II. «слава бор/»: стихотворение из сна 21 страница

2. Яджнавалкья произнес: «Он ведь говорил вам, что они достигли того места, которого достигают все принесшие коня в жертву. Мир этот простирается так далеко, как 32 дня колесницы богов (солнца). Этот (мир) охватывает землю на двойное расстояние. Эту землю окружает океан на двой­ное расстояние. Там же находится[777] (между двумя скор­лупами яйца) пространство шириною в острие стригущего ножа или крыло мухи. Его принес Индра, как сокол, ветру; и ветер принял его в себя и отвел туда, где находятся при­несшие коня в жертву. Приблизительно так говорил с вами Гандарва и хвалил ветер».

«Поэтому ветер есть особенность (виашти) и ветер же — всеобщность (самашти). Знающий это защищается от по­вторяющейся смерти!»

659

По словам этого текста, приносящие в жертву коня приходят в ту тесную расщелину меду скорлупами мирового яйца к тому месту, где обе скорлупы соединены и в то же время отделены друг от друга. Щель (разделение) материнской мировой души у Платона («Тимей») обозначена буквой «X», символом крес­та. Индра, в образе сокола похитивший небесный напиток сому (сокровище, которое трудно добыть), является психопомпом, доставляющим души ветру, рождающей пневме; индивидуаль­ной и универсальной пране (жизненному дыханию), чтобы спасти их от «повторяющейся смерти». Этим ходом мысли ин­дийская философия кратко и сжато резюмирует смысл бесчис­ленных мифов. Это наилучший пример того, что философия внутренне — не что иное, как утонченная сублимированная мифология*.

В драме мисс Миллер конь, животный брат героя, умирает первым. (Соответственно ранней смерти Энкиду, полуживотно­го брата Гильгамеша.) Эта жертвенная смерть напоминает це­лую категорию мифологических животных жертв. Когда прине­сение в жертву животных теряет примитивное свое значение простого жертвенного дара и получает высшее религиозное зна­чение, то находится в тесном отношении с героем, а через него и с божеством. Животное изображает самого бога; так, бык —

* Если мифологический символизм является для Зильберера (Silberer Н. Uber die Symbolbildung. III. S. 664 ff.) процессом когнитивным, процессом на мифологическом уровне, то между его взглядами и моими есть полное согласие.

Рис. 124. Священное дерево Аттиса. Рельефное изображение с алтаря Кибелы

 

Загрея-Диониса и Митру, ягненок — Христа[778] и т. д. Жертва жи­вотного означает, поэтому, жертву животной природы, инстинк­тивного либидо. Яснее всего это выражено в культовой легенде об Аттисе.

Аттис — сын и возлюбленный матери богов Агдистис-Кибе- лы. Доведенный до сумасшествия влюбленной в него матерью, дарующей безумие, Аттис оскопляет сам себя под сосновым деревом. Сосна играет большую роль в его культе (рис. 124). Ежегодно сосну украшали венками, вешали на нее изображе­ние Аттиса, а затем срубали. Кибела перенесла эту сосну в свою пещеру и там оплакивала его. Дерево явно знаменует собой сына — ибо, по другому сказанию, сам Аттис превратился в сосну, которую мать уносит с собой обратно в свою «пещеру», то есть в материнское чрево. В то же самое время дерево так­же имеет и материнское значение, так как повешение на него изображения Аттиса указывает и на значение матери («вешать на мать»). Срубание дерева имеет и параллельный мотив каст­рации, являясь напоминанием о ней. В этом случае дерево имеет больше фаллическое значение. Но поскольку дерево прежде всего обозначает мать, то оно несет на себе значение материнской жертвы. Эти замысловатые перехлесты значений можно распутать только при сведении их к общему знамена­телю. Этим знаменателем является само либидо: сын персо­нифицирует стремление к матери, существующей в психиче­ском каждого индивида, который оказывается в подобной си­туации. Мать персонифицирует (инцестную) любовь к сыну. Дерево персонифицирует мать с одной стороны и фаллус сына — с другой. Фаллус, в свою очередь, выступает как либидо сына. Срубание сосны, то есть кастрация, обозначает жертву этого либидо, ищущего чего-то такого, что и неконгруэнтно, и невоз­можно. Поэтому миф рисует — через решение вопроса глав­ного героя — типичную судьбу регрессии либидо, которая из­живает себя, главным образом, в бессознательном. В то же время сами драматические персонажи возникают в сознании, как во сне, но, по сути, они являются только предвидениями потоков и тенденций либидо. Действующий принцип всех фи- гур — либидо, которое своим собственным единством увязы­вает свои продукты столь тесно друг к другу, что определен­ные свойства или поведение легко переходят от одного персо­нажа к другому — факт, который не представляет никаких трудностей для интуитивного понимания, но во всех аспектах усложняет задачу логического представления.

660

Побуждение к жертве исходит в вышеприведенном примере из mater saeva cupidinum, побуждающей сына к безумию и самокастрации. Как первичное бытие мать представляет бес­сознательное; соответственно, сами мифы говорят нам, что побуждение к жертве исходит из бессознательного. Это сле­дует понимать в том смысле, что регрессия враждебна жизни и разрушает инстинктивные основы личности и сопровожда­ется соответствующей компенсаторной реакцией, принимаю­щей форму насильственного подавления и искоренения не­совместимой тенденции. Это естественный бессознательный процесс, коллизия между инстинктивными тенденциями, ко­торые сознательное эго в большинстве случаев переживает пассивно, потому что в норме оно не осведомлено об этих движениях либидо и сознательно в них не участвует.

Овидий, между прочим, говорит о сосне, что она «приятна ма­тери богов, потому что в угоду матери Кибеле Аттис, ее люби­мец, превратился из человека в сосну»[779].

662

Превращение в сосну, очевидно, является скорее погребени­ем в матери, подобно тому, как и Осирис окружен был вырос­шим вокруг него вереском (рис. 72). На Кобленцком рельефе Аттис[780] как бы вырастает из дерева. Это истолковано Ман- нхардтом как нумен (питеп), присущий дереву как раститель­ной форме. Но, возможно, это просто рождение из дерева, как это случилось с Митрой (рис. 19). По свидетельству Фирмика Матерна, и дерево, и изображение играли также известную роль в культе Исиды и Осириса, а также и в культе Коры-Пер- сефоны[781]. Дионис носил дополнительное имя Дендрита, а в Беотии он же назывался «в дереве живущий». (При рождении Диониса Мегера посадила сосну на Кифероне.) В сказании о

Пентее, связанном с легендой о Дионисе, замечательным об­разом дополняется смерть Аттиса и плач о нем. В нем следует противоположный рассказ о том, как Пенфей[782], мучимый лю­бопытством по поводу оргии менад, залезает на сосну, чтобы подсмотреть за ними; но его мать замечает это. Менады сруба­ют дерево и, приняв его за животное, в неистовстве разрыва­ют на куски[783], причем, первой нападает на него его мать[784]. Тут мы находим и фаллическое значение дерева (срубание = кастрация) и материнскую его природу (дерево «вынашивает» Пенфея), и отождествление с сыном (срубание = умервщле- ние Пенфея); тут же и Ужасная Мать, являющаяся дополни­тельным противопоставлением к Пьете. Праздник Аттиса празд­новался весной как оплакивание его, соединенное со следую­щей за ним радостью. (Страстная пятница и Пасха.) Жрецы культа Аттиса и Кибелы часто бывали кастратами и называ­лись галлами (galloi) [785]. Архигалл (archigallos) называл­ся Атисом {Atys) [786]. Вместо ежегодной кастрации они до крови царапали себе руки. (Рука как замена фаллуса. «Вывер­тывание руки»******.) Подобную же символику жертвы ин­стинктов мы встречаем в религии Митры, где важную роль играют поимка и укрощение быка. Параллелью Митре являет­ся и первочеловек Гайомар. Он был сотворен одновременно с

карл гусгав юнг

663

662

символы трансформации

 

быком, и оба они пробыли 6000 лет в состоянии блаженства. Но когда мир вступил в эпоху Весов (Libra — седьмой зодиа­кальный знак), то в нем поселился принцип зла. Весы извест­ны в астрологии как «положительный дом» Венеры, стало быть, принцип зла появился под властью богини любви, воплощаю­щей эротический аспект матери. Так как этот аспект, что мы уже видели, психологически крайне опасен, то сыну угрожает классическая катастрофа. В результате этой звездной констел­ляции Гайомарт и бык умерли уже тридцать лет спустя. (Ис­пытания Заратустры также продолжались тридцать лет.) Из мертвого быка возникло пятьдесят пять хлебных растений, двенадцать видов растений целебных и т. д. Семя быка для очи­щения попало на луну, семя же Гайомарта — на солнце. Это указывает на более женскую природу быка. Гош, или Драш- па, — является душой быка, и ей поклоняются как женскому божеству. Душа эта вначале из трусости не решалась стать богиней скота и стад, пока ей не возвещено было утешитель­ное явление Заратустры. Параллель этому существует в индий­ской пуране, где земле обещают явление Кришны[787]. Душа быка изображается едущей на колеснице, как Ардвисура, богиня любви. Поэтому бык-анима появляется, несомненно, в жен­ственной форме. В астрологии Таурус (Телец) также является домом Венеры. Этот миф о Гайомарте лишь повторяет в изме­ненной форме первобытное представление о «замкнутом кру­ге» самовоспроизводящегося мужского и женского божества.

663

У китайцев огонь, о принесении в жертву которого мы уже го­ворили в III главе, имеет женственную природу, подобно быку; об этом упоминает один из комментаторов[788] философа Чжу- ан-цзы (350 г. до н. э.), говоря, что «дух очага называется Ци; он одет в ярко-красный, подобно огню, цвет и походит на прекрас­ную, миловидную девушку». В «Книге ритуалов» сказано: «Де­рево сжигается в огне за духа Ау»; жертва эта за Ау есть жерт-

* Spiegel F. Eranische Altertumskunde. II. S. 76. ** NageAl. Der chinesische Kuchengott (Tsau-kyun). S. 23.

ва старым женщинам, которые умерли. Эти духи огня и очага суть души отшедших поваров; поэтому они называются «стары­ми женщинами». Бог кухни возник из этого добуддийского пре­дания; впоследствии он стал (будучи мужского пола) влады­кой семьи и посредником между семьею и богом. Таким обра­зом древний женский дух огня превратился в подобие Логоса.

664

Из семени быка произошли прародители быков и коров, а так­же 272 рода полезных животных*. Согласно книге «Меног-и- Храт»**, Гайомарт уничтожил дэва Арзура, которого считают демоном злой похоти. Ази, другой злой демон, остался самым стойким на земле, несмотря на все действия Заратустры. Но он будет уничтожен при воскресении из мертвых (как сатана в Откровении апостола Иоанна). По другому изложению, Ан- громайнью и змея останутся последними и будут уничтожены самим Ахурамаздой[789]. По предположению Керна, Заратуст- ра носит название «Золотой звезды и тождествен Митре»[790]. Имя Митры связано с современным персидским словом mihr, означающим «солнце» и «любовь».

665

В мифе Загрея мы видим, что бык также тождественен с бо­гом, поэтому жертва быка есть также и жертва бога. Символ животного является до некоторой степени лишь частью героя; он жертвует лишь своим животным началом, то есть символи­чески отказывается лишь от своей инстинктивной природы. Его внутреннее участие в акте жертвоприношения[791] велико­лепно выражено болезненно-экстатическими чертами лица

карл гусгав юнг

бб7

БББ

символы трансформации

 

ту в поддержку своим взглядам[792]. Как мы уже видели, это рег­рессивное либидо укрывает себя в бесчисленных символах наи­более гетерогенной (разнородной) природы, частью мужских, частью женских — половые различия оказываются вторичны­ми и не столь важны психологически, как могло бы показать­ся на первый взгляд. Суть и движущая сила жертвенной дра­мы состоит в бессознательной трансформации энергии, о ко­торой становится известно эго точно так же, как моряки узнают о вулканических извержениях под морским дном. Конечно, ког­да мы рассматриваем красоту и величественность целостного понятия жертвы и ее торжественный ритуал, то необходимо при­знать, что психологическая формулировка действует шокирую­щим образом отрезвляюще. Драматическая конкретность жерт­венного акта сводится к скучной абстракции, а цветущая жизнь персонажей, участников этой драмы, оказывается плоской дву- мерностью. Научное понимание обречено, к несчастью, полу­чать прискорбные результаты — с одной стороны; с другой — абстракция делает сомнительным более глубокое понимание самих явлений. Таким образом, мы приходим к пониманию, что эти фигуры в мифической драме обладают качествами, кото­рые являются равнозначными или взаимозаменяемыми, пото­му что они не имеют того же самого «экзистенциального» зна­чения, как конкретные фигуры физического мира. Последние переживают трагедию, возможно, в самом реальном смысле, в то время как другие просто разыгрывают ее против субъектив­ного фона[793] интроспективного сознания. Самые смелые спе­куляции человеческого разума относительно природы феноме­нального мира, а именно, что вращающиеся звезды и целост­ное течение человеческой истории не более чем фантасмаго­рия божественного сна, стали, будучи примененными к внут­ренней драме, научной вероятностью. Существенной вещью в мифической драме является не сама конкретность фигур, не столь важным оказывается и то, какого вида само жертвенное животное или какой бог его жертвоприносит; единственно важ­ным остается то, что это жертвоприношение имеет место, что процесс трансформации в бессознательном продолжается, и динамизм, содержания и предмет этого бессознательного, бу­дучи изначально неведомыми, становятся видимыми косвен­ным путем сознательному разуму с помощью стимуляции има- гинативного материала, находящегося в его распоряжении, одеванием себя в него, точно танцоры, наряжающиеся в шку­ры животных, или жрецы, напяливающие на себя кожу своих человеческих жертв.

670

Великое преимущество научной абстракции заключается в том, что она дает нам ключ к таинственным процессам «теат­ральной кухни» за кулисами, где, оставив за собой пестрый сценический мир, мы входим в саму внутреннюю реальность психического динамизма и психической значимости. Это зна­ние лишает бессознательные процессы всей эпифеноменаль- ности и дает им возможность проявиться как то, о чем наше целостное переживание говорит, они — автономные количе­ства. Соответственно, каждая попытка проследить происхож­дение бессознательного из сознательной сферы представляет, по большей части, пустую болтовню, выхолощенную интеллек­туальную салонную игру. Она сразу же становится подозри­тельной, как только писатели начинают говорить о «подсозна­тельном» без явного понимания, насколько высокомерны те предрассудки, которые они выражают под видом суждений. Откуда им, ничтоже сумняшеся, известно, что бессознатель­ное «ниже», а не «выше», чем сознание? Единственно опреде­ленным относительно такой терминологии остается то, что

сознание считает себя выше — выше, чем сами боги. Однаж­ды, будем надеяться, это «божественное всемогущество сде­лает его дрожащим и трепещущим»!

Ежегодная жертва девушек дракону была, вероятно, идеаль­ной жертвой на мифологическом уровне. Чтобы утешить гнев Ужасной Матери, жертвовали прекраснейшую женщину как символ мужского вожделения. Смягченными формами подоб­ных жертв являлись жертвы новорожденных и различных цен­ных домашних животных. Другим идеальным случаем было самооскопление, смягченной формой которого служило обре­зание. Здесь, по крайней мере, жертвуется только минимальное количество себя, что по сути приводит к замене жертвы сим­волическим действием[794].

Жертвуя этими ценными объектами, составляющими пред­мет желания и обладания, инстинктивное либидо уступает их для того, чтобы получить их вновь в новой форме. Жертвой откупаются от смертельного страха и примиряются к требова­ниям Гадеса (Ада). В тех более поздних культах, где герой, с давних пор превозмогающий и смерть, и все зло, стал главным божественным представителем, он же становится священни- ком-жертвователем, вновь порождающим жизнь. Так как ге­рой есть теперь божественная фигура и его жертва является трансцендентальной мистерией, значение которой далеко пре­восходит ценность простого жертвенного дара, то углубление этой жертвенной символики есть реверсия древней идеи о че­ловеческой жертве, поскольку общее выражение все сильнее и больше нуждается в портретировании идеи о самопожерт-

Рис. 125. Горшок для смесей со львом и змеей. Деталь геддернгеймского рельефа {рис. 19)

 

вовании. Таким образом, мы уже приближаемся к отношени­ям Митры с его быком. В мистерии Христа уже сам герой жерт­вует собой по своей собственной воле. На памятниках культа Митры мы часто находим следующее странное символическое изображение: кратер* (кувшин для смешения воды с вином), обвитый змеей, и при этом лев, враждебно стоящий против змеи** (рис. 125). Кажется, точно они спорят о кратере. Кра­тер, как мы уже видели, символизирует материнский сосуд возрождения; змея — страх и сопротивление, а лев — высшую силу и высшее хотение***.

Змея постоянно участвует в жертвоприношении быка, при­носимом Митрой, причем она ползет к ране, источающей кровь. Из этого как бы можно заключить, что жизнь быка (кровь его) есть жертва змее, что это жертвоприношение си­лам подземного мира подобно крови, выпитой тенями в под­земном спуске (nekyia) Одиссея. Выше мы уже указали на ре- ципрокное (обоюдное) отношение быка и змеи и нашли, что бык символизирует живого героя, сияющее солнце, змея же — мертвого, похороненного или хтонического героя. Так как ге­рой в состоянии смерти находится в матери, то змея как сим-

* Беру следующее из рассказа Порфирия: «У Митры вместо ис­точника была чаша вина с водою» (цит. по: Cumont F. Textes et monuments figures relatifs aux mysteres de Mithra). Это имеет значение для объяснения кратера (ср. также кратер Зосимы).

** Cumont F. Textes et monuments figures relatifs aux mysteres de Mithra. Vol. I. S. 100.

*** Как зодиакальный знак высшего солнечного жара.

вол смертельного страха есть также и символ пожирающей матери. Комбинация бычьей крови и змеи выглядит поэтому как единство противоположностей, а сражение льва и змеи за кратер может означать то же самое. Возможно, это причина чудесного плодородия, являющегося результатом жертвопри­ношения быка. Даже на первобытном уровне, среди австралий­ских чернокожих аборигенов, мы встречаемся с идеей, что жизненная сила «вынашивается», становится «плохой» или теряется и поэтому через какое-то время должна обновлять­ся. Когда случается такое понижение, то необходимо совер­шать ритуалы обновления. Существует бессчетное число та­ких ритуалов, но даже на более высоком уровне они сохраня­ют свое первоначальное значение. Таким образом, убийство быка Митрой есть жертвоприношение Ужасной Матери, бес­сознательному, которое спонтанно притягивает энергию из бес­сознательного разума, потому что оно ушло слишком далеко от своих корней, забыв о власти богов, без которых вся жизнь вянет или катастрофически утрачивается в порочном хаосе. В самом акте жертвоприношения сознание уступает свою власть и одержимость в интересах бессознательного. Это де­лает возможным единство противоположностей, получающих свой выход в высвобождении энергии. В то же самое время акт жертвоприношения есть оплодотворение матери: хтонический демон-змей пьет кровь, то есть душу героя. На этом пути жизнь становится бессмертной, так как, подобно солнцу, герой реге­нерирует себя своим самопожертвованием и снова входит в мать. После всего этого у нас не должно быть трудностей в рас­познании жертвы сына матери в христианской мистерии. Точ­но так же, как Аттис кастрирует себя ради собственной матери, а его изображение вешается на сосне в память об этом деянии, Христос распинается[795] на Древе жизни, на дереве мучениче­ства и материнства (рис. 69), и искупляет сотворение из смер­ти. Входя вновь в утробу матери, он смертью[796] платит за грех, который первочеловек (протоантропос) Адам совершил в жиз­ни, и этим подвигом он регенерирует жизнь на духовном уров­не, испорченную первородным грехом. Блаженный Августин, как мы уже отмечали, действительно толкует смерть Христа как иерогамию (священный брак) с матерью, напоминая праз­днество Адониса, на котором Венера и Адонис возлежали на брачном ложе:

Христос вышел, подобно жениху, из покоя своего; в предчувствии брака он отправился в мир; он достиг ложа на кресте и заключил брачный союз, взойдя на это ложе. Услышав оттуда стон творений, он отдал самого себя в бла­гочестивом общении в качестве супруга, как возмездие, и навеки соединился со своею матерью [matrona][797].

672

Мать (матрона) на языке Блаженного Августина означает Церковь, новобрачную, агнца. Чувственный тонус классиче­ской иерогамии меняется здесь на свою противоположность:

мука вместо страсти и мученический кол вместо матери и воз­любленной. То, что переживалось как приносящее чувствен­ное удовольствие — то есть единение мужского сознания с женским бессознательным, ощущается теперь как болезнен­ное; символ иерогамии больше не переживается конкретно на телесном уровне, но переживается на высшем психическом уровне, как единство Бога с его прихожанами (corpus mysti- сит). Если представить это на современном психологическом языке, то мы имеем дело с проекцией иерогамии, означающей конъюнкцию (объединение) сознания с бессознательным, трансцендентную функцию, характеризующую процесс инди- видуации. Интеграция бессознательного неизменно приносит исцеляющий эффект[798].

673

Сравнивая жертву культа Митры с христианской жертвой, получается вполне ясное представление того, в чем состоит превосходство христианского символа: в прямом признании, что необходима не только жертва животной инстинктивности (символизируемая быком), но всецело природного человека, который является чем-то большим, нежели выраженный сво­им териоморфным символом. В то время как последний пред­ставляет животную инстинктивность и крайнюю привержен­ность закону вида, природный человек означает нечто большее чем это, нечто специфически человеческое, а именно — спо­собность отклоняться от закона, или то, что на теологическом языке известно как способность ко «греху». Вообще, духовное развитие для homo sapiens возможно лишь потому, что эта ва­риабельность в его природе непрерывно сохраняется. Недоста­ток, однако, заключается в том, что это абсолютное и, по-ви- димому, достоверное руководство, обставленное влечениями, заменено ненормальной обучающей способностью, которую мы обнаруживаем также и у человекообразных обезьян. Вме­сто инстинктивной определенности существует неопределен­ность и, соответственно, потребность в выделении, оценке, отборе, различению в сознании. Если последнее преуспевает в компенсировании инстинктивной определенности, оно будет в возрастающей степени заменять пригодные правила и виды поведения инстинктивными действиями и интуицией. Тогда возникнет противоположная опасность для сознания — быть отделенным от своих инстинктивных основ и утверждения сознательной воли вместо природного побуждения.

674

Через жертву природного человека делается попытка достичь этой цели; только тогда доминирующий идеал сознания ока­жется в состоянии полностью утвердить себя и сформировать человеческую натуру так, как он этого желает. Возвышенность этого идеала является неопровержимой и, фактически, не долж­на оспариваться. Однако именно на этой неоспоримой возвы­шенной высоте человека охватывает сомнение, способна ли человеческая природа быть сформированной подобным обра­зом и такова ли наша доминирующая идея, что может офор­мить сам природный материал без того, чтобы его не повредить. Только сам опыт может это подтвердить или опровергнуть. Между тем, должна быть предпринята и сама попытка взоб­раться на эти высоты, поскольку без такого начинания не су­ществует никаких доказательств вообще относительно того, возможен ли этот смелый и отчаянный эксперимент самопре­образования. Не можем мы как-то оценить или понять и те силы, которые благоприятствуют этой попытке или делают ее совершенно невозможной. Только тогда мы будем в состоянии увидеть, является ли самопожертвование природного челове­ка, как это понимает христианин, окончательным решением или взглядом, способным к дальнейшей модификации. В то время как митраическая жертва все еще символизировалась архаическим убийством животного и была нацелена на одо­машнивание и дисциплинирование инстинктивного челове-

22 Символы трансформации

ка[799], христианская идея жертвоприношения символизируется смертью человеческого бытия и требует в качестве уступки всего человека — не просто сдачи его животных влечений, но полного их преображения и дисциплинирования его специфи­чески человеческих, духовных функций ради духовной цели, лежащей за пределами этого мира. Этот идеал — усердное обу­чение, которое не может помочь отчуждению человека от его собственной природы и, в большой степени, от природы вооб­ще. Эта попытка, как показывает история, была вполне возмож­на и привела на протяжении нескольких веков к развитию со­знания, наличие которого уже не вызывает никаких сомне­ний,— речь идет лишь о степени его подготовки. Развитие такого рода — это не произвольные изобретения или просто интеллектуальные фантазии; оно имеет свою внутреннюю ло­гику и необходимость. Заслон материалистического критициз­ма, направленный против физической невозможности догмы, уже с эпохи Просвещения находится вне зоны рассуждений. Догма должна быть физической невозможностью, ибо она не имеет ничего, что можно было бы сказать о физическом мире, кроме того, что это символ «трансцендентального» или бессоз­нательных процессов, которые до тех пор, пока психология может понимать их вообще, кажутся связанными с неизбеж­ным развитием сознания. Уверование в догму в равной степе­ни является неизбежной остановкой перед ухабом или обрывом, которая должна быть рано или поздно заменена адекватным по­ниманием и знанием, если мы хотим, чтобы наша цивилизация продолжалась.

675

Таким образом, и фантазии мисс Миллер заключают в себе внутреннее принуждение, благодаря которому она от жертвы конем переходит к самопожертвованию героя. Первая симво­лизирует отказ от половых побуждений, вторая же имеет бо­лее глубокий и нравственно более ценный смысл, а именно — смысл отречения от эго. В ее случае, конечно, это верно лишь в метафорическом смысле, поскольку это не сам автор исто­рии, а ее герой, Шивантопель, кто добровольно приносит себя в жертву. Морально знаменательное действие делегировано герою, в то время как мисс Миллер лишь созерцает это с вос­хищением и восторгом, без того, как это кажется, понимания, что ее фигура-анимус вынуждена делать то, что сама она столь же знаменательно делать неспособна. Продвижением от жи­вотной жертвы к жертве человеческой является поэтому толь­ко некая идея, и когда мисс Миллер играет роль благочестиво­го зрителя этого образного жертвенного акта, ее участие не имеет этического значения. Как и обычно в таких случаях, она полностью не осознает то, что это значит, когда герой, это сред­ство жизненно важного магического действия, погибает. Ког­да это случается, проекция уходит, и угрожающий жертвен­ный акт отступает к ней самой, то есть на личное эго самого мечтателя. В какой форме эта драма будет далее продолжать­ся, предсказать невозможно. Точно так же, как в случае мисс Миллер, в силу недостатка материала и моего незнания ее лич­ности я не мог предвидеть или осмелиться предположить, что именно психоз явится составляющей частью жертвы Шиван­топеля. Фактически, это была катохл — полная сдача, но не позитивным возможностям жизни, а ночному миру бессозна­тельного,— разгром, катастрофа, сходная с той, которая за­стигла ее героя.

676

Шивантопель убит змеей. Мы уже видели многочисленные ил­люстрации, представляющие змею как орудие жертвоприноше­ния (легенда о св. Сильвестре, испытание девственности, ране­ние Ра и Филоктета, символика копья и стрелы). Она является убивающим ножом, но она же и фаллус как символ регенера­тивной силы зерна, которое, будучи зарыто в землю, как труп, является в то же самое время осеменителем земли (рис. 126). Змея символизирует нумен трансформативного акта, равно как и самой преобразующей субстанции, что особенно ясно видно в алхимии. В качестве хтонического обитателя пещеры она

Рис. 126. Символ возрождения празднеств в Галуа. С греческой вазы

 

живет в утробе матери-земли, подобно змее Кундалини, живу­щей свернутой в кольцо в брюшной полости, в основании спин­ного мозга. В алхимии существует легенда о Габрике и Бейе, ко­ролевской паре — брате и сестре. Во время иерогамии Габрик попадает прямо внутрь тела своей сестры и полностью исчеза­ет; он похоронен в ее утробе, где, растворенный на атомы, он превращается в душу-змею — serpens mercurialis [800] (рис. 14). Подобные фантазии не являются чем-то необычным среди па­циентов. Так, например, одна моя пациентка имела фантазию, что она была змеей, которая обвивалась вокруг своей матери и, в конце концов, заползла прямо в нее.