2020-06-08
173
Репрессий при Совете ветеранов города Череповца
В конце прошлого века в нашей стране возрос интерес к теме политических репрессий. В 1991 году был принят закон о реабилитации жертв репрессий и о частичной компенсации морального и материального ущерба. В 1996 году вышел закон о компенсациях пострадавшим от репрессий детям репрессированных. В то же время в разных регионах были установлены первые памятники и памятные знаки жертвам политических репрессий.
Организованная в 1998 году Череповецкая ассоциация жертв политических репрессий (первый председатель Ж.Н. Золотарева) также заявляла о намерениях установить памятник за счет местного бюджета и издать Книгу Памяти. Однако, в силу разных причин, у новой организации долгое время не складывались отношения с властными структурами города. С трудом решались вопросы выделения помещения для нужд организации, предоставления списков репрессированных и реализации их льгот. Льготы систематически пересматривались в сторону уменьшения. Ж.В. Золотарева от имени ассоциации активно протестовала против монетаризации льгот ветеранов и лишения их ранее узаконенных прав. Что касается памятника, то почему-то считалось, что на обоснование и установку его уйдет не менее двух лет.
В 2013 году члены правления ассоциации решили сосредоточиться на вопросах сохранения исторической памяти о трагических событиях нашей истории, на моральной поддержке престарелых и инвалидов, на участии в патриотическом воспитании молодежи. Было признано, что установка в городе памятного знака репрессированным будет первым шагом в этом направлении.
Знакомство в Интернете с памятниками в других регионах показало, что в большинстве своем - это скромные памятные доски, валуны, памятные кресты на месте расстрелов, воздвигнутые чаще всего на личные пожертвования граждан. Весной 2014 года я, как заместитель председателя ассоциации, обратился к председателю Совета ветеранов города, депутату городской думы г. Череповца Алексею Макаровичу Акишину с предложением использовать для изготовления памятного знака природный камень (гранит) и установить его к 30 октября - к Всероссийскому дню памяти жертв политических репрессий. Алексей Макарович сразу же горячо поддержал эту идею. Все члены правления также были согласны. Подходящий гранитный камень-валун в черте города показал предприниматель Сергей Рычагов.
Душой и двигателем этого проекта, несомненно, был А.М. Акишин: его авторитет, связи и убежденность в необходимости такого памятника помогли уложиться в сжатые сроки.
Я написал в Совет ветеранов города обоснование, где предложил шесть возможных мест установки памятного знака: два - на площади Жертв революции, одно - вблизи храма Рождества Христова, два - у храма преподобных Афанасия и Феодосия Череповецких и на газоне по ул. Гоголя. Выбором места лично занимался начальник управления архитектуры и градостроительства Александр Сергеевич Авсейков. Размещение памятного знака в церковной ограде не благословил правящий архиерей, так как это противоречит церковным традициям. Сначала нам предложили место у площади Жертв революции – правее памятника погибшим «афганцам», у брусчатого спуска к Шексне, затем последовало ныне реализованное предложение - на газоне вблизи храма преподобных Афанасия и Феодосия.
От имени ассоциации мы обратились в Совет ветеранов города, и после обсуждения и доработки наше обращение было передано в городскую думу. Детали установки памятного знака неоднократно обсуждали на рабочих встречах в мэрии. Особо обсуждалось содержание надписи на памятном знаке. Были рассмотрены строки известных поэтов (А.Ахматовой, А.Твардовского и др.). Но все-таки мы решили ограничиться лаконичными словами: «Памяти жертв политических репрессий в XX веке. Вечная скорбь. Вечная память», поскольку главной целью установления памятного знака является примирение людей с разными политическими взглядами на основе общей трагической памяти. От изображения креста отказались, учитывая многонациональный состав репрессированных.
Место установки, на наш взгляд, выбрано удачно - рядом с православным храмом, практически рядом с местом, где в 1940 году располагался лагерь «Череповецлаг». Там вместе с уголовниками томились репрессированные по политическим мотивам, их руками строились первые объекты металлургического завода. Памятный знак хорошо вписывается в окружающий пейзаж, он находится на отрытом пространстве, на благоустроенной территории, хорошо виден со всех сторон, к нему легко подъехать. Земля, древний валун, небо и березы составляют неразрывное единство, возникает ощущение вечности.
Вопреки опасениям некоторых, никто в городе не выступил против нашей идеи. На заседании городской думы за положительное решение проголосовали практически все депутаты. Хочется отметить поддержку нашей инициативы председателем думы[U1] Владимиром[U2] Генриховичем Подволоцким, всеми членами комиссии по памятникам (С.В.Черновой, Л.В.Лавровым, Т.И.Посоховой и др.). К моменту обсуждения в думе проект был достаточно проработан (эскиз, смета, место установки, наличие спонсора). По моему мнению, всеми ощущалось чувство вины пред погибшими и потерпевшими от необоснованных репрессий. Память о них до сих пор не была увековечена, хотя со времени самых массовых репрессий прошло почти 80 лет, и уже почти 25 лет назад государство публично признало жертвы невинными.
Спонсором проекта выступил известный в городе предприниматель, бывший тренер Василий Поляков. Изготовление и установку поручили МУП «Специализированная ритуальная служба» (директор Н.Н.Рыбина). Непосредственным изготовлением и установкой памятного знака руководил зам. директора Олег Юрьевич Жумаев. Вмонтированную в камень черную полированную доску из гранита с рваными краями и лаконичной надписью окаймляет изображение колючей проволоки. Доска покрыта специальным составом «антидождь», валун закреплен на невысоком постаменте. За два дня до открытия установленный памятник подвергся нападению вандалов[U3] - его разрисовали маркерами. Изготовителям пришлось зачищать его растворителями.
И вот наступил день Памяти - 30 октября 2014 года. О предстоящем событии дали объявление в газеты. Накануне наши активисты, не жалея сил, старались дозвониться до каждого ветерана. За полчаса до мероприятия площадка в роще у памятника на ул. Командарма Белова и газоны были уже заполнены людьми. Из репродукторов звучала траурная мелодия, почти все пришли с цветами, некоторые принесли фотографии погибших родственников. Текст-монолог проникновенно читала артистка филармонии Елена Кузьмина, кратко выступили представители мэрии. Председатель думы В.Г[U4].Подволоцкий назвал число репрессированных череповчан[U5] - только в 1937 году их число составило не менее 2000 человек. Председатель Совета ветеранов города А.М.Акишин отметил тех, кто активно содействовал созданию памятного знака, вручил благодарственные письма.
Слушая выступающих, я представил[U6] себе тысячи безвестных могил ГУЛАГа: на Колымских сопках, на дне рукотворных каналов, в лесах, полях и оврагах нашей необъятной Родины. Мне виделся[U7] мой отец, шагающий в колонне зэков на воркутинскую шахту: в заполярную пургу, в очках, в шапчонке с опущенными ушами. К горлу подступил[U8] ком. Меня звали фотографироваться, а я отвернулся от людей, чтобы справиться со своими чувствами. И в таком состоянии были многие. Освящение памятника и панихиду по погибшим от репрессий совершил протоиерей Александр Краев. В проповеди он сказал, что все жертвы в духовном смысле были не напрасны. Сначала я не понял его: о тех, кто погиб за веру - все ясно, их смерть увеличила сонм мучеников, они молятся за нас на Небе. А как быть с теми, кто был атеистом и даже, может быть, виноват сам в гибели других? Потом понял: и их смерть была не зря - гибель миллионов россиян в XX веке настолько потрясла сознание народа, что это вызвало в обществе стойкое отвращение ко всякому государственному насилию.
С той поры траурное мероприятие 30 октября на памятном месте и панихида в храме стали ежегодной городской традицией. Членами ассоциации жертв политических репрессий собрано много воспоминаний пострадавших от репрессий, проводятся встречи с учащимися школ (уроки истории). Это и есть наши, пусть скромные, но реальные дела в созидании гражданского общества. И дай Бог, чтобы те страшные времена никогда больше не повторились.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Левашовская пустошь
Анатолий Яковлевич Разумов, историк, специалист по периоду массовых репрессий в СССР, составитель книги памяти [U9] жертв сталинских репрессий «Ленинградский мартиролог» и базы данных «Возвращенные имена», руководитель центра «Возвращенные имена» при Российской национальной библиотеке, один из создателей и историк мемориала «Левашовская пустошь». Печатается в сокращении.
Хотелось бы всех поименно назвать...
Анна Ахматова
Уголок лесной тишины, огражденный высоким забором с колючей проволокой поверху. Ухоженные дорожки. Редкий звук колокола. «Могилки», устроенные[U10] посетителями совсем не так, как на обычных кладбищах: на деревьях - портреты расстрелянных; на земле - выложенные шишками или камушками холмики... Ни о ком нельзя сказать точно, что он погребен именно здесь.
История тайного могильника НКВД-НКГБ-МГБ, расположенного неподалеку от поселка Левашово, началась в 1937-м - в год 20-летнего юбилея Октябрьской революции и органов ВЧК-ОГПУ-НКВД, год объявленных свободных выборов в Верховный Совет СССР по новой, Сталинской конституции.
Вторая пятилетка развития народного хозяйства (1933-1937) должна была завершиться «окончательной ликвидацией капиталистических элементов» и провозглашением победы социализма «в основном». Предстояло избавиться от всех неблагонадежных.
2 июля 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) рассмотрело вопрос «Об антисоветских элементах» и предложило в пятидневный срок «представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке».
31 июля Политбюро утвердило соответствующий секретный оперативный приказ наркома внутренних дел СССР Н. И. Ежова № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов». Каждая республика, край и область получили план на «подлежащих репрессии»: «по первой категории» - к расстрелу и «по второй категории» - к заключению в лагеря и тюрьмы сроком от 8 до 10 лет.
На Европейской части СССР операцию начинали 5 августа, в Средней Азии 10 августа, в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке 15 августа, чтобы завершить через 4 месяца, ко дню Сталинской конституции и выборам в Верховный Совет СССР.
31 июля 1937 года начальник Управления НКВД по Ленинграду и Ленинградской области Л. М. Заковский получил из Москвы экземпляр приказа № 00447. Согласно плану, утверждённому для области, «тройка» в составе начальника УНКВД, прокурора области и второго секретаря обкома ВКП(б) должна была, начиная с 5 августа, приговорить к расстрелу 4000 человек, а к заключению в лагеря и тюрьмы - 10000 человек. К приказу прилагались образцы следственного дела, протокола «тройки» и шифртелеграммы (отчитываться перед Москвой надлежало на следующий день после окончания каждой пятидневки). Следствие объявлялось ускоренным и упрощенным.
1 августа 1937 года Заковский издал приказ № 00117 по Управлению и возложил руководство операцией на своего заместителя В. Н. Гарина.
Одновременно в стране и в области развернулась массовая операция по «национальным линиям» против «шпионов и диверсантов». Так называемые «немецкий» (№ 00439), «польский» (№ 00485) и «харбинский» (№ 00593) секретные оперативные приказы НКВД СССР предписывали составление расстрельных списков «шпионов» на местах для последующего утверждения московской «двойкой» - Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР (процедура отработана в «польском» приказе).
Был введен в действие приказ НКВД № 00486 о репрессировании «жен изменников Родины» и их детей. Отдельный план на расстрелы по Соловецкой тюрьме поступил в Ленинград в виде директивы НКВД № 59190.
В состав Ленинградской области входили тогда также территории нынешних Мурманской, Новгородской, Псковской и части Вологодской областей. Здесь и развернулись операции Ленинградского управления НКВД.
Арестовывали состоявших на учете в НКВД по анкетным данным - за предыдущие преследования, за политическое прошлое, за социальное происхождение, по национальному признаку... Арестовывали по агентурным донесениям секретных осведомителей и доносам обывателей. Арестовывали на основании подложных протоколов допросов. Все планы на аресты и приговоры к декабрю 1937 года были выполнены и перевыполнены. В Ленинграде и других городах области прошли показательные процессы над «врагами народа -вредителями».
31 января 1938 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло новое постановление «Об антисоветских элементах» с утверждением «дополнительного количества подлежащих репрессии». План для Ленинградской области составил по 1-й категории 3000 человек, а по 2-й категории - 1000 человек. Завершить операцию следовало не позднее 15 марта 1938 года. Одновременно Политбюро приняло постановление о продлении репрессий по «национальным линиям». Завершить «разгром шпионско-диверсионных контингентов из поляков, латышей, немцев, эстонцев, финнов, греков, иранцев, харбинцев, китайцев и румын», а также «погромить кадры болгар и македонцев» предлагалось до 15 апреля 1938 года.
Но после марта и апреля 1938 года обе карательные операции продолжились.
Всего, согласно исследованиям, в 1937 году в Ленинграде расстреляны 19370, а в 1938 году - 21536 граждан. Более сорока тысяч человек за полтора года. Среди них - известные ученые: японисты Н. А. Невский и Д. П. Жуков, византинист В. Н. Бенешевич, физик-теоретик М. П. Бронштейн, поэты Николай Олейников и Борис Корнилов, фотограф Виктор Булла, хирург Эрик Гессе.
Рабочие и крестьяне, учителя и студенты, врачи, военные, железнодорожники, директора заводов и дворники... Все были зачислены во «враги народа».
Подозрение вызвали верующие всех конфессий, особенно священники, монашествующие, члены церковных советов. В отчете за 1937 год Гарин привел такие цифры: Особой тройкой УНКВД ЛО осуждено духовенства - по 1-й категории 869 человек, по 2-й категории 962 человека; церковных активистов - по 1-й категории 320 человек, по 2-й категории 246 человек. Среди расстрелянных в Ленинграде православные священники Федор Кедров, Федор Окунев, Владимир Пылаев, составитель рукописной «Святоотеческой энциклопедии» Владимир Новочадов, католические священники Ян Ворслав и Игорь Акулов (иеромонах Епифаний), раввин Хонон Эпштейн, ламы Цырен Абидуев и Жан Цыбиков, лютеранские пасторы Фердинанд Бодунген и Петр Браке.
Приказ НКВД СССР № 00447 требовал «обязательного полного сохранения в тайне времени и места приведения приговора в исполнение». Утвержденная Заковским инструкция о порядке расстрела не найдена.
Из предписаний на расстрел и конвойных документов следует, что приговоренных к расстрелу жителей области доставляли в Ленинград на Нижегородскую улицу, 39, в Отделение тюрьмы ГУГБ (ОДПЗ, отделение Дома предварительного заключения). Туда же переводили перед расстрелом заключенных из тюрьмы ГУГБ (ДПЗ) на улице Воинова (Шпалерной) и 1-й следственной тюрьмы («Кресты») на Арсенальной набережной. Значит, массовые казни совершались именно в тюрьме на Нижегородской, вместительной и с удобными подъездными путями. Приговоры приводили в исполнение сотрудники комендатуры УНКВД ЛО во главе с комендантом А. Р. Поликарповым. Приговоры по бессудным делам не объявляли. Говорили, что переводят в другое место, ведут на профосмотр или медосмотр. Отбирали личные вещи и сбрасывали в общую кучу. Связывали за спиной руки. Сверяли «установочные данные» (фамилию, имя, отчество, год и место рождения и пр.). Прокурорского и медицинского наблюдения за казнью не было. Расстрел как высшая мера наказания в 1937-1938 годах не всегда означал расстрел на практике. В разных городах, в зависимости от местных обстоятельств, применялись удушение, утопление, оглушение дубинами по голове, доставка к месту казни в фургонах с выхлопными газами или в грузовиках, крытых брезентом поверх штабеля заключенных с кляпами во рту, и даже, как выяснила в годы реабилитации Комиссия Президиума ЦК КПСС, зарубание топорами. Известно, что ленинградские чекисты стреляли, а также применяли в расстрельных операциях деревянные дубины.
Даты расстрела, указанные в актах о приведении приговоров в исполнение, являются отчетными, но далеко не всегда верными.
Расстреливать полагалось сразу, но разве можно в течение суток после приговора доставить приговоренных из Мурманской, Псковской и других тюрем? Поэтому отчитывались положенной датой, а по мере доставки ставили «галочки» в предписаниях на расстрел и «достреливали».
Подтверждены десятки случаев, когда перед расстрелом заключенных «отставляли от операции» - для дополнительных допросов, для уточнения расхождений в «установочных данных». «Отставленных» расстреливали по служебным запискам спустя несколько дней, недель или месяцев после официальной даты расстрела.
В акте о расстреле писателя Сергея Колбасьева указана дата 30 октября 1937 года. Однако его выдали коменданту для перевода в Отделение тюрьмы ГУГБ (ОДПЗ) 21 января 1938 года. Видимо, в ночь на 22 января писатель расстрелян на Нижегородской, 39. Почти через три месяца после официального расстрела.
С другой стороны, во множестве случаев после приговора выяснялось, что заключенный давно умер в тюрьме от болезни или побоев.
Не удивительны рассказы о том, что кого-то из расстрелянных встречали после расстрела, ведь официально они считались выбывшими на 10 лет «в дальние лагеря без права переписки». Те, кто пережил исчезновение своих родных и друзей, все еще надеялись увидеть их живыми. Начиная со второй половины 50-х годов, семьи расстрелянных получали от государства порой по два-три лживых свидетельства о смерти на одного и того же человека, с указанием разных дат и причин смерти. Даты обычно разбрасывались на время войны.
Расстреливали и в других городах Ленинградской области (Новгороде, Боровичах, Пскове, Лодейном Поле, Белозерске (места погребений не найдены) и в лагерях.
1111 заключенных Соловецкой тюрьмы расстреляли в октябре-ноябре 1937 года в урочище Сандармох близ Медвежьегорска («для выполнения специального поручения» выезжал зам. начальника Адмхозуправления Ленинградского НКВД М. Р. Матвеев), 200 человек расстреляли в феврале 1938 года в Соловках (расстрелом руководил зам. начальника тюремного отдела ГУГБ НКВД СССР Н. И. Антонов-Грицюк). До недавнего времени мы думали, что заключенные этапа, в котором находился о. Павел Флоренский (504 человека), расстреляны в декабре 1937 года в Ленинграде. Однако можно предположить их расстрел в районе Лодейного Поля, куда в это время выезжал «для выполнения специального поручения» П. Д. Шалыгин, помощник коменданта Поликарпова.
В ноябре 1938 года карательная кампания внезапно завершилась. Ежова и часть аппарата НКВД заменили, ряд исполнителей арестовали. В Ленинграде не успели расстрелять 999 приговоренных к высшей мере наказания. В протоколах Особой тройки УНКВД ЛО напротив их фамилий поставили штампик: «Приговор в исполнение не приведен. Дело направлено по подсудности». Их, конечно, постарались осудить. Но появился, пусть и не в полной мере, прокурорский надзор над следствием. Кто-то вышел на свободу через полтора-два года после ареста, так и не узнав о своем расстрельном приговоре и дав подписку о неразглашении. Другие погибли в тюрьме. Третьи были осуждены к лагерям, немногие из них выжили и добились реабилитации.
Из показаний выживших и результатов прокурорского расследования можно понять, что арестованные являлись просто единицами выполнения плана. Следствие не было в точном смысле слова следствием. Дела не были делами. Казнь - казнью.
Людей пытали во время следствия и после приговора. Угрожали судьбами детей, жен и мужей. Принуждали подписывать протоколы допросов, не читая. Обманывали обещанием гласного суда.
Казни в 1937-1938 годах по приговорам Особой тройки УНКВД ЛО, Комиссии НКВД и Прокуратуры СССР, военных трибуналов, Военной коллегии Верховного суда СССР и Спецколлегии Леноблсуда несравнимы по масштабу с казнями предыдущих лет советской власти.
Мы по-прежнему мало знаем о местах расстрелов и массовых погребений.
Судя по находкам, раскопкам и сохранившимся свидетельствам, местами расстрелов и погребений расстрелянных и умерших в тюрьмах в Петрограде-Ленинграде служили в предыдущие годы советской власти Петропавловская крепость, различные участки Ржевского артиллерийского полигона (берега реки Лубья у поселков Старое Ковалево и Бернгардовка, урочище Койранкан-гас у поселка Токсово и другие места) и городские кладбища.
Видимо, еще до начала массовых операций было понятно, что для погребения небывалого количества казненных потребуется новый могильник НКВД. Для этой цели в 1937 году стал использоваться обнесенный глухим забором и строго охранявшийся участок Парголовской дачи Парголовского лесхоза близ поселка Левашово. В феврале 1938 года участок был окончательно передан Управлению НКВД.
Предположительно, тела казненных возили в Левашово с августа 1937 по 1954 год. По официальным данным, в эти годы в Ленинграде расстреляны 46771 человек, из них 40485 - по политическим обвинениям. Одними из последних были жертвы «Ленинградского дела». Конечно, не все расстрелянные погребены в Левашове. Кого-то по ночам по-прежнему отвозили фургонами на кладбище Памяти жертв 9 января (там в декабре 1937 года могильщики опознали среди убитых своего священника Алексея Чужбовского).
5 января 1989 года Политбюро ЦК КПСС приняло постановление «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов». Теперь, спустя полвека после Большого террора, репрессированных следовало реабилитировать, а места захоронений расстрелянных привести в порядок. К весне 1989 года руководителю группы «Поиск» Ленинградского «Мемориала» В. Т. Муравскому были известны свидетельства о существовании Левашовского и нескольких иных подобных мест. Той же весной Ленинградское Управление КГБ, проведя поиск в собственном архиве и закрытых фондах других городских архивов, сообщило, что документальные данные о наличии иных мест не обнаружены.
18 июля 1989 года решением Исполкома Ленгорсовета № 544 Левашовское захоронение было признано мемориальным кладбищем и вскоре, в первых же публикациях, стало упоминаться как «Левашовская пустошь».
В 1989-1990 годах для выявления границ могильных ям территория кладбища была обследована Трестом геодезических работ и инженерных изысканий и рабочей группой Всероссийского научно-исследовательского геологического института. Трестом ГРИИ была проведена съемка местности и в нескольких местах пробурены скважины, подтвердившие предположения о захоронениях в центральной и северной частях кладбища. Просевшие братские могилы подсыпали привозным морским песком.
Границы могильных ям были обозначены колышками и бечевкой, но ничем дополнительно не выделены. Задача раскопок, эксгумации и перезахоронения останков погибших не ставилась.
В мае 1990 года Левашовское мемориальное кладбище было передано городским властям.
Еще раньше началось общественное обустройство.
21 октября 1989 и 14 апреля 1990 года у развилки дорожек в центре кладбища отслужены первые панихиды по погибшим. Здесь был установлен памятный камень и укреплен на дереве православный крест. Родные погибших оставили на деревьях ленточки с надписями, фотографии. Вскоре появились и наземные «могилки» - металлические таблички с портретами; плиты, положенные на землю; кресты. Сотни и сотни памятников. Многие - привезенные издалека.
Источник:
Левашовское мемориальное кладбище. - изд. 4-е. - С-Петербург: Российская национальная библиотека, 2012.
1918 год. Письма из Кириллова
Авторы писем Александр Иванович Анисимов (1) и Василий Тимофеевич Георгиевский были члены Комиссии по охране и реставрации памятников древнерусской живописи, созданной летом 1918 года в Москве Игорем Эммануиловичем Грабарем (2). Печатается в сокращении. [U11]
Анисимов - Грабарю, Кирилло-Белозерский монастырь, 7.09.1918 г. ст. ст.
Ехали мы 5 1/2 суток (3). По Волге ходит один единственный пароход, поэтому давка была дикая и 3/4 удовольствия от езды на пароходе терялись. Продовольственный вопрос стоит здесь очень и очень остро. Нам хлеба выдают по 1/2 фунта, остальным по 1/8... Словом, кирилловские дни не могут итти ни в какое сравнение с владимирскими в отношении благ питания. В довершение прелести на днях на берегу озера «публично» расстрелян бывший исправник, о чем население было оповещено листочком, настуканным на ремингтоне. Просто, коротко и ясно.
Местный викарий епископ Варсонофий (4) отнесся к нам вполне любезно и разумно. С епископом мы очень ладим, как Вам я и предсказывал. Кормить он нас не кормит и у себя не укладывает, но все наши начинания приветствует и не только приветствует, но добавляет еще своими. Я предложил ему отобрать из вещей, вышедших из употребления, все достойные охраны и устроить специальное древлехранилище, отдав на это половину своего большого и хорошего дома. И он отозвался очень сочувственно и кое-что мы уже начали приводить в исполнение, тем более что дому его, в противном случае, грозит захват под реальное училище. Такой же захват грозит и игуменскому дому в Ферапонтове, куда я думаю через неделю наведаться и куда епископ усиленно меня приглашает.
Анисимов - Грабарю. 4.09.1918 г. нов. ст.
В эту субботу был арестован епископ Варсонофий в момент возвращения со мною в экипаже из Гориц. На рассвете следующего дня он был выведен с игуменией Ферапонтова монастыря (5), двумя горожанами и двумя крестьянами в поле и расстрелян. Расстрел произвели присланные из Череповца красноармейцы. Стреляли в спину. Передают, что епископ был убит только седьмым залпом и в ожидании смерти все время молился с поднятыми к небу руками и призывал к миру. Это убийство было неожиданным не только для населения, но и для членов местного совдепа (6), члены коего говорят, что они не виновны в этой смерти и что последняя легла на них тяжестью (7). За те недели две, что я здесь, я не замечал со стороны Варсонофия какого-либо вмешательства в политику: он занят только церковными делами, хозяйством монастыря и был всегда прост, ровен и внимателен к запросам и требованиям местного совдепа. Уже две ночи подряд последний дает разрешение на вырытие тела епископа, игумении и остальных убитых из ямы, куда они были брошены, и две ночи подряд являются череповецкие красноармейцы и, отменяя разрешение совдепа своими силами, заставляют вновь закапывать трупы. Оба великих монастыря являются сейчас лишенными какой-либо власти и руководящего заведования, что не может не тревожить меня в крайней степени. Жизнь здесь, и раньше не веселая, превратилась в какой-то кошмар: чувствуешь себя запертым в тесный зловонный зверинец, где принужден испытывать все ужасы соседства с существами, коим нет имени.
Анисимов - Грабарю, Кириллов монастырь, 24.09.1918 г. нов. ст.
… я уже писал Вам на днях о здешних событиях и о работах. Через членов Центроархива Б. и Б. я просил то же самое сообщить и петроградскому отделу Всероссийской Коллегии музеев: о трагической гибели епископа Варсонофия и игумении Ферапонтова монастыря, об угрозах, делаемых монастырям окрестным населением, и проч. На днях я снова был в Горицах и застал там великую панику. Несколько человек собрали три окрестных деревни и предложили им подписаться под постановлением, что монастырь надо очистить от монахинь, заселить «беднейшими» и прочее в том же роде. Монахини бросились в город, в "исполком". Им ответили, что местный совдеп ничего подобного не затевает, но что, если они волнуются, то, во 1-х, совдеп сделает по этому делу особое совещание и постарается защитить их, а во 2-х, пусть они обратятся к моей защите. Из этого Вы можете усмотреть, как понимает мои полномочия здешний совдеп, но для меня-то этого очень мало. Необходимо, чтобы Коллегия или прислала сейчас же сюда особое лицо с особыми полномочиями для охраны зданий и имущества таких монастырей, как Кирилло-Белозерский, Ферапонтовский и Горицкий, а то и всех церквей этого края, или чтобы она на это время вручила такие полномочия мне (до окончания моих работ)… Я же не считаю возможным оставить такие великие памятники в такую тревожную и тяжкую минуту без просвещенного заступничества.
Геогиевский - Грабарю, Петроград, 30.09.1918 г., нов. ст.
В настоящее время Рязановым (8) я командируюсь в г. Кириллов вместе с товарищем Камаровским (матрос 22 лет) для надзора за архивом, и вместе с тем Рязанов (который сейчас в Москве) должен будет переговорить с Вашей коллегией о назначении в Кириллов особого временного комиссара для ограждения архивов и памятников искусства, которые могут пострадать при осуществлении декрета об отделении церкви от государства и при реквизиции Кириллова и Ферапонтова монастырей. Рязанов думает командировать туда комиссаром балтийского матроса Комаровского, который обладает исключительной решительностью и безапелляционностью, что для местных уездных, довольно свирепых, властей будет весьма полезно, так он противопоставит их силе свой кулак: авторитет – единственно понятный в провинции.
Примечания:
1. Александр Иванович Анисимов был активным участником реставрационных открытий в первые годы после октябрьской революции. Заявивший о себе как исследователь древнерусского искусства еще в 1910-1914 годах, он с неослабевающей энергией трудился в этой области науки в 1918-1930 годах, пока не был арестован органами НКВД и не отправлен на Соловки, а потом на трассу Волго-Балтийского канала. Расстрелян в 1937 году.
2. Игорь Эммануилович Грабарь (1971-1960) - русский советский живописец, реставратор, теоретик искусства, просветитель, педагог, Народный художник СССР. В 1918-1930 годах он возглавлял многочисленные комиссии, занимавшиеся изъятием картин из дворянских усадеб и икон из монастырей для спасения их от неизбежной гибели (Википедия).
3. Экспедиция ехала по Волге до Рыбинска, оттуда по Шексне добиралась до Череповца, Гориц и Кириллова. Железнодорожный путь из-за крайней неясности политической обстановки на Вологодском Севере не был доступен и безопасен (примечание Г.Вздорнова).
4. Епископ Кирилловский Варсонофий (в миру Василий Павлович Лебедев, 1871-1918). Священномученики кирилловские //Мы из ХХ века. Воспоминания жителей Череповецкого края о политических репрессиях / Сост. Зельцер А.Г. – Череповец: ИД Порт-Апрель, 2016. - С.234-238.
Викарий - в православии епископ без епархии, служащий заместителем епископа (в данном случае - Новгородского).
5. Игумения Ферапонтова монастыря Серафима (в миру Елизавета Николаевна Сулимова, 1859-1918), см. также очерк, указанный в примечании 3.
6.Совдеп - сокращенно от «совета депутатов» (всех уровней).
7. Расстрел мирных жителей не был вызван враждебными действиями против советской власти со стороны Кириллова или Ферапонтова [U12]. Карательная акция Череповецкой большевистской администрации имела целью устрашить население в связи убийством 30 августа 1918 года председателя Петроградской ЧК М.С.Урицкого (примечание Г.Вздорнова).
8. Рязанов – начальник Главного управления архивов в Петрограде, где в 1918-1919 годах служил инспектором В.Т.Георгиевский (примечание Г.Вздорнова).
Источник:
Вздорнов Г. Быть здесь тяжелый крест...// Памятники Отечества. Альманах Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры.- №№ 3-4, 1993,- С.91-95.
Инженер-путеец из Череповца
Валентин Анатольевич Скворцов, доктор физико-математических наук, заслуженный профессор Московского Государственного университета им. М.В.Ломоносова. Печатается в сокращении [U13]. Очерк предоставлен директором Мяксинской школы Череповецкого района Вологодской области, историком-краеведом В.Л.Леонтьевым [U14].
Когда маме было два года, в 1910 году моего дедушку, маминого папу
Демьяна Дмитриевича Губанова, техника Московско-Брестской железной
дороги, перевели из Смоленска в Череповец, и он туда переехал вместе с
семьей. Незадолго до этого через Череповец прошла новая железная дорога
из Петербурга на Вологду, и туда, видимо, приглашались специалисты со
всей страны. Я с детства помню старые семейные фотографии на плотной
твердой бумаге с фамилией фотографа. Моя бабушка, показывая мне, совсем еще маленькому, эти фотографии, говорила, что это – мой дедушка Дима и что он был «путеец» (тогда всех железнодорожников называли путейцами). Еще помню, что до войны у нас в доме сохранялась скрипка дедушки. Ее пришлось оставить, когда мы спешно эвакуировались в 1941 году из-под Ленинграда. А самого дедушку я не видел. Он умер в
ссылке в 1934 году, за год до моего рождения. Об этом и обо всех бедах,
постигших семью в начале 30-х годов, я расскажу позже. А пока вернусь к
маминому детству в Череповце.
В Череповце семья прожила до 1932 года. Жили они при
железнодорожной станции в казенной просторной квартире из шести комнат,
занимавшей половину одноэтажного привокзального дома. Другую половину
занимала семья начальника станции. Позднее, когда мы бывали в Череповце
во время войны в период эвакуации, мне показывали этот дом, но к тому
времени он был надстроен, стал двухэтажным.
Своего папу мама помнила постоянно погруженным в работу и дома
занятого чертежами, расчетами. Он занимался, в основном, строительством.
Под его руководством было построено много железнодорожных объектов на
станции Череповец.
Революция запомнилась маме сначала красными бантиками лета
1917 года, пламенными речами какого-то видного эсера, приезжавшего в
Череповец, затем, уже в 1918 году – проходившими эшелонами, из которых
стреляли. Потом – голодные годы, разруха, но, видимо, не такая, как в
столицах. Мамина бабушка варила из чего-то мыло. Запомнилось радостное
событие: домашняя собачка где-то нашла зарытую в снег пачку масла. Этого
домашнего песика звали почему-то Гамлет, причем с ударением на
последнем слоге, как в России в 19 веке произносили имя принца датского. Я
наслушался много рассказов о его сообразительности. Гамлет любил ходить
в кино. Так как его не брали, то он бежал по параллельной улице, проверяя на
перекрестках, куда идут хозяева. А потом во время сеанса, каким-то образом
проскочив мимо билетера, он неизменно оказывался под маминым стулом.
Надо сказать, что в то время город Череповец был отделен от
железнодорожной станции большим пустырем. Так что поход от станции в
центр города был событием. Когда мама стала школьницей, ее вместе с
другими детьми со станции возили на специально выделенной для этого
подводе. Иногда для поездки в город брали извозчика.
В 17-ом году мама поступила во второй класс Череповецкой женской
гимназии и проучилась в ней только год, так как начались разные реформы
школы, и гимназию расформировали.
После начавшейся в 18-м году школьной перестройки мама попадала
в разные школы, при этом она и домашние старательно избегали
железнодорожной школы. Там «эти мальчишки»! Однако мальчишки
появились теперь во всех школах. Но, видимо, местные, железнодорожные,
были особенно далеки от духа гимназии. В школах появились учкомы и
разные другие органы самоуправления. Мама всегда оказывалась или в
старостате, или в учкоме и всегда боролась за сохранение каких-то элементов
гимназического стиля, заставляла мальчиков обращаться к девочкам «на
Вы». В старших классах она вернулась в свою бывшую гимназию. Теперь
эта школа называлась 2-я Советская[U15].
В школьном образовании в 20-е годы происходили самые
фантастические эксперименты с методами обучения. Школьники
участвовали в выставлении оценок. Мама как председатель класса всегда
присутствовала на разных педсоветах, выставляла своим одноклассникам
оценки «за отношение к делу» и делала это с полной ответственностью.
Сидела мама и на том заседании школьного совета, на котором решался
вопрос о ее командировании в институт. Было всего два места на школу.
Тогда вступительных экзаменов в ВУЗы вообще не было. Их заменяло
командировочное удостоверение, выдаваемое в соответствии с так
называемой разверсткой. Вот текст решения школьного совета:
«Настоящее удостоверение выдано Валентине Губановой, окончившей в мае
1925 года курс пятого класса 2-й Советской школы 2-й ступени г. Череповца,
в том, что она, Губанова, признана Школьным Советом указанной школы в
заседании от 27 мая 1925 года подлежащей командировке в ВУЗ, что и
подтверждается ниже приведенной выпиской из протокола упомянутого
заседания (протокол №14): Кандидатура Губановой, дочери крестьянина,
являющегося нынче железнодорожным служащим, вызывает некоторые
возражения со стороны части членов Совета, так как, по их мнению, Губанова,
с одной стороны, находилась в весьма благоприятных условиях, а с другой –
является дочерью служащего, а не крестьянина-бедняка. Школьный Совет,
учитывая не только успехи Губановой, но и ту работу, которую она всегда
несла в школе как председатель класса и как член старостата, большинством
14 против 3 при 4 воздержавшихся принимает кандидатуру Губановой».
Затем на основании этого решения был выдан другой документ:
«Командировочное удостоверение. Аттестационная комиссия при
Череповецком ГубОНО командирует предъявителя сего тов. Губанову
Валентину Демьяновну в г. Ленинград для поступления в Педагогический
институт имени Герцена в счет разверстки, предоставленной ей Ц.П.К.».
Мама не очень высоко отзывалась о знаниях, которые давала тогда
школа. Она попала в институте Герцена на факультет языка и литературы, но почувствовала, что о литературе у нее были к тому времени довольно
скромные представления. Интересно, что в мамином удостоверении об
окончании школы среди предметов, изученных в школе, литература вообще
не упомянута. Есть обществоведение, политэкономия, политграмота.
Истории тоже нет. Правда, есть полный перечень естественных наук,
включающий даже космографию.
В 1929 году перед окончанием института прошли слухи, что выпускников будут отправлять в обязательном порядке на работу куда-то далеко, в Сибирь. Мама, не дождавшись получения диплома и даже не досдав какие-то зачеты, умчалась домой и больше в институт не
вернулась.
Первое время жизнь в Череповце была возвращением к домашнему
уюту. Мама стала работать библиотекарем при железнодорожном доме
культуры. Здесь же ей приходилось играть на пианино, сопровождая показ
немых кинофильмов. Помню, что в маминых рассказах об этой ее работе
часто упоминался директор дома культуры из рабочих-выдвиженцев,
которого прозвали «Пымаешь» - это было его словцо, которое он вставлял в
каждое предложение. О нем или о ком-то еще из нового партийного
начальства мама рассказывала, что он однажды пришел в восторг, обнаружив
книгу, где написано «про людей» - до этого ему, видимо, приходилось
читать только политические брошюры.
Но вскоре над семьей стали сгущаться тучи. В стране уже ширилась
кампания подозрительности к старым, дореволюционным, специалистам,
развернулись поиски вредителей. Маминого папу, дедушку Диму,
понизили в должности. Стали «уплотнять» квартиру. Сначала отобрали часть
комнат, потом оставили только одну. Всю мебель из шести комнат пришлось
сгрудить в эту одну. До потолка поднялись штабеля из диванов, столов,
стульев. Приходили знакомые посмотреть. Старались шутить по этому
поводу, чтобы и себя обмануть, будто ничего страшного не случилось.
Наконец, дедушку Диму вообще сняли с работы в Череповце и перевели на
соседнюю станцию Бабаево. Это было, кажется, осенью 1932 году. С родной
череповецкой квартирой пришлось расстаться. Начались скитания.
Разрушение череповецкого домашнего гнезда без обретения нового было
одной из самых тяжелых травм, нанесенных маме жизнью. В Бабаеве
получили какую-то сырую комнату для жилья. Пытались снова обосноваться
по-домашнему. Привезли из Череповца кое-что из мебели. Остальное
оставили у знакомых. Мама и здесь устроилась на работу в библиотеку.
Когда уже в 70-е годы мама читала воспоминания Надежды Мандельштам о
30-х годах (они тогда были доступны в самиздате), она говорила, что
больше всего пронзило ее описание столь знакомых ей попыток скрыть от
себя надвигающуюся угрозу, создать себе иллюзию обычной нормальной
жизни. Н.Мандельштам об этом пишет, рассказывая, как они, возвратившись
из Воронежа в Москву, ходили по знакомым, говорили о каких-то своих
планах, собирались жить. Вот это стремление зацепиться за жизнь, обмануть
себя, успокоить, спрятать тревогу, заставить себя и других поверить, будто
все идет своим чередом – это, видимо, и было существеннейшим
психологическим элементом атмосферы 30-х годов, объясняющим
общественную пассивность во времена разворачивающихся сталинских
репрессий.
В Бабаеве прожили меньше года. В самом конце 32-го года маминого
папу арестовали. Трудно гадать о формальном поводе для ареста. Вряд ли он
был нужен в те годы, когда, как известно, по числу арестованных судили о
качестве и эффективности работы местных органов ОГПУ (тогдашнее
название КГБ). Тогда боялись недовыполнить план по арестам. Возможно,
какую-то роль сыграло то, что после февральской революции, в период
активности разных политических партий, дедушку записали в партию эсеров.
Во всяком случае, бабушка считала, что виной всему какой-то там активный
эсер из железнодорожных служащих, который всех своих знакомых записал
в свое время, в 17-м году, в партию эсеров, а сам потом уехал куда-то.
Мама не могла спокойно рассказывать об этих днях, всегда начинала
плакать, говорила: «Нет, не могу», - и обрывала рассказ.
Самым трагичным состояние полной неизвестности, сознание бессилия[U16]. Все попытки что-
то узнать ни к чему не приводили. Какой-то местный начальник, по-
видимому, симпатизировавший маме, обещал что-то выяснить. Ему удалось
даже заглянуть в дедушкино дело, и он сказал маме, что папка с делом была
фактически пустой, там никакого материала против дедушки не было.
Беспокоились и о здоровье дедушки. У него было больное сердце и какая-то
болезнь ног. Отчаяние сменялось проблесками надежды. Мама с бабушкой
метались между Бабаевым и станцией Званка, где арестованных содержали в
вагонах какого-то эшелона. Свиданий не разрешали, передач сначала тоже не
принимали. Обменивались слухами с семьями других арестованных
железнодорожников. Никто ничего не знал. Рассказывали, что, кажется, где-
то кого-то выпустили. Вспыхивала надежда. Наконец, пришла записка от
дедушки. Эта пожелтевшая, написанная простым карандашом записка в
половину тетрадочного листа, у нас сохранилась. Дедушка пишет: «Дорогая
мама (так он называл бабушку) и Валюшка, чувствую себя здоровым, только
не знаю, когда освободят». Сообщает, что держат их в вагоне, объясняет, как
надо пересылать посылку – через транспортное отделение ГПУ. Просит
прислать пару белья, кружку, ложку, хлеба, табачку, если есть – папиросок.
Эта записка от 21 января 1933 года.
Вскоре узнали, что арестованных увезли в Ленинград. В открытке от 9 марта
дедушка сообщает, что он находится по адресу Арсенальная набережная, 5,
камера 754. Это знаменитая тюрьма «Кресты». Он пишет, что никаких
известий из дома не получал уже второй месяц. Но в это время мама уже
помчалась в Ленинград. Добиться свидания она снова не смогла, но ей
удалось оставить передачу. Из двух следующих дедушкиных открыток,
написанных 31 марта и 16 апреля, видно, что он получил посылку. Он пишет:
«Не знаю, долго ли Валюша пробыла в Ленинграде… Как раз получил
вовремя (передачу), у мен хлеба уже не было, кроме ежедневно
выдаваемых 300 гр… Как вы пробиваетесь с продовольствием и хлебом.
Получили ли карточки?» (Тогда еще, с конца 20-х годов до 34-го,
продукты выдавались по карточкам). Далее он спрашивает, что делается в
конторе, просит забрать из своего стола в конторе готовальню и еще кой-
какие мелочи, пишет: «Следствие по делу уже закончено, ожидаю
заключения коллегии». Кроме этих открыток сохранились еще два письма,
но они уже написаны в 34-м году и пришли с Дальнего Востока, из-под
Хабаровска, куда дедушка был сослан в лагерь.
Между тем семья оказалась без дома. Комнату, в которой они жили в
Бабаеве, потребовали освободить. Мама рассказывала, что про них сначала
забыли, а потом кто-то из начальства прошел мимо их окна и удивился: а
почему это они все еще тут живут? И их выселили. С работы маму тоже
уволили и нигде на новое место не принимали: ни в Бабаеве, ни в Череповце.
В каждом учреждении повторялось одно и то же: сначала охотно брали
документы, но когда мама приходила во второй раз, то ей с молчаливой
многозначительностью или смущенно, ничего не объясняя, отказывали.
Дескать, сами понимаете. Потеря работы означала также лишение
служебного пайка по карточкам. И это было особенно тяжелым ударом,
потому что содержанием жизни тогда для мамы и бабушки стала отправка
посылок дедушке. Не знаю, как это удавалось, но судя по дедушкиным
письмам, посылки с продуктами он получал сравнительно регулярно.
Я не могу точно восстановить, сколько времени мама с бабушкой
пробыли в Бабаево после дедушкиного ареста. Кажется, после выселения они
еще некоторое время там оставались, где-то снимали комнату. А осенью 1933
года мама случайно встретила в Череповце свою институтскую подругу
Тоню Злотину, которая работала в техникуме молочной промышленности,
располагавшемся тогда под Череповцом, километрах в 10, в селе Воронино.
Муж Тони был как раз завучем этого техникума.
И вот Злотины помогли маме устроиться на работу в техникуме, в
библиотеке. Вскоре в конце 33-го или в начале 34-го года семья
перебралась в Воронино.
О Воронино мама всегда вспоминала с радостью. После бездомных
скитаний появился свой уголок, друзья, живущие нормальной жизнью.
Появилась надежда зацепиться за жизнь. И хотя дедушка был далеко, стал
уже примерно известен срок его освобождения (он писал о 35-м годе). Так
что уже можно было жить ожиданием. Мама, в сущности, всегда стремилась
быть оптимисткой, к судьбе старалась относиться с доверием и надеждой.
Она проповедовала умение благодарить жизнь за любой проблеск счастья,
покоя. В последние годы жизни она любила повторять: что вам еще надо?! –
войны нет, голода нет, мы все вместе. И любила объявлять маленькие
семейные праздники по случаю, например, какой-нибудь покупки, или
какой-то другой удачи, или успеха. Тогда в бокалы наливался разбавленный
сироп, мы чокались и должны были все попарно расцеловаться. И в рассказах
о прошлом она скорей была склонна приукрасить и опоэтизировать
сравнительно благополучные моменты своей жизни.
Как раз в это время, в конце зимы 1934 года, в Воронино появился мой
папа. Жил он в соседнем селе Конечное. Он стал преподавать в техникуме
черчение. Совсем юный блондин – ему еще не исполнилось 22-х лет – был
младше многих своих студентов, играл с ними в городки и лихо вышибал
одним ударом целые фигуры. Он зачастил в библиотеку, и мама заметила,
что какая-то новая книга быстро вернулась от него с неразрезанными
страницами. Но, пожалуй, главное, из-за чего он сразу стал небезразличен маме, было то, что он совсем недавно вернулся из Хабаровска. Вдруг он
может что-то знать о ее отце или хотя бы о том месте под Хабаровском,
называемом «Молочная», откуда приходили от него письма. Но
расспрашивать мама не решалась. За год скитаний она привыкла поменьше
распространяться о своей беде, тем более самолюбивая скрытность всегда
была одной из ее определяющих черт. Но может быть, и к лучшему было то,
что она тогда не задавала вопросов, потому что мало чего утешительного
могла бы она узнать о жизни политических ссыльных на Дальнем Востоке.
Папе действительно приходилось не раз сталкиваться там с этими
сосланными специалистами за полтора года его работы в Хабаровске, куда он
попал после окончания Череповецкого лесомеханического техникума и где
его сразу сделали старшим механиком лесопильных заводов края. Он мог бы
рассказать, в каком униженном положении находились опытнейшие
инженеры и как они были счастливы, когда им удавалось хотя бы на время
получить работу, сколько-нибудь приближенную к уровню их квалификации.
Но их там было слишком много, и большинство попадало на тяжелые
физические работы при полуголодном пайке. Папе случалось видеть прямо
на улице трупы погибших от голода и цинги.
Кое-что про жизнь сосланных можно узнать из двух сохранившихся
писем дедушки, в которых он, конечно, значительно смягчает тяжесть
условий своей жизни, чтобы не огорчать близких. Одно из писем написано в
апреле, другое – в июне 1934 года. Он пишет, что получил посылку и
фотографии, радуется, что теперь с табачком, но просит не тратиться, так как
у него прошла опухоль ног и он теперь в качестве работающего
получает по 500 г. хлеба. «Так что я теперь больше мамы получаю хлеба … Я
сейчас работаю на черновых работах. Технической должности нет на
Молочной, а работать нужно где-нибудь даже инвалидам. На неработающих
косо смотрят, дают штрафной паек, только 300 гр. хлеба вместо 500, да и
зачетов дней нет. В декабре месяце нас 250 человек перегоняли верст за 15 на
постройку. Так как тяжело идти с вещами, то их отправили на подводе, а там
на месте получили. И только побыли 2 дня, после комиссии 100 человек
вернули обратно, в том числе и меня, пешком, а вещи опять вслед. И на
Молочной все вещи получили, а моих не оказалось. Шинели с подушкой,
мешка с ботинками и бельем и корзины с вещами и посудой до сих пор нет.
Но это не беда, проживем – наживем. Я и не жалею ничего при такой
обстановке. Будете посылку присылать, пришлите пожалуйста кружку
кофейную эмалированную или каменную». «Начинаем работать с 7 утра, 1
час на обед и до 5 часов вечера, после этого обед, в 7 проверка и в 9 спать. Но
ребята теперь летом ложатся позднее, играют, поют под балалайку частушки.
Я ложусь часов в 10, только часто просыпаюсь, раз 5-6 в ожидании утра. У
нас темнеет рано…(неразборчиво). Ночи теперь теплые. Поет соловей,
только не так, как в Череповце. Встаем в 5 утра». Далее пишет о питании, о
том, что из больницы дают цинготный завтрак – полевой лук. «Состояние
здоровья мое сейчас ничего. Аппетит замечательный, сон тоже, только
временами немного ноги пухнут. И как нарочно, как только комиссия, так
нет ничего, а после распухнут. Так не болят, только утомляются. Около
Молочной есть дача, отделывают для начальства в 1,5 км. Так я в мае там
работал по одерновке дорожек и клумб. Так пока дойдешь, очень ноги
устают. Но это со временем наверно пройдет. У меня прошлое лето были
сильные …(неразборчиво) и болели, а теперь ничего. Это наверно здешняя
болезнь цинга. Она так распространена, что даже… (неразборчиво) мало и
внимания обращают. По приезде домой полечусь простыми средствами, и все
пройдет. Я несмотря на такую обстановку и ночи чувствую себя гораздо
здоровее, чем до мая. Но в общем довольно, о себе все рассказал. Теперь,
милые, о вас. Как бы хотелось взглянуть на вас. Я во сне часто вижу
Валюшку и маму. Мама постоянно готовит что-нибудь, больше жарит
картофель, и только сядем за стол есть – и проснешься, даже досадно. Ну
ничего, дождусь, что наяву будем вместе за столом кушать. Кажется, теперь
осталось меньше половины, так как наверно месяцев 5 или 6 дадут зачетов,
так что срок будет в 35-ом году в августе месяце. Так что самое главное зиму
проводить, а лето скоро проходит. Ну целую вас, милые. Пишите. Скоро еще
письмо пришлю, как получу посылку».
Я вот перечитал эти письма дедушки и поймал себя на дикой мысли,
что не столь уж невыносимыми были условия, которые здесь описаны. И
хлеба по 500 гр., и посылки, и перспектива освобождения через год. Так уж
воспитал нас 20-й век, что жизнь, отраженная в этих письмах, не кажется
далеко выходящей за пределы нормального человеческого существования.
Ведь не пройдет и двух-трех лет, как все представления о норме настолько
сместятся, что и процедура следствия, и сроки ссылки, которым подвергались
арестованные в начале 30-х годов, покажутся образцом юридической
аккуратности. А ежедневная пайка хлеба в 500 г. показалась бы санаторной в
иных, более поздних, сибирских лагерях или в блокадном Ленинграде.
Июньское письмо от дедушки, возможно, было последним. Вскоре,
должно быть в июле, он умер. Было подробное письмо от его товарища по
лагерю, который его похоронил и возвратился домой после какой-то
частичной амнистии. Быть может, эта амнистия коснулась бы и дедушки. Он
не дожил до нее несколько недель. Письмо это не сохранилось.
