчеркивают таким обра­зом значимость прошлого, чтобы возместить свой разрыв с традицией и возникшее чувство вины, о котором уже шла речь; во-вторых, чтобы не быть принятым за псевдосовремснных. Любое хорошее качество имеет и свою дурную сторону, ничто хорошее не приходило в мир, не произведя при этом соответствующего ему зла. Этот болезненный факт делает иллюзорным чувство приподнятости, столь часто сопровождаю­щее сознание современности, — чувство того, что мы являемся куль­минацией всей истории человечества, исполнением и завершением бесчисленных поколений. В лучшем случае это будет и горделивым признанием собственной нищеты: мы представляем собой также кру­шение надежд и ожиданий прошедших веков. Достаточно подумать, что почти два тысячелетия господства христианских идеалов привели не к новому пришествию мессии, не к Царству Небесному, а к мировой войне между христианскими нациями с ее колючей проволокой и от­равляющими газами. Какая катастрофа и на небесах, и на земле!

Перед лицом такой картины мы вновь обретаем скромность. Верно, современный человек является кульминацией, но уже завтра он будет превзойден. Он действительно представляет собой продукт многовеко­вого развития, но является и самым тяжким крушением надежд чело­вечества. Современный человек сознаёт это. Он видит всю благотворность науки, технологии и организации, но он видит также и всю их катастрофичность. Он видит равным образом, как все правительства, преисполнившись добрыми намерениями, пролагали путь к миру, дей­ствуя по принципу: “во время мира готовься к войне”, — так, что Ев­ропа едва не пришла к полному разрушению. Что касается идеалов, то ни христианская церковь, ни солидарность экономических интересов не выдержали проверки реальностью — крещения в огне. Сегодня, спустя десять лет после войны, мы снова видим все тот же оптимизм, те же политические устремления, те же фразы и лозунги в действии. Как нам не опасаться, что они с неизбежностью приведут к дальней­шим катастрофам? Соглашения о запрещении войн оставят нас скеп­тичными при всех наших пожеланиях всяческих успехов таким согла­шениям. В глубине, за всеми паллиативными мерами такого сорта со­храняется подтачивающее сомнение. Я полагаю, что не слишком пре­увеличу, если скажу, что психологически современный человек пре­терпел чуть ли не фатальный шок, результатом которого является глу­бочайшая неуверенность.

Эти суждения достаточно ясно показывают, что мои взгляды несут на себе отражение моих профессиональных занятий. Врач занят по­исками болезни, я не могу перестать быть врачом. Правда, важнейший стороной врачебного искусства является отказ искать болезни там, где их нет. Поэтому я не стану утверждать, будто белая раса вообще и за­падное общество в частности больны, что Запад стоит на краю пропа­сти. Я никоим образом не компетентен, чтобы выносить такой приго­вор.

Кто бы ни говорил о проблемах культуры или даже о проблеме чело­века, никогда не помешает вопрос: кем на самом деле является говоря­щий? Чем более общей является проблема, тем больше в ее решение контрабандой протаскивается собственная психология. Отсюда нетер­пимые искажения и ложные выводы, которые могут иметь самые серь­езные последствия. С другой стороны, уже тот факт, что общая пробле­ма вовлекла и поглотила всю личность, является гарантией того, что говорящий действительно испытал ее и приобрел в своих страданиях нечто важное. Проблема отразилась на его личной жизни, а это указу-ет нам на истину. Но если собственная психология проецируется на проблему, то происходит и фальсификация ее личными особенностя­ми: претендуя на объективность, личность так искажает ее, что вместо истины мы имеем дело с обманчивой видимостью.

Мое знание душевной проблемы современного человека, конечно, приобретено опытом наблюдений за другими людьми и из моего собст­венного опыта. Я знаю кое-что об интимных сторонах психической жизни многих сотен образованных личностей, здоровых и больных, выходцев из самых различных районов цивилизованного белого мира; мои суждения основываются на этом опыте. Без сомнения, я могу дать лишь одностороннюю картину, поскольку все мои наблюдения связаны с душой — все это лежит внутри. Я должен сразу же добавить, что уже это само по себе примечательно, поскольку душа не всегда и не везде обнаруживается внутри. Имеются народы и эпохи, когда она находи­лась вовне, ибо они целиком и полностью непсихологичны. В качестве примера можно взять любую из древних цивилизаций, но в первую очередь Египет с его монументальной объективностью и наивной испо­ведью в несовершавшихся грехах. За могильниками Аписа в Саккара и пирамидами мы найдем не больше психологических проблем, чем за музыкой Баха¹.

Где бы мы ни обнаруживали существование каких-то внешних форм для адекватного выражения стремлений и надежд, будь они идеалами или ритуалами, мы можем сказать, что душа находится вовне, что нет психологической проблемы, как нет бессознательного в нашем смысле слова. В созвучии с этой истиной психология как наука была открыта лишь в последние десятилетия, хотя задолго до этого человек прибегал к интроспекции и был достаточно разумен, чтобы распознать факты, являющиеся предметом психологии. Римляне были знакомы со всеми принципами механики и фактами физики, достаточными для создания паровой машины, но все свелось к игрушке Герона Александрийского. Причина в том, что у римлян не было принудительной необходимости двигаться дальше. Нужда появилась только с колоссальным разделени­ем труда и ростом специализации в девятнадцатом веке. Точно так же духовная нужда привела в наше время к “открытию” психологии. Пси­хические факты существовали, конечно, и раньше, но они не привле­кали к себе внимания — никто их не замечал, люди вполне обходились без них. Но сегодня нам уже не обойтись без науки о душе.

Медики были первыми, кто осознал эту истину. Для священника ду­ша представляет собой лишь нечто соответствующее или не соответст­вующее признанной форме или системе верований. Он должен обеспе­чить нормальное функционирование последней. Пока эта система ис­тинно выражает жизнь, психология может быть только техническим помощником здоровой жизни, душа не рассматривается как фактор sui generis. Пока человек живет как стадное животное, у него вообще нет собственной души — она ему и не нужна, исключая обычное верование в ее бессмертие. Но стоит человеку выйти за рамки любой локальной формы религии, в которой он был рожден, — как только религия пере­стает охватывать его жизнь во всей полноте, — душа становится фак­тором по своему собственному праву, с нею уже не обойтись привыч­ными мерами. По этой причине мы имеем сегодня психологию, осно­ванную на опыте, а не на догматах веры и не на постулатах какой-ни­будь философской системы. Сам факт существования такой психологии является для меня симптомом глубинных конвульсий, происходя­щих в коллективной душе. Ибо изменения в коллективной душе про­исходят по тому же образцу, что и изменения в индивидуальной. Пока все идет хорошо и наша психическая энергия находит адекватные и от­регулированные пути для выхода, нас ничто не тревожит изнутри. Нас не осаждают сомнения и неуверенность, мы не знаем внутренней раз­двоенности. Но стоит заблокировать один-два канала психической ак­тивности, как появляются закупорки, поток энергии устремляется вспять, против течения, внутренний человек желает иного, чем внеш­ний, мы в войне с самими собой. Только тогда, в этой нужде, мы обна­руживаем психику как нечто препятствующее нашей воле, нечто странное и даже враждебное нам, несовместимое с нашим сознатель­ным видением. На этот процесс самым ясным образом указывают раз­работки Фрейда. Первое, что он обнаружил, было существование сек­суально извращенных и преступных фантазий, совершенно несовме­стимых с сознательным миросозерцанием цивилизованного человека. Того, кто действовал в согласии с этими фантазиями, считали бунтов­щиком, преступником или сумасшедшим.

Мы не можем считать, что эта сторона бессознательного или глубин­ных регионов человеческой психики появилась лишь в недавнее время. Вероятно, эти фантазии всегда присутствовали в любой культуре. Хотя у каждой культуры имелся свой разрушительный противник, Герост­рат, сжигавший ее храмы, ни одна культура до нашей не была столь неумолимо принуждена считаться с этими подводными течениями пси­хики. Душа в. них была лишь частью какой-нибудь метафизической системы. Но человек, осознавший свою современность, отныне не мо­жет удерживаться от признания могущества психики, с каким бы усер­дием и настойчивостью ой^ни защищался от этого. Наше время тем са­мым отличается от всех остальных времен. Мы не в состоянии более отрицать, что темные движения бессознательного являются активны­ми силами, что есть силы души, которые, по крайней мере на данный момент, не соответствуют нашему рациональному миропорядку. Мы даже вознесли их до уровня науки — еще одно доказательство того, на­сколько серьезно мы их принимаем. Предшествовавшие века могли, не замечая, отбрасывать их в сторону; для нас они сделались плащом Несса, который мы не можем оторвать от кожи.

Революция, привнесенная в наше сознание катастрофическими ре­зультатами мировой войны, проявляется в нашей внутренней жизни как потрясение веры в себя и в нашу собственную значимость. Мы при­выкли смотреть на иностранцев как на закосневших в политических и моральных грехах, но современный человек вынужден признать, что политически и морально он ничуть не лучше других. Если раньше я считал, что моим долгом было призывать других к порядку, то ныне я понимаю, что мне нужно призвать к порядку самого себя, что для на­чала мне необходимо привести в порядок свой собственный дом. Я уже давно готов признать это, так как слишком хорошо сознаю, насколько поблекла моя вера в рациональную организацию мира — древний сон о тысячелетнем царствии мира и гармонии. Скептицизм современного человека охладил энтузиазм к политике и мировым реформам; более того, скептицизм представляет собой наихудшее основание для беспре­пятственного перетекания психической энергии во внешний мир — так же как сомнение в моральности друга причиняет ущерб нашим взаи­моотношениям и затрудняет их развитие.

Скептицизм отбрасывает современного человека к самому себе, энергия течет к своему истоку, столкновения и водовороты выносят на поверхность те психические содержания, которые имелись во все вре­мена, но лежали, прикрытые илом, на дне, пока ничто не препятство­вало течению. Насколько иным представлялся мир средневековому че­ловеку! Земля была для него от века неподвижной, покоящейся в цент­ре Вселенной; вокруг нее вращалось Солнце, заботливо наделяя ее теплом. Люди были детьми Божьими, на них распространялась любя­щая забота Всевышнего, приготовлявшего их к вечному блаженству; все точно знали, чтб они должны делать, как им вести себя, чтобы под­няться из тленного мира к нетленному, полному радости бытию. Жизнь такого рода уже не кажется нам реальной, даже в наших снови­дениях. Наука давно изодрала в клочья эту прекрасную завесу. Тот век еще более далек от нас, чем наше детство, когда наш собственный отец казался самым прекрасным и самым сильным существом на зем­ле.

Современный человек утратил метафизическую уверенность своего средневекового собрата, на ее место он поставил идеалы материального благоденствия, безопасности, гуманизма. Но любому желающему ны­не сохранить в нетронутости эти идеалы необходима инъекция основа­тельной дозы оптимизма. Даже безопасность осталась за бортом, ибо современный человек увидел, что каждый шаг в направлении матери­ального “прогресса” постепенно увеличивает угрозу все более страш­ной катастрофы. Воображение в ужасе отшатывается от такой карти­ны. Но что мы должны думать, глядя, как огромные города совершен­ствуют сегодня свою оборону от газовых атак и даже устраивают кос­тюмированные репетиции? Это означает лишь, что такого рода атаки уже запланированы и предусмотрены, как всегда, по принципу: “во время мира готовься к войне”. Стоит человеку накопить достаточное число разрушительных машин, и дьявол, что сидит внутри него, скоро начнет искушать его пустить их в ход. Хорошо известно, что ружья начинают сами стрелять — стоит лишь накопить достаточное их число.

Свидетельства действия ужасного закона, управляющего всем ми­ром, названного Гераклитом enantiodromia (взаимосбегание противо­положностей), прокрадываются в сознание современного человека об­ходными путями, нагоняя на него страх и парализуя его веру в эффек­тивность социальных и политических мер перед лицом этих титаниче­ских сил. Заглянув в тайники собственной психики, он обнаружит ужасающее зрелище слепого мира, где чаша весов склоняется то к строительству, то к разрушению, хаос и тьму. Наука разрушила даже это последнее убежище: то, что раньше было тихой гаванью, оказыва­ется теперь сточной ямой.

И все же мы чувствуем чуть ли не облегчение, когда находим столь­ко зла в глубинах собственной души. Наконец-то, полагаем мы, най­ден корень всех зол человечества. Хотя поначалу мы шокированы и разочарованы, мы по-прежнему считаем, что если уж это элементы.нашей психики, то мы более или менее справляемся с ними, можем подправить их или, в крайнем случае, эффективно подавить. Мы охот­но предполагаем, что, преуспевая в.подавлении, мы выкорчевываем из мира какую-то порцию зла. Принимая во внимание широкую распро­страненность науки о бессознательном, каждому теперь доступно ви­дение дурных мотивов в действиях государственного мужа. Даже газе­ты подскажут ему: “Обратитесь к психоаналитику, вы страдаете от по­давленного отцовского комплекса”.

Я нарочно выбрал этот гротескный пример, чтобы показать, до ка­кого абсурда мы доходим, веря иллюзии, будто все психическое нахо­дится под нашим контролем. Тем не менее верно, что много зла в мире проистекает из безнадежной бессознательности человека; как верно и то, что вместе с ростом нашей осведомленности об этом источнике зла в нас самих мы можем сживаться с ним — подобно тому, как наука по­зволяет нам эффективно преодолевать зло, происходящее из внешнего мира.

Быстрый, охвативший весь мир рост интереса к психологии на про­тяжении двух последних десятилетий безошибочно указывает на пово­рот внимания современного человека от внешних материальных вещей к внутренним процессам. В искусстве экспрессионизм пророчески предварил это развитие субъективности, ибо искусство в целом интуи­тивно постигает перемены, происходящие в коллективном бессозна­тельном.

Нынешний интерес к психологии — это индикатор того, что совре­менный человек ожидает от психики что-то недоступное во внешнем мире; наша религия должна была бы содержать в себе это что-то, но она его давно утратила, по крайней мере, для современного человека. Для него различные формы религии не имеют отношения к внутренне­му миру, но являются порождениями души — они все больше напоминают атрибуты внешнего мира. Все, что не от мира сего, не удостаива­ется им внимания, не обладает характером откровения; вместо этого он надевает, как воскресное платье, самые различные религии и веро­вания, чтобы затем отбросить их, как изношенную одежду.

И все же современный человек буквально зачарован чуть ли не па­тологическими проявлениями душевных глубин. Требуется объяснить, почему то, что отвергалось всеми предшествовавшими веками, неожи­данно сделалось столь интересным. Трудно отрицать всеобщий интерес к этим проявлениям души, каким бы оскорблением хорошего вкуса они ни казались. Я имею в виду не столько интерес к психологии как к науке, или даже уже — к психоанализу Фрейда, сколько получивший широкое распространение и все растущий интерес к различным психо­логическим феноменам, обнаруживающимся в спиритизме, астроло­гии, теософии, парапсихологии и т.д. Ничего подобного не было с кон­ца семнадцатого века. Это сравнимо только с расцветом гностической мысли в первом и втором веках эры Христовой. Спиритуализм нашего времени действительно напоминает гностицизм. Существует даже “Eglise gnostique de la France”³, и мне известны две школы в Германии, которые открыто именуют себя гностическими. Численно самым вну­шительным движением является теософия — вместе с ее континен­тальной сестрой — антропософией они представляют собой чистейший гностицизм в индийских одеждах. В сравнении с ними интерес к науч­ной психологии незначителен. В этих гностических системах более всего поражает то, что они основываются исключительно на проявле­ниях бессознательного, что их моральное учение проникает на темную сторону жизни, как это ясно видно по обновленной европейской версии Кундалини-йоги. То же самое верно относительно парапсихологии — с этим согласится любой, кто знаком с предметом.

Интерес к этим движениям несомненно связан с течением психиче­ской энергии, которая более не может инвестироваться в устаревшие религиозные формы. В результате эти движения приобретают подлин­но религиозный характер, даже когда они претендуют на научность. Ничего не меняется от того, что Рудольф Штайнер называет свою ант­ропософию “духовной наукой” или когда миссис Эдди изобретает “хри­стианскую науку”. Эти попытки сокрытия просто показывают, что ре­лигия сделалась подозрительной — почти такой же подозрительной, как политика или мировые реформы.

Я вряд ли захожу слишком далеко, говоря, что современный чело­век, в противоположность своему собрату XIX в., преисполнен надежд в своем обращении к психике. Его обращение мало напоминает какие-либо традиционные верования, скорее оно совпадает с гностическим опытом. Тот факт, что все упомянутые мною движения выдают себя за научные, не есть ни карикатура, ни маскарад. Это позитивный знак того, что они действительно стремятся к “научности”, т.е. к знанию, а не к вере, являющейся сущностью западных форм религии. Современ­ный человек питает отвращение к вере и к основанным на ней религи­ям. Он готов признать их значимыми лишь по мере того, как их позна­вательное содержание совпадает с его собственным душевным опытом. Он желает знать — на основе своего собственного опыта.

Век открытий только что закончился, на Земле не осталось ни одно­го неисследованного уголка; он начался, когда люди перестали верить в то, что гипербореи — одноногие чудовища или что-то в этом роде, но возжелали найти, посмотреть собственными глазами на существующее за границами знакомого мира. Наш век стремится открыть то, что су­ществует в психике за пределами сознания. Вопрос, задаваемый в каж­дом спиритическом кружке, таков: что происходит после того, как ме­диум утратил сознание? Каждый теософ спрашивает: что я испытываю на высших ступенях сознания? Всякий астролог задается вопросом: ка­ковы силы, определяющие мою судьбу, несмотря на все мои сознатель­ные намерения? Любой психоаналитик желает знать: каковы бессозна­тельные влечения, лежащие за неврозом?

Нашему веку нужен опыт самой души. Он хочет непосредственного опыта, а не предположений, хотя он готов использовать все существу­ющие предположения как средства для этой цели, включая и те, что принадлежат признанным религиям и настоящим наукам. Европеец вчерашнего дня, посмотрев повнимательнее на эти изыскания, ощутил бы легкую дрожь. Для него не только темны и отвратительны предме­ты этих, так сказать, исследований; даже применяемые при этом мето­ды кажутся ему шокирующим злоупотреблением тончайшими дости­жениями человеческого интеллекта. Что скажет астроном, узнав, что сегодня составляется в тцеячи раз больше гороскопов, чем триста лет назад? Что скажет воспитатель человеческого рода, адвокат философ­ского просветительства о том факте, что со времен античности мир не обеднел ни на один предрассудок? Сам Фрейд, основатель психоанали­за, предпринимал величайшие усилия для того, чтобы осветить макси­мально ярким светом грязь, мрак и зло теневой стороны души, чтобы мы потеряли всякое желание усматривать там что-нибудь, помимо от­бросов и непристойностей. Но и он не преуспел в этом, и его попытка предостеречь и устрашить привела к прямо противоположному — к во­сторгу по поводу всей этой грязи. Такого рода извращенность была бы необъяснимой в нормальных условиях, но сегодня даже скатологов (ис­следователей непристойного) зачаровывают и влекут тайны души.

Нет никаких сомнений в том, что с начала девятнадцатого века — после французской революции — душа все больше выдвигалась на первый план человеческих интересов. Сила ее притяжения непрерыв­но росла. Возведение на престол Богини Разума в Нотр-Дам было, ка-жегся, символическим жестом огромного значения для западного ми­ра. Оно напоминало действие христианских миссионеров, срубивших дуб Вотана. В обоих случаях богохульные деяния не привели к воз­мездию в виде удара молнии, небесной кары.

Не просто забавным капризом истории было то, что как раз во время революции один француз, Анкетиль дю Перрон, жил в Индии и в са­мом начале XIX в. возвратился домой с переводом “Упнек-хат”, сбор­ника из пятидесяти “Упанишад”, давшего Западу первое глубокое представление о труднодоступной мысли Востока. Для историка здесь — простое совпадение, так кау. нет исторической причинно-след­ственной связи. Мое медицинское мышление предупреждает: это не простая случайность. Все происходит в согласии с психологическим за­коном, неизменно действующим в личной жизни. Если что-нибудь важное обесценивается и исчезает в нашей сознательной жизни, то — по этому закону — появляется компенсация утраченного в бессозна­тельном. Можно видеть в этом аналог принципу сохранения энергии в физическом мире, поскольку у наших психических процессов также имеется количественный, энергетический аспект. Ни одна психиче­ская величина не может исчезнуть без замены ее на другую равной ин­тенсивности. Это фундаментальное правило безошибочно проверено в своей постоянной повторяемости практикой психотерапии. Врач во мне категорически отказывается рассматривать жизнь народов как не­что неподвластное психологическому закону. Для него душа народа есть лишь несколько более сложная структура, нежели душа индивида. Разве поэт не говорил о “нациях своей души”? Говорил вполне коррек­тно, как мне кажется, ибо в одном из своих аспектов душа не индиви­дуальна, но выводится из нации, сообщества, даже всего человечества. Так или иначе мы являемся частью одной всеобъемлющей души, еди­ного “великого человека” — homo maximus, как говорил Сведенборг.

Итак, мы можем провести параллель: подобно тому как во мне, от­дельном индивиде, тьма взывает к приходящему на подмогу свету, точно так же происходит и в душевной жизни народа. За разрушитель­ными толпами, втекавшими в Нотр-Дам, стояли темные и безымянные силы, отрывавшие человека от его корней; эти же силы действовали и на Анкетиля дю Перрона. Они вызвали отклик, вошли в историю и го­ворят с нами устами Шопенгауэра и Ницше. Анкетиль дю Перрон при­нес на Запад мысль Востока, а ее влияние на нас мы даже не можем се­годня измерить. Конечно, на интеллектуальной поверхности не так уж много видно: горсть ориенталистов, один-два энтузиаста буддизма, не­сколько темных знаменитостей вроде мадам Блаватской или Анни Безант с ее Кришнамурти. Эти явления подобны мелким островкам, раз­бросанным по океану человечества; но в действительности эти остро-| вки являются пиками подводных хребтов. Филистеры от культуры до недавнего времени верили, что астрология давно представляет собой нечто достойное безопасной насмешки. Но сегодня, поднявшись с соци­альных глубин, она стучится в двери университетов, откуда была из­гнана триста лет назад. Это верно и относительно восточных идей: они коренятся на глубинных уровнях, постепенно поднимаясь на поверх­ность. Откуда взялись пять или шесть миллионов швейцарских фран­ков на постройку антропософского храма в Дорхане? Ясно, что это не дар какого-то одиночки. К сожалению, отсутствует статистика, кото­рая точно указала бы нам число открытых сторонников теософии, не говоря уже о скрытых. Но их наверняка несколько миллионов. К ним нужно прибавить несколько миллионов спиритов, склоняющихся то к христианству, то к теософии.