Стилистические особенности лирических фрагментов ПОЭМЫ «МертвыЕ душИ»

Отмечая великую заслугу Пушкина перед русским ли­тературным языком, Гоголь писал: «Он более всех, он да­лее раздвинул ему границы и более показал все его про­странство»[35]. Пушкин расширил связи между русским литературным языком и стихией живой разговор­ной речи. Тем самым литературный язык обрел неиссяка­емый источник обогащения и совершенствования.

Поэзия «повседневной действительности», которую Го­голь утверждал в русской литературе, властно влекла за собой необходимость окончательного утверждения и языка этой действительности — т. е. живой стихии разговорной речи и вытеснения книжных, риторических форм языка. Можно понять раздражение, с каким Белинский говорил, что для него «нет ничего в мире несноснее, как читать, в повести или драме, вместо разговора — речи, из которых сшивались поэтическими уродами классические трагедии. Поэт берется изображать мне людей не на трибюне, не на кафедре, а в домашнем быту их частной жизни, передает мне разговоры, подслушанные им у них в комнате, разго­воры, часто оживляемые страстию, которая может изме­нять и самый разговорный язык, но которая ни на минуту не должна лишать его разговорности и делать его тирадами из книг, — и я, вместо этого, читаю речи, составленные по правилам старинных риторик»[36].

Эти строки писались в 1840 году, незадолго до появления «Мертвых душ». Прошло совсем немного лет с момента выхода в свет пер­вых гоголевских произведений, между тем в эстетических представлениях людей свершился как бы переворот.

Гоголь шел по следу Пушкина, но ушел значительно дальше, смело разрушая закостеневшие формы книжного синтаксиса и открыв громадные, дотоле еще неизвестные изобразительные возможности русского языка. На страни­цы его произведений хлынул мощный поток народного, разностильного разговорно-бытового языка, щедрого в своих лексических средствах, раскованного в своих сти­листических формах.

Вспомним в «Мертвых душах»: Коробочка, в ответ на попытки Чичикова умаслить ее, говорит: «Ах, какие ты забранки пригинаешь» [37]; «Чичиков понял заковыку, которую завернул Иван Антонович» (там же, с. 143); «Теперь дело пойдет!» — кричали мужики. «Накаливай, накаливай его! пришпандорь кнутом, кнутом вон того-то, солового, что он корячится как корамора!» (там же, с.91); «...В губернию назначен был новый генерал-губернатор, событие, как из­вестно, приводящее чиновников в тревожное состояние: пойдут переборки, распеканья, взбутетениванъя и всякие должностные похлебки, которыми угощает начальник сво­их подчиненных!» (там же, с. 192—193).

 Никто никогда еще так в художественном произведении не разговаривал — ни ав­тор, ни его персонажи. Гоголь широко использует диалект­ные элементы, краски сословного жаргона. «Мертвые ду­ши» написаны языком, неслыханным по изобразительной силе, меткости, живописности, простоте и натуральности. «Вся молодежь, — свидетельствовал современник, — по­шла говорить гоголевским языком»[38].

Речевое новаторство Гоголя было связано с новизной идейного содержания его творчества. Повести «мирго­родского» цикла, «Ревизор», «Мертвые души» отразили народную точку зрения на самые существенные стороны русской действительности. Вполне естественно, что и язык этих произведений также был включен в решение общей художественной задачи.

У Гоголя училась русская литература, как надо исполь­зовать богатые изобразительные средства народной речи. В языке Гоголя отразилось все многогранное богат­ство русской речи; с чудесным художественным совер­шенством он сплавил в своем слоге самые разнообраз­ные формы книжной и разговорной речи на основе общенационального языка.

Особенно в лирических фрагментах «Мертвых душ» Гоголь обращался к общена­родной речи, всемерно расширяя рамки литературного языка, ограниченного вкусами и навыками дворянских салонов[39].

Еще Пушкин призывал учиться русскому язы­ку у «просвирен», Гоголь с неменьшим вниманием при­слушивается к меткой и красочной речи народа. Гоголь справедливо считал, что слово, язык особенно полно выражают национальный характер, что каждый народ «отличился» «своим собственным словом, которым, вы­ражая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного своего характера». Поэтому язык для Гоголя являлся средством раскрытия нацио­нального характера, своеобразия народной жизни. Особенно это заметно в лирических отступлениях «Мертвых душ» в теме России и народа.

Знакомясь с лирическими фрагментами произведения, невозможно не заметить, благодаря стилистике Гоголя, что ши­рокой и талантливой натуре русского народа свойст­вен необычайно богатый и меткий язык. «Нет слава, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово», — писал Гоголь.

Именно неисчерпаемое богатство русского языка, его словаря, его тонов и оттенков являлось для Гоголя одним из наглядных проявлений национального харак­тера и талантливости русского народа. «В нем все тоны и оттенки,— писал он о русском языке,— все переходы звуков — от самых твердых до самых нежных и мяг­ких; он беспределен и может, живой как жизнь, обога­щаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высо­кие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны — выбирая на выбор меткие названия из бес­численных своих наречий, рассыпанных по нашим про­винциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никако­му другому языку, и опускаться до простоты, ощути­тельной осязанию непонятливейшего человека; язык, который сам по себе уже поэт и который недаром был на время, позабыт нашим лучшим обществом: нужно было, чтобы выболтали мы на чужеземных наречиях всю дрянь, какая ни пристала к нам вместе с чужезем­ным образованием, чтобы все те неясные звуки, неточ­ные названия вещей, дети мыслей, невыяснившихся и сбивчивых, которые потемняют языки,— не посмели помрачить младенческой ясности нашего языка и воз­вратились бы к нему, уже готовые мыслить и жить сво­им умом, а не чужеземным».

Это не только восторжен­ный гимн русскому языку, но и та поэтическая, языко­вая программа, которую Гоголь осуществлял в своем творчестве. И здесь он противопоставляет аристокра­тическому жаргону, космополитическим вкусам «луч­шего общества» — «младенческую ясность нашего языка».

Одна из самых существенных задач реалистического искусства состоит, по убеждению Гоголя, в том, чтобы уметь раскрыть любой характер и изведать его «до перво­начальных причин». Важным орудием этой «науки выпы­тывания» Гоголь считал язык. Правда, он предостерегает, что стилистические приемы романтической школы («прос­то бросай краски со всей руки на полотно, черные паля­щие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ») здесь не помогут. Нужна гораздо более тонкая ра­бота.

Художник должен уметь найти в живом разностиль­ном потоке обиходной речи такие слова, через посредство которых как бы ненароком сами по себе раскрывались бы неуловимые и невидимые черты характера. И Гоголь блистательно демонстрирует это умение, например, в самом начале «Мертвых душ», в главе, посвященной Манилову, Некрасов очень точно назвал речь Гоголя «живою и одушевленною» [40]. Она была одушевлена близостью к разговорному просторечью, к стихии народного языка, она несла на себе отсвет того «разума слов», который Го­голь считал отличительной особенностью русского языка[41].

Словесная живопись Гоголя отражала потребности не­прерывно расширяющегося реалистического изображения действительности и в свою очередь раздвигала границы этого изображения, обогащала его средства и возможности.

Проза Гоголя по своему стилистическому рисунку существенно отличается от пушкинской прозы. У Пушкина письмо лаконичное, строгое, точное, деловое, свободное от каких бы то ни было стилистических излишеств. Пушкин, по верному наблюдению Вяземского, всегда «сторожит се­бя». Гоголевская проза, напротив, насыщена тропами и фигурами, его фраза вся переливается метафорами и срав­нениями, иногда развёртывающимися в широкую карти­ну. «Он не пишет, а рисует, — говорил Белинский, — его фраза, как живая картина, мечется в глаза читателю, по­ражая его своею яркою верностию природе и действитель­ности»[42]. Вспомним:

«Сухощавый и длинный дядя Митяй с рыжей бородой взобрался на коренного коня и сделался похожим на де­ревенскую колокольню или лучше на крючок, которым достают воду в колодцах»[43]; «Цвет лица имел каленый, горячий, какой бывает на медном пятаке»[44]; «Породистые стройные девки, каких уже трудно теперь найти в больших деревнях, заставляли его (Селифана .) по нескольким часам стоять вороной. Трудно было сказать, которая лучше: все белогрудые, белошейные, у всех глаза репой, у всех глаза с поволокой, походка пав­лином и коса до пояса»[45].

Белинский прав. Фраза Гоголя действительно «мечется» в глаза, его сравнения поражают своей яркой живопис­ностью, — вы ощущаете предмет во всей его бытовой, реа­листической конкретности: его форму, цвет, объем. Го­голь как бы переносит приемы живописи в свое письмо.

Обилие тропов — характерная черта гоголевского сти­ля в лирических отступлениях «Мертвых душ». Но сами по себе тропы, конечно, не исчерпывают со­бой формы художественной речи. Это лишь одна из форм, к которой обращались далеко не все писатели. Ее реши­тельными противниками были, например, два таких вели­ких прозаика, как Пушкин и Чехов.

 Гоголевская же проза развивалась другими художественными путями. Фраза у Пушкина и Чехова—короткая, энергичная, «деловая». У Го­голя она вязкая, гибкая, вьющаяся. Гоголь не рубит мысль на короткие периоды, а любовно плетет словесное круже­во. Похоже, что выводит он слово не острым пером, а тон­кой, мягкой кистью. И, кажется, это-то как бы и создает своеобразную гоголевскую пластику и прелесть его письма, что, соответственно, оказывает влияние на «чувственность» лирических отступлений в «Мертвых душах»[46].

Особенности лирико-патетической речи отчетливо сказы­ваются и в ее лексике, характеризующейся употреблением таких церковно-славянизмов, как: «очи», «зреть», «сокрыть», «ози­рать», «незримый», «божественное пламя», «немолчно», «лобзает» и др.

Писатель тяготеет здесь к звучным эпитетам, которые чаще всего даются в синонимических соединениях— «непостижимая, тайная сила»; «сверкающая, чудная, незнакомая земле даль»; «страшная, потрясающая тина мелочей»; «характеров, скучных, противных, поражающих печальной действительностью» и т. д.

Высказывая в лирико-патетической речи непосредственную авторскую оценку явлений жизни, Гоголь использует, как уже указывалось, ироническо-возвышенную манеру повествования для развенчания низменного, пошлого. Ироническая патетика широко представлена в «Мертвых душах».

 Сохраняя общую «приподнятость» тона, писатель насыщает патетико-ироническое повествование обыденно-разговорной лексикой.

«Зато, мо­жет быть, от самого создания света не было употреблено столько времени на туалет. Целый час был посвящен только на одно рассматривание лица в зеркале. Пробовалось сообщить ему множество разных выражений: то важное и степенное, то почтительное, но с некоторою улыбкою, то просто почтительное без улыбки; отпущено было в зеркало несколько поклонов в сопровождении неясных звуков, отчасти похожих на французские, хотя по-французски Чичиков не знал вовсе. Он сделал даже самому себе множество приятных сюрпризов, подмигнул бровью и губами и сделал кое-что даже языком... Наконец он слегка т р е п н у л  себя по  подбородку, сказавши: ах ты мор­дашка эдакой!» Обыденно-разговорная лексика придает иные черты повествованию, оттеняя контраст между общей то­нальностью рассказа и его содержанием.

В живом единстве с иронической патетикой предстает очень характерное для поэтического языка «Мертвых душ» сочетание «высокой» речи с разговорно-бытовой лексикой.

«...Один из священнодействующих, тут же находившихся, при­носивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллеж­ского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, и провел их в ком­нату присутствия, где стояли одни только широкие кресла, и в них перед столом за зерцалом и двумя толстыми книгами си­дел один, как солнце, председатель. В этом месте новый Вир­гилий почувствовал такое благоговение, что никак не осмелился занести туда ногу и поворотил назад, показав свою спину, вытертую как рогожка, с прилипнувшим где-то куриным пером»[47].

Острой художественной выразительности писатель добивается здесь с помощью сопоставления, своеобразного «столкновения» слов и речевых оборотов различной экспрессивной окраски. На­ряду с такими лексическими формулами, как «один из священ­нодействующих», «приносивший с таким усердием жертвы Фемиде», «почувствовал такое благоговение», мы видим и словес­ные обороты иного характера: «давно лезла оттуда подкладка», «оба рукава лопнули», «вытертую как рогожка» и др.

Разговорно-бытовая стихия, определяющая отличитель­ные особенности повествования в «Мертвых душах», с особой силой отражает замечательное знание Гоголем русского обще­национального языка, его несравненное умение пользоваться неисчерпаемыми сокровищами русской речи для воплощения художественных образов. В течение всей своей литературной деятельности он пристально изучал живую народную речь. Но, пожалуй, с особой интенсивностью занимался писатель этим трудом в период создания «Мертвых душ». В его памятных книжках этого времени мы находим записи множества слов, рече­ний, пословиц, взятых из народного языка. Из числа записан­ных Гоголем народных оборотов речи и отдельных слов немало вошло в «Мертвые души».

Словарный состав, которым пользовался писатель в лирических фрагментах поэмы-романа, отличается исключительной широтой и богатством.

Со всей наглядностью об этом свидетельствуют и описания быта, природы, и речевая характеристика героев, и жанровые кар­тины. Вспомним, например, зарисовку в главе о Плюшкине московского щепного двора, «куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы, и где горами белеет всякое дерево, шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны, жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки, мыкольники, куда бабы кладут свои мочки и прочий дрязг, коробья из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки и много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси»[48].

Писатель замечательно рисует здесь предметное многообразие, пользуясь богатством живой разговорной речи. Или вот еще один аналогичный пример: «Чичиков оглянулся и увидел, что на столе стояли уже грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припёками: припёкой с лучком, припёкой с маком, припёкой с творогом, припёкой со сняточками, и нивесть чего не было».

Как в описании предметного мира, так и в повествователь­ной характеристике социального облика людей, их отношений ярко выступает замечательное владение Гоголем огромным сло­весным запасом живого разговорного языка.

Изображая, на­пример, чиновный мир, Гоголь в самой лексике повествования выразительно оттеняет особенности описываемой среды. «В губернию назначен был новый генерал-губернатор, событие, как известно, приводящее чиновников в тревожное состояние: пойдут переборки, распеканья, взбутетениванья и всякие должностные похлёбки, кото­рыми угощает начальник своих подчиненных!

 «Ну что», думали чиновники, «если он узнает только, просто, что в городе их вот-де какие глупые слухи, да за это одно может вскипятить не на жизнь, а на самую смерть».

С большим мастерством писатель вкрапливает характерные слова, передающие черты людей чиновной среды. «Инспектор врачеб­ной управы вдруг побледнел: ему представилось бог знает что, что под словом мертвые души не разумеются ли бо­льные, умершие в значительном количестве в лазаретах и в других местах от повальной горячки, против которой н е было взято надлежащих мер, и что Чичиков не есть ли подосланный чиновник из канцелярии генерал-гу­бернатора для произведения тайного с л е д с т в и я».

 И далее: «Когда господа чиновники и без того находи­лись в затруднительном положении, пришли к губернатору разом две бумаги. В одной из них содержалось, что по дошед­шим показаниям и донесениям находится в их губернии делатель фальшивых ассигнаций, скрывающийся под разными именами, и чтобы немедленно было учине­но строжайшее розыскание. Другая бумага содержала в себе отношение губернатора соседстве н-ной губернии о убежавшем от закон­ного преследования разбойнике, и что буде окажется в их губернии какой подозрительный человек, не предъявящий никаких свидетельств и пашпортов, то задержать его немедленно».

Нередко в рамках отдельно взятого предложения или не­скольких предложений Гоголь использует одни и те же слова, но в разных смысловых значениях. «Так и Чичиков скоро на­шел ближнего, который потащил на плечах своих всё, что только могла внушить ему досада. Ближний этот был Ноздрев, и, нечего сказать, он был так отделан со всех боков и сторон, как разве только какой-нибудь плут староста или ямщик бывает отделан каким-нибудь езжалым, опытным капитаном, а иногда и генералом»[49].

 Во втором случае в слове «отделан» заключен иной смысл, чем в первом. Это столкнове­ние разных значений слова придает сатирическую окраску дан­ному повествовательному эпизоду.

Или вот еще образец исполь­зования разных смысловых значений слова в сатирическом плане. «В картишки, как мы уже видели из первой главы, играл он не совсем безгрешно и чисто, зная много разных передержек и других тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою: или поколачивали его са­погами, или же задавали передержку его густым и очень хорошим бакенбардам»[50].

Глубокое раскрытие семантики слова, яркое использование ее в художественно-эстетических целях можно проиллюстриро­вать и на ряде других примеров. Глагол «писать» употребляет­ся в поэме в различных смысловых связях. «Да позвольте, как же мне писать расписку? прежде нужно видеть деньги». Но уже иначе это слово звучит в фразе: «Бона! пошла писать губерния!»

Это же слово приобретает новое значе­ние в следующем контексте: «Едва только ушел назад город, как уже пошли писать по нашему обычаю чушь и дичь по обеим сторонам дороги». Соотнося слова «пошли писать» с деталями пейзажа, Гоголь достигает живой выразительности картины.

Но одновременно с тем в «Мертвых душах» мы встречаем эти слова, поставленные в связь не только с пейзажем, но и с предметным миром и с человеком, взятыми в некоем един­стве. «И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким борода­тым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке» и т. д. И уже в откровенно ироническом значении тот же гла­гол употребляется при изображении Чичикова. «Пощупав бо­роду рукою и взглянув в зеркало, он уже произнес: эк какие пошли писать леса».

Столь же выпукло предстает многозначность слова и в употреблении глагола «хватить». «Но все очень усомнились, что бы Чичиков был капитан Копейкин, и нашли, что почтмейстер хватил уже слишком далеко»; «хватили немножко гре­ха на душу, матушка»; «он накупал кучу всего... насколько хватало денег»; «эк куда хватили!»; «здесь Чичиков вышел совершенно из границ всякого терпения, хватил всердцах стулом об пол»; «есть на свете много таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила... хватила то­пором раз —вышел нос, хватила в другой —вышли губы».

Важно отметить не только богатство смысловых оттенков слова, но и ту художественную значимость, которую оно каждый раз приобретает в живом контексте речи. Вот еще один пример многозначности слова в повествовании: «Скрипки и трубы нарезывали где-то за горами», «нарежется в буфете таким образом, что только смеется».

Характеризуя особенности повествовательной речи в «Мерт­вых душах», необходимо указать на ту важную роль, которую играют в ней сравнения. Гоголь весьма часто с целью создания комического эффекта пользуется распро­страненными сравнениями. Таково сравнение Ноздрева, ата­кующего Чичикова, с офицером, ведущим в бой свой отряд, или сопоставление настроения взбудораженных чиновников с переживаниями школьника, которому товарищи во время сна засунули в нос «гусара».

 Развернутое юмористическое срав­нение иногда приобретает многоплановый характер, когда одновременно дается сопоставление ряда явлений. Примеча­тельным в этом смысле представляется описание въезда Чи­чикова в усадьбу Коробочки. «Между тем псы заливались все­ми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал на­скоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый зво­нок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и всё это наконец повершал бас, может быть старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит пев­ческий контрабас, когда концерт в полном разливе, тенора под­нимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и всё, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла».

Замечательное по своей яркости, это сравнение открывает отличительные черты, которые свойственны гоголевской повествовательной речи в целом,— богатую метафоричность, огромную изобразитель­ную силу.

Отображая повседневную жизнь, Гоголь решительно избе­гал абстрактных, туманных, расплывчатых сопоставлений. Сравнения его в поэме почти всегда носят конкретный, осязае­мый характер; они взяты не из отвлеченной сферы, а из быта, окружающего предметного мира, природы.

 Одновременно с тем они чаще всего носят юмористический колорит, сатирическую окраску. Вот несколько примеров: «он стал наконец отпра­шиваться домой, но таким ленивым и вялым голосом, как будто бы, по русскому выражению, натаскивал клещами на лошадь хомут»; «подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окон почти в одно время два лица: женское в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как мол­даванские тыквы»; «он стал чувствовать себя неловко, неладно: точь в точь как будто прекрасно вычищенным сапогом вступил вдруг в грязную, вонючую лужу»; «слова хозяйки были пре­рваны странным шипением, так что гость было испугался; шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями; но, взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул, что стенным часам пришла охота бить... они пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку»; экипаж, в котором приехала в город Коробочка, был «похож на тол­стощекий выпуклый арбуз, поставленный на колеса. Щеки этого арбуза, то есть дверцы, носившие следы желтой краски, за­творялись очень плохо».

Конкретность, изобразительное начало в гоголевских срав­нениях, их юмористический колорит замечательно гармони­руют со всем характером повествовательной речи, служат средством усиления ее жизненной основы. В самых различных своих элементах язык «Мертвых душ» поражает богатством, мно­гообразием форм. Гениальное мастерство языковой характери­стики неотделимо от мастерства лепки образов, от изображения типических черт социальной действительности.

Чудесное владение богатством русской речи позволило Гоголю с несравненной силой изобразить жизнь, показать га­лерею замечательных образов, которые объективно раскры­вали необходимость новых, справедливых социальных отно­шений[51].

В своей работе над языком Гоголь стремился к наи­более полной и точной характеристике речи своих пер­сонажей, передавая даже мельчайшие особенности их языка. Самый характер человека, его социальное поло­жение, профессия — все это с небычайной отчетливо­стью и выразительностью передается писателем при помощи его богатой словесной палитры. Гоголь велико­лепно чувствовал все неисчерпаемое богатство русского языка, в котором с такой полнотой выразился русский национальный характер.

С восторгом писал он о метком русском слове, которое «вышло из глубины Руси... где всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт, на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы — одной чертой обрисован ты с ног до головы!»[52].

Читая лирические отступления Гоголя, в «Мертвых душах» можно поистине залюбоваться этим чудесным умением обрисовать «одной чертой» «с ног до головы» человека, создать ти­пический и вместе с тем жизненно яркий образ — сам Гоголь владел этим в полной мере. Словесная изобразитель­ность и богатство красок лирических фрагментов гоголевского стиля остаются и до сих пор великолепным образцом владения словом.

Ошибочно, однако, рассматривать язык Гоголя как механическое сочетание жаргонных «языков» и диалек­тов, как это неоднократно делалось. Гоголь писал тем общенародным языком, который вобрал в себя все богатство и многообразие словесных красок и оттенков народной речи. От канцелярско-приказного жаргона, ха­рактеризующего его пошлых и нравственно-уродливых персонажей, от пустословия дам, «приятных во всех отношениях», Гоголь умел переходить к богатейшей красочности языка народных песен к волшебной поэтической красоте своих пейзажей.

Общенародный язык безразличен к классам, но классы, социальные группы стремятся использовать его в своих интересах, навязать ему свой особый лексикон, свои особые термины, свои особые выражения, харак­теризующие речь представителей прежде всего верху­шечных слоев имущих классов.

Писатель, пользуясь этими особенностями языка различных социальных групп, передает типический характер создаваемых им образов, их социальную профессионально-сословную принадлежность, широко пользуясь словами, термина­ми и в особенности фразеологией разнообразных рече­вых стилей, жаргонов, не только в языке персонажей, но и в авторском повествовании.

«Жизнь различных кругов общества раскрывается,— писал В. В. Вино­градов, — в свете их социально-речевого самоопределе­ния, их словоупотребления. При широком охвате дейст­вительности язык автора приобретает необыкновенную, синтетическую полноту выражения, так как в нем сос­редоточивается все многообразие социально-стилисти­ческих и профессиональных расслоений русского язы­ка. Речевые средства изображаемой среды, вовлечен­ные в строй изложения и художественно обобщенные, ярко подчеркивают реализм изображения и придают ему необыкновенную рельефность и выразительность»[53].

Рассматривая лирические фрагменты «Мертвых душ» можно отметить, что художественный метод и стиль Гоголя основаны на последовательном и беспощадном разоблачении той фальши и лжи, которой прикрыта в чиновно-крепостническом и буржуазно-дворянском обществе подлинная сущность царящих в нем отношений и нравов. Эта под­линная сущность эксплуататорского общественного строя обволакивается господствующими классами целой системой понятий, слов, фразеологией, которые приукра­шивают своим мишурным благолепием и лицемерным пустословием его безобразие, его антинародный характер. Эгоизм, корыстолюбие, моральное разложение, па­разитическая сущность этого общества обычно прикры­ваются потоком напыщенной и лживой фразеологии, находящейся в полном противоречии с истинным значением вещей.

Гоголь вел решительную борьбу с аристократическим жаргоном, с таким использованием языка верхушечны­ми слоями общества, которое отражало специфические вкусы аристократии, или привилегированных социаль­ных слоев, ориентировавшихся на эти вкусы.

 Самым яз­вительным образом высмеивает Гоголь «светский», «дамский язык» провинциального и столичного дворян­ского и чиновнического общества, превратившийся в искусственный жаргон, оторванный от общенародного языка.

Эта «изысканность» и «галантность», с которой изъясняются у Гоголя «дамы приятные во всех отноше­ниях», больше всего боящиеся «грубых» выражений и оборотов национального языка, вдобавок характеризует бедность и искусственность их речи, лицемерие и фальшь представителей «светского» провинциального дворян­ского общества, прикрывающих свои корыстные и не­чистоплотные поступки и стремления «приятными» вы­ражениями, словарем и фразеологией, заимствованными частично из арсенала сентиментально-карамзинской ли­тературы.

 Борясь за национальную самобытность и бо­гатство русского языка, Гоголь выступал против космо­политизма «читателей высшего общества», от которых «не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь...»[54]

Как указывал В. В. Виноградов в своей работе о языке Гоголя: «Разоблачение фальши условных, при­нятых современным автору буржуазно-дворянским об­ществом форм выражения обязывало комического писателя глубже спуститься в мир изображаемой дей­ствительности, воспринять его язык, его стили... — в процессе их литературного употребления — демонстри­ровать разрыв между словом и «делом», словом и его истинными значениями»[55]. В. В. Виноградов здесь опре­делил основной принцип гоголевского стиля, направлен­ного на предельное разоблачение фальши и лицемерия буржуазно-дворянского общества. Весь строй образов, вся сложная гамма словесных красок служат Гоголю в этих случаях для показа той пустой и мерзкой сущно­сти буржуазно-дворянского общества, которая с особой наглядностью раскрывается в этом разрыве между «словом» и «делом». Контраст между условным значе­нием слов при употреблении их в речи представителей буржуазно-дворянского общества и их подлинным смыслом обнажает лживость и фальшь не только слово­употребления, но и сущность самых понятий господст­вующих классов.

Гоголь едко пародирует стилистику и чувствительную фразеологию дворянского общества, пытающегося прикрасить и пригладить подлинную неприглядную сущность общественных отношений. Особенно наглядно это проявляется в одном из лирических фрагментов «Мертвых душ» - чувствительном письме одной из городских дам, полученном Чичиковым накануне бала у губернатора. Здесь едко осмеяны штампы сентементально-дворянской, карамзинской фразеологии, которые наиболее полно характеризуют наигранность и искусственность мелочных чувств, ими выраженных.

В этом письме и риторически-сентиментальные афо­ризмы в духе карамзинских рассуждений: «Что жизнь наша? Долина, где поселились горести. Что свет? Толпа людей, которая не чувствует». Здесь и чувствительное упоминание о том, что писавшая «омочает слезами стро­ки нежной матери, которой, протекло двадцать пять лет, как уже не существует на свете».

Анонимный автор ци­тирует заключительное четверостишие «Две горлицы покажут...» из песни «Доволен я судьбою» Карамзина, наглядно свидетельствующее о вкусах провинциального дворянского общества. В заключение письма пересказа­на даже цитата из пушкинских «Цыган»: «приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом». Подобный конгломерат иронически приводимых сентиментально-романтических штампов «в духе тогдашнего времени», как отмечает сам Гоголь, разоблачает лживость чувств и искусственность этого «карамзинского» стиля и языка.

Гоголь неоднократно полемизирует и с тем условно-литературным стилем, с теми штампами сентиментально-романтического направления, которые характеризовали «светские» повести и романы 20—30-х годов XIX века. Чичиков нередко выражается «изысканным», напыщен­ным, приторным слогом подобных романов, авторы кото­рых, вроде Полевого, Марлинского, Тимофеева и других представителей романтической школы, заставляли своих героев изъясняться на искусственном «светском» жаргоне.

Так, описывая бал у Губернатора, Гоголь разоблачает мишурный «блеск» его, зло и иронически используя штампы, сложившиеся в этой «литературе». Губернатор­ша также изъясняется с Чичиковым штампами «свет­ских» романов. «В точности не могу передать слов губернаторши, — говорит Гоголь, — но было сказано что-то, исполненное большой любезности, в том духе, в ко­тором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших писателей, охотников описывать гостиные и по­хвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «не­ужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».

 Да и сам Чичиков готов «отпустить» ответ на любезности губернаторши «ничем не хуже тех, какие отпускают в модных повестях Звонские, Минские, Лидины, Гремины»[56].

Существенное место в этих главах занимает изображе­ние «губернских дам». Художественная палитра Гоголя-сатирика обогащается здесь новыми красками. Перед нами — обобщенный портрет «губернских дам». резентабельные, строгие, они казались воплощением со­вершенной добродетели. Они всегда были исполнены бла­городного негодования против всяческих соблазнов и поро­ков, они неумолимо казнили малейшее проявление чело­веческих слабостей. В соблюдении этикета и тона они превосходили даже дам петербургских и московских.

Повествование Гоголь ведет в присущей ему ироничес­кой манере. Нигде прямо не обличая, не осуждая, он дос­тигает неотразимой силы сатирического обличения.

Дамское общество — это царство пошлости с характер­ным для него ханжеством, лицемерием и «нежным распо­ложением к подлости». Изображение бала у губернатора и всей той кутерьмы, которую завели дамы «просто при­ятные» и «приятные во всех отношениях» вокруг Чичико­ва, принадлежит к лучшим страницам поэмы.

Примером богатства русского языка и его изобрази­тельной силы в лирических фрагментах «Мертвых душ» является для Гоголя народная пословица. В ней он видит именно тот «образ выражения», который дает возможность писателю наиболее полно и ярко пе­редать свою мысль: «Сверх полноты мыслей уже в са­мом образе выраженья в них (то есть в пословицах .) отразилось много народных свойств наших; в них все есть: издевка, насмешка, попрек, словом, все шеве­лящее и задирающее за живое; как стоглазый Аргус, глядит из них каждая на человека».

В своей работе над языком Гоголь стремился к соз­данию образа, наиболее полно и вместе с тем наглядно, живописно выражающего предмет. Именно вещная, зри­тельная сторона выступает с особенной силой в его опи­саниях. Пословицей, красочным сравнением, метко най время не осуществлять намеченной цели. В фамилии Ноздрева слышится лихость, наглость и хамство, она ассоциируется с народным прозвищем — «ноздря», «ноздряк» («тот, у кого большие ноздри», как поясняет Даль[57]), то есть то, что на виду, бросается всем в глаза. В фамилии Плюшкина дано ощущение чего-то сплюсну­того, потерявшего свою форму (у Даля: «плюшка»—«пуля, которая сплющилась»[58]).

Язык и стиль поэмы Гоголя необычайно богат и раз­нообразен и ни в какой мере не ограничен бытовым про­сторечием и профессионально-специфическими языко­выми характеристиками персонажей.

В идейно-стилевой структуре «Мертвых душ» слогу персонажей поэмы резко противостоит авторская речь, стиль лирических отступлений, описаний, пейзажей. В этих случаях Гоголь широко пользуется самыми различными стилистическими средствами и оттенками, всем арсеналом литературной речи, начиная от сурово-библейского слога, использова­ния архаизмов и славянизмов, придающих повествова­нию проповеднический, возвышенный стиль, и кончая поэтическим слогом поэтов-романтиков — метафориче­ски-ярким, патетически-эмоциональным.

Как уже указывалось, роль автора, его голос, непо­средственно включающийся в повествование, приобре­тают во всей идейной и композиционной структуре поэмы исключительно большое значение. И здесь Гоголь при­бегает к эпическим принципам повествования, создавая величественно обширные периоды, сложно организован­ные предложения, обладающие внутренним ритмом, це­лой иерархией интонационных переходов.

Таков, напри­мер, знаменитый лирический монолог о птице-тройке, или о вольном бурлаке Абакуме Фырове. Сам Гоголь, говоря о высоко оцененном им переводе Жуковского «Одиссеи», дал характеристику этого эпически величе­ственного слога, который сам писатель усвоил и приме­нил в его национальной форме, создав своеобразно поэ­тический повествовательный стиль своей поэмы.

«Беско­нечно огромные периоды, — так характеризовал свой идеал повествовательного стиля Гоголь, говоря о пере воде Жуковского, — которые у всякого другого были бы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так братски улегаются друг возле друга, все переходы и встречи противоположностей совершаются в таком бла­гозвучии, все так сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд целого, что кажется, как бы пропал вовсе вся­кий слог и склад речи... Здесь-то увидят наши писатели, с какой разумной осмотрительностью нужно употреблять слова и выражения, как всякому простому слову можно возвратить его возвышенное достоинство уменьем по­местить его в надлежащем месте...»

В этих словах за­ключается и стилистическая, языковая программа самого Гоголя, который, отрываясь от бытового ничтоже­ства и пустоты своих персонажей, создает образы могу­чего, поэтически возвышенного стиля в своих лириче­ских отступлениях, посвященных родине и народу. В одном периоде, в одном предложении писатель объ­единяет широкий смысл, дает нередко как бы самосто­ятельную картину, в то же время тесно связанную со всем контекстом. Эта сложная, расчлененная на много­численные предложения гоголевская фраза позволяет ему с необычайной наглядностью и конкретностью пока­зать самый предмет, передать тончайшие оттенки ав­торского отношения.

Некрасов очень точно назвал речь Гоголя в «Мертвых душах» «живою и одушевленною». Она была одушевлена близостью к разговорному просторечию, к стихии народного языка, она несла в себе отсвет того «разума» слов, который Гоголь считал отличительной особенностью русского языка.

Словесная живопись лирических фрагментов в «Мертвых душах» отражала потребности непрерывно расширяющегося реалистического изображения действительности и в свою очередь раздвигала границы этого изображения, обогащала его средства и возможности.

П. В. Анненков однажды сказал, что Гоголю был при­сущ «поэтический взгляд на предметы». Может быть, все­го ярче этот «поэтический взгляд» писателя отразился в ху­дожественном слове. Для Гоголя слово было своеобразным и законченным поэтическим микромиром, как бы целост­ной моделью художественного произведения.

Проницательно заметил А. А. Потебня: «Слово имеет все свойства художественного произведения»[59]. Гоголь ин­туитивно, своим художническим инстинктом и творческой практикой доказал обоснованность наблюдения выдающе­гося ученого.

Уже современникам своим Гоголь открылся как истин­ный волшебник слова. Он извлекал из гущи народной жиз­ни слово и превращал его в поэтический феномен. Слово служило Гоголю средством изображения, но одновремен­но было как бы и предметом изображения. Работа этого писателя над языком своих произведений поражает не только своей тщательностью, но и новизной подхода к нему. Гоголь относился к слову как целостному художест­венному организму, имеющему самоценное, хотя и не са­моцельное, значение.

В языке Гоголя нет полых, пустотелых слов. Мощная выразительная и изобразительная сила гоголевского язы­ка основывалась на умении писателя сделать слово мыслеемким, точным, конкретным, пластичным. Язык стано­вился не только формой, в которой выражался предмет или воплощалась мысль, но и как бы самим материалом.

Именно здесь источник художественной энергии гого­левского слова.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В заключение дипломной работы можно сделать выводы.

Поэма "Мертвые души" является одним из самых замечательных произведений русской литературы. Великий писатель-реалист Николай Васильевич Гоголь показал всю современную Россию, сатирически изобразив поместное дворянство и губернское чиновничество. Но если присмотреться, отвратительные и жалкие черты гоголевских персонажей не изжиты до сих пор и ярко проявляются и сегодня, на рубеже нового века. Смех Гоголя включал в себя и чувство острой скорби, рожденное картинами духовного угасания, «омертвения» человека, его унижения и подавления, явлениями социального застоя. Недаром писатель говорил о том, что ему приходится озирать жизнь «сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы». И вместе с тем смех Гоголя не вызывает разочарования, он пробуждает энергию сопротивления и протеста, энергию действия.

Интересно рассуждение автора о разных типах писателей: «Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, …не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы... Но не таков удел и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами а чего не зрят равнодушные очи... Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество»…

Гоголь причисляет себя именно к последнему типу. В конце своей поэмы он отвечает на возможные обвинения «со стороны так называемых патриотов», требующих, чтобы все сказанное о России, было одинаково похвальным, хорошим, возвышенным, обвиняя «думающих не о том, чтобы не делать дурного, а том, чтобы не говорили, что они делают дурное». Одновременно Гоголь говорит и о «ценителях литературы»,у которых свое представление о цели писательского труда («Лучше же представляйте нам прекрасное, увлекательное»). Гоголь заранее разочарован в своих читателях: «Тяжело то, что живет в душе неотразимая уверенность, что тем же самым героем... были бы довольны читатели».

Лирические отступления о Руси, связывают вместе темы дороги, русского народа. Тема дороги - вторая тема в «мертвых душах», связанная с проблематикой Родины. Дорога - образ, организующий весь сюжет, и себя Гоголь видит в лирических отступлениях как человека пути: «Прежде, давно, в лета моей юности... мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту... Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно; мне не смешно... и безучастное молчание хранит мои недвижные уста. О моя юность! О моя совесть!».

Н.В. Гоголь много размышлял о судьбе России, каждая строчка пропитана любовью к стране, глубокими переживаниями. «Не так ли ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несеться?.. Русь, куда же несешься ты, дай ответ. Не дает ответа!» В образе тройки воплотилась вся Россия, и на вопрос «Куда ж ты несешься?» - не дает ответа, к сожалению и сам писатель не знает, куда она приедет, если править ей будут люди, подобные Чичикову, Манилову, Плюшкину.

Белинский весьма выразительно сформулировал ос­новную особенность «слога» Гоголя, то есть его языка и стиля: «Гоголь не пишет, а рисует; его изображения дышат живыми красками действительности. Видишь и слышишь их. Каждое слово, каждая фраза резко, опре­деленно, рельефно выражает у него мысль, и тщетно бы хотели вы придумать другое слово или другую фразу для выражения этой мысли»[60].

Точное соотношение слова и мысли сочетается у Гоголя с живописностью слова, с наглядностью, изобразительностью образа. Слово, ре­чевая характеристика у Гоголя прочно соотнесены с об­разом персонажа, раскрывают его сущность, его ха­рактер.

Как справедливо было указано лингвистами, Гоголь в своем воспроизведении разговорной речи чужд языко­вому натурализму. Он не копирует язык своих персона­жей, а строит его, избегая внешней, поверхностной бук­вальности в передаче речевой манеры, выбирая те слова и формы фразеологии, которые наиболее типичны для данного героя, нередко комбинируя в одном речевом контексте слова из разных сфер просторечия и профес­сиональных жаргонов, воссоздавая типический образ[61].

Гоголь восставал против замыкания языка в сфере «высшего общества», он стремился к расширению ра­мок литературного языка, к обогащению его за счет всего богатства словарного фонда, к преодолению раз­рыва между книжными формами языка и языком жи­вым, разговорным.

Белинский указывал, что даже самые «неправильности» языка Гоголя с точки зрения «пури­стов» являются свойством его стиля, его манерой: «Пу­ристы, грамматоеды и корректоры нападают на язык Гоголя и, если хотите, не совсем безосновательно: его язык точно неправилен, нередко грешит против грамма­тики и отличается длинными периодами, которые изо­билуют вставочными предложениями; «о со всем тем он так живописен, так ярок и рельефен, так определителей и точен, что его недостатки, о которых мы сказали выше, скорее составляют его прелееть, нежели порок...»[62].

 В языке Гоголя нашла свое выражение вся тогдашняя Россия — все ее социальные слои, профессии, самые разнообразные стили. Но в основе его работы над язы­ком лежало стремление к максимальной демократиза­ции речи, к включению в литературный язык всего бо­гатства языка общенародного, к уничтожению граней между ними. Эта демократизация речи особенно отчет­ливо чувствовалась современниками.

 Такой выдающийся деятель передовой русской культуры, как В. Стасов, вспоминая впоследствии о впечатлении, которое произ­водили произведения Гоголя на новое поколение демо­кратически настроенной молодежи, писал: «Тогдашний восторг от Гоголя — ни с чем не сравним. Его повсюду читали точно запоем. Необыкновенность содержания, типов, небывалый, неслыханный по естественности язык, отроду еще не известный никому юмор — все это дей­ствовало просто опьяняющим образом. С Гоголя водво­рился в России совершенно новый язык, он нам безгра­нично нравился своей простотой, силой, меткостью, по­разительной бойкостью и близостью к натуре»[63].

Язык Гоголя не был, конечно, «совершенно новым», являясь выражением богатства и красочности русского общена­родного национального языка, продолжая и развивая те замечательные образцы русской речи, которые осу­ществлены были в произведениях Фонвизина, Крылова, Грибоедова и прежде всего основоположника русского литературного языка Пушкина. Вместе с тем Гоголь еще шире раскрыл границы литературной речи, сделал но­вый шаг по пути ее демократизации.

 

СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:

1. Аксюта Р.А. Творчество русских классиков, - СПб.:Питер, 2005. – 592с.

2. Алябьев Т.И. Русская филология, - Мн.: БГУ, 2003. – 596с.

3. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений, - М.: Академия наук СССР в 10 т., 1981г.

4. Бурков И.А. Николай Гоголь, - М.:Просвящение, 1989. – 549с.

5. Виноградов В.В., Язык Гоголя и его значение в исто­рии русского языка. «Материалы и исследования по истории рус­ского литературного языка», М.:Просвящение, 1953, т. III.

6. Герцен А.И. Полное собрание сочинений и писем [Текст]. Т. 6. 1850-1851. н. 492 - 546 / А. И. Герцен. - Пг.: Литературно-Издательский Отдел Народного Комиссариата по Просвещению, 1919. - 723 с.

7. Гоголь Н.В. Избранное, - М.: Просвящение, 1988. С.58

8. Гоголь Н.В. Избранное, - СПб.:Питер, 2000. – 653с.

9. Гоголь Н.В. Мертвые души. Ревизор. Повести. М.: Просвещение, 1982. – 976 с.

10. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, в 10 томах, - М.:Издательство АН СССР, 1979.

11. Голуб И. Стилистика русского языка, - М.:Айрис, 2006. – 448с.

12. Григорьев А. Народность и литература// Время. 1861. № 2.

13. Гуллер Ю. Гоголь мог быть другим.// Вечерняя газета, № 6. – 2006

14. Заслонов В.А. Николай Гоголь. Опыт духовной биографии. М.: Просвещение, 1980. – 120 с.

15. Золотова Г.А. Синтаксис и стилистика. М.: Наука, 1980. – 301 с.

16. Кожина М.Н. Стилистика русского языка. М.: Просвещение, 2000. – 219 с.

17. Кривкевич А.М. Комментарии к поэме «Мертвые души», - Мн.:Вышэйшая школа, 2005. – 659с.

18. Кузовкова И.А. Современный русский язык, - К.:Киев, 2000. – 692с.

19. Лотман Ю. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь. М.: Просвещение, 1982. – 352 с.

20. Люстрова З.Н., Скворцов Л.И., Дерягин В.Я. Беседы о русском слове. М.: Знание, 1980. – 98 с.

21. Мажинский С. Художественный мир Гоголя. М.: Просвещение, 1971. – 437 с.

22. Малиновская И.Р. Слово классика, - Мн.: Вышэйшая школа, 2005. – 202с.

23. Машинский С. Н.В. Гоголь в русской критике и воспоминаниях современниках. М.: Просвещение, 1959. -367 с.

24. Новиков Л.А. Лингвистическое толкование художественного текста. Л.: Эхо, 1984. – 158 с.

25. Потебня А.А. Полн. собр. соч., т. 1, стр. 167

26. Смирнова-Чикина Е.С. Поэма Н.В. Гоголя «Мертвые души». М.: Просвещение, 1974. – 313 с.

27. Сорокин Ю.С., Словарный состав «Мертвых душ».Сб.«Гоголь. Статьи и материалы», изд. Ленингр. гос. университета им. А. А. Жданова, Л. 1954.С.33.

28. Стасов В.В.Училище правоведения в 1836—1842 гг// «Русская старина» -1881, - № 2.

29.  Степанов Н.Л. Н.В. Гоголь. Жизнь и творчество, - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. – 692с.

30. Степанов Н.Л. Н.В. Гоголь. М.: Просвещение, - 580 с.

31. Сумарова И.Р. Незнакомый Гоголь, - М.: Высшая школа, 2000. – 197с.

32. Тихонравов Н., Заметки о словаре, составленном Гого­лем. «Сборник Общества любителей российской словесности», М. 1891, стр. 113—114. [1]

33. Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля, -СПб. —М. 1914, изд. 4-е, т.2.

34. Храпченко М.Б. Творчество Гоголя. М.: Академия наук, 1954. – 432 с.

35. Шанский Н.М. В мире слов. М.: Просвещение, 1971. – 247 с.

36. Шанский Н.М. Художественный текст под лингвистическим микроскопом. М.: Просвещение, 1986. – 157 с.

37. Ящук И.П. Русская литература, - М.:Гардарика, 2000. – 596с.

 

[1] Сумарова И.Р. Незнакомый Гоголь, - М.: Высшая школа, 2000. С.49

[2] Гоголь Н.В. Избранное, - М.: Просвящение, 1988. С.58

[3] Тихонравов Н. Заметки о словаре, составленном Гого­лем. См. «Сборник Общества любителей российской словесности», М. 1891, стр. 113—114.

 

[4] Малиновская И.Р. Слово классика, - Мн.: Вышэйшая школа, 2005. – С.49

[5] Машинский С.И. Художественный мир Гоголя, - М.:Просвещение, 1971.С.3

[6] Григорьев А. Народность и литература// Время. 1861. № 2.

[7] Гуллер Ю. Гоголь мог быть другим.// Вечерняя газета, № 6. – 2006

 

[8] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.10, - М.: Издательство АН СССР, 1979. –С.539

[9] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.10, - М.:Издательство АН СССР, 1979. С.595

 

[10] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.8 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.427

[11] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.8 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.374

[12] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.8 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.394

[13] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.8 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.424

[14] Аксюта Р.А. Творчество русских классиков, - СПб.:Питер, 2005.с.62

[15] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.8 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.90

[16] Гоголь Н.В. Мертвые души. Ревизор. Повести. М.: Просвещение, 1982. С.3

[17] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.8 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.395

[18] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.6 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.430

[19] Гоголь Н.В. Мертвые души. Ревизор. Повести. М.: Просвещение, 1982.С.25

[20] Гоголь Н.В. Мертвые души. Ревизор. Повести. М.: Просвещение, 1982.с.44

[21] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.6 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.72

[22] Храпченко М.Б. Полн.собрание сочинений, М.:Учпедгиз, 1985. С.554

[23] Герцен А.И. Поли. собр. соч., т. 3, С. 35

[24] Белинский В.Г. Собр. соч., т. 2, стр. 289

[25] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.2- М.:Издательство АН СССР, 1940. С.220

 

[26] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.9 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.342

[27] Бурков И.А. Николай Гоголь, - М.:Просвящение, 1989. – с.52

[28] Гоголь Н.В. Мертвые души. Ревизор. Повести. М.: Просвещение, 1982.с.102

[29] Гоголь Н.В. Мертвые души. - М.: Просвещение, 1982.с.51

[30] Гоголь Н.В. Мертвые души. Ревизор. Повести. М.: Просвещение, 1982.с.67

[31] Бурков И.А. Николай Гоголь, - М.:Просвящение, 1989. – с.62

[32] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.6 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.174

 

[33] Гоголь Н.В. Мертвые души. Ревизор. Повести. М.: Просвещение, 1982.с.104

[34] Храпченко М.Б. Творчество Гоголя, - М.:Издательство академии наук СССР, 1954. – с.435

[35] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.8 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.50

[36] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.4- М.:Издательство АН СССР, 1940. С.41

 

[37] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.6 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.54

[38] Стасов В.В.Училище правоведения в 1836—1842 гг// «Русская старина» -1881, - № 2.С. 415

[39] Степанов Н.Л. Н.В. Гоголь. Жизнь и творчество, - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. С.510

[40] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.9 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.94

[41] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.9 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.441

[42] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.8 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.79

[43] Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений, т.6 - М.:Издательство АН СССР, 1940. С.91

[44] Там же, с.94

[45] Там же, с.32

 

[46] Гуллер Ю. Гоголь мог быть другим.// Вечерняя газета, № 6. – 2006

 

[47] Гоголь Н.В. Избранное, - СПб.:Питер, 2000.с.23

[48] Золотова Г.А. Синтаксис и стилистика. М.: Наука, 1980.с.124

[49] Гоголь Н.В. Мертвые души, -М.: Просвещение, 1999.С.98

[50] Гоголь Н.В. Избранное, - СПб.:Питер, 2000.с.104

[51] Храпченко М.Б. Творчество Гоголя, - М.: Издательство академии наук СССР, 1954.С.465

[52] Кривкевич А.М. Комментарии к поэме «Мертвые души», - Мн.:Вышэйшая школа, 2005.с.78

[53] В. В. Виноградов, Язык Гоголя и его значение в исто­рии русского языка. «Материалы и исследования по истории рус­ского литературного языка», М. 1953, т. III, стр. 22

[54] Кривкевич А.М. Комментарии к поэме «Мертвые души», - Мн.:Вышэйшая школа, 2005.с.62

[55] Виноградов В.В., Язык Гоголя. Сб. «Н. В. Гоголь. Ма­териалы и исследования», М. — Л. 1936, т. 2, стр. 330

[56] Звонский и Гремин — герои «свет­ской повести» А. Марлинского «Испытание»

[57] Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля, СПб. —М. 1914, изд. 4-е, т. II, стр. 1436

[58] Там же, т. III, стр. 335.

 

[59] Потебня А.А. Полн. собр. соч., т. 1, стр. 167

[60] Белинский В.Г.,Полное собрание сочинений, т. VI, с. 355

[61] Сорокин Ю.С., Словарный состав «Мертвых душ».Сб.«Гоголь. Статьи и материалы», изд. Ленингр. гос. университета им. А. А. Жданова, Л. 1954.С.33.

[62] Белинский В.Г., Полное собрание сочинений, т. IX, стр. 229

[63] «Русская старина», 1991, кн.2. С.414-415