II. «слава бор/»: стихотворение из сна 19 страница

S95

С Марсия, который является, по-видимому, заместителем Ат- тиса, сына-любовника Кибелы, также была содрана кожа[734]. Когда умирал скифский царь, его рабов и лошадей убивали, снимали с них кожу и, сделав из них чучела, возвращали об­ратно на свои места[735].

Во Фригии убивали и снимали кожу с представителей отца- бога, а в Афинах то же делали с быком, шкуру которого наби­вали, и вновь впрягали чучело в плуг. Таким образом праздно­вали обновление плодородия земли[736].

596

Бог-герой, символизируемый весенним зодионом (Телец, Овен — баран), превозмогает зимнее низкое солнцестояние; но пройдя летнюю высоту, его самого охватывает бессознатель­ное стремление к смерти. Тем не менее он разделен внутри самого себя, и его спуск и приближение конца поэтому кажут­ся ему чем-то вроде злого замысла зловещей матери, которая тайно кладет ядовитую змею у него на пути. Но мистерия уте­шительна, она возвещает, что нет ни противоречия[737], ни дис­гармонии в превращении жизни в смерть: «Бык змеи и змея — отец быка»[738].

597

Ницше также высказывает эту тайну:

Я сижу теперь тут... именно проглоченный этим крошеч- ным оазисом. Он разинул как раз миловидную свою пасть — слава, слава этому киту, который так ублаговорил своего гостя! — Слава его брюху, оказавшемуся столь ми­ловидным брюхом-оазисом!

Растет пустыня; горе тому, который заключает в себе пустыню! Камни хрустят, пустыня проглатывает и душит.

Необъяснимая смерть, жгуче-коричневая, медленно жует, — жизнь ее есть пережевывание... Не забывай это­го, о человек, выжженный сладострастием: ты — камень, ты — пустыня, ты — смерть...

Б98

После того как Зигфрид убил дракона, он встречает отца Вота­на, которого мучают мрачные заботы, ибо земная праматерь Эрда подложила на его путь змею, чтобы лишить его сил. Он говорит Эрде:

Странник:

Всезнаньем некогда ты

иглу тревоги вонзила в сердце мое;

и страх кончины —

тяжкой, позорной —

грудь мне наполнил,

боязнь связала мой дух.

Если ты всех

в мире мудрей,

молви мне, как победил

тревогу бог.

Эрда:

Нет, ты не тот, кем назвался!

Б99

Мать ядовитым уколом отняла радость жизни у сына, солнце- бога, и похищает у него соединенную с его тайным именем власть. Точно также как Исида требует тайное имя бога Ра, Эрда говорит: «Ты не тот, кем назвался». Но Странник нашел средство превозмочь смертоносное колдовство матери, страх смерти:

Мне уж не страшен близкий конец мой...

20 С и м вол м трансформации

Вельзунг прекрасный примет наследье мое!.. Пред Юным-Вечным склонился радостно бог!

600

В этих мудрых словах действительно заключена спаситель­ная мысль: не мать подкладывает на нашу дорогу ядовитую змею, а сама жизнь стремится совершить весь путь солнца, подняться от утра к полудню и, перейдя за полдень, склонить­ся к вечеру, не в разладе внутреннем, а сознательно желая и спуска и конца[739].

У Ницше Заратустра поучает:

Восхваляю вам мою смерть, свободную смерть, насту­пающую потому, что я этого желаю.

Когда же мне пожелать ее?

Имеющий цель и наследника желает смерти и в ту ми­нуту, когда она нужна для этой цели и для его наследника.

И величайшим полднем будет тот момент, когда чело­век, стоя на середине своего пути, между человеком и сверхчеловеком, чествует путь свой к вечеру как высочай­шую свою надежду, — ибо путь этот ведет к новому утру.

Тогда спускающийся благословит самого себя, радуясь, что он преходящий; и солнце познания его будет стоять на полудне[740].

602

Ницшеанская amor fati («любовь к судьбе»), его восприятие всего сущего как фатально предопределенного, заходят отчас­ти слишком далеко и, как всякий страдающий Сверхчеловек, он всегда пытается быть на один прыжок впереди судьбы. Зиг­фрид же более осторожен: он побеждает отца Вотана и отправ­ляется на завоевание Брунгильды. Прежде всего, он замечает ее коня, потом принимает ее за вооруженного мужчину. Он разрезает панцырь спящей, и когда он видит, что она женщи­на, его охватывает ужас:

Пламень волшебный сердце мне жжет, трепетный жар мысли туманит, в глазах все ходит кругом!.. Мать! Где ты! Услышь меня!..

Не это ль чувство зовется страхом?.. Родная! Видишь — вот смелый твой сын!.. Страх он от спящей узнал!..

Проснись же! Проснись же! Святая жена!.. Так жизни напьюсь я из уст благодатных — рад я и смерти за миг!

БОЗ

В следующем за этим дуэте призывается мать: О, слава той, кем был я рожден!

604

Особенно знаменательно признание Брунгильды:

Ты светоч победный, жизни весна! О, как давно, радостный луч, ты мною любим! Ты был виденьем, мечтой моей!

Твое рожденье излелеяно мной — зачатую жизнь мой щит прикрывал! Я люблю тебя, Зигфрид[741].

605

Брунгильда, будучи в отношении к Вотану как дочь-анима, предстает здесь со всей ясностью как символическая или ду­ховная мать Зигфрида, подтверждая тем самым то психологи­ческое правило, что первым носителем образа анимы являет­ся мать. Зигфрид говорит:

Так мать моя не скончалась? Милая только спала?

606

Материнское имаго, вначале идентичное аниме, представле­но женским аспектом самого героя. Брунгильда говорит сле­дующее:

Я превращаюсь в тебя самого, Когда ты любишь меня блаженную.

607

В качестве анимы она и мать, и сестра, и жена; и как предсу- ществующий архетип она всегда любила его:

О Зигфрид, Зигфрид! Жизни весна! Тебя всегда я любила! Ведь только мне открылась Вотана греза —

то святое, что назватья не смела,

что я постигла

трепетом сердца,

за что я в бой

смело пошла,

за что я бога

волю отвергла,

за что страдала,

казнь понесла,

не дерзая мыслить

и лишь любя

Да, в этой грезе —

о, если б ты понял! —

я только любила тебя!

608

Образ анимы приносит с собой и другие аспекты материнско­го имаго, среди которых присутствует вода и погружение в нее:

Зигфрид:

Прекрасный ручей

меня влечет,

я вижу ясно,

всем существом,

лишь волн блаженных волненье!

Там я исчез,

но сам я горю,

жажду в волнах

охладить огонь мой,

и сам я как есть

прыгну в ручей,

чтоб меня эти волны

в глубь поглотили,

томленье мое потопив!

609

Вода представляет те самые материнские глубины и место воз­рождения; короче, бессознательное в его положительном и отрицательном аспектах. Но тайна регенерации по своей при­роде вселяет ужас: это смертельные объятия. Здесь присут­ствует намек на ужасную мать героев, которая учит их стра­ху. Это женщина-лошадь, которая переводит мертвых на дру­гую сторону, о ней говорит Брунгильда:

Разве не стало страшно тебе пред дико-страстной женой?

610

Оргиастическое: «Убивай, умирая» из любовной сцены в «Ме­таморфозах» Апулея звучит в следующих словах Брунгильды:

В смехе дай нам погибнуть, со смехом в Ничто уйти!

То же полное глубокого смысла противопоставление находим в словах:

Страсти сиянье, Смерти восторг!

Эти оргиастические безумства и варварские крайности по самой своей природе являются Mater saeva cupidinum и опре­деляют судьбу героя. Удача должна стоять на его стороне и при этом быть непрошенной (добровольной) и непредсказуемой, если он не хочет быть уничтоженным своей собственной без­мерной самоуверенностью уже в начале своего начинания. Но его анима-мать слепа, и судьба настигает его рано или поздно, невзирая на его удачу, — в большинстве случаев рано. Даль­нейшая судьба Зигфрида — судьба любого архетипического героя: копье мрачного одноглазого Хагена попадает в самое уязвимое место Зигфрида. В обличии Хагена одноглазый Во­тан убивает сына. Герой — это идеальный маскулинный тип: оставив мать, источник жизни, он обуреваем бессознательным желанием встретить ее вновь, вернуться в ее лоно. Всякое пре­пятствие на пути его жизни, угрожающее его подъему, обла­дает призрачными чертами Ужасной Матери, парализующей его жизненную бодрость изнуряющим ядом тайного сомнения и тоски по прошлому, заставляющей его оглядываться назад; каждый раз, когда ему удается превозмочь эту тоску, он обре­тает вновь улыбающуюся мать, дарующую ему любовь и жизнь. Этот образ, взятый в качестве музыкального персонажа и кон­трапунктической модуляции чувства, крайне прост, его значе­ние вполне очевидно. Для интеллекта, однако, это представ­ляет почти непреодолимую трудность, в отношении того, что касается логической экспозиции. Причина здесь кроется в том факте, что ни одна часть героического мифа не является еди­ной по смыслу и что в трудную минуту все персонажи оказы­ваются взаимозаменяемыми. Единственным определенным и заслуживающим доверия моментом является то, что сам миф существует и демонстрирует безошибочные аналогии с други­ми мифами. Миф-интерпретация — не более чем трюкачество, и есть определенные причины, чтобы смотреть на это с подо­зрением. До сих пор миф-истолкователь обнаруживал себя в отчасти незавидной позиции, поскольку он имел только чрез­вычайно сомнительные точки для определения своего место­нахождения, такие, как астрономические и метеорологические данные. Современная психология имеет отчетливое преимуще­ство в открытии области психических явлений, которые уже сами по себе составляют основу всякой мифологии, — я имею в виду сновидения, фантазии, видения, иллюзорные представ­ления и идеи. Здесь психолог не только обнаруживает много­численные точки соответствия с мифологическими мотивами, но имеет также неоценимую возможность наблюдать, каким об­разом такие содержания возникают, и анализировать их функ­цию в живом организме. Фактически мы можем открывать ту же самую множественность значений и, по-видимому, ту же самую безграничную взаимозаменяемость персонажей в сно­видениях. С другой стороны, мы оказываемся теперь в состоя­нии устанавливать определенные законы или, во всяком слу­чае, правила, позволяющие толковать сновидения достаточно определенно. Мы, таким образом, знаем, что сновидения во­обще компенсируют сознательную ситуацию или поставляют то, что в дефиците, чего не хватает в сознательной жизни[742]. Этот очень важный принцип толкования сновидений прило­жим также и к мифам. В дальнейшем исследование продуктов бессознательного приносит узнаваемые следы архетипических структур, которые совпадают с мифологическими мотивами, среди которых определенные типы заслуживают названия до­минант. Это архетипы вроде анимы, анимуса, мудрого старца, ведьмы, тени, Матери-Земли и т. д. и организующих доминант, самости, круга и кватерности (четверицы), то есть четырех функций или аспектов самости (рис. 113, 114) или сознания. Очевидно (рис. 119, 120, 121), что знание этих типов делает истолкование мифа значительно более легким делом и в то же

Рис. 119. План мироздания. Из ацтекского кодекса

 

самое время распределяет его по принадлежности, то есть ус­танавливает на психическую основу.

612

Рассматриваемый в этом свете миф о герое представляет бес­сознательную драму, видимую только в проекции, подобно притче Платона о пещере. Сам герой появляется как существо более чем человеческого достоинства. С самого начала он от­личается своими богоподобными характеристиками. Так как психологически он является архетипом самости, его боже­ственность лишь подтверждает то, что самость нуминозна, что

VIII. ЖЕРТВА[743]

613

Вернемся теперь обратно к фантазиям мисс Миллер и посмот­рим на последний акт этой драмы. Шивантопель восклицает в болезненном отчаянии:

Во всем этом мире нет ни одной! Я искал ее в ста племе­нах; я состарился на сто лун с начала моих поисков. Не­ужели не явится ни одна, знающая мою душу? Клянусь все­могущим Богом, она явится! Но 10000 лун должны вырас­ти и снова уменьшиться до тех пор, покуда родится ее чистая душа. Из другого мира придут ее праотцы в этот мир. Кожа ее будет бледная и светлы будут ее волосы. Она уз­нает горе ранее, нежели будет зачата матерью. Страдание будет следовать за ней и она также будет искать и не най­дет никого, кто бы понял ее. Многие будут искать ее руки, но ни один не сумеет понять ее. Искушение не раз коснет­ся ее души, но она никогда не ослабеет. Я явлюсь ей в снах ее и она поймет. Я сохранил свое тело неприкосновенным. Я родился за 10 тысяч лун до ее времени, и она опоздает на 10 тысяч лун. Но она поймет! Лишь раз, лишь через каж­дые 10 тысяч лун рождается подобная душа!

Зеленая ехидна выползает из зарослей, подползает к нему и жалит его в руку, потом нападет на лошадь, которая гибнет первая. Тогда Шивантопель говорит лошади: «Прости, верный брат мой! Войди в упокоение! Я любил тебя и ты хорошо мне служил. Прости, скоро и я за тобой последую». Затем, обра­щаясь к змее: «Спасибо, сестрица! Ты положила конец всем моим странствованиям». Потом он кричит от боли и восклица­ет: «Великий Боже, возьми меня скорее! Я старался узнать тебя и сохранить закон твой! О, не дай моему телу превратиться в гниль и зловоние и стать пищей орлов!» Вдали показывается дымящийся вулкан, слышится грохот землетрясения, земля движется. Шивантопель восклицает в неистовом страдании, покуда земля, рушась, прикрывает его тело: «Я сохранил свое тело неприкосновенным! О, она поймет! Яни-ва-ма, Яни-ва-ма, ты, ты понимаешь меня!»

614

Пророчество Шивантопеля — повторение сюжета «Песни о Гайавате» Лонгфелло; поэт не сумел избежать сентименталь­ности и в заключение поприща Гайаваты ввел Спасителя бе­лых, изобразив появление величавого представителя христи­анской религии и христианской цивилизации. (Тут будет уме­стным вспомнить «душеспасительную» деятельность испанцев в Мексике и Перу!) Это пророчество Шивантопеля снова ставит личность автора, как истинную цель его стрем­лений, в теснейшие отношения с героем. Если бы она жила в одно время с ним, он, наверное, женился бы на ней, но она, к несчастью, опоздала — 10 тысяч лун уже прошло. Это весьма значительное временное расхождение указывает на несовпа­дение и в другом смысле: эго мисс Миллер отделено пропа­стью от фигуры Шивантопеля. Он — полностью на «другой стороне». Она будет искать его напрасно, точно так же, как он ищет ее; другими словами, возможности встречи или объ­единения сознания и бессознательного никогда не будет, это единственное, что необходимо, чтобы скомпенсировать со­знательную установку и сотворить целостность. Максимум, на что он или она способны — это грезить о подобной встре­че или видеть ее во сне, и только так их души способны по­нять друг друга, полюбить и заключить в объятия. Но эта лю­бовь никогда не станет сознательным фактом. В этом отноше­нии ситуация для мисс Миллер не содержит благоприятного прогноза; так как любое реальное любовное отношение со­стоит, в конечном итоге, в том, чтобы девушка обрела своего героя, а герой — свою душу, и не в снах, а в ощутимой реаль­ности.

ческой личности автора в высшей степени угрожает вторже­ние из бессознательного (эвфемистически воспринимаемое как «творческая фантазия»). Если бы только очаровывающий Ши­вантопель мог бы быть убран с дороги, то тогда, по крайней мере, оставалась бы некоторая надежда на то, что ее интерес вновь повернется на землю, и на ее рост, поскольку другой путь пе­рекрыт смертью ее возлюбленного. Вторжение бессознатель­ного очень опасно для сознательного разума, когда последний не в состоянии понять и интегрировать содержания, которые врываются в него. Чувства же, что мисс Миллер принадлежит «тем, кто понимает», определенно нет, хотя и совершенно ясно, что значит для нее «она, которая поймет». Поскольку она со­вершенно не понимает, что же случилось, ее ситуация весьма критическая, так как в этих обстоятельствах есть очень опас­ный шанс для сознания быть оккупированым бессознательным, что действительно и случилось несколько позже с фатальным исходом[744].

617

Когда случается подобное вторжение, мы часто сталкиваемся с ситуацией, в которой бессознательное наверстывает или до­гоняет («принимает на себя») сознательный разум. Последний так или иначе «зацикливается» с тем результатом, что бессоз­нательное принимает на себя функцию «впередсмотрящего», функцию реализации прогрессистских побуждений, самого процесса трансформации во времени и выходит из тупика. Содержания, поступающие вследствие этого в сознание, пред­ставляют архетипические репрезентации того, что пережил бы сознательный разум в случае, если тупиковое положение было бы обойдено. Тенденция оставаться спокойным легко просмат­ривается из особого акцента на ненарушенности тела, равно как и из желания сохранить его от тления в могиле. Она хочет остановить вращение колеса, которое катит годы жизни, хо­чет уцепиться за детство и вечную юность, а не умирать и гнить в земле. И хотя мы можем забыть в долго лелеемых чувствах юности, в мечтательных воспоминаниях, упрямо цепляющих­ся к этим чувствам, что колесо это катится вперед, однако же седеющие волосы, дрябнущая кожа, морщинистое лицо оказы­ваются безжалостным напоминанием, что вне зависимости от того, выставляем ли мы себя навстречу разрушительным си­лам или нет, яд втихомолку ползущей змеи времени, тем не менее, делает свое дело. Бегство из жизни вовсе не исключает нас из подчиненности законам старения и смерти. Невротик, который пытается ускользнуть от необходимости жить, ниче­го не выигрывает, а только обременяет себя ношей постоянно­го печального предвкушения старения и умирания, которые должны быть особенно жестоки из-за полной пустоты и бес­смысленности его жизни. Если для либидо невозможно стре­миться и двигаться вперед, вести жизнь, которая с готовностью примет любые опасности и даже смерть и гниение на заверша­ющем этапе, то оно устремляется назад по другой дороге и по­гружается в свои собственные глубины, постепенно спускаясь к старым представлениям о бессмертии всего живущего, к преж­нему стремлению к возрождению.

Эту дорогу и поэзией своей, и всей своей жизнью нам ука­зывает Гельдерлин. Предоставляю слово самому поэту в его песнях:

Вечно плод в своем бутоне Роза нежная несет. Пусть краса и жизнь на склоне, И настанет срок невзгод, —

Роза, мы увянем тоже, Облететь нам суждено, Но взрастят, кто нас моложе, Жизни свежее зерно![745]

619

По поводу этого стихотворения надо заметить следующее.

Роза есть символ любой женщины[746]. Когда поэт в мечтах сво­их видит себя и розу на лоне природы, то психологически ясно, что он все еще находится у матери. Там он встречает вечное зарождение и возобновление, потенциальную жизнь, имею­щую перед собой все, содержащую в себе все возможности реализации без всяких обязательств дать этим возможностям форму. Плутарх в наивной форме высказывает то же самое в своем изложении мифа об Осирисе: Осирис и Исида совокуп­ляются в чреве матери. Гельдерлин понимает это так же, как завидное право богов вечно наслаждаться ранним детством; так, он говорит в «Песне судьбы Гипериона»:

Лишенные судьбы, подобно спящему младенцу

дышат небесные. Дух их вечно цветет, целомудренно охраняемый

в скромном бутоне,

И безмолвно глядят их безмолвные,

вечно светлые глаза[747].

620

Этот отрывок показывает, что означает небесное блаженство. Гельдерлин никогда не смог забыть то первое и высочайшее блаженство, мечты о котором навсегда отвлекли его от действи­тельной жизни. Притом в этом стихотворении затронут и ста­ринный мотив близнецов в чреве матери. У Фробениуса[748] на­ходим легенду, по которой великий змей (происшедший из ма­ленькой змеи в дупле дерева, благодаря так назывемому «вы­ращиванию змеи») в конце концов пожирает всех людей (по­глощающая мать-смерть); переживает их только одна беремен­ная женщина; она выкапывает яму, покрывает ее камнем и, поселившись в ней, рождает близнецов, которые потом убива­ют дракона. Совместное пребывание в матери также прекрас­но изображено в одном африканском мифе: «В начале Обата- ла — небо, и Одудуа — земля, жена его, лежат вместе в тыкве, тесно прижатые друг к другу»*. Сохраняться в «скромной поч­ке» — образ, уже встречающийся у Плутарха, который говорит, что солнце по утрам рождается из бутона цветка. И Брахма исходит из почки (рис. 96). В Ассаме из почки же рождается первая пара людей.

ЧЕЛОВЕК

Едва показались из вод верхушки старых твоих гор, о земля, и первые зеленые острова, блаженно вдохнув, да­леко распространили над океаном в майском воздухе аро­мат юных лесов, и радостно увидели очи солнце-бога сво­их первенцев, деревья и цветы, этих смеющихся детей его молодости, из тебя рожденных, о земля, — как на прекрас­нейшем из островов...

Под виноградными лозами лежало, рожденное в суме­речной утренний час после теплой ночи, прекраснейшее дитя твое, о земля. И мальчик возвел очи к отцу Гелиосу и, вкушая различные ягоды, выбрал кормилицей священную лозу. Вскоре он вырастает. Боятся его звери, ибо человек не таков, как они. Но смело, по-своему, соединены в нем искони высокая душа отца его с твоею сладостностью, с твоею горестностью, о земля! Он желал бы походить на вечную природу, страшную мать богов.

Поэтому, о земля, заносчивая его гордость отгоняет его от сердца твоего, и напрасны твои нежно подносимые по­дарки; слишком сильно бьется гордое сердце в его груди.

Человек должен покинуть душистые луга своих берегов, направляясь в воды, лишенные цветов; и хотя его рощи,

* Holderlin J. Ch. F. Gedichte. S. 115.

Светлый образ твой впивая с жаждой, В те года, как ты, богат я был. Место для своей слезинки нежной, Для любви весь мир я находил.

Солнце отвечало мне порою, Сердца моего услышав зов. В те года я звал звезду сестрою[749] И весну — мелодией богов. Как по роще ветры шаловливы Пробегают в полудневный зной, Так по сердцу радости приливы Проплывали медленной волной.

И когда у родника в долине[750], Там, где зелень юная кустов

Поднималась к каменной вершине И лазурь сияла средь листов Я стоял, осыпанный цветами, Их дыханье пил, а в вышине Плыло осиянными путями Золотое облако ко мне[751].

И когда в пустынях одиноко Я блуждал, и в черных замках скал Мне звучал могучий глас потока, Мрак меня завесой облекал И, бушуя ночью над горами, Буря слала ветры с высоты, Там, где молний вспыхивало пламя, Дух Природы, мне являлся ты!

Мир благой! Стократ в слезах счастливых, Как бурливые потоки те, Что в морских сливаются заливах, Я в твоей терялся полноте! Я рвался из Времени пустыни, Радостно везде искал пути, Как паломник, ищущий святыни, Чтобы в Бесконечность перейти.

Святы вы, златые детства грезы! Вы добро взрасили в тишине, Вы скрывали жизни скорбь и слезы, То, что не сбылось, дарили мне. О Природа! Той порою ясной В мирном свете прелести твоей

Возросли плоды любви прекрасной[752], Как аркадских урожай полей.

Все мертво, что прежде было мило, Умер мир моих былых чудес. Как жнивье, пустынна и уныла Грудь, вмещавшая весь круг небес. Если б вновь участья песню спела Та весна моих скитаний мне! Утро жизни миновать успело, В сердце снова не расцвесть весне.

Вечны подлинной любви страданья, Только тень — все то, что любим мы. Умерли, увы, мои мечтанья, Дух Природы скрыт покровом тьмы. Где твоя отчизна, ты не знало, Сердце, средь веселья юных дней. Коль тебе о ней лишь грезить — мало, Лучше не расспрашивай о ней[753].

ПАЛИНОДИЯ

Зачем охватывает меня, точно сумерки,

Ласковая твоя зелень, о земля?

Зачем дышишь ты на меня, как в прошлые дни,

О тихий воздух?

Шумят все вершины...

Зачем будите вы мою душу?

Зачем подымаете вы во мне прошлое?

Пощадите меня, добрые,

Не трогайте пепла моих радостей;

Вы лишь насмехаетесь — проходите же мимо,

О боги, лишенные судьбы,

И да цветет ваша юность, затмевая стареющего,

Если же вы хотите,

Если вы хотите присоединиться к смертным, То взгляните на цветущих вокруг вас многих дев, Юных героев. Смотрите,

Утро кажется прекрасным на ланитах счастливых, И привлекательно звучат песни праздных. В былое время и в моей груди Волною звучали песни —

Тогда небесная радость светилась в моих глазах[754].

625

Золотой блеск природы утрачен в результате разлуки с дет­ским блаженством, с юностью, и будущее представляется без­надежно пустым. Но яд оглядывающейся тоски, стремящейся обратно, дабы опуститься в собственную глубину, отнимает блеск природы и радость жизни. И все это из-за привычки вы­сматривать что-либо снаружи вместо того, чтобы вглядывать­ся вовнутрь, в глубины депрессивного состояния. Подобное оглядывание назад ведет к регрессии и является первым ша­гом на этом пути. Регрессия есть также и непроизвольная ин- троверсия по мере того, как прошлое становится предметом воспоминаний и приобретает поэтому психическое содержа­ние — делается фактором эндопсихическим. Этот возврат в прошлое рассматривается поэтому как бессознательная ком­пенсация, содержание которой должно стать осознанным, если ей (компенсации) предстоит быть в той или иной степени ре­зультативной. Это может быть достигнуто только лишь созна­тельной регрессией наряду с депрессивной тенденцией и ин­теграцией самих воспоминаний, столь активизировавшихся в сознательном разуме.

ЭМПЕДОКЛ

Ты ищешь жизни, ты ищешь, А из земной глубины вырывается блестящий

божественный огонь

и, содрогаясь от жажды (конца),

ты бросаешься в пламень Этны.

Так царица дерзновенно растворяет

жемчужину свою в вине; и пусть!

Лишь бы ты, о поэт, не пожертвовал твоим богатством,

Бросая его в бродильную чашу!

Но для меня ты столь же свят,

Как власть поглотившей тебя земли,

о смелый убитый!

Как бы я желал последовать в глубину за героем, Если бы меня не удерживала любовь[755].

626

В этом стихотворении проглядывает тайное стремление поэта к материнским глубинам и к бегству в регенерирующую утро­бу (рис. 122). Он хотел быть растворенным, как жемчужина в вине, хотел быть пожертвованным в чаше, «кратере» возрож­дения. Он стремился повторить Эмпедокла, о котором Гораций говорит: «Эмпедокл, жаждущий божественного бессмертия, готов ради этого невозмутимо прыгнуть в пылающую Этну»[756].

627

Он хочет идти путем героя, идеальной фигуры, которая мая­чит перед ним, и разделить его судьбу. Однако любовь все еще удерживает его в свете дня. Либидо все еще имеет перед со­бой объект, который делает жизнь осмысленной и ценной. Если бы этот объект был покинут, то либидо погрузилось бы вглубь,

i) царство подземной матери для возрождения:

ПОСЛЕДНЕЕПРОСТИ (In Memoriam) Каждый день я выбираю

новую дорогу, То в зеленые леса, то к ключу, Где купаются, или к утесу, Где цветут розы, смотрю вдаль с холма,

Но нигде, красавица, нигде

не нахожу тебя при свете дня, И рассеиваются в воздухе

слова, набожные слова, Которыми я у тебя некогда...

Да, ты далек, о блаженный лик! И сладкий звук твоей жизни

гаснет,

Не услышанный мною; Где же вы, волшебные песни,

Некогда успокаивающие мое сердце блаженным покоем? Как давно это было! О, как давно! Юноша состарился, даже земля, Когда-то улыбавшаяся мне, изменилась!

Прости! Каждый день душа моя прощается И возвращается к тебе, о тебе плачут очи мои, Дабы яснее увидать ту страну, Где ты теперь находишься*.

528

Тут уже ясно слышится отречение, зависть к собственной юно­сти, стремление к тому времени, «лишенному трудов», кото­рое так хотелось бы удержать из-за глубокого отвращения ко

Рис. 122. Утроба Мировой Матери. Деревянный сосуд. Конго

* Holderlin J. Ch. F. Gedichte. S. 157.

..................                на ли«чаина»internmnit*ЛшмишипИИИ^иммМмиуцёШДИМ

всякой обязательной деятельности, не вознаграждаемой непо­средственным наслаждением. Последняя строфа не предвеща­ет ничего хорошего: поэт вглядывается в другую страну, в бе­рег солнечного заката или восхода. Любовь его уже не удер­живает, узы, связывающие его с миром, порваны, и он громко взывает о помощи, обращаясь к матери.

АХИЛЛ

Великолепный сын богов! Потеряв возлюбленную, Ты пошел на берег моря и заплакал над водами. Сердце твое, жалуясь, стремится в глубину

священной пропасти, Где, далеко от шума кораблей, глубоко под волнами, В мирном гроте, живет прекрасная Фетида, Твоя покровительница, богиня моря. Могучая богиня была матерью юноши; Она когда-то любвеобильно выкормила мальчика На утесистом берегу его острова, под могучие песни волн, И превратила его в героя, купая в подкрепляющем океане. И мать услыхала жалобу юноши, печально поднялась

со дна морского, Подобно легкому облачку, нежным объятием Утешила страдания своего любимца. И он услыхал ее вкрадчивые речи, сулящие ему помощь. Сын богов! Будь я подобен тебе, и я бы мог доверить Тайное мое горе одному из небесных. Но я и глядеть

не должен на это, Должен переносить позор этот, точно я никогда

не принадлежал ей,

Со слезами вспоминающей обо мне. Добрые боги! Вы все же слышите всякую людскую мольбу. С первых моих лет я глубоко и набожно люблю тебя, О священный свет дневной; сердце мое с чрезмерной тоской, С глубокой искренностью чувствовало и землю, И источники, и леса твои, и тебя, о отец, мой эфир! О добрые боги! Утишите же вы свои страдания, Дабы душа моя не умолкла слишком рано, дабы я мог