double arrow

В студии звукозаписи. Гамбург. 2000 год.

– С геологами и с песнями более или менее ясно. Давай поговорим о друзьях-стихотворцах. Ты знал лично Бродского?

– Основная наша беседа состоялась в 61-м. 29 ноября. Я хорошо запомнил эту дату, потому что она слишком многое значит в моей жизни вообще, и вовсе не из-за Бродского. Так вот. Я пришел в гости к моему другу Сереже Артамонову в Кривоарбатский переулок и неожиданно встретил там пришедшую позднее московскую поэтессу Анну Наль, которая переменила всю мою судьбу… Там был и Иосиф, и мы сразу заговорили о поэзии. Он стал очень фамильярно спрашивать: «Как поживает Борух?» – это он так иронически называл Слуцкого. Я закричал: «Как тебе не стыдно?! Это же Борис Абрамыч Слуцкий – великий поэт». (Для меня тогда Слуцкий был величайшим поэтом.) «А Дезик?» Я ответил: «И Давид Самойлов тоже». После чего Бродский хлопнул меня по плечу и сказал: «Их и тебя можно построить в одну шеренгу и рассчитать на первый-второй. Вы настолько ниже меня в поэзии, что ты даже себе представить не можешь».

 

– Это нормально так сказать?

– Нет, это ненормально. (Смеется. – Т.Б.) Я стал говорить, какое он дерьмо, и так далее. Но самое-то удивительное, что он оказался прав. (Смеется еще веселее. – Т.Б.). Были и другие примеры. Мне Давид Яковлевич Дар (человек удивительный – он очень помог и Горбовскому, и моему любимому поэту Сосноре), прозаик, который был женат на Вере Федоровне Пановой, – так он, когда встретил Бродского в Филармонии в те же годы, подошел к нему и, вынув свою вечную трубку изо рта, сказал: «Иосиф, прочел вашу поэму “Шествие”: она отдельными местами восходит к Цветаевой…» На что Бродский хлопнул его по плечу (отчего старик чуть не выронил трубку и едва не упал) и сказал: «Да что вы, Давид Яковлевич, куда Цветаевой до меня?» А? Это форма самозащиты. Но с ним, с Иосифом, было тяжело. Я два раза, пока он еще был жив, был в Штатах, и меня разбирало искушение ему позвонить, но я ни разу этого не сделал. Не знал, на что нарвусь… Наверно, зря?

 

– Алик, такой вопрос. От

вечать не обязательно. Но желательно. Ты – муж талантливой поэтессы. Редкий случай, когда две яркие (и разнонаправленные) творческие личности так долго и дружно живут под одной крышей. Поделитесь секретом…

– Трудно сказать. Очень большая доля в том, что я влюбился в Аню, принадлежала ее стихам. Сережа Артамонов показал мне Анины стихи еще до того, как она появилась. Я был потрясен! А когда она вошла, я увидел точную иллюстрацию к ее стихам – гениальная и прекрасная девочка, бегущая по волнам… Мощное ощущение. Без стихов, может быть, такого бы не было… Я влюблен в ее стихи до сих пор. Я считаю (а я не идиот): то, что она написала, есть совершенно своеобразное и интереснейшее явление в русской поэзии. И я очень сожалею о том, что в последние годы она пишет мало.

 

– Ты уже писал о своих встречах со Слуцким, который был скорее твоим ментором, и с Давидом Самойловым, который был, как я понимаю, старшим другом. Может быть, что-то здесь добавишь, только чтобы не повторяться? Просто штрих…

– Общение с Самойловым, как и общение со Слуцким, на меня сильно повлияло. Впервые я увидел Слуцкого в Питере – он выступал перед студентами Технологички, и мы, горняки, туда пришли тоже. Я об этой встрече уже писал в воспоминаниях… Слуцкий и Самойлов – два противоположных и поэта, и человека. Очень доброжелательный, ранимый и заинтересованный в других Слуцкий. Помню, он мне сказал: «Деньги есть? Если нет – скажите. Я вам их дам». Или: «Вы ничего не понимаете в живописи. Даю вам записку. Пойдете в кинотеатр “Аврора”, внутрь, во двор. Сестры Филоновы покажут вам настоящего художника Филонова». Таков был Слуцкий. А Самойлов был более равнодушен. Доброжелательность, но чисто внешняя. «А мне чужих стихов не надо – мне со своими тяжело». Он сначала принял меня в штыки. Сказал: «Вы не художник. Вы – полное дерьмо…» Возможно, он был прав.

 

– Хорошие «ребята» тебе сразу на пути в обитель муз попались!

– А потом, уже значительно позднее, мы с ним подружились. Он во мне признал поэта после песни «Предательство». А когда я попытался написать поэму, Самойлов сказал: «Алик, ты не владеешь сюжетом, но филе у тебя есть». Он имел в виду ткань стихотворения, метафору, вещество. Когда я защитил докторскую, он написал мне поздравительное письмо: «Ты один из немногих поэтов, кто хоть что-то еще в мире – кроме этого – понимает…»

Дезик, как никто из других стихотворцев нашего времени, показал, что пушкинское наследие живо. По лексике, по слогу, по легкости, по силлаботонике ближе всех к Пушкину – он. И мной завладела эта линия поэзии, которую реанимировал для меня Самойлов… У меня нету ни одного стихотворения, где я бы подражал Самойлову, но общее влияние было сильное. А Пушкин был и остается моим любимейшим поэтом.

 

– Понятно. Мы уже беседуем долго, но нельзя не поставить такой вопрос: ты – ученый-геофизик, профессор, академик. Как эта сфера твоей жизни соседствует с творчеством поэта? Они изолированы или связаны там, в мозгу?

– Когда я был мальчишкой, я, повторяю, выбирал образ жизни и понятия не имел о науке. Много лет в молодости я вообще наукой не занимался – меня ничего не интересовало, кроме экспедиций… Сейчас же я думаю, что это ипостаси соединенные (я не только о себе говорю). Потому что и то и другое, и поэзия и наука – формы активного познания окружающего мира. Тут больше логики, там – эмоционального начала. И без одного невозможно другое. Если б я не занимался рельефом континентов и историей Земли, я вряд ли что-то понял бы в устройстве окружающего мира поэтически.


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: