2020-06-12
59
Можно написать эпопею о маленьких существах с большими мохнатыми ногами, о кольцах, волшебниках, ужасе глубин, эльфах и гномах. Это сделает здесь через двадцать лет знаменитый на весь мир профессор‑филолог. Можно сочинять книги для детей – о львах, колдуньях, платяных шкафах и принцах с морскими именами. Это сделает здесь через пятьдесят лет лишь чуть менее знаменитый друг профессора‑филолога, профессор‑литературовед. Почему бы нет? Ведь за сорок лет до описываемых событий служивший здесь священником математик уже написал для одной девочки абсурдную сказку с кроликами, шляпниками, котами, фламинго, зеркалами и висящими в воздухе улыбками[96].
Древний Оксфорд, эта тихая гавань, был идеальным портом, из которого воображение с готовностью пускалось в плавание, направляясь в несуществующие страны и края, как бы они ни назывались.
А между тем снаружи Оксфорд зачастую хотелось видеть иначе. Слишком уж хорош был этот мир ректоров, профессоров, членов ученого совета, называемых несерьезным словом fellows [97], и студентов. Слишком спокоен. Просто невозможно, чтобы тихие воды этой заводи не скрывали каких‑нибудь драм, чтобы кто‑нибудь кого‑нибудь не убивал в длинных коридорах или не сговаривался с кем‑нибудь за толстыми стенами. С другой стороны, опутывать настоящих людей и настоящие колледжи беллетристическими паутинами было не совсем красиво, поэтому целому ряду авторов – как ин‑, так и аутсайдеров, – приходилось придумывать новые колледжи (всего несколько десятков; то есть Оксфорд виртуальный, если бы кому‑нибудь пришло в голову составить все эти вымышленные дома вместе, по размерам превзошел бы Оксфорд настоящий), чтобы фантазировать смелее. И чтобы не было страшно, что настоящие ректоры, профессора, студенты и fellows, возмутившись разгулом авторской фантазии, скажут: «Да у нас в Св. Магдалине такого отродясь не случалось!» И действительно, зачем выдумывать что‑либо для Св. Магдалины, где учился, скажем, Оскар Уайльд, уже придумавший лучшее, что могло случиться с этим колледжем, – знаменитый листочек тезисов об искусстве? Изысканный Оскар отучился в Оксфорде за несколько десятков лет до описываемых событий, а в 1900 году, когда в Китае бушевали ихэтуани, а мир переваливал из века в век, умер в Париже, сражаясь с пневмонией и своими обоями[98]. «Всякое искусство совершенно бесполезно». Точка.
Мы же не станем размышлять о пользе искусства, а перейдем к одному интересному обществу, гнездившемуся в Оксфорде наряду с множественными дискуссионными кружками, спортивными клубами, театральными студиями и прочая, и прочая. Речь пойдет о совете Торн[99].
Обратим свой взгляд к величественному колледжу – коллегии Всех Душ в Оксфорде. Перед коллегией была поставлена задача помнить о душах всех усопших верных («Commemoratio omnium fidelium defunctorum»).
В 1658 году сэр Кристофер Рен, известный архитектор пятого собора Святого Петра в Лондоне, сконструировал для колледжа солнечные часы, которые разместили на южном фасаде часовни Всех Душ. Точность этих часов был столь высока, что не только обыватели, но и часовщики сверяли ход своей продукции по детищу сэра Рена. Через двести лет часовня, ключевая постройка колледжа, пережила десятилетнюю переделку в готическом стиле, и часы перенесли на новое место, разместив напротив библиотеки Кодрингтона. Решение вызвало недовольство до такой степени сильное, что оно, не потеряв в накале, прокатилось через столетие и нанесло удар уже в 2006 году. В этот год бывший член колледжа профессор Джон Симмонс завещал alma mater часть своего немалого состояния при условии, что колледж вернет часы сэра Рена на освященное историей место. Богатые и заносчивые Души, для приличия задумавшись, отказались.
Происшествие девятнадцатого века имело под собою серьезное основание: в 1870‑х годах в All Souls[100] переехал наименее известный тайный совет Европы – совет Торн. В викторианской Англии состав его выглядел неординарно: не все его члены были британцами, а председательствовал в нем и вовсе француз, носивший странную и… ненастоящую фамилию де Катедраль.
Человек, называвшийся так, был последним настоящим алхимиком Нового Времени. Он основал Совет (вернее, видоизменил более старую организацию, о которой мы еще поговорим) и бессменно возглавлял свое детище. На момент передислокации совета в Оксфорд мэтр де Катедраль выглядел лет на сорок, но истинный свой возраст не афишировал. В сущности, и национальную принадлежность этого странного человека приходилось принимать на веру: его английский был столь же безупречен, сколь французский и разговорная латынь, одевался он с изысканным консерватизмом и, подобно всем островитянам, вежливо уходил от попыток перевести разговор в плоскости, с которых хоть отдаленно виднелись берега его inner sancta [101]. Де Катедраль был не из тех печальных искателей скрытых истин, что в этих поисках с радостным удивлением открывают себя, следуя юнгианскому принципу индивидуации. Он был алхимиком традиционным, построил своими руками не один атанор[102] и прекрасно знал, что научный метод познания, по распространенному заблуждению переломивший алхимии хребет, на самом деле объединился с нею в сакральный и нерушимый союз. Знал он и о других вещах, и это знание не давало ему покоя. Поэтому он создал совет Торн, снабдил его минимально необходимой таинственной атрибутикой и пригласил к сотрудничеству людей, которые могли помочь искать ответы.
Помимо самого мэтра в совет входило много замечательных персонажей. Вернее, они втекали и вытекали прочь, как бывает со многими предприятиями, в которых идее по‑настоящему предан лишь один человек. Де Катедраль лишь терпеливо копил выводы, делал пометки на полях странных книг, считывал с астролябии положения звезд (хотя знал о несовершенстве этого инструмента) и наблюдал в телескоп сумрак мира.
Нашей истории, имевшей место в 1905–1906 годах по Рождеству Христову, предшествовал следующий эпистолярный обмен. В 1869 году де Катедраль написал письмо ректору колледжа Всех Душ и по совместительству вице‑канцлеру Оксфорда Фрэнсису Лейтону:
My dear Leighton:
I trust you are keeping well and your office is flourishing. Since our last hasty exchange I have uncovered much that I considered altogether lost. Hence I must confess (with some alarm but not entirely without pleasant agitation) that my pursuit of Knowledge can no longer be contained in Paris. Some of the sources vital for my research must be – as I have now ascertained beyond doubt – located across la Manche.
I will therefore need to intrude upon your hospitality as previously discussed, and for an indefinite term, unless, of course, you are fettered by Commitments that must needs force you to disavow our prior Arrangement. In hopes that this is not so I remain, my dear fellow,
Your servant
E. de Cathédrale
P.S. Please see to it that the Sun Clock is removed. – E. dC [103]
Из повелительного постскриптума видно: де Катедраль не сомневался, что ректор пойдет ему навстречу. Ответ был таков:
My dear Friend,
That I should forsake our Agreement is, indeed, quite unthinkable. I would invite you to come at once, but before you do so, restoration works must be completed. Please be assured that thereafter you will have the Chamber of Thorn entirely to you. Your lodgings will be as agreed before, I will also endeavour to have Sir Wren’s clock removed from its current position.
Your faithful ally
F. Knyvett Leighton
Warden, All Souls [104]
Отступление о колледже Всех Душ, палате Торн и ее руководителе, а потом и о часах было сделано здесь неспроста. Когда Винсент Ратленд приступил к выполнению программы магистратуры, так и продолжая вести две темы – искусство ренессансной Венеции (точнее, его прерывистую связь с Римом и Флоренцией) и изобразительную традицию китайской тантры, в Оксфорде по‑прежнему обретались совет Торн и его глава мэтр де Катедраль, переселившийся туда после 1870 года.
Мэтру уже давно было не сорок лет, но ни один человек в здравом уме не дал бы ему, скажем… семидесяти пяти. Когда ректор Линкольна Уильям Уолтер Мэрри, изучавший смутное прошлое маэстро Ратленда, подумал о том, что неподалеку находятся люди, «причастные тайн», он имел в виду де Катедраля и его Совет. Поэтому в 1906 году, когда Винсент Ратленд успешно перешел на второй год магистратуры и его ожидало увлекательное английское лето, на свет появилось следующее письмо в этой истории. Приведем его здесь.
Dearest maître:
A lot of time has gone by since we spoke in the theatre and you lamented the lack of fresh blood in your Council, and here, lo, Providence brings a man to me who can clearly be of interest to you. The aspirant is very capable and has left behind a successful career in music. In addition to a number of European languages he is also fluent in Chinese. During the semester he performed brilliantly, and I do not doubt that his abilities will inevitably be manifested in some very active pursuits. It is to channel that manifestation that, for the Council of which you are a head, I recommend Rutland – as a pupil and as a weapon.
Yours sincerely,
W. W. Merry
Rector, Lincoln College
Oxford University [105]
Ответ последовал быстро:
Dear William,
Thank you for your kind letter. I have made some inquiries and judged that your recommendation is of the highest value. I can most certainly make use of your young man. I will find him myself.
Your friend always,
E. dC. [106]
Ратленд и Все Души
Люди связаны с людьми. Даже нынешние, не сбивающиеся в стаи и племена среди лесов и саванн. Люди цепляются к людям, сначала невидимыми узами родства, крови и крова, а позже – порой более прочными, хотя столь же невидимыми узами любви, дружбы и такой странной вещи, как привязанность. Люди привыкают к людям, как привыкают к домам, улицам, стенам и городам, к своей речи. Другие делаются их частью, им необходимо их слышать, видеть, осязать, знать, что они рядом. В этом человеческое. Человеку чего‑то не хватает между землей, на которую он опирается ногами, и небом, в которое упирается его голова, если рядом нет другого человека. Того, кого он любит. Кто его интересует. Кого интересует он.
Оглядываясь на два десятка лет жизни Винсента Ратленда, автор вынужден признать, что банальное общее место, изложенное в предыдущем абзаце, не имело никакого отношения к нашему герою. Может быть, все было бы иначе, родись он в нормальной семье и располагай родителями, хотя бы матерью, чтобы вместе с материнским молоком в него вошла любовь – умение любви – и к матери, и к другим близким людям. Может быть, он полюбил бы бабушку, как Лермонтов, или няню, как Пушкин, брата, как Черепанов (любой), или сестру, как какая‑нибудь из Бронте.
История не знает условного наклонения, и мы можем дедуцировать из монастырского прошлого Ратленда, что никаких привязанностей среди детей и взрослых у него не возникло – у него единственного из воспитанников Святого Валента, по долгу приютского детства привязывавшихся к монахиням, к воспитателям и друг к другу. Читатель, наверное, давно уже нетерпеливо треплет эту страницу, задавая вопрос: «А как же Агнес?» Вот вам и няня, и материнская фигура, и сестринская. Он защищал ее, рискуя жизнью, устроил ее судьбу и так страшно мстил за нее, в столь юном возрасте взяв на душу грех насилия и убийства. Не за себя же мстил – за Агнес.
Да, Винсент был привязан к Агнес, а она к нему. Он защищал ее от всего, в чем видел опасность, – от нерадивых учеников до ихэтуаней, а она спасла его в первый же день жизни и помогла уцелеть в монастыре, где он оказался один на один с музыкой, еще более убийственной, чем боксеры. Но что‑то помешало нашему герою не только уехать из Китая вместе с Агнес, но и сразу по прибытии в Европу начать ее искать. Автору кажется, что неспроста: Винсент оставил в прошлом детскую зависимость и страшную сцену в монастырском саду, решил, что Агнес ему уже не нужна, а он не нужен Агнес, потому что он уже не был мальчиком, а она… ей тоже надо было оставить в прошлом монастырь и Китай. Поэтому, лишь хорошенько обосновавшись в Оксфорде (с его опытом врастания в новые места это произошло очень быстро), он решил, что настала пора проведать Агнес, и поехал в ее родное графство Ратленд. Но не нашел ее там.
Винсент вообще с огромным интересом исследовал Англию, язык которой оказался для него родным. В Святом Валенте вокруг него было много родных языков – пекинки происходили из разных стран, но между собой говорили по‑французски. Французский был основным языком преподавания, латынь – одним из основных предметов и языком письменного общения, а по‑английски со своим воспитанником говорила Агнес, единственная англичанка в монастыре. Поэтому наш герой, еще в Китае прочитавший об Англии все возможное и наслушавшийся от Агнес рассказов о родине, чувствовал себя на Острове своим. Почти. В Англии тридцать девять графств, столько же, сколько колледжей в Оксфорде, а Ратленд – самое маленькое историческое графство в Англии, даже девиз его («multum in parvo», «многое в малом») говорит об этом.
Винсент знал, где живет Агнес в графстве Ратленд. Родной ее городок Окем славится старейшим в Англии отдельно стоящим замковым залом – это все, что осталось от Окемского замка. Здание построили в двенадцатом веке, и обитал в нем кузнец самого Вильгельма Завоевателя. С тех самых времен сохранилась традиция, чтобы каждый владетель Ратленда, приезжающий в Окем, преподносил замку подкову. Более двухсот подков так и висят с тех пор по стенам окемского зала… но важно нам совершенно другое. В тот прекрасный июньский день, когда мэтр Э. де Катедраль остановил пролетку на улице Бомон возле дома номер24, где жил будущий магистр Ратленд, указанный будущий магистр беседовал с аккуратной седовласой леди перед домом номер пять на улице Ньюмаркет в городе Окем. Он спрашивал что‑то туристическое о замке, зале, подковах и о дороге к здешней гостинице, а она охотно отвечала. Из разговора стало ясно, что у женщины есть муж (труженик почты), старшая дочь (приказчица в искомой гостинице «Двести подков»), младший сын (оболтус закончил школу и занимается неизвестно чем) и гордость родителей – средняя дочь. Она аккуратно пишет им из далекого Китая и когда‑нибудь обязательно вернется, но она монахиня, и обеты сильнее дочернего долга.
Значит, Агнес не вернулась. Но если она слала родителям мистификаторские письма, она была жива. Почему она не поехала домой? Неужели так и не справилась со стыдом, со своей травмой? Не знала, что сказать родителям?
Винсент поблагодарил пожилую леди и откланялся. Пожилая леди долго смотрела ему вслед, качая головой: вежливый молодой господин не пошел в «Двести подков». На душе у нее сделалось неспокойно и, вернувшись в дом, она села за внеочередное письмо. Странно. Агнес так хорошо рассказывала о Святом Валенте, о переезде в Нанкин, о том, как гладко пошли там дела (само провидение уберегло их от ужасного бунта!), подробно спрашивала о домашних… Однако, получая материнские письма, она почему‑то реагировала на маленькие новости из родного дома слишком расплывчато. Как будто мать писала в пустоту. Мать писала в пустоту.
* * *
Когда уже ближе к ночи Винсент явился домой, его ожидала записка, подсунутая под дверь квартирной хозяйкой:
Dear Mister Rutland!
An Imposing Gentleman paid You a visit and was Much Displeased that you weren’t at home Waiting for him all daye long and I wager also nighte. I told him that I was not Rutland’s Keeper and that You were a young man and were wont to Study and Amuse yourself as much as you liked. With that the Gentleman grew even more Displeased and left his Imposing Card and ordered that I should inform you that You go to him at once as soon as you are back, so please as soon as you are back go to him At Once. The Card is enc., I have not understood in it much.
With the kindest of feelings
Your land lady Fiona Tydlebee
P.S. I feel I have to tell you what our Cromwell had done! He sat on the doorstep in front of your Door and would not let in either me or the Imposing Gentleman, and I will have you know that the accursed Anymal is a true spawne of hell, why I mean of course Cromwell and not the Gentleman. But only three days ago he, that is Cromwell, almost maimed Marjorie Clamsford’s three‑year old brindle Great Dane, and Thowe you might say that Danes have long become a Decorative Breede, it is true that our iron fighter Cromwell is the true lord of the Beaumont street and the directest descendant of Kinge Richard Lyonheart’s favourite Cat who was borne in the very House where I am writing to you this unworthy note, to which I will say thus…[107]
Не будем утомлять читателя продолжением письма, потому что оно не имеет никакого отношения к повествованию. Мистер Ратленд сочувственно кивнул «стальному бойцу», зашедшему проведать его на сон грядущий перед предстоящей ночной прогулкой по улице Бомон, и выдал ему за беспокойство белый шелковый галстук‑бабочку (тщательно завязав фрачным узлом, чтобы коту было удобнее играть). Затем квартирант миссис Тидлби принялся с интересом разглядывать визитку таинственного посетителя. На ней значилось только:
All Souls
E. de Cathedrale
Adeptus[108][109]
«Вот так‑так, – уважительно подумал Винсент, переворачивая матовый прямоугольник. – Де Катедраль собственной персоной и его алхимическая визитка. Неужели на обратной стороне не загорится Mene. Tekel. Upharsin [110] или по крайней мере Aleph? [111] Что могло понадобиться ему от скромного еще даже не магистра искусств?» Однако скромному немагистру было велено «идти, как вернется», поэтому, переодевшись и потерев левое запястье, которое с привычной периодичностью немело после удачного выстрела на Трубной площади, Винсент Ратленд отправился во Все Души: Магомет уже сходил к горе, и настала пора вернуть визит.
Здесь автор, немного утомленный тем, как повествовательно течет наш рассказ, предлагает читателю для разнообразия представить, что он находится в театре. Сядь в ложу бенуара, читатель, или в партер – ряд четыре, место одиннадцать – и посмотри, как перед тобою разыгрывается следующая сцена:
Сцена: Adeptus v. Magus[112]
E. de Cathedrale отрывает взгляд от записей и видит в дверях высокого молодого человека. Визитер стоит в задумчивой позе: обычно люди не проходят внутрь, потому что не решаются, этот же, кажется, пока просто не уверен, что ему будет интересно. Де Катедраль идет навстречу гостю. С улыбкой: Мистер Ратленд. Мне очень приятно, что вы решили почтить меня визитом. Прошу, располагайтесь. Указывает на кресло у стола.
Vincent Rutland приветственно наклоняет голову. Мэтр де Катедраль, большая честь для меня. Ваш знаменитый трактат – увлекательное чтение. Пропустив адепта вперед, проходит внутрь, но не садится. А Все Души – завораживающее место; жаль лишь, что в них нельзя учиться.
EdC, усмехаясь, опускается в кресло, прищемляет нос пенсне. Мне кажется, такой плотности озабоченных образованием людей, как здесь, в Оксфорде, и не встретишь. Чем же вас заворожили Все Души, мистер Ратленд?
VR подходит к окну, смотрит на обширную лужайку внизу, почти черную в свете звезд. Легко: О, ничем особенным. Не вертикальными солнечными часами Кристофера Рена и не таинственными людьми, нашедшими здесь убежище. Всего лишь своей торжественной архитектурой, смешными готическими дымоходами и, пожалуй, этой лужайкой. Когда тень здания падает на траву, она похожа на очертания крыш другого города, в другой стране. Но это восприятие историка изящных искусств, а вы призвали меня говорить о других искусствах. Отворачивается от окна.
EdC снимает пенсне и откидывается в кресле. Задумчиво: Призвал… Людей вашего типа не зовут, ибо они не приходят, если не имеют желания. Вы, мистер Ратленд, – не самая изученная возвышенность современного культурного ландшафта: на одних картах вы есть, на других нет, и хотя высота ваша как будто известна, известно и то, что она доселе никому не покорялась. Вы историк изящных искусств, выдающийся дирижер (пусть в прошлом, но прошлое охватывает нас, как кожа, навсегда) и лекарь, и… мало ли еще кто? Прикрывает глаза, мягко барабанит пальцами по столу. Значит, вы пришли, потому что заинтересованы. В противном случае, будь я хоть десять раз премьер‑министром, мне пришлось бы посылать за вами с конвоем. Вы упомянули таинственных людей, нашедших здесь убежище. Они возбуждают ваш интерес? Я далек от мысли, что вы ищете тихую гавань. Вам интересно, какие корабли бывали в этой гавани до вас?
VR складывает руки на груди и некоторое время молчит, словно осмысляя услышанное. Просто: Вы правы. Хотя мне и не чужда обычная вежливость, особенно в отношении философов вашего калибра. Мне очень интересно, что вы делаете, мсье де Катедраль. Любя учиться, льщу себя надеждой, что если вы решите поделиться со мной какими‑нибудь знаниями из своих закромов, сумею отплатить вам чем‑нибудь полезным. Садится в кресло. Мягко: Не надо посылать за мной с конвоем. Я мирный человек и никаким конвоям не интересен.
EdC делает округлый жест и смущенно меняет позу, складывая руки на столе. Смотрит на свои бумаги. Моего калибра? Вы наградили меня статусом, совершенно мною не заслуженным. Без особого интонационного перехода: Вы мирный человек? Именно такие опаснее всего. Воинственные люди предсказуемы: и в быту, и на поле битвы они действуют одними методами, не соразмеряя их с пульсом Вселенной. Человек же просвещенный спокоен: настоящая война идет на полях, ведомых лишь способным на кропотливый труд, творящийся в оглушающей тишине времени. Великая работа. Со странной улыбкой: There was always War[113], мистер Ратленд. Вопрос – чем вооружаться? И вооружаться ли? Не отгородиться ли от мира стеной любимых занятий? Не сбежать ли от войны широкой парадной лестницей, ведущей прямиком на небеса, to take arms against the sea of troubles?[114] Машет рукой. На эти вопросы ответов нет, да и не может быть. Одно точно: вы сейчас находитесь в штабе сопротивления – уж простите мне этот милитаристский лексикон.
VR: Вы говорите о Scala Philosophorum – лестнице алхимиков? Какой интересный разговор, мэтр. Можно вести его двумя путями – путем беспристрастной правды и путем вежливой лжи. Пока не знаю, какой путь был бы вам приятен, а какой полезен… для меня по ряду причин в разговорах такого толка возможен только путь лжи. Но если отрешиться от отвлеченных рассуждений, сознаюсь: война сама находит меня с удручающей периодичностью. Пробыв в Оксфорде около полугода, я вознадеялся, что мы с ней немного побудем вдали друг от друга, пока, скажем, я получу степень. Только ведь человек предполагает, а война располагает. Помолчав: Мсье де Катедраль, вы противитесь войне? Тогда я на вашей стороне и веду сейчас разговор путем правды. Вы ведь уже откуда‑то знаете обо мне то, чего никто не знал.
EdC вздыхает. Печально: Роль моя требует не только вдумчивого накопления знаний и опыта, освоения могущественных практик. Зачастую приходится заниматься суетливым аккумулированием информации о людях и вещах, способных послужить делу. В развитии мира, мистер Рэдклиф, есть пугающие тенденции. Мы можем игнорировать их с высоты своей осведомленности, можем не вмешиваться в них, но не учитывать не имеем права. Все равно что, рассчитывая положение планет, не задумываться о гравитации.
VR, вкрадчиво: Мсье де Катедраль, вы последний настоящий философ[115] Европы. И хотя мои мысли о высоком искусстве Великой работы носят характер малопочтительный ввиду – уверен в этом – недостаточной осведомленности, мне казалось, что истинного алхимика не должна интересовать политика, даже столь увлекательная ее часть, как конспирология. Просто потому что эти два занятия требуют вовлечения совершенно разных черт личности. Но примем за данность: вы создали организацию людей, которым небезразличны угрозы, представляемые набирающим силу столетием. Реальные политики разобщены, вы пытаетесь противостоять этому, учитывая тенденции. Давайте противостоять вместе. Постараюсь помочь вам знаниями и умениями. Связей в высоких местах у меня нет.
EdC, с некоторым отвращением: Связи преходящи. Сегодня на высоте сидит одна птица, завтра другая. Главное – ваши умения, таланты. Их достанет с избытком на нескольких людей. Как применить их? Останавливается, как будто это не вполне очевидно. Затем оживляется. Что же до Великой работы, то вы ошибаетесь, маэc… мистер Ратленд. Алхимия в своем апогее – изучение движения сущности от неодушевленной материи к человеческому и божественному. Оно немыслимо в отрыве от следствий. А следствия – повсюду вокруг нас. Прикрывает глаза, более ровно: Но довольно пустых речей. Я заболтался, как старик. Не хотите чаю, кофе или чего‑нибудь крепкого?
VR, внимательно выслушав, без перехода: А знаете, ведь китайская алхимия эстафетно участвовала в зарождении европейской, разве что золото их не интересовало… И благодарю вас за высокую оценку моих талантов и в особенности умений. Таланты выдаются нам природой, не глядя, а умения мы приобретаем сами… Пока даже не знаю, что именно вы имеете в виду. Разве что умение разговаривать с людьми. Без видимой причины вздыхает. Нет, благодарю вас, я ничего не хочу. В такое время суток можно захотеть только яду.
EdC перегибается через стол, с неожиданно живым интересом: Как? Вы знакомы с трудами китайских алхимиков? В какой степени? Мои знания ограничиваются поверхностным прочтением «Баопуцзы»[116] и «Цяньцзинь яофан»[117]. Уверен: во многих аспектах китайская наука превзошла европейскую. Подумав: Боюсь, что утомлю вас своими рассуждениями, дорогой мистер Ратленд. Может быть, расскажете, что интересует лично вас? Вы ведь наверняка хотели бы найти что‑то для себя в нашем клубе – так что же?
VR, улыбаясь живости де Катедраля: Мне неплохо знакомы эти труды, приходится ведь даже немного заниматься этой темой здесь, в Линкольне. Я принесу вам один свиток… вернее, его перевод. Китайские даосы и тантрики иногда достигают бессмертия, и это мне глубоко симпатично. Они хорошо лечат. Но в принципе китайская алхимия – в такой же степени дыхательная гимнастика, в какой киноварь и красный лев Великой работы. Помедлив: В вашем клубе меня интересует необходимость принадлежать к нему. Потому что… я многое умею без реторт, сурьмы и серы и хочу использовать эти умения не в одиночку, как прежде. Кладет руку на стол ладонью вниз. Вскоре между его пальцами пробиваются зеленые ростки, тянутся вверх и выпускают листочки. Бестрепетно: Видите. Это мелочи. Но они символичны: это зеленые ветви мира.
EdC широко раскрывает глаза от изумления, но все же на долю секунды позже, чем можно было бы ожидать. Негромко: Mon dieu, но это… весьма необычно, мистер Ратленд. Испытующе смотрит на гостя: Если я не сумею найти вам применения – грош цена мне и моим трудам. Прошу вас… кто‑нибудь еще знает о том, что вы можете так?
VR проводит рукой по столу, оставляя его нетронутым. Поколебавшись: Да… знали. Это было очень далеко отсюда, очень… давно отсюда. И уверяю, я не занимаюсь подобными фокусами постоянно – просто надо же было предоставить вам вступительный взнос. Некоторое время они смотрят друг на друга. Затем Ратленд прерывает молчание: Как его звали, мсье де Катедраль?
EdC молчит. Через некоторое время это становится дискомфортным, и кажется даже, что часы тикают как‑то неровно. Негромко: Давайте не будем торопить события, мистер Ратленд. Когда‑нибудь я смогу точно сказать, понял ли ваш вопрос. А еще когда‑нибудь, предполагая, что понял, возможно, сумею ответить.
VR поднимается. Оставим это, мэтр. Я сам все выясню. Улыбается почти радостно. Располагайте мной свободно. Я не стеснен в средствах, умею проходить через закрытые двери и запоминаю тексты любой длины после одного беглого прочтения. Давайте остановим лавину.
EdC также поднимается. Моя уверенность в нашем успехе возросла после этого разговора многократно. Я был счастлив познакомиться с вами, Винсент. Провожает гостя, затем закрывает за ним двери и прислоняется к ним с другой стороны. Его лицо выражает напряженную работу ума. Он садится за стол и быстро пролистывает потрепанный блокнот. Некоторое время смотрит на записи и закрывает книжку.
В лондонском тумане
«Каждый год весной даю себе зарок наблюдать за ростом листьев. Едва деревья даже еще не начинают зеленеть, а только напитываются мыслью о листве, и ветки наливаются розовым, в садах и лесах уже витает дымка будущего цвета. Где‑то вычитал, что у китайцев есть для него обозначение, цвет… не помню. Похожим слогом назвала себя последняя императорская династия… нет! В общем, у них есть название для цвета молодой, зародышевой зелени, которую я год за год за годом мечтаю проследить в росте – от изумрудной дымки вокруг розовых ветвей до маленьких острых листков. И никогда не успеваю. Сейчас, зимой, когда еще и думать о весне рано и мечтать следует о том, чтобы дожить до нового года, даю зарок: если Бог даст мне увидеть следующий май, каждое утро буду ходить к деревьям и смотреть на рождающиеся листья. Где бы я ни находился».
