double arrow

Пятьдесят шесть дней после Казни Ша'ик 21 страница

— Что-то не так?

Флакон покачал головой: — Ничего. Просто чувствую себя… странно. Прикоснулся спиной к стене — она онемела…

— Дыханье Худа, в меде какой-то мак? Я тоже начал… боги, голова кружится.

— Да, лучше сказать остальным.

Флакон ничего не видел вокруг, но ему казалось, что мир вращается, кружится. Сердце ускорило бег. "Дерьмо!" Он полез к следующей арке. Попытался втащить себя за нее — и упал.

Удар о камни показался далеким, хотя он явно падал не менее двух саженей. Он как бы вспомнил громкий треск, шлепок… сообразив, что это его макушка ударилась о плиты…

Сверху на него упал Каракатица и перекатился, громко охнув.

Флакон нахмурился. Пошарил руками по полу. "Крыса… где она… Пропала. Я потерял ее. О нет, я потерял ее!"

Миг спустя он потерял и все остальное.

 

* * *

 

Корабб протащил бесчувственного Смычка по последнему отрезку тоннеля. Ощупал уступ, найдя веревку, свисающую от трех связанных вместе ножен, услышал неясные голоса далеко снизу. Жар клубился вокруг, словно змеи; он с трудом подтянул малазанина к краю.

Схватил веревку, начал втягивать.

Нижняя треть вся состояла из узлов — ее связали из ремней и портупей. Он проверил каждый узел, тщательно, но не нашел слабых звеньев. Корабб спутал руки малазанина у запястий и локтей, затем связал ноги — при этом ощупал покрытые запекшейся кровью раны от копий, обнаружив, что все бинты потерялись по дороге. Пропустив свою голову и левое плечо между рук Смычка, он привязал тело к себе, схватился за веревку и начал спуск.

Он почти падал, потому что размер шахты оказался слишком большим и ноги едва касались стены. Руки все больше слабели. Но тут под ногой оказался выступ, на который можно было опереться. Ниже лаз сужался. Корабб смог отдохнуть.

Боль ожогов, тяжелый стук сердца, хрип дыхания. Вскоре он возобновил спуск. Теперь лезть было легче — шахта становилась все уже.

Наконец он был внизу. Слева раздалось нечто вроде хихиканья, быстро затихшего.

Он пошарил рукой в том направлении и нашел арку. Кинул туда конец веревки и услышал, как она ударилась о тело.

"Все уснули. Неудивительно. Я и сам готов уснуть".

Он отвязал Смычка и ощупал всё вокруг. Ноги стоят на качающихся кувшинах, со всех сторон храп, тихое дыхание — и сладкий, приторный запах. Он протащил Смычка поближе.

Мед. Много кувшинов меда. "Думаю, полезно для ожогов. И для ран". Найдя открытый сосуд, Корабб извлек пригоршню меда и начал наносить жидкость на колотые раны сержанта. Смазал ожоги — Смычка и свои. И уселся. Блаженное онемение захватило тело.

"Ох, этот мед… это Карелбара — богоносец. Ох…"

 

* * *

 

Кулак Кенеб вышел на утренний свет, встал и замигал, оглядывая хаос палаток, по большей части подпаленных, и солдат — бредущих, качающихся или стоящих, уставившись через выжженное поле на город. И'Гатан, мутный в потоках вздымающегося жара, бесформенная могила, оплывающая на склоны своего холма. Там и тут еще вспыхивали огни, выстреливали языки пламени, вначале бледно — оранжевые, потом тускло — красные.

Воздух был полон праха. Прах падал, словно снег.

Трудно дышать. У него проблемы со слухом — тот огненный шторм все ревет в ушах, и голод его не утолен. Как долго длилась буря? День? Два дня?

Рядом были целители. Ведьмы с мазями, владеющие Деналем лекари из армии. Сплетение голосов — заклинания, шепот, иногда реальный, иногда воображаемый.

Он подумал о жене. Сельва была далеко от проклятого континента, в безопасности родного имения на Квон Тали. Кесен и Ванеб, детишки. Они же выжили? Он был уверен, что выжили. Воспоминание было слишком сильным, чтобы сомневаться. Тот ассасин Калам, он что-то сделал с ними.

Сельва. Они жили врозь два года перед восстанием, два года — два? — проведенные в гарнизоне, на Семиградье. Мятеж заставил их отринуть ссоры ради спасения себя и детей. Он подозревал, что она не скучает; а вот дети… Он подозревал, что она уже нашла себе другого, любовника, и его возвращение — последнее, о чем она мечтает.

Ну, в жизни может быть и худшее. Он вспомнил о солдатах с жестокими ожогами — о боги, как они кричали.

Кенеб уставился на город. Он ненавидел его всей душой.

Пес Крюк лег рядом. Миг спустя появился и Свищ. — Отец, ты знаешь, что родится отсюда? Знаешь?

— Откуда, Свищ?

Мальчик показал голой, покрытой пеплом рукой на И'Гатан: — Она хочет, чтобы мы ушли. Как можно скорее. — Он ткнул в восходящее солнце. — Видите ли, там чума на востоке. Итак. Мы идем на запад. Найти корабли. Но я уже знаю ответ. Чтобы найти то, что внутри, нужно убрать все внешнее. Так?

— Нет, Свищ, я не понимаю тебя.

В поле его зрения показалась обнюхивающая землю хенгезская собачонка Мошка. Она начала бешено копать, будто впав в безумие. Пыль полетела во все стороны.

— Что-то погребено, — сказал смотрящий на собачку Свищ.

— Думаю, да.

— Но она не желает видеть. — Мальчик глянул на Кенеба. — Как и ты.

Свищ побежал прочь, Крюк увязался за ним. Мошка все рылась в земле, фыркая и чихая.

Кенеб нахмурился, пытаясь припомнить… Что же такое Свищ говорил недавно — в ночь атаки? Перед тем, как рок обрушился на них? Нет ли в словах паренька скрытого предупреждения? Он не мог понять — мир до пожара казался рассудку обратившимся во прах, в ничто. Трудно было даже вспомнить имена жены и детей. "Не понимаю. Что со мной?"

 

* * *

 

В командном шатре Адъюнктесса стояла перед Нилом и Нетер. Кулак Блистиг прислонился к стенке — он едва мог стоять. Тавора приказала заниматься целением — размещать госпитали, руководить владеющими Деналем, ведьмами и ведунами. Два дня и одна ночь — или две ночи? — он с трудом мог припомнить хаос тех звонов, что последовали за ночью штурма. Если бы не подчиненные офицеры, его явно отстранили бы от командования еще до рассвета. Душа тонула в пропастях Бездны.

Блистиг не был до конца уверен, что она выкарабкалась.

Нил говорил монотонным голосом — слишком длительное использование магии сделало его подавленным. — … только смерть и жара. Те, что смогли сбежать — их страдания оглушили меня — они довели духов до безумия. Духи бегут, обрывая цепи. Они проклинают нас за рану земли, за свершенные преступления…

— Это не наши преступления, — бросила, отворачиваясь, Адъюнктесса. Ее взор нашел Блистига. — Скольких мы потеряли сегодня, Кулак?

— Тридцать одного, Адъюнктесса. Но ведьмы говорят, что за ними последуют немногие. Тяжелораненые умерли, остальные выживут.

— Начинайте приготовления к походу. У нас хватает телег?

— Если солдаты понесут свой рацион сами. Кстати, пищи не хватит — нам придется жевать ремни, если не найти новые припасы.

— Насколько ее хватит?

— На неделю, если начать экономию. Адъюнктесса, куда мы идем?

Взор ее затуманился. — Чума оказалась… особо заразной. Думаю, это зараза самой Повелительницы, поцелуй богини. У нас мало целителей…

— Лофал?

Нил покачал головой: — Город уже поражен, Кулак.

— Сотка, — сказала Адъюнктесса. — Жемчуг доложил, что адмирал Нок не смог поставить флот и транспорты в доки к востоку от Ашока и полуострова Маадил, так что вынужден огибать его. Его ждут в Сотке через девять дней, ведь он зайдет за водой в Таксилу или Кольцо.

— Девять дней? — воскликнул Блистиг. — Если чума уже в Лофале…

— Теперь время наш враг, — отозвалась Адъюнктесса. — Кулак, приказываю снимать лагерь. Как можно скорее. Восстание подавлено. Теперь наша задача — выжить. — Она поглядела на него. — Желаю выйти на тракт сегодня ночью.

— Сегодня? Да, Адъюнктесса. Я поспешу. — Он отдал честь и вышел. За входом встал и заморгал, не сразу придя в себя и вспомнив приказ.

 

* * *

 

Едва шаги Кулака затихли вдали, Адъюнктесса повернулась к Нетер. — Госпожа Чума. Нетер, почему здесь? Сейчас?

Виканская ведьма пожала плечами: — Вы просите измерить замысел богини, Адъюнктесса? Безнадежное дело. У нее может и не быть побудительных причин. Ведь чума — ее основное свойство. Она порождает ее. — Нетер замолчала, покачав головой.

— Адъюнктесса, — вступил в разговор Нил, — вы получили свою победу. Императрица будет довольна. Должна быть. Нам нужен отдых…

— Жемчуг сообщает, что Леом не мертв.

Виканцы промолчали. Адъюнктесса повернулась к ним. — Так вы оба знали это?

— Его забрали, — ответил Нил. — Богиня.

— Какая богиня? Полиэль?

— Нет. Королева Снов.

— Повелительница гадания? Какой ей прок от Леома Молотильщика?

Нил дернул плечом.

Снаружи застучали копыта; миг спустя в шатер вошел Темул. Он был покрыт пылью, вытирал кровь с трех параллельных царапин на лице. В руках он нес растрепанную девчонку. — Нашли, Адъюнктесса.

— Где?

— Пыталась забраться в развалины. Она потеряла разум.

Адъюнктесса поглядела на Синн. — Лучше бы ей отыскать его. Мне нужны Верховные Колдуньи. Синн, погляди на меня. Погляди.

Девушка не подала вида, что слышит Тавору. Голова болталась, перепачканные волосы закрывали лицо.

Адъюнктесса сказала со вздохом: — Возьмите ее, помойте. Не спускайте глаз — позже попробуем снова.

Когда Темул вынес Синн, Нил спросил: — Адъюнктесса, вы намерены преследовать Леома? Как? Нет способа — Королева Снов могла уже перенести его на иной континент.

— Нет, мы не будем преследовать. Но пойми, виканец: пока он жив, в глазах Императрицы это не победа. И'Гатан останется тем, чем был — проклятием Империи.

— Он не поднимется вновь.

Тавора внимательно поглядела на Нила. — Молодежь ничего не знает об истории. Я хочу пройтись, а вы отдыхайте.

Она ушла. Нил поглядел в глаза сестры. — Молодежь? Как быстро она забыла.

— Они все забыли, брат.

— Как думаешь, куда ушел Леом?

— Куда же еще? В золотой век. К славе Великого Восстания. Сейчас он шагает тропами мифов. Будут говорить — он возжег огонь. Будут говорить — в его очах видно Откровение. Будут говорить — он отплыл от И'Гатана по реке малазанской крови.

— Местные верят, что Кольтен возвысился. Новый бог, Повелитель Ворон…

— Глупцы. Виканцы не возвышаются. Мы просто… повторяемся.

 

* * *

 

Лейтенант Прыщ проснулся и поднял правую руку, чтобы приветствовать своего капитана (Добряк встал как раз у его матраца).

— Говорят, лейтенант, у вас руки склеились.

— Да, капитан. Левая рука.

— Говорят, они сделали все, что могли, убрали боль. Может быть, в один прекрасный день сумеют разделить пальцы. Найдут целителя с Высшим Деналем и заставят вашу руку выглядеть и работать как раньше.

— Да, сэр. А пока — ведь это рука для щита, и я могу…

— Тогда почему, во имя Худа, вы валяетесь на тюфяке?

— Гм… да, сэр, нужно найти одежду, и я с вами.

Добряк оглядел ряды постелей. — Полгоспиталя заполнено блеющими ягнятками — лейтенант, вы решили стать волком? Выходим ночью. У нас мало фургонов и, что еще хуже, много носилок и паланкинов — на что стала похожа Армия, а?

— Позор, сэр. Как поживает Кулак Баральта, сэр?

— Потерял руку. Но вот он не хнычет, не плачет и не жалуется.

— Нет?

— Конечно, нет. Он все еще без сознания. Вставай на ноги, солдат. Завернись в одеяло.

— Я потерял браслет, сэр…

— Но на его месте остался ожог, не так ли? Они увидят его и поймут, что вы офицер. А также по суровому лицу.

— Так точно, сэр.

— Отлично. Хватит время тратить. Перед нами работа, лейтенант.

— Так точно, сэр.

— Лейтенант, если вы будете лежать через одно биение моего сердца… я скатаю матрац вместе с вами. Понятно?

— Так точно, сэр!

 

* * *

 

Она сидела неподвижно, разбросав ноги и руки, как кукла; старая виканка мыла ее, а другая стригла волосы. Они не подняли голов, когда вошла капитан Сорт.

— Хватит и этого, — сказала она и сделала жест выйти. — Прочь.

Заведя заунывные причитания — наверное, проклятия — старухи вышли.

Фаредан Сорт поглядела на девушку: — Длинные волосы мешают зрению, Синн. Тебе без них лучше. Мне своих совсем не жалко. Ты не говоришь — но, думаю, я поняла, что происходит. Итак, слушай. Не отвечай, просто слушай…

 

* * *

 

Уныло — серый летающий пепел поглотил остатки солнечного света; пыль с дороги клубами расходилась по полям. До Четырнадцатой Армии все еще доходили последние вздохи мертвого города — остатки огненной бури, печальное напоминание выжившим солдатам, ожидающим звуков рога.

Кулак Кенеб поднялся в седло, натянул удила. Вокруг был слышен лишь кашель — и от людей, и от животных. Ужасный звук. Фургоны, полные замотанных тряпками раненых, выстроились на тракте, словно похоронная процессия. Они были закопчены, обуглены, они смердели пожарищем. В одном, думал он, лежит кулак Тэне Баральта — лицо его страшно обожжено, целитель ухитрился спасти глаза, но загоревшаяся борода уничтожила большую часть губ и носа, а некоторые куски его тела и вовсе похоронены в общей могиле. Все беспокоились за здравие его рассудка; впрочем, он оставался без сознания. Милость богов… Но там много и других, о, сколь много…

Он заметил, что к нему спешит Темул с двумя всадниками. Виканец резко остановил коня, кивнул: — Нигде не можем найти, Кулак. Не удивляюсь — но запомни: у нас были и другие дезертиры, и всех удалось поймать. Адъюнктесса приказала отныне убивать беглецов при обнаружении.

Кенеб кивнул и отвернулся.

— Отныне, — продолжил Темул, — виканцы не примут от малазанских офицеров приказов иного свойства.

Кулаку пришлось снова поглядеть на Темула. — Кулак, виканцы — тоже малазане.

Юноша скривил губы и пришпорил коня. — Теперь они ваша проблема. Высылайте поисковиков, если хотите — но Армия ждать не будет.

Едва он натянул удила, как прозвучали рога. Армия пришла в движение.

Кенеб встал на стременах, оглядел окрестности. Солнце почти село. Слишком темно, чтобы что-то рассмотреть. Капитан Фаредан Сорт и Синн. Дезертиры. "Проклятая капитан. Я думал, она… ладно, я не думал, что она способна…"

И'Гатан ломал людей, ломал сильно — он не думал, что многие сумеют оправиться.

"До конца дней своих…"

Четырнадцатая Армия начала поход, вышла на западную дорогу к развилке на Сотку; за спинками солдат остались пыль, прах и разрушенный город.

 

* * *

 

Голова ее была змеиной, вертикальные щелки зрачков светились зеленым; Бальзам видел, как болезненно — завораживающий, раздвоенный язык выскакивает из пасти. Толстые космы черных волос извивались, на конце каждой пряди имелась крошечная человеческая головка, разевающая рот в жалобном писке.

Пожирательница Ведьм, Зезорма Раадиль, разодетая в шкуры зебр. Четыре ее руки устрашающе размахивали священными орудиями дальхзонезцев. Бола, кнут, кривой серп и камень. Он никогда не мог понять: куда делись более подходящие орудия смерти? Ножи? Копья? Луки? Кто вообще придумал такую богиню? Чей извращенный, больной, помраченный разум сочинил все эти ужасы? "Кто бы он ни был, я его ненавижу. Или ее. Наверное, ее. Это всегда она. Она же ведьма? Нет, Пожирательница ведьм. Значит, это был мужик, и вовсе не безумный. Кто-то же должен пожирать ведьм"?

Но она приближалась к нему. К Бальзаму. К посредственному ведуну — нет, к негодному ведуну — нет, к простому солдату. Сержанту. Где, Худа ради, его взвод? Армия? Что он делает в саванне родной страны? "Я сбежал оттуда, о да. Пасти скот? Охотиться на диких, злобных зверей и называть это приятным препровождением времени? Не для меня. О нет, не для Бальзама. Я выпил столько коровьей крови, что могу отрастить рога, выпил столько молока, что могу иметь вымя…" — Так изыди, Пожирательница!

Она засмеялась (вполне ожидаемо, что звук этот вышел шипящим) и сказала: — Я проголодалась по приблудным ведунам….

— Нет! Ты ешь ведьм! Не ведунов!

— Кто говорит о еде?

Бальзам пытался убежать, он хватался руками, скреб ногтями по твердым камням, но вокруг одни скалы и выступы — он в ловушке.

— Я в ловушке!

— Отойди от него, похотливая змеюка!

Громовый глас. Ну ладно, малость тихий для грома. Бальзам извернулся и увидел над собой громадного жука, вставшего на задние ноги. Клиновидная голова оказалась бы на уровне колен Бальзама — если бы Бальзам сумел подняться. То есть громадного в относительном смысле. "Импарала Ан, бог Навоза".

— Импарала! Спаси!

— Не бойся, смертный, — ответил Жук, помахивая усиками. — Она тебя не получит! Нет, ты нужен мне.

— Тебе? Зачем?

— Копать, мой смертный друг. Через обширную кучу земли! Лишь твой род, смертный, наделен таким ясным видением и таким необоримым аппетитом! Вы — поставщики отходов и созидатели свалок! Следуй за мной, и мы проедим путь в саму Бездну!

— Боги, да ты воняешь!

— Неважно, друг — скоро и ты…

— Оставьте его в покое, оба! — Третий голос, очень резкий, приближался откуда-то сверху. — Лишь мертвые и умирающие выкликивают истину!

Бальзам глянул вверх. Бризан Групп, богиня коршунов. Об одиннадцати головах. — Ох, оставьте меня! Все вы!

Теперь голоса раздавались со всех сторон. Боги и богини, полное сборище отвратительных покровителей Даль Хона.

"О, почему у нас так много вас?"

 

* * *

 

Это была сестра, не она сама. Она вспомнила так ясно, словно это было вчера. Ночь лжи сгустилась над деревенькой в Итко Кане. Море оставалось пустым слишком, слишком долго. Наступила нехватка — нет, настоящий голод — и все современные, цивилизованные убеждения были отброшены. Во имя Пробуждения они вернули мрачные обычаи древних.

Рыба ушла. Моря были безжизненны. Для спасения, для инициации Пробуждения нужна кровь.

Они взяли сестру. Улыба была уверена. Да, вот они, заскорузлые, грубые руки стариков, тащивших бесчувственное, накачанное снадобьями тело по мокрому песку — отлив отошел далеко и терпеливо ожидает теплого дара — а она просыпается и в ужасе смотрит вокруг.

Все неверно. Не так это случилось. Они взяли сестру — близняшку, ведь в Зеркальных Родах таится сила, и такое очень редко случается в маленькой деревне.

Сестра. Вот почему она ушла от них. Прокляла каждое имя, каждое лицо, увиденное в миг отправления ритуала. Бежала и бежала, до самого города на севере — но знай она, ЧТО ее там поджидало…

"Нет, я пошла бы снова. Да. Ублюдки. "Во имя жизни окружающих отдай свою, дитя. Это цикл рождения и смерти, вечная тропа пролегает через кровь. Отдай нам свою жизнь ради жизни других"".

Удивительно, почему это жрецы никогда не избирают в "славные жертвы" себя? Почему не приказывают привязать себя к кольям, чтобы дождаться прилива и крабов, вечно голодных крабов?

И, если это так славно, зачем лить в горло вонючий дурханг, пока глаза не становятся как черные жемчужины, пока девочка не лишается способности видеть, тем более говорить? И еще менее — понимать, что происходит, к чему она приговорена?

Плывущая над собственным телом Улыба чувствовала, как собираются древние духи, жадные и радостные. А где-то в глубине за молом ожидает Старейший Бог. Сам Маэл, кормилец ничтожеств, жестокий хищник жизни и надежды.

В душе заклокотал гнев. Улыба ощутила, что тело содрогается в тугих цепях онемения — она не станет лежать покорно, не улыбнется в ответ на прощальный поцелуй матери. Не станет сонно моргать, когда теплая вода коснется ее, захлестнет ее, польется в…

"Слышьте меня! Все вы, проклятые духи! Я отвергаю вас!

О да, идите прочь! Вы много знаете, потому боитесь. Да, клянусь, я возьму всех вас с собой. Всех заберу в Бездну, в лапы дьяволов хаоса. Это же цикл, видите сами! Порядок и хаос, цикл куда старее жизни и смерти. Не согласны?

Итак, идите ко мне. Все".

В конце концов, только в этом она уверена. Они взяли сестру, и она… "ладно, не надо таиться. Ты сама подарила прощальный поцелуй. Дурханг — не извинение, милочка".

Бегство так и не помогло ей. Надо было бежать куда быстрее.

 

* * *

 

Можно верить шлюхам. Он был рожден шлюхой, сетийской девочкой четырнадцати лет, от которой отвернулись родители. Конечно, тогда она еще не была шлюхой, но если надо кормить малыша — какой еще путь можно избрать?

Он изучил культы шлюх, всех женщин, друживших с матерью, разделявших с ней страхи и все иное, происходящее из общей профессии. Они касались его нежно и уверенно — язык тела, самый знакомый им.

Полукровка не может призывать богов. Полукровка бредет по канаве между двумя мирами, презираемый в обоих.

Но он не был одинок. В некотором смысле именно полукровки крепче всех держались сетийских традиций. Чистые родом ушли на войну — юные копьеносцы и девы-лучницы; они встали под знамена Малазанской Империи. И вернулись уже не сетийцами. Малазанами.

Тогда Корик погрузился в старые ритуалы — те, которые смог припомнить — хотя сознавал, что они пусты и безбожны. Они служат лишь интересам живых, скопищу полукровок.

И в этом не было позора.

Потом, гораздо позднее, пришло время, когда Корик нашел свой собственный язык, защищающий жалкие жизни женщин, первыми научивших его искусству пустого поклонения. Мирской диалект, связанный интересами живых, родных, стареющих людей вокруг. Выплатил долг детства никому ныне не нужным, отставным шлюхам. Изношенный язык, изодранный грубыми прикосновениями, равнодушным использованием горожан, прославляющих экстаз и поклонение, когда им это выгодно, а в иное время жрущих людскую плоть со спокойствием обсевших добычу грифов.

Глубоко во сне Богоносца Карелбары Корик не видел гостей. Для него — лишь забвение. Что до фетишей… что ж, они служат иной цели. Совершенно иной.

 

* * *

 

— Давай, смертный. Тяни.

Хрясь поглядел сердито сперва на Порхающего Огрызка, Бога — Саламандру, Верховнейшего из верховных маршалов, потом на сумрачные болотища Мотта. Что он здесь забыл? Он не желает здесь быть. Что, если братья найдут?

— Нет.

— Давай, я знаю, ты хочешь. Возьми мой хвост, смертный, и смотри, как я стану трепыхаться — бог, пойманный руками человека. Не этим ли забавляетесь все вы?

— Нет. Иди отсюда. Не желаю говорить. Иди.

— О, бедный Джамбер Бревно. Ты так одинок. Но вдруг братья тебя отыщут — тогда ты захочешь иметь меня рядом. Да, захочешь. Если они найдут тебя… ох, ох!

— Не найдут. Даже пытаться не станут.

— Они ищут, глупый мой дружок…

— Я тебе не дружок. Иди.

— Они встали на след, Джамбер Бревно. За то, что ты сотворил…

— Ничего я не натворил!

— Хватай хвост. Вот, вытяни руку…

Джамбер Бревно, ныне известный как Хрясь, вздохнул и сомкнул руки на хвосте Бога — Саламандры.

Тот дернулся, и хвост остался в руке смертного.

Порхающий Огрызок со смехом поскакал вдаль.

"И отлично", подумал Хрясь. "Давно не шутили со мной".

 

* * *

 

Корабб встал посреди пустыни, и кто-то подходил сквозь пыльную дымку. Дитя. Ша'ик Возрожденная, вернувшаяся провидица, готовая вести на смерть новых воинов. Он не мог ясно различить лицо — с глазами что-то не так. Может, сгорели. Или выбиты летящим песком — он не знал, но чувствовал боль, видя ее. Видеть ее было ужасно.

"Нет, Ша'ик, прошу. Надо закончить это, покончить с этим. Мы получили свою долю священных войн — сколько крови хотят впитать пески? Когда утолится твоя жажда?"

Она подошла ближе. Чем ближе оказывалась она к нему, тем сильнее болели глаза. Когда раздался ее голос, Корабб Бхилан Зену'алас был слеп.

Но не глух.

Она прошептала: — Спаси меня.

 

* * *

 

— Открой глаза, друг.

Но он не хотел. Всем нужны решения. От него, всё время… а он больше не может. Никогда больше. То, что сейчас — совершенство. Медленное погружение, шепотки, не значащие ничего, не оформленные в слова. Ничего иного, ничего больше не нужно.

— Вставай, Скрипач. Еще раз, в последний раз — поговорим. Нужно поговорить, друг.

"Ладно". Он открыл глаза и заморгал, желая видеть ясно — но туман не исчезал — и сделанным из тумана казалось склонившееся над ним лицо. — Еж. Чего тебе?

Сапер ухмыльнулся: — Спорю, ты решил, что умер. Так? Вернулся к старым приятелям. Сжигатель Мостов — а ведь Сжигатели не умирают. Бессмертная армия — о, мы так надули Худа! Ха! Это ты думаешь? Ладно, тогда где Ходунок? Где остальные?

— Ты скажи.

— Скажу. Ты не мертв. Пока что. Наверное, на малое время. Вот почему я здесь. Тебе нужен пинок, Скрип, иначе Худ тебя отыщет и мы никогда больше не свидимся. Там, где ты сейчас, мир прожжен насквозь. Насквозь, королевство за королевством, Магический путь за Магическим путем. Никто не может назвать его своим. Это надолго. Мертвое, выжженное до самой Бездны место.

— Еж, ты призрак. Чего ты хочешь от меня? Зачем я тебе?

— Ты должен идти, Скрип. Должен донести нас до конца…

— Какого еще конца?

— До конца. Все, что могу сказать…

— Почему?

— Потому что еще не случилось, идиот! Откуда мне знать! Это будущее. Я не вижу будущего. Боги, ты такой тупой. Всегда был.

— Я? Я себя не подорвал, Ежик.

— И что? Ты лежишь на куче кувшинов и истекаешь кровью: это лучше? Сладкий медок смешался с кровушкой…

— Какой медок? О чем ты?

— Лучше тебе вставать. Вы выбились из графика.

— А где мы?

— В никаком месте. В этом и проблема. Может, вас найдет Худ, а может, никто. Духи И'Гатана — они сгорели. Обращены в ничто. Уничтожены все воспоминания, тысячи и тысячи прядей. Тысячи лет… пропали. Ты не можешь вообразить величину потери…

— Тихо. Ты говоришь как привидение.

— Пора вставать, Скрип. Сейчас же. Идите…

 

* * *

 

Пал мчался по равнине. Флакон обнаружил себя лежащим на почерневших остатках травы. Рядом находились обугленные трупы — какие-то четвероногие травоядные; около них сидели шесть человекоподобных существ, голых, но покрытых тонким мехом. Они рубили жареное мясо острыми кремнями.

Еще двое стояли на страже. Один из них… это ОНА!

"Моя женщина". Теперь она на сносях. Увидела его, подошла ближе. Флакон не смог отвести взора от царственно спокойных очей.

Некогда на острове Малаз обитали дикие обезьяны. Он припомнил, что в Джакатакане семилетним ребенком видел на рынке клетку с последней обезьяной, пойманной в лесах на северном побережье. Он забрел в деревню — молодой самец в поисках пары — но самок этого вида не осталось. Вскоре его, усталого и испуганного, загнали в конюшню, побили палками — и теперь он скорчился в грязной бамбуковой клетке, стоящей на грязном рынке.

Семилетний мальчик встал перед клеткой, его глаза были на одном уровне с окруженными черным мехом и тяжелыми надбровными дугами глазками зверя — и на один миг, один бесконечный миг их взоры сплелись. Один миг, разбивший сердце Флакона. Он увидел слабость, увидел разумность — существо, сознающее себя, но не сознающее, чем оно виновато и чем заслужило пленение. Оно не знало, разумеется, что осталось единственным в целом мире. Последышем своего вида. Именно это, по каким-то непонятным законам рода людского, и было преступлением.

Да и ребенок не мог знать, что обезьяне, как и ему, исполнилось семь лет.

Но оба знали, знали в глубинах душ своих — эти едва озаренные разумом существа, не принявшие еще свойственной их видам формы — что смотрят в глаза брату.

И сердце его разбилось.

Разбивая и сердце обезьяны — может быть, думал он позднее, это всего лишь вера, внушение, необходимость самобичевания. За то, что стоял вне клетки, за то, что кровь обезьян была на руках его племени.

Душа Флакона была разбита… и тем освобождена, одарена — или проклята? — способностью странствовать в поисках слабых искр жизни. И находить, что они вовсе не слабы, что неспособность ясно увидеть их принадлежит лишь ему самому.

Сострадание возможно тогда и только тогда, когда ты можешь выйти за пределы себя, увидеть решетку со стороны.

Много лет спустя Флакон проследил судьбу последней обезьяны. Куплена ученым, одиноко проживавшим на диком берегу Гени, в лесах которого обитали стаи обезьян, мало чем отличные от малазских; ему нравилось думать, что сердце ученого не лишено было сострадания, а лесные обезьяны не отвергли своего кузена. Он надеялся: хоть эта жизнь получила отсрочку смертного приговора.

Он страшился узнать, что чучело зверя стоит в пыльной комнате какого — нибудь замка как необычный трофей.

Посреди пыли, в запахе жженой плоти женщина склонилась к нему и провела пальцем по лбу.

Потом ее пальцы сложились в кулак. Кулак поднялся, метнулся вниз…

 

* * *

 

Он отпрянул, широко распахнул глаза — но увидел лишь темноту. В спину впились жесткие края и осколки — "комната, мед, о боги, как болит голова…" Флакон перевернулся, застонав, и черепки хрустели при каждом движении. Он был в комнате, следующей за складом меда; один кувшин последовал за ним, чтобы разбиться о холодный камень пола. Маг снова застонал. Весь перемазан в тягучем меде, в пыли… но ожоги, но боль — ушли. Он глубоко вздохнул и прокашлялся. Воздух мерзкий. Нужно отыскать путь — все они…


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: