Историография отмены крепостного права

 // Российская история. 2011. № 4. С.14-26.

…Историки-русисты, пришедшие в науку в 1960-1970-х гг., находились под силь­ным влиянием господствовавшей тогда теории модернизации. Они обратились к изучению российского государства и его аппарата, функцию которого перестали сводить к простому подавлению общественного недовольства. В рамках теории мо­дернизации государство в развивающихся обществах трактуется как главный двига­тель прогресса, инициатор индустриализации и социальных реформ, которые должны привести страну к парламентской демократии. Особое значение в этом контексте при­обрели Великие реформы. Их признавали «поворотным пунктом» в процессе перехо­да от традиционного к современному обществу, причем отмена крепостного права, этого «краеугольного камня государственного устройства», сразу же нашла своих исследователей.

… Но, пожалуй, главной особенностью тогдашней историографии крестьян­ской реформы, особенно американской, стал тот факт, что большинство исследований создавалось в тесной связи с советской исторической наукой. Самые первые работы были написаны либо под научным руководством профессора МГУ им. М.В. Ломоно­сова П.А. Зайончковского его стажерами, либо под сильным влиянием его трудов.

… А. Рибер выдвинул новую концепцию, согласно которой осозна­ние необходимости военной реформы послужило толчком для принятия решения об освобождении крестьян. Это была по преимуществу политическая история, столь мало востребованная в то время в СССР. Однако уже в этих работах (особенно у Филда и Рибера) заметен дух ревизионизма, который затем в полную силу развернулся в «новой социальной истории», вскоре занявшей господствующее положение в американской науке. Многие последующие исследования, выполненные в русле социально-истори­ческой парадигмы, создавались как ревизионистские. В них, как правило, подвергался критическому рассмотрению и опровергался какой-либо тезис, считавшийся прежде бесспорным.

Так были опровергнуты положения о «вымирании» крепостного крестьянства, о помещичьем оскудении в 1840-1850-х гг. Обратившись затем к изучению реализации крестьянской реформы и дальнейшего хода крестьянского дела в России, социальные историки подвергли пересмотру тезисы о ее «грабительском характере», о последую­щем обнищании крестьянства, о сущности так называемого аграрного кризиса и мно­гие другие. Остро критиковались и основополагающие для официальной советской историографии тезисы о «кризисе феодально-крепостнической системы хозяйствова­ния» и о крестьянской реформе как «побочном продукте революционной борьбы».

В 1960-1970-х гг. англоязычные историки сосредоточивались на экономической стороне модернизации, поскольку тогда центральное место в социальных исследова­ниях занимала индустриализация, которая считалась ключевым фактором в процессе перехода к современному (индустриальному) обществу. Большой вес в эпоху господ­ства экономического детерминизма имела концепция «относительной отсталости», разработанная А. Гершенкроном главным образом на российском материале и уделяв­шая основное внимание особенностям и этапам индустриализации в «запаздывающих» странах. В экономической по своей сути интерпретации Гершенкрона крестьянская реформа 1861 г. (как и реформы Петра I) была продиктована военной необходимостью и при всех ее недостатках - ограничении мобильности крестьян и сокращении их по­купательной способности - явилась, однако же, главной предпосылкой последующего промышленного роста.

Изучая вопрос об экономических предпосылках отмены крепостного права, за­падные историки пришли к выводу, что невозможно однозначно подтвердить наличие аграрно-капиталистических тенденций в сельскохозяйственном секторе в России перед Крымской войной и «кризиса крепостнической системы хозяйствования». Например, проведенное специалистами по «новой экономической истории» математическое иссле­дование не подтвердило падения доходности помещичьих хозяйств в 1840-1850-х гг. Американские историки при рассмотрении предпосылок отмены крепостного права были склонны говорить скорее об «экономических ожиданиях», которые заставили правительство сделать этот важный шаг. В результате на первый план выдвигались мотивы реформаторов, которые во многом зависели от циркулировавших в то время социально-экономических идей и представлений. В этом плане показательно иссле­дование А. Скерпана, который убедительно доказал, что широко распространенное мнение современников о преимуществе свободного труда над подневольным не нахо­дит подтверждения в реальности, однако же оно сыграло немалую роль в мотивации освобождения крестьян. Из этих представлений вытекали ожидания экономических последствий отмены крепостного права: свобода передвижения крестьянства для удов­летворения спроса на рабочие руки, рост разделения труда, увеличение потребитель­ского спроса и, конечно, повышение производительности труда. Все это увязывалось с конечной целью реформы - усилением могущества России.

Таким образом, решающую роль для американских историков играли не «объектив­ные причины», столь важные для советской историографии, а мотивы реформаторов, среди которых немалое место занимали внешнеполитические (сохранить статус великой державы) и внутриполитические (в первую очередь поддержание социальной ста­бильности). Большее значение для мотивации реформы имело не реальное положение дел, а «настроения» в правительстве и боязнь крестьянского бунта в среде дворянства.

…Особое внимание американских историков всегда привлекал тот факт, что столь масштабная реформа, затронувшая интересы многих миллионов крестьян, а в конеч­ном счете и всего населения страны, была осуществлена мирным путем, «без единого выстрела» в защиту крепостного права. Это выглядит поразительным контрастом при сравнении с жестокой Гражданской войной в Соединенных Штатах. Вслед за Д. Фил­дом они сходятся во мнении, что мирный характер реформы объясняется в первую очередь «монархическими иллюзиями» - еще не ослабевшей верой как дворянства, так и крестьянства в непогрешимость царской власти. Коль скоро отмена крепостно­го права была инициирована самим императором, российское дворянство без звука распростилось со своими привилегиями (но яростно отстаивало свои экономические выгоды). Кроме того, крепостничество накануне отмены не имело сторонников и ка­кой-либо сильной идеологической поддержки.

Процесс подготовки реформы был подробно исследован в монографиях Т. Эммон­са и Д. Филда, которые, как выяснилось, надолго «закрыли» эту тему в зарубежной историографии. …Главная идея Филда заключается в том, что реформа подобного масштаба при столь консервативном режи­ме могла осуществиться только поэтапно, как следствие законодательного процесса, и в ходе ее подготовки возникали новые предложения, совершенно не предвиденные вначале. Филд отмечает наличие противоречий между дворянством и правительством, дворянством и бюрократией, высшей бюрократией и чиновниками среднего уровня, но указывает при этом, что реформаторы сумели навязать историкам ложную кар­тину. Представляя своих оппонентов как заговорщиков, пытающихся противостоять замыслам царя, они искажали подлинные масштабы дворянской оппозиции. В подоб­ной ситуации любая критика проекта реформы, неугодная реформаторам, могла быть представлена как оппозиция царской власти и святому делу освобождения крестьян.

Наряду с другими устоявшимися трактовками Филд поставил под вопрос и пред­ставление о том, что сущность процесса подготовки реформы составляла борьба меж­ду крепостниками и либералами. Невозможность квалифицировать внутриправительственную борьбу вокруг реформы как противостояние либералов и консерваторов или же «модернизаторов» и «традиционалистов» многократно констатировал и А. Рибер, подчеркнув многополюсность расстановки сил в правительстве и наличие в среде бю­рократии нескольких «групп интересов».

Внимание к бюрократическим технологиям и манипуляциям, использовавшимся для решения насущных политических задач, было характерно для американской исто­риографии крестьянской реформы. И это неудивительно, поскольку американская ру­систика находилась в 1960-1980-х гг. под сильным влиянием исторической социоло­гии М. Вебера, в том числе его концепции бюрократии. …

Для англоязычной историографии отмены крепостного права, создававшейся в первые четверть века после его столетнего юбилея, было характерно довольно кри­тическое отношение к великой реформе, которая принесла разочарование и крестьян­ству, и дворянству. Экономисты традиционно критиковали Положения 19 февраля за сохранение и укрепление общины, за урезание наделов и введение тяжелых выкупных платежей, что, во-первых, ограничивало мобильность крестьянства и формирование рынка рабочей силы, во-вторых, негативно влияло на покупательную способность крестьян и соответственно на развитие рынка для промышленности. Согласно рас­пространенным тогда негативным оценкам, реформа, сохранившая многие социально- экономические черты крепостничества, не могла стать и не стала непосредственным стимулом экономического развития…. В свою очередь политические историки, подчеркивая стремление правительства сохранить социальную стабильность, с неодобрением указывали на осторожный, консервативный характер крестьянской реформы и одновременно на тот факт, что она не сумела предотвратить революционную трагедию.

В контексте господствовавшей тогда модернизационной парадигмы воспри­нималось и новое пореформенное устройство. Считалось, что оно не обеспечивало необходимых условий для «социальной и технологической модернизации», усиливая присущее России разделение на 2 общества - европеизированное и традиционное. В частности, одним из важных недостатков реформы признавалось введение крестьян­ских волостных судов, которые создали механизмы правовой изоляции крестьянства, усилившие его «сословную обособленность». …..

В конечном итоге в основе всех негативных оценок лежало крайне неприязнен­ное отношение к самодержавному режиму, имевшее давнюю традицию. Во многом оно подкреплялось наследием русской дореволюционной историографии, на которое опирались зарубежные русисты. … Однако постепенно в американской историографии возникла и укрепилась тенденция более позитивной трактовки отмены крепостного права, что было связано с общим изменением интеллектуального климата в русистике в сторону «потепления» в отношении к самодержавию и его политике. Кроме того, в 1970-1980-х гг. отмечалось постепенное смещение фокуса исследований с экономических сторон модернизации к ее социальным и культурным, а также к политическим аспектам. ….

В этом контексте освобождение крестьян стало для исследователей одной из предпо­сылок зарождения в Российской империи гражданского общества, а не «отправным пунктом в движении к революции», как это было раньше.

…Возникновению более позитивных оценок отмены крепостного права в большой мере способствовали результаты исследований экономического положения пореформенного крестьянства. Так, в работе О. Крисп утверждалось, что влияние Положений 19 февраля на покупательную способность крестьянства было не таким уж угнетаю­щим, поскольку выкупные платежи не превышали дореформенный оброк, а часто были и ниже его. Кроме того, необходимость иметь наличные деньги для уплаты обязательств стимулировала развитие рынка. Мнение о повсеместном «обнищании» крестьянства поставила под вопрос Э. Уилбур, а австралийский историк С. Уиткрофт показал, что по главным показателям, отражающим уровень жизни крестьян-производителей (в первую очередь производство зерна на душу населения, даже с учетом экс­порта), наблюдалось долгосрочное улучшение. В то же время картина не была одно­мерной, поскольку параллельно наблюдалось столь же долгосрочное снижение уровня оплаты труда сельскохозяйственных рабочих, что требовало серьезного осмысления. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что российское крестьянство оставалось бедным, западные историки отвергали упрощенный недифференцированный подход и тезис о «неуклонном обнищании» деревни.

После распада СССР и окончания холодной войны в американской исторической русистике произошли глубокие перемены,…. В 1990-х гг. социальная исследо­вательская парадигма постепенно вытеснялась культурной. Стремительно утрачивала свой интеллектуальный вес и теория модернизации, … Так, в монографии Э. Кингстон-Манн была выдвинута гипотеза о складывании в России кон­ца XIX - начала XX в. «культуры модернизации», которая определяла проблематику и угол зрения участников дебатов по аграрному вопросу независимо от их идеологии. И чиновники-реформаторы в царском правительстве, и марксисты в своей привержен­ности идее прогресса воспринимали и изображали русское крестьянство как «бастион отсталости», который требуется «цивилизовать». Второй важной составляющей «куль­туры модернизации» являлась проблема частной собственности, которая считалась необходимой предпосылкой для успешного развития любой страны.

…С выдвижением на передний план «культурной парадигмы» и приходом постмо­дернизма в американской историографии происходит перенос акцента с объективной реальности на «репрезентации» в изучении аграрной проблематики. Соответственно меняются и поставленные вопросы. Вместо изучения сущности и результатов прово­димых самодержавием реформ исследователи русской деревни обращаются к таким темам, как создание образов крестьянства в среде российской элиты и формирование специфического дискурса, который оказывал влияние не только на современников, но и на историографию. Конечно, во многих современных работах заметна тенденция к «демонизации» образованной («европейской») части общества, которая своим негатив­ным отношением к крестьянству отрезала пути к конструктивному диалогу. Во многом это проистекает из выработанной в социальной истории традиции защищать «угне­тенных». ….

…Синтез социальной, культурной и институциональной истории был реализован в книге К. Годэн о пореформенном крестьянстве Европейской России. Пожалуй, работа канадской исследовательницы - наиболее выразительный пример применения современ­ных подходов и концепций к изучению российской деревни. На обширном статистиче­ском материале она добросовестно изучила крестьянские институты и их повседнев­ную деятельность с целью показать взаимоотношения государства и крестьянства в последние 50 лет существования царского режима. В соответствии с сегодняшними тенденциями Годэн считает, что культурная пропасть между образованной, «европей­ской» Россией и «отсталым традиционалистским» крестьянством сильно преувеличи­валась современниками и по своим масштабам мало отличалась от западноевропей­ских стран. Другой исходный тезис исследования также лежит в русле сегодняшних представлений - это интервенционистская политика государства, которая в данном случае определяется как вторжение государства в деревню в эпоху активной индуст­риализации. В ее трактовке главной целью государственной политики по отношению к деревне в 1880-1910-х гг. было постепенное превращение институтов крестьянского самоуправления в государственные структуры. Отвергая постулат о «закрытости» де­ревни, Годэн отказывается от изучения специфически «крестьянского» сопротивления и исследует диалог между крестьянами и правительством в лице местных чиновников, который в итоге так и не состоялся. Вину за это она возлагает на элиту, которая не использовала свои возможности и не желала слышать «голоса крестьян», в то время как крестьяне были настроены конструктивно и «искали защиты» у власти.

В целом Годэн отмечает долговременный успех политики правительства по от­ношению к крестьянству, которое к 1916 г. хорошо знало дорогу в суды, к земскому начальнику, уездную и губернскую администрацию, причем изъяснялось на языке за­кона и стремилось действовать в рамках закона, в особенности когда речь шла о таких вещах, как собственность и земельный надел. В книге показано, что понятия общины, собственности, обычая «выковывались в процессе диалога с правительством и изме­нялись во времени». Автор фиксирует чрезвычайную отзывчивость крестьянства на смену политических настроений в правительстве и новые термины политического дис­курса. В своих ходатайствах, петициях и просто в повседневных отношениях с властью крестьяне старались говорить на том языке, который, как они считали, был уместен в данный момент. Однако власть демонстрировала гораздо меньшую гибкость. В то вре­мя как юристы-практики, местные чиновники и даже талантливые члены центральной бюрократии были прекрасно осведомлены о том, что представляло собой крестьян­ство (и пресловутое «обычное право»), политический вес имело понятие «отсталой» и «враждебной» деревни, и в результате высшая элита оставалась полностью глухой к «голосам крестьян».

…Что касается самой крестьянской реформы, то работы по этой теме можно бук­вально пересчитать по пальцам. Среди них заслуживают серьезного внимания статьи С. Хока, выполненные в русле классической социальной истории с ее стремлением «ревизовать» тезисы предшествующей историографии. …Хок приходит к выводу, что законодательство содер­жало в себе ориентацию на мелкого земельного держателя, привязанного к семейному наделу и (часто, но не всегда) к общине, а в отношении выкупных платежей и наделов реформа была «более благосклонна к крестьянам», чем это принято считать. По его мнению, государственная власть вовсе не была сосредоточена на соблюдении инте­ресов помещиков и не ставила своей целью гарантировать им процветание. Итогом реформы стало массовое выравнивание размера наделов и создание самообеспечиваю­щегося крестьянского хозяйства, описанного в свое время А.В.Чаяновым. ….

А. Уайлдмен исследовал такой важный аспект реализации Положений 19 февра­ля, как процесс подписания уставных грамот в 1861-1863 гг., названный им «опреде­ляющим моментом» в истории крестьянской реформы. В своем микроисторическом исследовании по Саратовской губ. он опирался на концепцию Дж. Скотта об «оружии слабых» - молчаливом «обыденном сопротивлении угнетенных» с целью добиться от господствующих классов определенных уступок или выгод. Отталкиваясь от класси­ческого исследования Д. Филда о наивном монархизме, построенного на идее о проти­востоянии двух «лагерей» — образованного европеизированного общества и неграмот­ного традиционного крестьянства - Уайлдмен использует антропологический подход, для которого концепция о «культурном расколе» и его трагических последствиях для истории страны не имеет серьезного значения. И потому процесс подписания уставных грамот он рассматривает как трехсторонние переговоры, в которых крестьянство вы­ступало активным равноправным участником наряду с дворянством и правительством. Ход переговоров анализируется им также с позиций антропологии, которая приучила историков искать и находить в действиях крестьян определенные «культурные модели», полные символических и ритуализованных действий, не всегда понятных «чужакам». Подробнейшим образом вникнув в условия, установленные Положениями 19 февраля, и в обстоятельства каждой из 22 исследуемых сделок, Уайлдмен пришел к выводу, что в большинстве случаев отрезки были сделаны по просьбам крестьян, поскольку это значительно уменьшало размер повинностей, в то время как в основе действий правительства в лице мировых посредников и помещиков лежало стремление через систему максимальных наделов получить как можно больший доход.

Процесс подписания уставных грамот отнюдь не был гладким, однако социально­-культурный подход, трактующий окончательный результат как компромисс, достиг­нутый при вмешательстве и посредничестве властей, позволил Уайлдмену иначе оце­нить крестьянское сопротивление. На локальном уровне перед нами предстает картина коллективного политического действия крестьян, которое редко принимало насиль­ственную форму. Чаще всего «брожение» носило показательный характер и являлось необходимой прелюдией к компромиссу, в результате которого крестьянам удавалось заставить своих противников дать то, что им в данный момент было нужно: снижен­ный оброк, «сиротский» надел, быстрый переход на выкуп …. Это служило сиюминутным целям, но шло в ущерб долговременным экономическим интересам.

Если Уайлдмен в своем исследовании во многом опирался на книгу Д. Филда о «наивном монархизме», то Р. Уортман в своем масштабном исследовании российской монархии предложил новую трактовку поставленного Филдом вопроса о причинах «мирного характера» эмансипации. В его прочтении дворянская оппозиция отмене крепостного права нейтрализовалась «символическими» средствами. Подавая себя как европейского, т.е. гуманного и цивилизованного монарха, Александр II не мог высту­пать защитником крепостничества, которое к этому времени уже стало в Европе ана­хронизмом. Более того, в европейской по сути системе ценностей просвещенной элиты этому институту не было места. В «сценарии любви», который является в трактовке Уортмана удачной моделью, при помощи которой можно описать царствование Алек­сандра II, нашлось подобающее место и освобождению крестьян. Реформа интерпрети­ровалась как выражение особых уз любви, связывающих русского самодержца и народ. Независимо от того, какую роль император играл в формулировании программы крестьянской реформы, он взял на себя задачу ее «презентации» подданным. Анализи­руя речи царя, его путешествия по стране и отклики прессы, а также изобразительные материалы, посвященные освобождению крестьян, Уортман показал, что эмансипация «подавалась» как акт величайшей любви, в котором не было места эгоистическим ин­тересам, как величайшая жертва дворянства, откликнувшегося на призывы своего им­ператора, дарующего благо реформ благодарному и преданному народу. Официальные тексты находили свое «визуальное подкрепление» в народных картинках, создававших­ся профессиональными художниками. На лубках эпохи освобождения крестьян народ изображался коленопреклоненным, возносящим благодарность обожаемому царю.

….Если попытаться подвести итоги изучения отмены крепостного права в англоязыч­ной историографии, то становится понятно, что более чем внушительные достижения 1960—1980-х гг. зиждились на теории модернизации, независимо от того, какие ее стороны выдвигались на передний план - экономические, политические, социальные или культурные. … При взгляде же на «историографический ландшафт» последних 20 лет возникает ощущение, что с уходом в небытие модернизационной парадигмы зарубежные истори­ки-русисты перестали отдавать должное Великой реформе и ее значению для истории России. ….

Кроме того, в условиях, когда Российскую империю стали считать полноправным «членом семьи» европейских народов, а проблема российской отсталости перестала быть idee fixe для большинства исследователей, отмена крепостного права утратила свою проблематичность и превратилась в непреложный факт, не требующий глубо­кого анализа. Если же говорить об исследовательской конъюнктуре, то для современ­ной англоязычной историографии России наибольший интерес представляет другой период «быстрых изменений» - эпоха модерности, а точнее, период 1890-1940-х гг., по отношению к которому Великие реформы являются далекой предысторией. Либо же внимание историков сосредоточивается на «периодах стабильности», когда проис­ходили, казалось бы, незаметные, но глубинные трансформации в структурах семьи, частной собственности, национальной и гендерной идентичности - это вторая полови­на XVIII в., николаевское царствование. В таком контексте отмена крепостного права и как крупное политическое событие, и как акт «социальной инженерии» оказывается вне поля зрения исследователей (или же выступает в качестве фона, на котором разво­рачивается изучение какой-либо проблемы).