IV. Занзибарские девушки

 

Раз услышал бедный абиссинец,

Что далеко, на севере, в Каире

Занзибарские девушки пляшут

И любовь продают за деньги.

 

А ему давно надоели

Жирные женщины Габеша,

Хитрые и злые сомалийки

И грязные поденщицы Каффы.

 

И отправился бедный абиссинец

На своем единственном муле

Через горы, леса и степи

Далеко, далеко на север.

 

На него нападали воры,

Он убил четверых и скрылся,

А в густых лесах Сенаара

Слон-отшельник растоптал его мула.

 

Двадцать раз обновлялся месяц,

Пока он дошел до Каира

И вспомнил, что у него нет денег,

И пошел назад той же дорогой.

 

III. ИЗ ТЕОФИЛЯ ГОТЬЕ

 

 

НА БЕРЕГУ МОРЯ

 

Уронила луна из ручек

— Так рассеянна до сих пор —

Веер самых розовых тучек

На морской голубой ковер.

 

Наклонилась... достать мечтает

Серебристой тонкой рукой,

Но напрасно! Он уплывает,

Уносимый быстрой волной.

 

Я б достать его взялся... смело,

Луна, я б прыгнул в поток,

Если б ты спуститься хотела

Иль подняться к тебе я мог.

 

ИСКУССТВО

 

Созданье тем прекрасней,

Чем взятый материал

Бесстрастней —

Стих, мрамор иль металл.

 

О светлая подруга,

Стеснения гони,

Но туго

Котурны затяни.

 

Прочь легкие приемы,

Башмак по всем ногам,

Знакомый

И нищим, и богам.

 

Скульптор, не мни покорной

И вялой глины ком,

Упорно

Мечтая о другом.

 

С паросским иль каррарским

Борись обломком ты,

Как с царским

Жилищем красоты.

 

Прекрасная темница!

Сквозь бронзу Сиракуз

Глядится

Надменный облик муз.

 

Рукою нежной брата

Очерчивай уклон

Агата —

И выйдет Аполлон.

 

Художник! Акварели

Тебе не будет жаль!

В купели

Расплавь свою эмаль.

 

Твори сирен зеленых

С усмешкой на губах,

Склоненных

Чудовищ на гербах.

 

В трехъярусном сиянья

Мадонну и Христа,

Пыланье

Латинского креста.

 

Все прах. — Одно, ликуя,

Искусство не умрет.

Статуя

Переживет народ.

 

И на простой медали,

Открытой средь камней,

Видали

Неведомых царей.

 

И сами боги тленны,

Но стих не кончит петь,

Надменный,

Властительней, чем медь.

 

Чеканить, гнуть, бороться, —

И зыбкий сон мечты

Вольется

В бессмертные черты.

 

АНАКРЕОНТИЧЕСКАЯ ПЕСЕНКА

 

Ты хочешь чтоб была я смелой?

Так не пугай, поэт, тогда

Моей любви, голубки белой

На небе розовом стыда.

 

Идет голубка по аллее

И в каждом чудится ей враг,

Моя любовь еще нежнее,

Бежит, коль к ней направить шаг.

 

Немой, как статуя Гермеса,

Остановись, и вздрогнет бук, —

Смотри, к тебе из чащи леса

Уже летит крылатый друг.

 

И ты почувствуешь дыханье

Какой-то ласковой волны

И легких, легких крыл дрожанье

В сверканьи сладком белизны.

 

И на плечо твое голубка

Слетит, уже приручена,

Чтобы из розового кубка

Вкусил ты сладкого вина.

 

РОНДОЛЛА

 

Ребенок с видом герцогини,

Голубка сокола страшней, —

Меня не любишь ты, но ныне

Я буду у твоих дверей.

 

И там стоять я буду, струны

Щипля и в дерево стуча,

Пока внезапно лоб твой юный

Не озарит в окне свеча.

 

Я запрещу другим гитарам

Поблизости меня звенеть.

Твой переулок — мне: недаром

Я говорю другим: "не сметь".

 

И я отрежу оба уха

Нахалу, если только он

Куплет свой звонко или глухо

Придет запеть под твой балкон.

 

Мой нож шевелится как пьяный.

Ну что ж? Кто любит красный цвет?

Кто хочет краски на кафтаны,

Гранатов алых для манжет?

 

Ах, крови в жилах слишком скучно,

Не вечно ж ей томиться там,

А ночь темна, а ночь беззвучна:

Спешите, трусы, по домам.

 

Вперед, задиры! Вы без страха,

И нет для вас запретных мест,

На ваших лбах моя наваха

Запечатлеет рваный крест.

 

Пускай идут, один иль десять,

Рыча, как бешеные псы, —

Я в честь твою хочу повесить

Себе на пояс их носы.

 

И чрез канаву, что обычно

Марает шелк чулок твоих,

Я мост устрою — и отличный

Из тел красавцев молодых.

 

Ах, если саван мне обещан

Из двух простынь твоих, — войну

Я подниму средь адских трещин,

Я нападу на Сатану.

 

Глухая дверь, окно слепое,

Ты можешь слышать голос мой:

Так бык пронзенный, землю роя,

Ревет, а вкруг собачий вой.

 

О, хоть бы гвоздь был в этой дверце,

Чтоб муки прекратить мои...

К чему мне жить, скрывая в сердце

Томленье злобы и любви?

 

ГИППОПОТАМ

 

Гиппопотам с огромным брюхом

Живет в Яванских тростниках,

Где в каждой яме стонут глухо

Чудовища, как в страшных снах.

 

Свистит боа, скользя над кручей,

Тигр угрожающе рычит,

И буйвол фыркает могучий,

А он пасется или спит.

 

Ни стрел, ни острых ассагаев, —

Он не боится ничего,

И пули меткие сипаев

Скользят по панцырю его.

 

И я в родне гиппопотама:

Одет в броню моих святынь,

Иду торжественно и прямо

Без страха посреди пустынь.

 

IV. ПОЭМЫ

 

 

БЛУДНЫЙ СЫН

1.

 

Нет дома подобного этому дому!

В нем книги и ладан, цветы и молитвы!

Но, видишь, отец, я томлюсь по иному,

Пусть в мире есть слезы, но в мире есть битвы.

 

На то ли, отец, я родился и вырос,

Красивый, могучий и полный здоровья,

Чтоб счастье побед заменил мне твой клирос

И гул изумленной толпы — славословья.

 

Я больше не мальчик, не верю обманам,

Надменность и кротость — два взмаха кадила,

И Петр не унизится пред Иоанном,

И лев перед агнцем, как в сне Даниила.

 

Позволь, да твое приумножу богатство,

Ты плачешь над грешным, а я негодую,

Мечом укреплю я свободу и братство,

Свирепых огнем научу поцелую.

 

Весь мир для меня открывается внове,

И я буду князем во имя Господне...

О счастье! О пенье бунтующей крови!

Отец, отпусти меня... завтра... сегодня!..

 

 

2.

 

Как розов за портиком край небосклона!

Как веселы в пламенном Тибре галеры!

Пускай приведут мне танцовщиц Сидона

И Тира, и Смирны... во имя Венеры.

 

Цветов и вина, дорогих благовоний...

Я праздную день мой в веселой столице!

Но где же друзья мои, Цинна, Петроний?..

А вот они, вот они, salve amice.

 

Идите скорей, ваше ложе готово,

И розы прекрасны, как женские щеки;

Вы помните верно отцовское слово,

Я послан сюда был исправить пороки...

 

Но в мире, которым владеет превратность,

Постигнув философов римских науку,

Я вижу один лишь порок — неопрятность,

Одну добродетель — изящную скуку.

 

Петроний, ты морщишься? Будь я повешен,

Коль ты недоволен моим сиракузским!

Ты, Цинна, смеешься? Не правда ль, потешен

Тот раб косоглазый и с черепом узким?

 

 

3.

 

Я падаль сволок к тростникам отдаленным

И пойло для мулов поставил в их стойла;

Хозяин, я голоден, будь благосклонным,

Позволь, мне так хочется этого пойла.

 

За ригой есть куча лежалого сена,

Быки не едят его, лошади тоже:

Хозяин, твои я целую колена,

Позволь из него приготовить мне ложе.

 

Усталость — работнику помощь плохая,

И слепнут глаза от соленого пота,

О, день, только день провести, отдыхая...

Хозяин, не бей! Укажи, где работа.

 

Ах, в рощах отца моего апельсины,

Как красное золото, полднем бездонным,

Их рвут, их бросают в большие корзины

Красивые девушки с пеньем влюбленным.

 

И с думой о сыне там бодрствует ночи

Старик величавый с седой бородою,

Он грустен... пойду и скажу ему: "Отче,

Я грешен пред Господом и пред тобою".

 

 

4.

 

И в горечи сердце находит усладу:

Вот сад, но к нему подойти я не смею,

Я помню... мне было три года... по саду

Я взапуски бегал с лисицей моею.

 

Я вырос! Мой опыт мне дорого стоит,

Томили предчувствия, грызла потеря...

Но целое море печали не смоет

Из памяти этого первого зверя.

 

За садом возносятся гордые своды,

Вот дом — это дедов моих пепелище,

Он, кажется, вырос за долгие годы,

Пока я блуждал, то распутник, то нищий.

 

Там празднество: звонку грохочет посуда,

Дымятся тельцы и румянится тесто,

Сестра моя вышла, с ней девушка-чудо,

Вся в белом и с розами, словно невеста.

 

За ними отец... Что скажу, что отвечу,

Иль снова блуждать мне без мысли и цели?

Узнал... догадался... идет мне навстречу...

И праздник, и эта невеста... не мне ли?!

 

ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

 

Свежим ветром снова сердце пьяно,

Тайный голос шепчет: "все покинь!" —

Перед дверью над кустом бурьяна

Небосклон безоблачен и синь,

В каждой луже запах океана,

В каждом камне веянье пустынь.

 

Мы с тобою, Муза, быстроноги,

Любим ивы вдоль степной дороги,

Мерный скрип колес и вдалеке

Белый парус на большой реке.

Этот мир, такой святой и строгий,

Что нет места в нем пустой тоске.

 

Ах, в одном божественном движеньи,

Косным, нам дано преображенье,

В нем и мы — не только отраженье,

В нем живым становится, кто жил...

О пути земные, сетью жил,

Розой вен вас Бог расположил!

 

И струится, и поет по венам

Радостно бушующая кровь;

Нет конца обетам и изменам,

Нет конца веселым переменам,

И отсталых подгоняют вновь

Плетью боли Голод и Любовь.

 

Дикий зверь бежит из пущей в пущи,

Краб ползет на берег при луне,

И блуждает ястреб в вышине, —

Голодом и Страстью всемогущей

Все больны, — летящий и бегущий,

Плавающий в черной глубине.

 

Веселы, нежданны и кровавы

Радости, печали и забавы

Дикой и пленительной земли;

Но всего прекрасней жажда славы,

Для нее родятся короли,

В океанах ходят корабли.

 

Что же, Муза, нам с тобою мало,

Хоть нежны мы, быть всегда вдвоем!

Скорбь о высшем в голосе твоем:

Хочешь, мы с тобою уплывем

В страны нарда, золота, коралла

В первой каравелле Адмирала?

 

Видишь? город... веянье знамен...

Светит солнце, яркое, как в детстве,

С колоколен раздается звон,

Провозвестник радости, не бедствий,

И над портом, словно тяжкий стон,

Слышен гул восторга и приветствий.

 

Где ж Колумб? Прохожий, укажи!

— "В келье разбирает чертежи

С нашим старым приором Хуаном;

В этих прежних картах столько лжи,

А шутить не должно с океаном

Даже самым смелым капитанам".

 

Сыплется в узорное окно

Золото и пурпур повечерий,

Словно в зачарованной пещере,

Сон и явь сливаются в одно,

Время тихо, как веретено

Феи-сказки дедовских поверий.

 

В дорогой кольчуге Христофор,

Старый приор в праздничном убранстве,

А за ними поднимает взор

Та, чей дух — крылатый метеор,

Та, чей мир в святом непостоянстве,

Чье названье Муза Дальних Странствий.

 

Странны и горды обрывки фраз:

"Путь на юг? Там был уже Диас!"...

— Да, но кто слыхал его рассказ?.." —

... У страны Великого Могола

Острова"... — Но где же? Море голо.

Путь на юг... — "Сеньор! А Марко Поло?"

 

Вот взвился над старой башней флаг,

Постучали в дверь — условный знак, —

Но друзья не слышат. В жарком споре

Что для них отлив, растущий в море!..

Столько не разобрано бумаг,

Столько не досказано историй!

 

Лишь когда в сады спустилась мгла,

Стало тихо и прохладно стало,

Муза тайный долг свой угадала,

Подошла и властно адмирала,

Как ребенка, к славе увела

От его рабочего стола.

 

 

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

 

Двадцать дней как плыли каравеллы,

Встречных волн проламывая грудь;

Двадцать дней как компасные стрелы

Вместо карт указывали путь,

И как самый бодрый, самый смелый

Без тревожных снов не мог заснуть.

 

И никто на корабле, бегущем

К дивным странам, заповедным кущам,

Не дерзал подумать о грядущем;

В мыслях было пусто и темно;

Хмуро измеряли лотом дно,

Парусов -чинили полотно.

 

Астрологи в вечер их отплытья

Высчитали звездные событья,

Их слова гласили: "все обман".

Ветер слева вспенил океан,

И пугали ужасом наитья

Темные пророчества гитан.

 

И напрасно с кафедры прелаты

Столько обещали им наград,

Обещали рыцарские латы,

Царства обещали вместо платы,

И про золотой индийский сад

Столько станц гремело и баллад...

 

Все прошло как сон! А в настоящем —

Смутное предчувствие беды,

Вместо славы — тяжкие труды

И под вечер — призраком горящим,

Злобно ждущим и жестоко мстящим —

Солнце в бездне огненной воды.

 

Хозе помешался и сначала

С топором пошел на адмирала,

А потом забился в дальний трюм

И рыдал... Команда не внимала,

И несчастный помутневший ум

Был один во власти страшных дум.

 

По ночам садились на канаты

И шептались — а хотелось выть:

"Если долго вслед за солнцем плыть,

То беды кровавой не избыть:

Солнце в бездне моется проклятой,

Солнцу ненавистен соглядатай!"

 

Но Колумб забыл бунтовщиков,

Он молчит о лени их и пьянстве;

Целый день на мостике готов,

Как влюбленный, грезить о пространстве;

В шуме волн он слышит сладкий зов,

Уверенья Музы Дальних Странствий.

 

И пред ним смирялись моряки:

Так над кручей злобные быки

Топчутся, их гонит пастырь горный,

В их сердцах отчаянье тоски,

В их мозгу гнездится ужас черный,

Взор свиреп... и все ж они покорны!

 

Но не в город, и не под копье

Смуглым и жестоким пикадорам,

Адмирал холодным гонит взором

Стадо оробелое свое,

А туда, в иное бытие,

К новым, лучшим травам и озерам.

 

Если светел мудрый астролог,

Увидав безвестную комету;

Если, новый отыскав цветок,

Мальчик под собой не чует ног;

Если выше счастья нет поэту,

Чем придать нежданный блеск сонету;

 

Если как подарок нам дана

Мыслей неоткрытых глубина,

Своего не знающая дна,

Старше солнц и вечно молодая...

Если смертный видит отсвет рая,

Только неустанно открывая:

 

— То Колумб светлее, чем жених

На пороге радостей ночных,

Чудо он духовным видит оком,

Целый мир, неведомый пророкам,

Что залег в пучинах голубых,

Там, где запад сходится с востоком.

 

Эти воды Богом прокляты!

Этим страшным рифам нет названья!

Но навстречу жадного мечтанья

Уж плывут, плывут, как обещанья,

В море ветви, травы и цветы,

В небе птицы странной красоты.

 

 

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

 

— "Берег, берег!.." И чинивший знамя

Замер, прикусив зубами нить,

А державший голову руками

Сразу не посмел их опустить.

Вольный ветер веял парусами,

Каравеллы продолжали плыть.

 

Кто он был, тот первый, светлоокий,

Что, завидев с палубы высокой

В диком море остров одинокий,

Закричал, как коршуны кричат?

Старый кормщик, рыцарь иль пират,

Ныне он Колумбу — младший брат!

 

Что один исчислил по таблицам,

Чертежам и выцветшим страницам,

Ночью угадал по вещим снам, —

То увидел в яркий полдень сам

Тот, другой, подобный зорким птицам,

Только птицам, Муза, им и нам.

 

Словно дети прыгают матросы,

Я так счастлив... нет, я не могу...

Вон журавль смешной и длинноносый

Полетел на белые утесы,

В синем небе описав дугу.

Вот и берег... мы на берегу.

 

Престарелый, в полном облаченьи,

Патер совершил богослуженье,

Он молил: — "О Боже, не покинь

Грешных нас"... — кругом звучало пенье,

Медленная, медная латынь

Породнилась с шумами пустынь.

 

И казалось, эти же поляны

Нам не раз мерещились в бреду...

Так же на змеистые лианы

С криками взбегали обезьяны;

Цвел волчец; как грешники в аду,

Звонко верещали какаду...

 

Так же сладко лился в наши груди

Аромат невиданных цветов,

Каждый шаг был так же странно нов,

Те же выходили из кустов,

Улыбаясь и крича о чуде,

Красные, как медь, нагие люди.

 

Ах! не грезил с нами лишь один,

Лишь один хранил в душе тревогу,

Хоть сперва, склонясь, как паладин

Набожный, и он молился Богу,

Хоть теперь целует прах долин,

Стебли трав и пыльную дорогу.

 

Как у всех матросов, грудь нага,

В левом ухе медная серьга

И на смуглой шее нить коралла,

Но уста (их тайна так строга),

Взор, где мысль гореть не перестала,

Выдали нам, Муза, адмирала.

 

Он печален, этот человек,

По морю прошедший, как по суше,

Словно шашки, двигающий души

От родных селений, мирных нег

К диким устьям безымянных рек...

Что он шепчет!.. Муза, слушай, слушай!

 

— "Мой высокий подвиг я свершил,

Но томится дух, как в темном склепе.

О Великий Боже, Боже Сил,

Если я награду заслужил,

Вместо славы и великолепий,

Дай позор мне, Вышний, дай мне цепи!

 

-"Крепкий мех так горд своим вином,

Но когда вина не стало в нем,

Пусть хозяин бросит жалкий ком!

Раковина я, но без жемчужин,

Я поток, который был запружен, —

Спущенный, теперь уже не нужен". —

 

Да! Пробудит в черни площадной

Только смех бессмысленно тупой,

Злость в монахах, ненависть в дворянстве

Гений, обвиненный в шарлатанстве!

Как любовник, для игры иной

Он покинут Музой Дальних странствий...

 

Я молчал, закрыв глаза плащем.

Как струна, натянутая туго,

Сердце билось быстро и упруго,

Как сквозь сон я слышал, что подруга

Мне шепнула: "Не скорби о том,

Кто Колумбом назван... Отойдем!"

 

* Колчан *

 

Татиане Викторовне Адамович

 

ПАМЯТИ АННЕНСКОГО

 

 

К таким нежданным и певучим бредням

Зовя с собой умы людей,

Был Иннокентий Анненский последним

Из царскосельских лебедей.

 

Я помню дни: я, робкий, торопливый,

Входил в высокий кабинет,

Где ждал меня спокойный и учтивый,

Слегка седеющий поэт.

 

Десяток фраз, пленительных и странных,

Как бы случайно уроня,

Он вбрасывал в пространства безымянных

Мечтаний — слабого меня.

 

О, в сумрак отступающие вещи

И еле слышные духи,

И этот голос, нежный и зловещий,

Уже читающий стихи!

 

В них плакала какая-то обида,

Звенела медь и шла гроза,

А там, над шкафом, профиль Эврипида

Cлепил горящие глаза.

 

...Скамью я знаю в парке; мне сказали,

Что он любил сидеть на ней,

Задумчиво смотря, как сини дали

В червонном золоте аллей.

 

Там вечером и страшно и красиво,

В тумане светит мрамор плит,

И женщина, как серна боязлива,

Во тьме к прохожему спешит.

 

Она глядит, она поет и плачет,

И снова плачет и поет,

Не понимая, что все это значит,

Но только чувствуя — не тот.

 

Журчит вода, протачивая шлюзы,

Сырой травою пахнет мгла,

И жалок голос одинокой музы,

Последней — Царского Села.

 

ВОЙНА

 

М. М. Чичтову.

 

 

Как собака на цепи тяжелой,

Тявкает за лесом пулемет,

И жужжат шрапнели, словно пчелы,

Собирая ярко-красный мед.

 

А "ура" вдали, как будто пенье

Трудный день окончивших жнецов.

Скажешь: это — мирное селенье

В самый благостный из вечеров.

 

И воистину светло и свято

Дело величавое войны,

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

 

Тружеников, медленно идущих

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

 

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед Тобою,

Восковыми свечками горят.

 

Но тому, о Господи, и силы

И победы царский час даруй,

Кто поверженному скажет: — Милый,

Вот, прими мой братский поцелуй!

 

ВЕНЕЦИЯ

 

 

Поздно. Гиганты на башне

Гулко ударили три.

Сердце ночами бесстрашней,

Путник, молчи и смотри.

 

Город, как голос наяды,

В призрачно-светлом былом,

Кружев узорней аркады,

Воды застыли стеклом.

 

Верно, скрывают колдуний

Завесы черных гондол

Там, где огни на лагуне

— Тысячи огненных пчел.

 

Лев на колонне, и ярко

Львиные очи горят,

Держит Евангелье Марка,

Как серафимы крылат.

 

А на высотах собора,

Где от мозаики блеск,

Чу, голубиного хора

Вздох, воркованье и плеск.

 

Может быть, это лишь шутка,

Скал и воды колдовство,

Марево? Путнику жутко,

Вдруг... никого, ничего?

 

Крикнул. Его не слыхали,

Он, оборвавшись, упал

В зыбкие, бледные дали

Венецианских зеркал.

 

СТАРЫЕ УСАДЬБЫ

 

 

Дома косые, двухэтажные,

И тут же рига, скотный двор,

Где у корыта гуси важные

Ведут немолчный разговор.

 

В садах настурции и розаны,

В прудах зацветших караси,

— Усадьбы старые разбросаны

По всей таинственной Руси.

 

Порою в полдень льется по лесу

Неясный гул, невнятный крик,

И угадать нельзя по голосу,

То человек иль лесовик.

 

Порою крестный ход и пение,

Звонят вовсе колокола,

Бегут, — то значит, по течению

В село икона приплыла.

 

Русь бредит Богом, красным пламенем,

Где видно ангелов сквозь дым...

Они ж покорно верят знаменьям,

Любя свое, живя своим.

 

Вот, гордый новою поддевкою,

Идет в гостиную сосед.

Поникнув русою головкою,

С ним дочка — восемнадцать лет.

 

— "Моя Наташа бесприданница,

Но не отдам за бедняка". —

И ясный взор ее туманится,

Дрожа, сжимается рука.

 

— "Отец не хочет... нам со свадьбою

Опять придется погодить". —

Да что! В пруду перед усадьбою

Русалкам бледным плохо ль жить?

 

В часы весеннего томления

И пляски белых облаков

Бывают головокружения

У девушек и стариков.

 

Но старикам — золотоглавые,

Святые, белые скиты,

А девушкам — одни лукавые

Увещеванья пустоты.

 

О, Русь, волшебница суровая,

Повсюду ты свое возьмешь.

Бежать? Но разве любишь новое

Иль без тебя да проживешь?

 

И не расстаться с амулетами,

Фортуна катит колесо,

На полке, рядом с пистолетами,

Барон Брамбеус и Руссо.

 

ФРА БЕАТО АНДЖЕЛИКО

 

 

В стране, где гиппогриф веселый льва

Крылатого зовет играть в лазури,

Где выпускает ночь из рукава

Хрустальных нимф и венценосных фурий;

 

В стране, где тихи гробы мертвецов,

Но где жива их воля, власть и сила,

Средь многих знаменитых мастеров,

Ах, одного лишь сердце полюбило.

 

Пускай велик небесный Рафаэль,

Любимец бога скал, Буонаротти,

Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,

Челлини, давший бронзе тайну плоти.

 

Но Рафаэль не греет, а слепит,

В Буонаротти страшно совершенство,

И хмель да Винчи душу замутит,

Ту душу, что поверила в блаженство

 

На Фьезоле, средь тонких тополей,

Когда горят в траве зеленой маки,

И в глубине готических церквей,

Где мученики спят в прохладной раке.

 

На всем, что сделал мастер мой, печать

Любви земной и простоты смиренной.

О да, не все умел он рисовать,

Но то, что рисовал он, — совершенно.

 

Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, —

Куда он едет, в церковь иль к невесте?

Горит заря на городской стене,

Идут стада по улицам предместий;

 

Мария держит Сына Своего,

Кудрявого, с румянцем благородным,

Такие дети в ночь под тождество

Наверно снятся женщинам бесплодным;

 

И так нестрашен связанным святым

Палач, в рубашку синюю одетый,

Им хорошо под нимбом золотым:

И здесь есть свет, и там — иные светы.

 

А краски, краски — ярки и чисты,

Они родились с ним и с ним погасли.

Преданье есть: он растворял цветы

В епископами освященном масле.

 

И есть еще преданье: серафим

Слетал к нему, смеющийся и ясный,

И кисти брал и состязался с ним

В его искусстве дивном... но напрасно.

 

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,

А жизнь людей мгновенна и убога,

Но все в себе вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога.

 

РАЗГОВОР

 

Георгию Иванову

 

 

Когда зеленый луч, последний на закате,

Блеснет и скроется, мы не узнаем где,

Тогда встает душа и бродит, как лунатик,

В садах заброшенных, в безлюдьи площадей.

 

Весь мир теперь ее, ни ангелам ни птицам

Не позавидует она в тиши аллей.

А тело тащится вослед и тайно злится,

Угрюмо жалуясь на боль свою земле.

 

— "Как хорошо теперь сидеть в кафе счастливом,

Где над людской толпой потрескивает газ,

И слушать, светлое потягивая пиво,

Как женщина поет "La p'tite Tonkinoise".

 

— "Уж карты весело порхают над столами,

Целят скучающих, миря их с бытием.

Ты знаешь, я люблю горячими руками

Касаться золота, когда оно мое".

 

-"Подумай, каково мне с этой бесноватой,

Воображаемым внимая голосам,

Смотреть на мелочь звезд; ведь очень небогато

И просто разубрал Всевышний небеса". —

 

Земля по временам сочувственно вздыхает,

И пахнет смолами, и пылью, и травой,

И нудно думает, но все-таки не знает,

Как усмирить души мятежной торжество.

 

— "Вернись в меня, дитя, стань снова грязным илом,

Там, в глубине болот, холодным, скользким дном.

Ты можешь выбирать между Невой и Нилом

Отдохновению благоприятный дом".

 

— "Пускай ушей и глаз навек сомкнутся двери,

И пусть истлеет мозг, предавшийся врагу,

А после станешь ты растеньем или зверем...

Знай, иначе помочь тебе я не могу". —

 

И все идет душа, горда своим уделом,

К несуществующим, но золотым полям,

И все спешит за ней, изнемогая, тело,

И пахнет тлением заманчиво земля.

 

РИМ

 

 

Волчица с пастью кровавой

На белом, белом столбе,

Тебе, увенчанной славой,

По праву привет тебе.

 

С тобой младенцы, два брата,

К сосцам стремятся припасть.

Они не люди, волчата,

У них звериная масть.

 

Не правда ль, ты их любила,

Как маленьких, встарь, когда,

Рыча от бранного пыла,

Сжигали они города?

 

Когда же в царство покоя

Они умчались, как вздох,

Ты, долго и страшно воя,

Могилу рыла для трех.

 

Волчица, твой город тот же

У той же быстрой реки

Что мрамор высоких лоджий,

Колонн его завитки,

 

И лик Мадонн вдохновенный,

И храм святого Петра,

Покуда здесь неизменно

Зияет твоя нора,

 

Покуда жесткие травы

Растут из дряхлых камней

И смотрит месяц кровавый

Железных римских ночей?!

 

И город цезарей дивных,

Святых и великих пап,

Он крепок следом призывных,

Косматых звериных лап.

 

ПЯТИСТОПНЫЕ ЯМБЫ

 

М. Л. Лозинскому

 

 

Я помню ночь, как черную наяду,

В морях под знаком Южного Креста.

Я плыл на юг; могучих волн громаду

Взрывали мощно лопасти винта,

И встречные суда, очей отраду,

Брала почти мгновенно темнота.

 

О, как я их жалел, как было странно

Мне думать, что они идут назад

И не остались в бухте необманной,

Что дон Жуан не встретил донны Анны,

Что гор алмазных не нашел Синдбад

И Вечный Жид несчастней во сто крат.

 

Но проходили месяцы, обратно

Я плыл и увозил клыки слонов,

Картины абиссинских мастеров,

Меха пантер — мне нравились их пятна

И то, что прежде было непонятно,

Презренье к миру и усталость снов.

 

Я молод был, был жаден и уверен,

Но дух земли молчал, высокомерен,

И умерли слепящие мечты,

Как умирают птицы и цветы.

Теперь мой голос медлен и размерен,

Я знаю, жизнь не удалась... — и ты,

 

Ты, для кого искал я на Леванте

Нетленный пурпур королевских мантий,

Я проиграл тебя, как Дамаянти

Когда-то проиграл безумный Наль.

Взлетели кости, звонкие, как сталь,

Упали кости — и была печаль.

 

Сказала ты, задумчивая, строго:

— "Я верила, любила слишком много,

А ухожу, не веря, не любя,

И пред лицом Всевидящего Бога;

Быть может, самое себя губя,

Навек я отрекаюсь от тебя".

 

Твоих волос не смел поцеловать я,

Ни даже сжать холодных, тонких рук,

Я сам себе был гадок, как паук,

Меня пугал и мучил каждый звук,

И ты ушла, в простом и темном платье,

Похожая на древнее Распятье.

 

То лето было грозами полно,

Жарой и духотою небывалой,

Такой, что сразу делалось темно

И сердце биться вдруг переставало,

В полях колосья сыпали зерно,

И солнце даже в полдень было ало.

 

И в реве человеческой толпы,

В гуденьи проезжающих орудий,

В немолчном зове боевой трубы

Я вдруг услышал песнь моей судьбы

И побежал, куда бежали люди,

Покорно повторяя: буди, буди.

 

Солдаты громко пели, и слова

Невнятны были, сердце их ловило:

— "Скорей вперед! Могила, так могила!

Нам ложем будет свежая трава,

А пологом — зеленая листва,

Союзником — архангельская сила".

 

Так сладко эта песнь лилась, маня,

Что я пошел, и приняли меня,

И дали мне винтовку и коня,

И поле, полное врагов могучих,

Гудящих грозно бомб и пуль певучих,

И небо в молнийных и рдяных тучах.

 

И счастием душа обожжена

С тех самых пор; веселием полна

И ясностью, и мудростью, о Боге

Со звездами беседует она,

Глас Бога слышит в воинской тревоге

И Божьими зовет свои дороги.

 

Честнейшую честнейших херувим,

Славнейшую славнейших серафим,

Земных надежд небесное Свершенье

Она величит каждое мгновенье

И чувствует к простым словам своим

Вниманье, милость и благоволенье.

 

Есть на море пустынном монастырь

Из камня белого, золотоглавый,

Он озарен немеркнущею славой.

Туда б уйти, покинув мир лукавый,

Смотреть на ширь воды и неба ширь... В тот золотой и белый монастырь!

 

1912-1915

 

 

ПИЗА

 

 

Солнце жжет высокие стены,

Крыши, площади и базары.

О, янтарный мрамор Сиены

И молочно-белый Каррары!

 

Все спокойно под небом ясным;

Вот, окончив псалом последний,

Возвращаются дети в красном

По домам от поздней обедни.

 

Где ж они, суровые громы

Золотой тосканской равнины,

Ненасытная страсть Содомы

И голодный вопль Уголино?

 

Ах, и мукам счет и усладам

Не веками ведут — годами!

Гибеллины и гвельфы рядом

Задремади в гробах с гербами.

 

Все проходит, как тень, но время

Остается, как прежде, мстящим,

И былое, темное бремя

Продолжает жить в настоящем.

 

Сатана в нестерпимом блеске,

Оторвавшись от старой фрески,

Наклонился с тоской всегдашней

Над кривою пизанской башней.

 

ЮДИФЬ

 

 

Какой мудрейшею из мудрых пифий

Поведан будет нам нелицемерный

Рассказ об иудеянке Юдифи,

О вавилонянине Олоферне?

 

Ведь много дней томилась Иудея,

Опалена горячими ветрами,

Ни спорить, ни покорствовать не смея,

Пред красными, как зарево, шатрами.

 

Сатрап был мощен и прекрасен телом,

Был голос у него, как гул сраженья,

И все же девушкой не овладело

Томительное головокруженье.

 

Но, верно, в час блаженный и проклятый,

Когда, как омут, приняло их ложе,

Поднялся ассирийский бык крылатый,

Так странно с ангелом любви несхожий.

 

Иль может быть, в дыму кадильниц рея

И вскрикивая в грохоте тимпана,

Из мрака будущего Саломея

Кичилась головой Иоканаана.

 

НА ОСТРОВЕ

 

 

Над этим островом какие выси,

Какой туман!

И Апокалипсис был здесь написан,

И умер Пан!

 

А есть другие: с пальмами, с лугами,

Где весел жнец,

И где позванивают бубенцами

Стада овец.

 

И скрипку, дивно выгнутую, в руки,

Едва дыша,

Я взял и слушал, как бежала в звуки

Ее душа.

 

Ах, это только чары, что судьбою

Я побежден,

Что ночью звездный дождь над головою,

И стон, и звон.

 

Я вольный, снова верящий удачам,

Я — тот, я в том.

Целую девушку с лицом горячим

И с жадным ртом.

 

Прерывных слов, объятий перемены

Томят и жгут,

А милые нас обступили стены

И стерегут.

 

Как содрогается она — в улыбке

Какой вопрос!

Увы, иль это только стоны скрипки

Под взором звезд.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Анне Ахматовой.

 

 

Я из дому вышел, когда все спали,

Мой спутник скрывался у рва в кустах,

Наверно на утро меня искали,

Но было поздно, мы шли в полях.

 

Мой спутник был желтый, худой, раскосый.

О, как я безумно его любил!

Под пестрой хламидой он прятал косу,

Глазами гадюки смотрел и ныл.

 

О старом, о странном, о безбольном,

О вечном слагалось его нытье,

Звучало мне звоном колокольным,

Ввергало в истому, в забытье.

 

Мы видели горы, лес и воды,

Мы спали в кибитках чужих равнин,

Порою казалось — идем мы годы,

Казалось порою — лишь день один.

 

Когда ж мы достигли стены Китая,

Мой спутник сказал мне: "Теперь прощай,

Нам разны дороги: твоя — святая,

А мне, мне сеять мой рис и чай". —

 

На белом пригорке, над полем чайным,

У пагоды ветхой сидел Будда.

Пред ним я склонился в восторге тайном,

И было сладко, как никогда.

 

Так тихо, так тихо над миром дольным,

С глазами гадюки, он пел и пел

О старом, о странном, о безбольном,

О вечном, и воздух вокруг светлел.

 

ЛЕОНАРД

 

 

Три года чума и голод

Разоряли большую страну,

И народ сказал Леонарду:

— Спаси нас, ты добр и мудр. —

 

Старинных, заветных свитков

Все тайны знал Леонард.

В одно короткое лето

Страна была спасена.

 

Случились распри и войны,

Когда скончался король,

Народ сказал Леонарду:

— Отныне король наш ты. —

 

Была Леонарду знакома

Война, искусство царей,

Поэты победные оды

Не успевали писать.

 

Когда же страна усмирилась

И пахарь взялся за плуг,

Народ сказал Леонарду:

— Ты молод, возьми жену. —

 

Спокойный, ясный и грустный,

В ответ молчал Леонард,

А ночью скрылся из замка,

Куда — не узнал никто.

 

Лишь мальчик пастух, дремавший

В ту ночь в угрюмых горах,

Говорил, что явственно слышал

Согласный гул голосов.

 

Как будто орел, парящий,

Овен, человек и лев

Вопияли, пели, взывали,

Говорили зараз во тьме.

 

ПТИЦА

 

 

Я не смею больше молиться,

Я забыл слова литаний,

Надо мной грозящая птица,

И глаза у нее — огни.

 

Вот я слышу сдержанный клекот,

Словно звон истлевших цимбал,

Словно моря дальнего рокот,

Моря, бьющего в груди скал.

 

Вот я вижу — когти стальные

Наклоняются надо мной,

Словно струи дрожат речные,

Озаряемые луной.

 

Я пугаюсь, чего ей надо,

Я не юноша Ганимед,

Надо мною небо Эллады

Не струило свой нежный свет.

 

Если ж это голубь Господень

Прилетел сказать: Ты готов! —

То зачем же он так несходен

С голубями наших садов?

 

КАНЦОНЫ

 

 

1.

 

Словно ветер страны счастливой,

Носятся жалобы влюбленных.

Как колосья созревшей нивы,

Клонятся головы непреклонных.

 

Запевает араб в пустыне —

"Душу мне вырвали из тела".

Стонет грек над пучиной синей —

"Чайкою в сердце ты мне влетела".

 

Красота ли им не покорна!

Теплит гречанка в ночь лампадки,

А подруга араба зерна

Благовонные жжет в палатке.

 

Зов один от края до края,

Шире, все шире и чудесней,

Угадали ли вы, дорогая,

В этой бессвязной и бедной песне?

 

Дорогая с улыбкой летней,

С узкими, слабыми руками

И, как мед двухтысячелетний,

Душными, черными волосами.

 

 

2.

 

Об Адонисе с лунной красотой,

О Гиацинте тонком, о Нарциссе,

И о Данае, туче золотой,

Еще грустят Аттические выси.

 

Грустят валы ямбических морей,

И журавлей кочующие стаи,

И пальма, о которой Одиссей

Рассказывал смущенной Навзикае.

 

Печальный мир не очаруют вновь

Ни кудри душные, ни взор призывный,

Ни лепестки горячих губ, ни кровь,

Стучавшая торжественно и дивно.

 

Правдива смерть, а жизнь бормочет ложь.

И ты, о нежная, чье имя — пенье,

Чье тело — музыка, и ты идешь

На беспощадное исчезновенье.

 

Но, мне, увы, неведомы слова —

Землетрясенья, громы, водопады,

Чтоб и по смерти ты была жива,

Как юноши и девушки Эллады.

 

ПЕРСЕЙ

 

 

Его издавна любят музы,

Он юный, светлый, он герой,

Он поднял голову Медузы

Стальной, стремительной рукой.

 

И не увидит он, конечно,

Он, в чьей душе всегда гроза,

Как хороши, как человечны

Когда-то страшные глаза,

 

Черты измученного болью,

Теперь прекрасного лица...

— Мальчишескому своеволью

Нет ни преграды, ни конца.

 

Вон ждет нагая Андромеда,

Пред ней свивается дракон,

Туда, туда, за ним победа

Летит, крылатая, как он.

 

СОЛНЦЕ ДУХА

 

 

Как могли мы прежде жить в покое

И не ждать ни радостей, ни бед,

Не мечтать об огнезарном бое,

О рокочущей трубе побед.

 

Как могли мы... но еще не поздно,

Солнце духа наклонилось к нам,

Солнце духа благостно и грозно

Разлилось по нашим небесам.

 

Расцветает дух, как роза мая,

Как огонь, он разрывает тьму,

Тело, ничего не понимая,

Слепо повинуется ему.

 

В дикой прелести степных раздолий,

В тихом таинстве лесной глуши

Ничего нет трудного для воли

И мучительного для души.

 

Чувствую, что скоро осень будет,

Солнечные кончатся труды

И от древа духа снимут люди

Золотые, зрелые плоды.

 

СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

 

 

Прошел патруль, стуча мечами,

Дурной монах прокрался к милой,

Над островерхими домами

Неведомое опочило.

 

Но мы спокойны, мы поспорим

Со стражами Господня гнева,

И пахнет звездами и морем

Твой плащ широкий, Женевьева.

 

Ты помнишь ли, как перед нами

Встал храм, чернеющий во мраке,

Над сумрачными алтарями

Горели огненные знаки.

 

Торжественный, гранитнокрылый,

Он охранял наш город сонный,

В нем пели молоты и пилы,

В ночи работали масоны.

 

Слова их скупы и случайны,

Но взоры ясны и упрямы,

Им древние открыты тайны,

Как строить каменные храмы.

 

Поцеловав порог узорный,

Свершив коленопреклоненье,

Мы попросили так покорно

Тебе и мне благословенья.

 

Великий Мастер с нивелиром

Стоял средь грохота и гула

И прошептал: "Идите с миром,

Мы побеждаем Вельзевула".

 

Пока они живут на свете,

Творят закон святого сева,

Мы смело можем быть как дети,

Любить друг друга, Женевьева.

 

ПАДУАНСКИЙ СОБОР

 

 

Да, этот храм и дивен, и печален,

Он — искушенье, радость и гроза,

Горят в окошечках исповедален

Желаньем истомленные глаза.

 

Растет и падает напев органа

И вновь растет полнее и страшней,

Как будто кровь, бунтующая пьяно

В гранитных венах сумрачных церквей.

 

От пурпура, от мучеников томных,

От белизны их обнаженных тел,

Бежать бы из под этих сводов темных,

Пока соблазн душой не овладел.

 

В глухой таверне старого квартала

Сесть на террасе и спросить вина,

Там от воды приморского канала

Совсем зеленой кажется стена.

 

Скорей! Одно последнее усилье!

Но вдруг слабеешь, выходя на двор, —

Готические башни, словно крылья,

Католицизм в лазури распростер.

 

ОТЪЕЗЖАЮЩЕМУ

 

 

Нет, я не в том тебе завидую

С такой мучительной обидою,

Что уезжаешь ты и вскоре

На Средиземном будешь море.

 

И Рим увидишь, и Сицилию,

Места любезные Виргилию,

В благоухающей, лимонной

Трущобе сложишь стих влюбленный.

 

Я это сам не раз испытывал,

Я солью моря грудь пропитывал,

Над Арно, Данте чтя обычай,

Слагал сонеты Беатриче.

 

Что до природы мне, до древности,

Когда я полон жгучей ревности,

Ведь ты во всем ее убранстве

Увидел Музу Дальних Странствий.

 

Ведь для тебя в руках изменницы

В хрустальном кубке нектар пенится,

И огнедышащей беседы

Ты знаешь молнии и бреды.

 

А я, как некими гигантами,

Торжественными фолиантами

От вольной жизни заперт в нишу,

Ее не вижу и не слышу.

 

СНОВА МОРЕ

 

 

Я сегодня опять услышал,

Как тяжелый якорь ползет,

И я видел, как в море вышел

Пятипалубный пароход.

Оттого-то и солнце дышит,

А земля говорит, поет.

 

Неужель хоть одна есть крыса

В грязной кухне, иль червь в норе,

Хоть один беззубый и лысый

И помешанный на добре,

Что не слышат песен Уллиса,

Призывающего к игре?

 

Ах, к игре с трезубцем Нептуна,

С косами диких нереид

В час, когда буруны, как струны,

Звонко лопаются и дрожит

Пена в них или груди юной,

Самой нежной из Афродит.

 

Вот и я выхожу из дома

Повстречаться с иной судьбой,

Целый мир, чужой и знакомый,

Породниться готов со мной:

Берегов изгибы, изломы,

И вода, и ветер морской.

 

Солнце духа, ах, беззакатно,

Не земле его побороть,

Никогда не вернусь обратно,

Усмирю усталую плоть,

Если лето благоприятно,

Если любит меня Господь.

 

АФРИКАНСКАЯ НОЧЬ

 

 

Полночь сошла, непроглядная темень,

Только река от луны блестит,

А за рекой неизвестное племя,

Зажигая костры, шумит.

 

Завтра мы встретимся и узнаем,

Кому быть властителем этих мест;

Им помогает черный камень,

Нам — золотой нательный крест.

 

Вновь обхожу я бугры и ямы,

Здесь будут вещи, мулы тут;

В этой унылой стране Сидамо

Даже деревья не растут.

 

Весело думать: если мы одолеем, —

Многих уже одолели мы, —

Снова дорога желтым змеем

Будет вести с холмов на холмы.

 

Если же завтра волны Уэби

В рев свой возьмут мой предсмертный вздох,

Мертвый, увижу, как в бледном небе

С огненным черный борется бог.

 

Восточная Африка, 1913.

 

 

НАСТУПЛЕНИЕ

 

 

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня,

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

 

Но не надо яства земного

В этот страшный и светлый час,

Оттого что Господне слово

Лучше хлеба питает нас.

 

И залитые кровью недели

Ослепительны и легки,

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают клинки.

 

Я кричу, и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь,

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть.

 

Словно молоты громовые

Или воды гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей.

 

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага.

 

СМЕРТЬ

 

 

Есть так много жизней достойных,

Но одна лишь достойна смерть,

Лишь под пулями в рвах спокойных

Веришь в знамя Господне, твердь.

 

И за это знаешь так ясно,

Что в единственный, строгий час,

В час, когда, словно облак красный,

Милый день уплывет из глаз,

 

Свод небесный будет раздвинут

Пред душою, и душу ту

Белоснежные кони ринут

В ослепительную высоту.

 

Там Начальник в ярком доспехе,

В грозном шлеме звездных лучей,

И к старинной, бранной потехе

Огнекрылых зов трубачей.

 

Но и здесь на земле не хуже

Та же смерть — ясна и проста:

Здесь товарищ над павшим тужит

И целует его в уста.

 

Здесь священник в рясе дырявой

Умиленно поет псалом,

Здесь играют марш величавый

Над едва заметным холмом.

 

ВИДЕНИЕ

 

 

Лежал истомленный на ложе болезни

(Что горше, что тягостней ложа болезни?),

И вдруг загорелись усталые очи,

Он видит, он слышит в священном восторге —

Выходят из мрака, выходят из ночи

Святой Пантелеймон и воин Георгий.

 

Вот речь начинает святой Пантелеймон

(Так сладко, когда говорит Пантелеймон)

— "Бессонны твои покрасневшие вежды,

Пылает и душит твое изголовье,

Но я прикоснусь к тебе краем одежды

И в жилы пролью золотое здоровье". —

 

И другу вослед выступает Георгий

(Как трубы победы, вещает Георгий)

— "От битв отрекаясь, ты жаждал спасенья,

Но сильного слезы пред Богом неправы,

И Бог не слыхал твоего отреченья,

Ты встанешь заутра, и встанешь для славы". —

 

И скрылись, как два исчезающих света

(Средь мрака ночного два яркие света),

Растущего дня надвигается шорох,

Вот солнце сверкнуло, и встал истомленный

С надменной улыбкой, с весельем во взорах

И с сердцем, открытым для жизни бездонной.