II. «слава бор/»: стихотворение из сна 22 страница

677

Змея, которая смертельно кусает героя, — зеленая. Зеленая также змея моей пациентки[801], о которой она говорит: «Зеле­ная змейка подползла к моим губам; она была так чутка, так

* См.: Юнг К. Г. Психология и алхимия. § 436. ** См.: Юнг К. Г. Психология dementia ргаесох. § 284.

ласкова, будто обладала человеческим разумом: точно хотела мне что-то сказать, право, будто хотела меня поцеловать». Па­циентка г-жи Шпильрейн говорит о змее: «Это божье живот­ное, имеющее такие дивные цвета: зеленый, голубой, белый. Гремучая змея зеленая. Она очень опасна. Змея может обла­дать человеческим умом, божеским суждением. Она — друг детей, она могла бы спасать детей, нуждающихся в помощи для сохранения жизни»*. Значение змеи как инструмента регене­рации является безошибочным (рис. 91).

678

Также как лошадь — брат, так и змея — сестра Шивантопеля («сестрица»). Всадник и лошадь образуют кентавроподобное существо**, подобно человеку и его тени, то есть «высокому» и «низкому» человеку, эго-сознанию и тени, Гильгамешу и Эн- киду. Тем же самым образом женственное принадлежит муж­чине как его собственная бессознательная женственность, которую я называю анимой. Она часто обнаруживается у па­циентов в форме змеи. Зеленый, цвет жизни, подходит ей очень хорошо; это также цвет Духовного Создателя (Creator Spiritus). Я определил аниму как архетип самой жизни [802]. Здесь, в силу символики змеи, анима также должна мыслиться как име­ющая свойства «духа». Это кажущееся противоречие являет­ся следствием того факта, что анима персонифицирует всеоб­щее бессознательное до тех пор, пока она не отделится как фигура от остальных архетипов. При дальнейшей дифферен­циации от анимы отделяется фигура «мудрого старца» и появ­ляется в качестве архетипа «духа». Он выступает по отноше­нию к ней в связи «духовного» отца, как Вотан с Брунгильдой или Бут с Афиной (Софией). Классические примеры можно отыскать в романах Райдера Хаггарда.

карл гмгтаез юнг

678

679

символы трансформации

 

679

Когда Шивантопель называет змею своей «маленькой сестри­цей», то здесь для мисс Миллер присутствует явный умысел, поскольку герой фактически является ее братом-возлюблен­ным, ее «призрачным любовником», анимусом. Сама же она есть его змея-жизнь, которая несет ему смерть. Когда герой и его лошадь погибают, то змея остается, и сама она (змея) не что иное, как бессознательное психическое самого автора (то есть мисс Миллер). Мисс Миллер, как мы уже видели, будет теперь страдать той же самой судьбой, что и Шивантопель, то есть она будет покорена своим бессознательным.

680

Конфликт между лошадью и змеей или быком и змеей репре­зентирует конфликт внутри самого либидо, побуждение к од­новременному движению вперед и назад[803]. Это как если бы либидо было не только безостановочным движением вперед, бес­конечной волей к жизни, эволюцией, творением, тем, что Шо­пенгауэр изобразил как свою космическую Волю, где смерть является несчастьем или фатальностью, приходящими со сто­роны и подстерегающими снаружи; подобно солнцу либидо также желает своего собственного спуска, своей собственной инволюции. В течение первой половины жизни оно стремится к росту; во время второй половины, вначале тихо и незаметно, а затем все более настойчиво, оно указывает в направлении противоположной цели. И точно так же, как в юности стрем­ление к безграничной экспансии часто запрятано под покро­вом сопротивления жизни, так и в постзрелом возрасте это «другое побуждение» (воля к смерти) часто скрыто за упорным и бесцельным жизненным оппортунизмом (расколом) в своей старой форме. Это очевидное противоречие в природе либидо проиллюстрировано статуей Приапа в археологическом музее

* Блейлер (BleulerE. ZurTheorie der schizophrenen Negativismus) назвал это «амбивалентностью» или «амбитендентностью», а Штекель — «биполярностью всех психических явлений» (Ste- kel W. Die Sprache des Traumes. S. 535).

в Вероне: Приап с отстраненой улыбкой указывает пальцем на змею, кусающую его фаллус (рис. 106).

681

Подобный же мотив находим и в «Страшном Суде» Рубенса (другое название картины «Потоп») (рис. 127), где на переднем плане змея оскопляет мужчину. Это изображение является объяснением смысла конца света*. Фантазии о мировом пожа­ре, вообще о катастрофическом конце мира — не что иное, как проекция изначального образа великого преобразования, энан- тиодромии жизни и смерти, которую Рубенс представляет как кастрирование змеей. Образ уничтожающего изменения, ко­торое растворяет феноменальный мир индивидуального пси­хического существования, зарождается в бессознательном и возникает в сознающем разуме в сновидениях и теневых пре­достережениях. И чем больше нежелание последнего учиты­вать эти признаки, тем более пугающими становятся сами сим­волы, с помощью которых бессознательное дает о себе знать. Змея играет важную роль в снах, как символ страха. Из-за сво­ей «ядовитости» ее появление часто служит ранним симпто­мом-предвестником физической болезни. Как правило, одна­ко, змея выражает патологически активное или «констеллиро- ванное» бессознательное и те физиологические симптомы — главным образом, брюшные, — которые с ним связаны. Истол­кование в любом данном случае зависит, как всегда, от инди-

видуальных обстоятельств и должно быть соответствующим образом модифицировано. В юности это означает страх жиз­ни; в пожилом возрасте — страх смерти. В случае мисс Мил­лер фатальное значение зеленой змеи достаточно очевидно в свете последующих событий. Но не так легко сказать, что было действительной причиной бессознательного достижения побе­ды. Необходимый биографический материал отсутствует. Я мо­гу только сказать, что в таких случаях я очень часто замечал исключительно узкое сознание, тревожную ригидность уста­новки и духовный и эмоциональный горизонт, с обязательно­стью приправленный детской наивностью, простодушием или педантичным предубеждением, предрассудком. Если судить из того малого, что мы знаем о мисс Миллер, то кажется, что это больше случай эмоциональной наивности: она недооценивала те возможности, которые были скрыты в ней самой, и слиш­ком легко прыгнула в опасные глубокие воды, где уместным было бы определенное знание о тени. Таким людям необходи­мо давать как можно больше психологического знания. И даже если оно не предохранит их от вспышки психоза, тем не менее оно сделает прогноз более благоприятным и обещающим, что мне часто приходилось наблюдать. В пограничных случаях, таких, как этот, реальное психологическое понимание часто является вопросом жизни и смерти.

582

В начале нашего исследования имя героя вынудило нас сказать несколько слов о символике Попокатепетля, как «творящей» части человеческого тела; конец же драмы мисс Миллер пока­зывает нам смерть героя на вулкане: земля поглощает его в свою глубину. Вулкан родил героя и дал ему имя — он же по­глощает его под конец дня[804]. Из последних слов героя мы узна-

Рис. 127. Рубенс. Страшный Суд (Потоп). 1618-1620. Старая Пинакотека, Мюнхен

 

ем, что его желанная возлюбленная, которая одна в состоянии понять его, носит имя «Я-ни-ва-ма». В этом имени мы находим те сладкие известные нам по «Гайавате» Лонгфелло лепечущие звуки из первого детства героя: ва-ва, ва-ма, ма-ма. Та, един­ственная, которая действительно понимает нас,— это мать. Префикс ver- в verstehen — «понимать» (древневерхненемец­кое firstan), возможно происходит из древнего германского префикса fri-, который идентичен jrepi — «повсюду», «вокруг». Древневерхненемецкое antfriston, «толковать» считается идентичным с firstati. Следовательно, фундаментальное зна­чение verstehen будет «находиться вокруг чего-то»[805]. Сотрге- hendere и Kaxac\)X^ajj.paveiv оба выражают образ, схожий с немецким erfassen — «схватывать, постигать». Фактор, общий всем этим терминам, — идея окружения, обнимания. И вооб­ще нет сомнения, что ничто в мире не обнимает нас так полно, как мать. Когда невротик жалуется, что «мир его не понима­ет», он косвенно признается в том, что ему недостает матери. Поль Верлен прекрасно выразил эту мысль в стихотворении «Мой давний сон»:

Я свыкся с этим сном, волнующим и странным, В котором я люблю и знаю, что любим, Но облик женщины порой неуловим — И тот же и не тот, он тает за туманом.

И сердце смутное и чуткое к обманам Во сне становится прозрачным и простым — Но для нее одной! — и стелется, как дым, Прохлада слез ее над тягостным дурманом.

Темноволоса ли, светла она? Бог весть. Не помню имени — но отзвуки в нем есть Оплаканных имен на памятных могилах,

И взглядом статуи глядят ее глаза, А в тихом голосе, в его оттенках милых, Грустят умолкшие, родные голоса[806].

IX. ЭПИЛОГ

683

Таков конец фантазиям мисс Миллер. Их меланхолический результат есть следствие, главным образом, того факта, что они прервались в тот критический момент, когда угроза вторже­ния бессознательного стала очевидной. Едва ли можно пола­гать, что мисс Миллер, которая, очевидно, не имела ни малей­шего представления о реальном значении своих видений, — которые даже Теодор Флурнуа, несмотря на его великолепное чутье к подобным ценностям, не мог никак объяснить, — мог­ла быть способной встретить следующую фазу этого процес­са, а именно — ассимиляцию героя в свою сознательную лич­ность с правильной установкой. Для того, чтобы так поступить, она должна была бы распознать, что от нее требовала судьба и каково было значение тех причудливых образов, которые про­рывались в ее сознание. Очевидно, что в некоторой степени это была диссоциация, так как бессознательное двигалось вперед независимо и продолжало перемешивать образы, которые она сама неосознанно продуцировала и которые ощущала как чуж­дые и зловещие. Для постороннего наблюдателя совершенно ясно, что эти фантазии являлись продуктами деятельности психической энергии, не бывшими под контролем сознатель­ного разума. Они представляли собой томление, тоску, побуж­дения и символические события, которые было совершенно невозможно оценить ни положительно, ни отрицательно. Ин­стинктивное побуждение, которое было попыткой извлечь сно­видицу из детского сна, было встречено в штыки личной гор­дыней, которая была явно не к месту, а также, что необходимо

предположить, соответствующим узким моральным горизон­том, так что ничто не могло ей помочь понять духовное содер­жание символов. Наша цивилизация уже давно забыла о том, как думать символами, и даже сами теологи больше не исполь­зуют герменевтику отцов Церкви. Лечение душ в протестан­тизме находится даже еще в более ужасном состоянии. Кто сегодня решился бы встать на путь вытаскивания основных идей христианства из «неразберихи патологических фантазий» для восстановительного ремонта? Для пациентов в подобных ситуациях спасительной оказывается та из них, в которой сам доктор подступает к делу со всей серьезностью и дает пациен­ту возможность доступа к тем значениям, которые эти симво­лы предлагают. Действуя таким образом, он дает пациенту возможность ассимилировать, по крайней мере, часть бессоз­нательного и исправить угрожающую диссоциацию даже и этим количеством. Одновременно эта ассимиляция защищает от опасной изоляции, которую чувствует каждый, когда стал­кивается с непостигаемым и иррациональным аспектом своей личности. Изоляция ведет к панике, и уже одно это часто ста­новится началом психоза. Чем шире зазор между сознатель­ным и бессознательным, тем быстрее сползание к фатальному расщеплению и развалу личности, которая у невротически предрасположенных индивидов ведет к неврозу, а у индивидов с психотической конституцией — к шизофрении и личностной фрагментации. Целью психотерапии, поэтому, является суже­ние и, в конечном итоге, избавление от диссоциации путем интеграции самих тенденций бессознательного в сознательный разум. В норме эти побуждения реализуются бессознательно или, как мы говорим, «инстинктивно», и, хотя их духовное со­держание остается незамеченным, оно, тем не менее, внушает себя исподволь в сознательную духовную жизнь пациента, главным образом, в замаскированной форме, без того, чтобы быть им осознанным. Все это проходит гладко и без особых трудностей, так, что сознание обретает определенные идеи в символической форме. «Для тех, у кого есть символ, путь ле­гок», — говорят алхимики. Если, с другой стороны, уже суще­ствует тенденция к диссоциации, возможно, относящаяся к периоду юности, то тогда любой успех бессознательного толь­ко увеличивает этот зазор между ним и сознанием. Как прави­ло, тут нужна помощь извне, чтобы поправить положение и соорудить соответствующий мост. Если бы я лечил мисс Мил­лер, то смог бы рассказать ей некоторые вещи, о которых я написал в этой книге, с тем, чтобы достроить ее сознательный разум до того места, где он смог бы уже понимать содержания коллективного бессознательного. Без помощи этих «коллек­тивных представителей», имеющих психотерапевтическую ценность даже для первобытных, невозможно понять архети- пические ассоциации продуктов бессознательного. В любом смысле этого недостаточно, чтобы пытаться что-то сделать, не имея на руках ничего, кроме личностно-ориентированой пси­хологии. Любой, кто попытается лечить серьезные диссоциа­ции, должен знать кое-что из анатомии и эволюционной исто­рии разума, который он, собственно, и настраивается исцелять. От доктора, который лечит соматические болезни, требуется определенное знание об анатомии, физиологии, эмбриологии и сравнительной эволюции. Невротические диссоциации мо­гут, кстати говоря, лечиться с помощью чисто персоналисти- ческой психологии, но не проблемы переноса, которая возни­кает в большинстве случаев и всегда таит в себе коллектив­ные содержания.

684

Случай мисс Миллер — классический пример бессознатель­ных проявлений, предшествующих серьезному психическому расстройству. Их присутствие ни в коем случае не доказыва­ет, что расстройство подобного типа непременно возникнет. Это, как я уже говорил, зависит, среди прочего, от того, явля­ется ли установка по отношению к ним положительной или отрицательной. Случай Миллер как нельзя соответствует моей книге, поскольку я не имел никакого личного касательства к данному случаю и поэтому могу легко отринуть часто повто­ряющееся обвинение в том, что я «влиял» на пациента. Ока­жись этот случай под «лечебным оком» с самого начала прояв-

ления спонтанных фантазий, то, например, последний эпизод с Шивантопелем мог бы принять совершенно иной оборот, и сам конец, как мы могли бы надеяться, был бы менее катастро­фическим.

685

Этими замечаниями мы заканчиваем свою программу. Мы имели намерение исследовать индивидуальную систему фан­тазий относительно ее соответствий с источниками, но при этом натолкнулись на проблемы столь огромные, что все ста­рание наше вполне охватить и понять их по необходимости оказалось лишь поверхностной планировкой путей, по кото­рым, быть может, с успехом пойдет будущий исследователь. Не могу согласиться со взглядом, требующим отказа от извест­ных рабочих гипотез, по той причине, что они, быть может, не имеют непреходящей значимости, или потому, что они, может быть, вообще ошибочны. Разумеется, я старался, по возмож­ности, избегать ошибок, могущих стать особенно гибельными на этой головокружительной тропе, ибо опасность подобных исследований мне хорошо известна. Мы, врачи, не столь сча­стливо устроены, как исследователи в областях науки. Мы не можем выбирать сами себе задания или размечать ту террито­рию, которую хотим обследовать, так как больной человек, ко­торый обращается к нам за помощью, выдвигает перед нами непредвиденные проблемы и ожидает от нас осуществления терапевтической задачи, относительно которой мы не вправе чувствовать свою неадекватность. Самый сильный побудитель­ный мотив не прекращать поиск всегда исходил для меня из моей практики, и заключался он в простейшем вопросе, кото­рый ни один человек не может игнорировать: «Как можешь ты лечить то, чего не понимаешь?» Сновидения, грезы, фантазии и галлюцинации являются выразителями ситуации. Если я не понимаю самих снов, то я не могут понять и саму ситуацию, в которой пребывает пациент, и какова в таком случае польза от моего лечения? В мои намерения при работе с пациентами никогда не входило оправдывать свои теории; гораздо более важным мне казалось понять их ситуацию во всех ее аспектах, в число которых, естественно, входит и компенсаторная актив­ность бессознательного. Таким был и случай с мисс Миллер. Я попытался понять ее ситуацию как можно лучше и обосно­вал результаты своих усилий, как пример целого класса про­блем, характер и объем которых требуют от доктора, который хочет практиковать психотерапию, научного знания. Он нуж­дается в науке о психическом, а не только в теории о нем. Я смо­трю на работу науки не как на соревнование в том, чтобы быть правым, а как на умножение и углубление человеческого зна­ния. И работу свою я адресую тем, кто думает и чувствует о науке похожим образом.

В заключение не могу не поблагодарить всех поддержавших меня своею помощью в моих изысканиях; в особенности, до­рогую мою жену и друзей моих, бескорыстной поддержке ко­торых я многим обязан.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ФАНТАЗИИ МИСС МИЛЛЕР[807]

Глава, содержащая введение на пяти страницах, подписанное Теодором Флурнуа, здесь не приво­дится. Во введении Флурнуа говорит о материа­ле Миллер как о traduction [808], из чего становит­ся очевидным, что мисс Миллер написала свой очерк на английском, и он был переведен (Флур­нуа?) на французский. Флурнуа пишет о мисс Миллер следующее: «Молодая американка, кото­рая проучилась семестр в Женевском универси­тете и которая сейчас продолжает блестящую карьеру журналиста и лектора в Соединенных Штатах». Происхождение воспоминаний Миллер никогда не было известно и, в соответствии с этим, в настоящем издании, равно как и в пере­воде Хинкла 1916 года (где, однако, полный текст Миллер не был приведен, как это сделано здесь), требовался двойной перевод. Профессор Юнг основывался в своем исследовании на француз­ской версии и поэтому некоторые слова и отрыв­ки, которые он считал важными, приводятся в скобках на французском языке. Также здесь от­мечены слова и отрывки,которые в публикации Флурнуа были оставлены на английском.

Примеч. англ. ред.

НЕСКОЛЬКО СЛУЧАЕВ ПОДСОЗНАТЕЛЬНОГО ТВОРЧЕСКОГО ВООБРАЖЕНИЯ МИСС ФРАНК МИЛЛЕР ИВ НЬЮ-ЙОРКА

2. Здесь, с другой стороны, пример передачи радостного впечатления. Некоторые ароматы и запахи влияют на меня весьма неприятно, потому что пахнут слишком сильно. Это делает меня почти больной и доводит до тошноты. Опять же, если дама начинает нюхать свой одеколон, рекомендуя мне его сильный и изысканный аромат, ее удовлетворение на момент станет моим, — наверное, не больше, чем на три или пять се­кунд, — после чего оно растворится, оставляя место моей обычной неприязни к сильным запахам. Кажется, мне намно­го легче отпустить приятную суггестию и вернуться к своему настоящему чувству неприязни, чем сделать наоборот.

3. Когда я с большим интересом слежу за историей, читая или слушая ее, у меня часто возникает иллюзия, что я реально при­нимаю в ней участие, а не просто слушаю или читаю. Это осо­бенно отмечается во время прекрасных театральных постановок (например, с участием Сары Бернар, Дьюза или Ирвинга). Иллю­зия становится полностью захватывающей в некоторых очень трогательных сценах в «Сирано де Бержерак», например, когда Христиан оказался убит и Сара Бернар бросилась к нему, что­бы остановить кровотечение из раны, я почувствовала настоя­щую пронзительную боль в моей собственной груди, прямо там, где Христиан, как предполагалось, получил удар. Такого рода суггестия может продолжаться минуту или секунду.

4. Такие мгновенные суггестии иногда принимают очень любопытный вид, при котором воображаемая часть акценти­руется. Например, мне страшно нравились морские путеше­ствия, и я сохранила особенно яркое воспоминание от пересе­чения Атлантики. Так вот, кто-то недавно показал мне прекрас­ную фотографию парохода посреди океана; и на мгновение иллюзия захватила своей силой и красотой, — я почувствова­ла вибрацию машины, подъем волн, качание корабля. Вряд ли это продолжалось более секунды, но во время этого просто ценного мгновения было так, как будто я снова оказалась в море. Это же явление повторилось, хотя и менее явно, когда я увидела эту же фотографию спустя несколько дней.

5. Вот пример очевидного продолжения творческой фанта­зии. Однажды, когда я принимала ванну и собиралась исполь- зоватьдуш, я стала накручивать полотенце вокруг головы, что­бы защитить волосы от воды. Полотенце из толстого материа­ла приобрело коническую форму. Я стояла напротив зеркала, чтобы закрепить его крепко на месте. Коническая форма, без сомнения, поразительно напоминала заостренные головные уборы древних египтян; даже если это и не правда, мне пока­залось, на одно мгновение и с почти захватывающей дыхание ясностью, что я была на пьедестале, вылитая египетская ста­туя, каменная и недвижимая — одна нога вперед,— держащая знаки отличия в своих руках и т. д. Это действительно было прекрасно и с сожалением я почувствовала, что впечатление исчезает, как радуга; оно, как и радуга, слегка вернулось, преж­де чем все исчезло.

6. Еще одно явление. Художник с определенной репутаци­ей очень сильно хотел проиллюстрировать некоторые из моих публикаций. Но на этот счет у меня есть свои собственные идеи и мне трудно угодить. Однако мне удалось заставить его нари­совать несколько пейзажей, например Женевского озера, где он никогда не был. Создалась иллюзия, что я смогла заставить художника изобразить вещи, которых он никогда не видел, и опосредованно передать ощущение окружающей атмосферы, которую он никогда не чувствовал. Вкратце, я использовала его, как он использует карандаш, следовательно, просто как инструмент.

Я не придаю особого значения вещам, которые только что описаны, — они столь беглые и туманные! — и я думаю, что все люди с выразительным темпераментом и воображением, люди, которые активно сопереживают внешним впечатлениям, испытывают подобные явления. Они не кажутся мне значитель­ными сами по себе до тех пор, пока они не помогут понять дру­гие, менее элементарные вещи. Я верю, что этот сочувствую­щий и сопереживающий (sympathetic)[809] темперамент в людях, чье здоровье вполне нормально, играет большую роль в созда­нии или в возможности таких «суггестивных» образов и впе­чатлений. Таким образом, хотя может это не то, на психическом горизонте может происходить что-то новое, отличное от того, что человек знает, роскошное и ослепляющее, как радуга, и та­кое же естественное в своей причине и происхождении? Ко­нечно, эти странные маленькие переживания (я имею в виду последнее из тех, что перечислены) отличаются от обычного, каждодневного течения жизни так же, как радуга отличается от голубого неба.

Цель немногих предшествующих наблюдений — послужить введением к двум или трем последующим, более важным, кото­рые, в свою очередь, кажется, проливают некоторый свет на еще более сложные и таинственные явления, испытанные другими людьми и которые заставили их потерять голову, потому что они были неспособны или не хотели анализировать анормальные, подсознательные или бессознательные процессы в их душе.

II. «СЛАВА БОР/»: СТИХОТВОРЕНИЕ ИЗ СНА

1. Невозможно представить ничего более восхитительного, чем морское путешествие из Одессы в Геную зимой, с короткими, но очаровательными остановками в Константинополе, Смир­не, Афинах, в портах Сицилии и на западном побережье Ита­лии... Нужно быть обывателем, лишенным любого эстетиче­ского чувства, чтобы не прийти в восторг от великолепия Бос­фора или не откликнуться всей душой, увидев следы истории в Афинах...

Таким было морское путешествие, в котором я имела счас­тье участвовать в возрасте двадцати лет вместе с моей семьей в 1898 году.

После долгого и трудного рейса из Нью-Йорка в Стокгольм, затем в Санкт-Петербург и Одессу было настоящим удоволь­ствием [une veritable volupte'] покинуть мир городов, шумных улиц, дел — и, короче, отойти от земли.— и очутиться в мире волн, неба и тишины... Я провела часы у края палубы корабля, мечтая, разлегшись в кресле. Все истории, легенды и мифы тех стран, которые я видела на расстоянии, вернулись ко мне, пе­репутываясь, растворенными в каком-то светящемся тумане, в котором реальные вещи утратили свою значимость, в то вре­мя как мечты и идеи стали фактами единственной подлинной реальности. Сперва я даже избегала компаний и была погру­жена в мечтания, где все, что мне было известно по-настояще­му прекрасного, красивого и хорошего, вернулось в сознание с новой силой и жизнью. Также я провела большую часть сво­их дней, занимаясь написанием писем отсутствующим друзь­ям, читая или царапая небольшие кусочки поэзии на память о разнообразных местах, которые мы посетили. Некоторые из этих стихотворений были довольно серьезного характера. Но по мере того, как путешествие близилось к концу, морские офицеры превосходили сами себя в доброте и любезности [se montrerent tout се qu'il у a de plus empresses et aimables], и я провела много забавных часов, уча их английскому.

Вдали от побережья Сицилии, в порту Катании я написала морскую песенку, которая, однако, лишь слегка выходила за рамки вариаций хорошо известной песни о море, вине и любви («Brine, wine and damsels fine»[810]). Итальянцы все, как правило, хорошие певцы, и один из офицеров, будучи на карауле и рас­певая ночью на палубе, произвел на меня сильное впечатле­ние и подал мне идею написать слова, которые могли бы по­дойти к его мелодии.

Вскоре после этого я сделала все, почти как в старой пого­ворке «увидеть Неаполь и умереть», так как в Неапольском пор­ту я начала с того, что очень сильно заболела (хотя и не очень опасно); затем я достаточно выздоровела, чтобы сойти на берег и посмотреть главные виды города из экипажа. Эта вылазка ужасно утомила меня, и, так как мы намеревались посетить Пизу на следующий день, я вскоре вернулась на борт и рано легла спать, не думая ни о чем более серьезном, чем о хорошем виде офицеров и уродливости итальянских попрошаек.

2. Из Неаполя в Ливорно — одна ночь на корабле, во время которой я спала сравнительно хорошо — мой сон редко быва­ет глубоким и без сновидений, — и мне показалось, что голос моей мамы разбудил меня как раз в конце следующего сна, который, таким образом, имел место прямо перед пробужде­нием.

Сперва я смутно осознала слова «when the morning stars sang together»[811], которые послужили как бы прелюдией, если можно так сказать, к затрагиваемой идее творения и к могуществен­ным хоралам, разносящимся эхом по всей вселенной. Но вме­сте с беспорядком и страшными, подчас противоречивыми, ха­рактеристиками снов все это было смешано с хором из орато­рий ведущих музыкальных обществ Нью-Йорка и с неясными воспоминаниями мильтоновского «Потерянного рая». Затем медленно из этого попурри появились слова и чуть позже вы­строились в три строфы моим почерком, на листе обыкновен­ной писчей бумаги с голубыми линиями, на странице моего ста­рого поэтического альбома, который я всегда ношу с собой. В общем, они появились передо мной точно так же, как в дей­ствительности, спустя несколько минут, в моей книге.

В тот самый момент мама позвала меня: «Ну-ка, просыпай­ся! Ты не можешь спать весь день и одновременно увидеть Пизу!» Это заставило меня спрыгнуть с койки, крича: «Не разговари­вай со мной! Ни слова! У меня только что был самый красивый сон в моей жизни, настоящая поэма! Я видела и слышала слова, стихи, даже рефрен. Где моя записная книжка? Я должна запи­сать его сразу же, пока я ничего не забыла». — Моя мама, при­выкшая видеть меня пишущей все время, приняла этот каприз по-хорошему и даже восхитилась моим сном, который я ей рас­сказала, как только смогла передать его в предложениях. По­требовалось несколько минут, чтобы найти мою записную книжку и карандаш и накинуть что-нибудь из одежды; но как бы быстро это ни было, задержка была достаточной, чтобы мое мгновенное воспоминание сна начало немного угасать; так что когда я была готова писать, слова потеряли что-то в своей ясно­сти. Однако первая строфа пришла достаточно легко; вторую вспомнить было труднее, и мне стоило больших усилий, чтобы восстановить в памяти последнюю, отвлекаясь на чувство, что я представляю довольно нелепую фигуру, сидящую, словно на насесте, на верхней полке каюты. Я, полуодетая, заканчивала царапать что-то, в то время как мама подшучивала надо мной. Поэтому первая версия оставляла желать многого.

Мои обязанности гида захватили меня после этого до конца нашего длинного путешествия. Прошло не меньше нескольких месяцев, когда моя учеба в Лозанне уже вошла в норму, мысль об этом сне вернулась, чтобы преследовать меня в спокойствии одиночества. Затем я написала вторую версию своего стихо­творения, более точную, чем первая,— я имею в виду, много бли­же к первоначальному сну. Здесь я привожу обе формы[812].