Ночью подплываю к беседке Чжэнлу

Влечет река к Янчжоу наши лодки,

Светла в ночи беседка у реки.

Цветы в горах что щечки у красотки[286],

Рыбачьи огоньки что светляки.

726 г.

Это было весной, а осенью Ли Бо вернулся в эти места, куда его так тянуло. Но холодный, совсем не весенний ветер прохватил его, и сил хватило добраться только до монастыря Великого просветления к северо‑западу от Янчжоу. Монахи заботливо отпоили и откормили поэта, и когда он немного пришел в себя, услышал шуршание пожелтевших листьев, спадающих с замерших в неподвижной ночи веток. На полнеба выкатилось колесо луны! Оказывается, время уже подошло к празднику Середины осени, когда по всему Китаю на всех склонах расстилались циновки, откупоривались жбаны, и желтые лепестки мелких диких хризантем сыпались в пахучие вина, добавляя им аромата. Ну, как же в этот миг не вспомнить далеких друзей, милую сердцу Крутобровую гору отчего края, над которой взошла та же самая луна, какую он видит сейчас в здешнем небе! Ли Бо вышел во двор, слегка пошатываясь от слабости, добрался до деревянного ложа вокруг колодца и присел на краешек. На земле у ног распласталось пятно луны, и чем дольше он вглядывался в него помутневшими от слез глазами, тем отчетливей виделся ему засыпанный листьями монастырский двор, но не здесь, а в отчем краю – тот монастырь в горах Куан, где мальчиком он учился, назывался так же, как и этот, внутренним взором поэт видел усадьбу Лунси у горы Тяньбао в Мяньчжоу и маленький прудик, в котором они с сестрой Юэюань мыли черные от туши кисти после занятий.

Грезы тихой ночи

Пятно луны светло легло у ложа –

Иль это иней осени, быть может?

Взгляну наверх – там ясная луна,

А вниз – и мнится край, где юность прожил.

726 г.

Посылаю в Шу Призванному Чжао Жую то,

Что написал, заболев в Хуайнань

Я занесен сюда попутным ветром,

Как тучка сирая, как гость чужой.

Успех на службе мне еще неведом,

А время бег не прерывает свой.

Благие помыслы мои увяли,

Недуг телесный сокращает дни.

Мой вещий цинь в сундук, как рухлядь, свален,

Мой острый меч свисает со стены.

Как чуский узник, как Чжуан‑вельможа[287],

Пою родные песни в трудный час.

Вернуться странник в дальний дом не может,

Крутые горы разделяют нас.

Проснусь – и вспоминаю Сянжу с цинем,

Засну – и вижу дом, где жил Цзыюнь[288].

Не тянет к странствиям меня отныне,

Настала осень, я уже не юн.

Покой сосновых рощ тревожит ветер,

Лакуны трав вдруг открывает он.

Давно я друга старого не видел,

Так кто теперь войдет в мой темный сон?

Лети с письмом на запад гусь[289] высоко –

Не беспокойтесь обо мне, далеком.

726 г.

Ли Бо пробыл в монастыре довольно долго. Он любил эти тихие горные монастыри, вписанные в окружающую нетронутость, они давали внутреннюю подпитку, отвечали на многие мучающие вопросы, и как далеко не всегда нужно было задавать эти вопросы вслух, так и ответы чаще сами возникали спонтанно в расслабляющемся сознании.

Ранними утрами он, обойдя позолоченный шест посреди двора, именуемый Яшмовым древом, поднимался на украшенную яшмовыми блестками девятиэтажную пагоду Силин – вплоть до самой верхушки, до квадратного деревянного навершия с метелочками из красных шелковых шнуров, которое словно витало в прозрачном воздухе. Мистически этот подъем воспринимался как восхождение от вещного мира – к миру, отбросившему сковывающие внешние формы. Платаны и катальпы внизу замерли, обволокнутые сединой росы, а мелкие мандаринчики и огромные шары пампельмусов, что тут зовут «юцзы», обтягивала пленка прозрачного инея, как будто напоминая, что пора из зеленых становится желтыми и оранжевыми.

Душа словно впитывала Изначальные частицы, Первоэфир, у подножия гор замутненный человеческой суетой, и прояснялась, очищалась. Ему казалось, что он поднимается последовательно на каждый из трех слоев буддийского Неба, отбрасывая желания, страсти и обретая глубинную невозмутимость, внутреннее зрение настолько обостряется, что он может различить каждый волосок в белом пучке, растущем между бровями Будды, а через него распахивается весь мир, дотоле спрятанный в тумане полузнания.

Осенним днем поднимась на пагоду Силин в Янчжоу

Вонзившись в неотмеренную синь,

С высот мне открывая даль за далью,

Первоэфир заоблачный пронзив,

За туч она скрывается вуалью,

Весь мир предметный растворен в Ничто,

И нет страстей за балкой расписною.

Тень на воду отброшена шестом,

Слепят каменья, откликаясь зною,

Птиц под шатром зашевелился ряд,

И капитель зарею золотится.

Из дальних странствий возвратился взгляд –

Душа теперь за парусом стремится.

Катальпы – в белых капельках росы,

Желтеют юцзы в утреннем тумане…

Тот, кто узрит здесь Яшмовы власы, –

Рассеет мрак блужданий и исканий.

726 г.

Он все‑таки поехал в Янчжоу, а оттуда долго возвращался на юг в заветный край Юэ. Ли Бо нанял небольшую, но крытую, с полукруглым, покрытым влагонепроницаемым черным лаком лодку, под которым можно было укрыться от непогоды и провести ночь на бамбуковых лежаках, пока старик‑лодочник, что‑тихонько напевая, толкал и толкал длинным шестом лодку мимо Сучжоу, и Ли Бо вспомнил красавицу Сиши[290], стоя на полуразрушенной террасе Гусу, где сластолюбивый правитель древнего царства У закатывал пиры в честь своей возлюбленной наложницы.

С террасы Гусу смотрю на руины

В руинах сад, дворец… Но в тополях – весна,

Поют, чилим срывая, девы спозаранку,

Лишь над рекою неизменная луна

Глядит на них, как прежде на пиры У‑вана.

748 г.

При этом он написал довольно странное стихотворение, для которого знаменитая красавица оказалась лишь поводом, представленная как невольное орудие коварных планов печально известного в китайской истории Гоу‑цзяня, замыслившего переключить внимание Фу‑ча, властителя царства У, с государственных дел на прелести девы. В результате Гоу‑цзянь прибавил к своему царству Юэ земли У. Впрочем, в дальнейшем все они были поглощены могущественным Чу.

Сиши

Она росла в Юэ от юных лет

Там, где с Чжуло ручей струился, чист.

Таких красавиц не припомнит свет,

Смущенно лотос прятался под лист,

Когда она, склонясь к лазури вод,

Стирала пряжи шелковый моток.

Зря зубки‑перлы и не разомкнет,

Лишь в небеса уйдет глубокий вздох.

Коварный Гоу‑цзянь приметил перл –

И к У‑царю наш мотылек летит,

А тот дворец для Куколки возвел