Периферическое зрение

Предисловие

Это не теория педагогики, не методические указания и не благодушное деление опытом повидавшего виды школьного волка. Вообще не вклад. Скорее изъятие. В школе много лишнего, а педагогический опыт – конец педагогики, – единственное твердое убеждение, вынесенное мной из учительства последних лет.

Это заметки, написанные по тому или иному поводу и собранные в книгу просьбой П. А. Шмакова, директора необычной школы СОлНЦе, школы незабываемых детей и вполне забываемых – обычных на первый взгляд – взрослых. Будучи выдающимся организатором, П. А Шмаков умел собрать команду очень разных людей (он называл это принципом биологического разнообразия), способную решать странную, нерешаемую задачу: достигать учебных вершин при сохранении живых душ достигателей. Это невозможно, как одномоментное определение скорости и координаты в физике, но задача решалась в том смысле, что понимание учебных достижений гибко адаптировалось к переменным интенциям детей, переходивших из возраста в возраст комфортно, в атмосфере дружелюбия, пониженного давления и повышенного внимания к извивам личных путей.

Конечно, такая школа не могла не контрастировать с со школой нормальной, школой-офисом-конвейером, и не восприниматься дерзкой покусительницей на священные устои официоза. Но было бы преувеличением воспринимать эти сумбурные записи как противостояние системе образования. Там нечему противостоять. Я просто хотел понимать, что я делаю, преподавая литературу, и эта попытка естественным образом отталкивалась от непонимания того, что делают другие. Я никогда не осознавал ее, литературу, как школьный предмет или как предмет университетского исследования. Она – действие. Может быть, коммуникативное действо между сном и явью, без которого мы бы никогда не проснулись, однажды заснув. Не знаю. Преподавая литературу, мы ее и создаем. Странно, как П. А. Шмаков взял меня в школу с такими взглядами.

Как-то так повелось думать, что в школе СОлНЦе, а раньше в ее предшественнике Академическом колледже было много свободы, некоторые даже говорили, что слишком много, но это иллюзия, свободы не бывает много или мало, она не измеряется количественно, измеряется рабство. В школе СОлНЦе боролись с рабством. Например, с дедовщиной, с матом, а главное – с формальным отношением к жизни: количество кружков и внеурочных посиделок было огромно, и ассортимент их менялся непредсказуемо, но я не хотел бы здесь углубляться в организационные дела, принцип работы этого уникального организма мне все равно не описать, тем более что и принцип органически развивался.

Что еще сказать. Начав работать библиотекарем, я полюбил этих солнечных детей, и все встречающиеся здесь резкости, перехлесты и глупости продиктованы любовью.

И пистолет

– Мы сейчас вернемся! – крикнули девочки и выскочили в окно.

– Ладно, только не отсюда, – сказал я как можно более доброжелательно, вытирая за ними подоконник.

– Хорошо! – донеслось уже издалека.

Они заклинали крысу. В пустом сентябрьском школьном дворе раздавались зловещие голоса: «Абы-кабы, мы из жабы, выходи на голос бабы! У-у!»

«В принципе, литература начиналась с заклинаний, – подумал я. – Может быть, она на том и закончилась. Но что же делать». Через пять минут они вернулись и продолжили сочинять истории в иероглифах. Я объяснил, какие они бывают, и упорно призывал использовать звуковые, но дети их игнорировали, им снова и снова оказывалось достаточно идеограмм. Изображать предметы, действия, понятия, отношения без букв и цифр так, чтобы археологи через три тысячи лет поняли, дети умеют на удивление легко, им надо подсказывать только большие числа и обстоятельства времени вроде «до» и «после».

М. писал в тетради, лаконично и логично. «Вот, – сказал я ему, – настоящие иероглифы, не то что у девчонок – прически и гламурные журналы». Девчонки на доске то и дело пытались исправить сюжеты друг у друга и переманивали персонажей. Когда у М. появилась бешеная крыса, у Н. ее тотчас застрелила девушка, возвращавшаяся их парикмахерской. «Откуда у девушки может взяться пистолет?» – спросил я, желая выяснить источник милитаризации сознания. «Из сумочки», – мгновенно ответила Н. С женщинами вообще непросто. Когда к ним присоединился-таки М., доска закончилась, и они принялись рисовать иероглифы друг на друге. Пришлось завершить практический до-алфавитный этап письменности и устроить теоретическую десятиминутку о различии между языком и речью.

Вдруг вошел А. с бородой из мыльных пузырей, очень довольный собой. После секундной оторопи все ускоряющимся шагом помчались к умывальнику. Началась мыльная феерия, стремительная и всеобъемлющая. «На вас тоже мыло», – сказала Н., когда я вытирал пену с ее головы. «Литература – некоторым образом мыльные пузыри, – подумал я. – Лопнуть их легко, а длить трудно. Так что пусть уж». Наконец я додумался спрятать мыльный флакон, и все уселись сочинять сказку. То есть я более-менее разнес их по партам мануально.

Сначала проголосовали. Среди предложенных самими детьми вариантов – стихов, дневников, снов, страшилок и т.д. – оказалась летопись, но все поморщились, а Д. сказал: «Ну, это когда даты, века…»

Сказка получалась с размахом, мы успели сочинить только вступление. М. вызвался писать на доске, а после урока записал ее в тетрадь.

«Жили-были 7 поросят. Они все были волшебниками. К ним пришел еще 1 поросенок, но он был обычный, бедный и беззащитный…» На уроке было семь учеников. Так что привет от беззащитного поросенка.

Маленький гимн

Педагогическая ситуация парадоксальна.

С одной стороны, ребенок – не полуфабрикат, это всегда готовый человек, со своим прошлым и будущим, со своими любовями и неприязнями, со своим правильным взглядом на мир, со своими невыносимыми душевными конфликтами, ожиданиями, радостями и горестями, то есть мы всегда застаем готовую, состоявшуюся на данную минуту судьбу, завершенную и оформленную не менее, чем у наивзрослейшего взрослого, это человек, готовый умереть (не в медицинском, в онтологическом смысле). С другой стороны, в ребенке надо видеть возможного человека, а лучше двух, а лучше трех, и выбрать из них наиболее органичного и способствовать его воплощению. Как решается это противоречие конкретным учителем – его личная тайна, вряд ли могущая быть изложенной красноречивейшим из них. Несмотря на очевидную бесплодность попыток вербализовать невербализуемое, задача решается каким-то чудесным образом снова и снова, поколение за поколением, и я, как противник школы вообще, могу только снять шляпу перед учителями, творящими магию прямо на наших глазах.