Нытик не хочет расставаться

 

Я сразу пошел на «удиральную лестницу». Это был черный ход, через который кое‑кто из ребят иногда удирал с уроков, поэтому ее так и прозвали. Мой товарищ Витик, по прозвищу «Нытик», стоял, повернувшись к окну, и, казалось, очень пристально разглядывал, как на соседнем дворе хозяйки развешивали белье.

– Ты что? – спросил я, подходя сзади.

Витик‑Нытик от неожиданности вздрогнул, обернулся, и я увидел, что у него глаза мокрые и даже на щеке пролегла такая узенькая, извилистая тропинка от слезы.

– Ты чего ревешь? То есть плачешь! – спросил я.

Витик‑Нытик сперва хотел сделать вид, что вовсе не плачет, а потом махнул рукой (чего уж там скрывать!) и глубоко всхлипнул.

– Уезжа‑аешь? Да‑а?.. – спросил он своим обычным занудным тоном, растягивая гласные буквы.

Мне стало жалко грустного Нытика, и я даже замялся:

– Да нет… Как тебе сказать? Еще не все ясно. Вот Дима, например, не хочет ехать… Возможны еще всякие неожиданности.

– Обма‑анываешь, да? Утеша‑аешь?..

У Витика по лицу побежала еще одна слеза. Она бежала быстро, будто ей было стыдно и она хотела поскорее скатиться на пол.

– Ну что ты? Что ты?

Я стал искать носовой платок, но его, как всегда, на месте не оказалось. И тогда я проехался по щекам Нытика рукавом своей курточки.

– А ты не уезжа‑ай… – стал просить Витик. – Вот у нас в квартире тоже один сосед уехал, а семья его осталась: сидят, квартиру сторожат… Вот бы и вы так! А?

– Нет, нам так нельзя! Мы папу одного отпустить не можем!

– А я ка‑ак же?..

– Ты будешь обо мне все знать! Меня, понимаешь ли, назначили специальным корреспондентом вашей стенгазеты по всему Заполярью. Я буду каждые десять дней присылать заметки о себе, о своих делах. И ты все будешь про меня знать!

– А ви‑идеть не бу‑уду, да‑а?..

– Потом увидишь! Ты вместе со всем классом приедешь к нам туда, в Заполярск. После окончания школы… Так некоторые выпускники делают. Ну и наши ребята тоже решили так поступить! Всем классом – на ударный объект! И ты, если бы здесь не ревел… то есть не плакал, тоже об этом знал бы! Ну, чего ты вдруг?..

– Ну да‑да, вдруг… Как же я без тебя останусь?

Тут Витик‑Нытик стал вспоминать, как мы по Диминому паспорту в кино ходили, и как разгадывали таинственную подпись «ТСБ», и как за спутником через бабушкин театральный бинокль наблюдали, и как ссорились, и как дрались… Да, мы ведь раньше очень часто ссорились с Витиком и даже по целым неделям с ним не разговаривали, а теперь вот и у меня в носу вдруг что‑то защекотало. Но я решил не распускаться, быть мужчиной и приободрить слабого Нытика.

– Вот видишь, – сказал я, – мы с тобой часто ссорились, ругались… Я тебя даже треснул однажды! Помнишь?

Я хотел этими воспоминаниями утешить Витика, но он никак не утешался.

– А кто тебя Нытиком прозвал? Помнишь? Я прозвал!..

– Ну и пусть…

– Чудак человек, ты подумай, сколько у нас в классе хороших, даже прекрасных, можно сказать, ребят. Толя Буланчиков, и Тимка Лапин, и Галя Калинкина… И еще целых тридцать пять человек! Они тебя никогда не били и Нытиком не обзывали!

– Не ну‑ужно мне других товарищей!..

Я раньше не подозревал даже, что Витик‑Нытик такой верный и преданный друг. Мне стало стыдно за то, что я частенько подсмеивался над ним. Но я не показал виду, чтобы еще больше не расстраивать Нытика.

– Чем без толку хныкать, – сказал я, – помог бы мне лучше в одном деле!

– В како‑ом?.. Зубы загова‑ариваешь, да‑а?..

– В каком? В любовном! Вот в каком!..

У Витика‑Нытика сразу высохли слезы.

– Ты влюбился? Да?!

– Да нет… Это я про Диму хотел тебе рассказать. Он, понимаешь, влюбился и не хочет с нами ехать в Заполярск. Не знаю прямо, что делать!

Витик‑Нытик был очень любопытным. Шмыгнув носом, он торопливо поинтересовался:

– Ваш Дима? Влюблен?! А в кого, а?..

 

Я «убиваю любовь»

 

Витик‑Нытик сказал мне, что в старых журналах, которые еще до революции выходили и которые очень любит перечитывать его бабушка, даются разные советы насчет того, как нужно «убивать любовь». Там так прямо и написано: «убивать».

– Там сказано, – говорил мне на следующий день Витик, – что для этого самого… ну, для убийства любви нужно вызвать у того, кто пострадал, то есть влюбился, «отвращение к любимому предмету».

– Ты что‑то перепутал, – сказал я. – Это же совсем про другое говорят: «любимый предмет». Вот история – это мой любимый предмет. И еще литература. А тут при чем?..

– Не ве‑еришь? – заныл Нытик. – Ты ведь еще никогда не влюблялся?

– Нет…

– Вот ви‑идишь! Откуда же тебе знать? А те, которые эти советы сочинили, они‑то уж знают! Я своими собственными глазами читал! Там так и написано: «вызвать отвращение к любимому предмету»! То есть, прости, я немного перепутал: «к предмету любви»!

…Нашу поездку в Заполярск пришлось отложить на месяц, потому что Дима должен был сдать экзамены на аттестат зрелости, – и я решил за этот месяц, как говорится, скоростным методом вызвать у Димы «отвращение» к Кире Самошкиной.

На следующий день (предпоследний, накануне моих каникул), на большой перемене, я стал внимательно разглядывать Киру.

– Смотри! Смотри!.. Маленький Димин братишка! – захихикали Кирины подружки, с которыми она ходила по коридору, прямо‑таки обнявшись. Они так и сказали: «маленький братишка»! Не знаю, как у Димы, а у меня сразу возникло это самое «отвращение». И Кира тоже стала подхихикивать и тоже внимательно разглядывать меня.

Я, помню, полез за платком, но так как его опять не оказалось на месте, я просто рукавом вытер вспотевшее от волнения лицо, пригладил волосы и продолжал свои наблюдения. А Кира вдруг мне подмигнула и, проходя мимо, стала что‑то напевать. Да, да, прямо на переменке в коридоре стала напевать! «Отвращение» мое возрастало с каждой минутой…

 

 

Я все это старательно запомнил и вечером, дома, приступил к делу.

– А Кира‑то Самошкина, – сказал я Диме, – какая‑то странная. На перемене все время ходит, обнявшись со своими подружками. И они ее тоже обнимают, прямо смотреть…

Я не договорил слова «противно», потому что Дима мечтательно возвел свои глаза к потолку и перебил меня:

– Да, ты прав. Подруги очень любят ее! И даже обнимают… Я это сам тоже заметил. Она ведь прекрасный товарищ и друг!

Я с жалостью посмотрел на Диму: нашел кем восхищаться!

– А ты заметил, как она все время улыбается? Ничего нет смешного, а она улыбается… – продолжал я. – И еще подхихикивает…

– Не подхихикивает, а просто смеется! – возразил Дима все с тем же глупым, мечтательным выражением на лице. – Да, я заметил это! У нее очень веселый и добрый нрав. Она любит улыбаться! И это прекрасно! Это замечательно!.. Ты прав, Севочка!

Он так расчувствовался, что даже назвал меня ласкательным именем, чего раньше с ним никогда не случалось. Но я все же не сдавался.

– А ты слышал, как она прямо на перемене… Ну, представляешь, прямо на самой большой перемене в коридоре распевает себе во все горло?! Это же…

– Это чудесно! – снова воскликнул Дима. – У нее превосходный голос и слух. Она же староста хорового кружка. И кончает музыкальное училище.

– Как? И в школе и в училище сразу? Выдвинуться, значит, хочет, да? Отличиться? Все нормальные люди в одном месте учатся. А она сразу в двух. Скажите пожалуйста!

Нет, на Димином лице не было «отвращения». От всех моих разговоров он, кажется, начал еще больше восторгаться своей Кирой. А вечером опять заявил, что никуда с нами не поедет. Мама сразу прошептала папе (ее шепот я разбираю даже на расстоянии!): «Это плоды твоего воспитания!»

Папа погладил свою круглую бритую голову и с улыбкой сказал:

– Ничего‑о. Он привыкнет к этой мысли!.. Юношеское упрямство! Я сам был таким.

Но я знал, что Дима иногда привыкает к папиным мыслям не так быстро, как мама. И потом ведь папа даже не догадывался о причине его «юношеского упрямства».

Что было делать?

Я собрал всю свою волю и пошел на самый последний и отважный шаг: решил поговорить с Кирой Самошкиной.

Как‑то однажды после уроков я пошел за Кирой. Она свернула из переулка на улицу, и я свернул. Кира встретила какого‑то высокого парня, который показался мне красивее нашего Димы. И потом он хорошо видел и был без очков… А Кира стала смеяться тем самым смехом, который почему‑то не вызывал у Димы никакого отвращения. У меня неприятно заныло под ложечкой, и мне вдруг (сам не знаю отчего) захотелось избить этого высокого парня со спортивной походочкой. Но он был, наверно, на целых полторы головы выше меня, и я решил его не избивать.

Потом Кира пошла дальше, и я за ней. Она зашла в ювелирный магазин, и я тоже зашел… Под стеклом лежали тоненькие золотые кольца, – я как их увидел, так прямо за голову схватился (конечно, мысленно!): уж не собирается ли мой старший братец тайком жениться?! Кира, наконец, заметила меня. Тогда я стал внимательно разглядывать разные браслеты и серьги, которые тоже лежали под стеклом и почему‑то очень дорого стоили (мне таких и задаром не надо!).

– Тебе чего? – спросил продавец.

– Так… ничего… Разглядываю…

– Нечего тебе здесь делать. Вот рядом магазин ученических принадлежностей, там и разглядывай!

Кира вдруг подошла, гордо и даже презрительно взглянула на продавца и сказала:

– Он со мной!

– Тогда простите, пожалуйста, гражданочка! Я смотрю, парнишка… кольца ему покупать вроде еще рановато… И серьги вроде ни к чему!

Мне было неприятно, что Кира за меня заступилась: я ведь должен был и в себе тоже все время вызывать это самое «отвращение».

– Ты что за мной идешь? – спросила Кира. Она внимательно оглядела меня и вдруг даже как‑то нежно сказала: – А у тебя нос точь‑в‑точь как у Димы…

Нос мой сразу зачесался, и на лбу, как тогда, на переменке, выступил пот. Но тут я почему‑то не решился вытереть его рукавом курточки. Я уставился в тротуар и сказал:

– Мне нужно с вами поговорить…

– С Димой что‑нибудь случилось? Что‑то я не видела его после уроков…

– Пока еще ничего не случилось! – таинственно произнес я, нажимая на слово «пока». – Просто у них сегодня практика на заводе.

– Ах да! Я совсем забыла!

Дима учился не в том десятом классе, в каком училась Кира, и заводская практика у них бывала в разные дни.

– Пока еще не случилось… – повторил я.

– Как это «пока еще»? А что может случиться?

– Мы уезжаем…

– Уезжаете?! Куда?

– Нас командируют!..

– Кого это «нас»?

– Ну, всю нашу семью!..

– И куда же? Куда?

Кира очень заволновалась, поэтому я еще немного помучил ее неизвестностью, всякими таинственными фразами и намеками. Я загадочно опускал глаза и даже сказал, что это «секретная командировка» и что я не имею права о ней подробно рассказывать. Ну, а потом… потом я, конечно, выложил все что мог о нашей поездке в Заполярск. Кира об этом ничего не знала, – Дима почему‑то не рассказал ей. Видно, он и в самом деле не собирался уезжать.

– Заполярск?.. – задумчиво произнесла Кира. – Это очень заманчиво…

– Для всех заманчиво! И для меня заманчиво, и даже для мамы заманчиво, а для Димы, видите ли, не заманчиво!

– Почему?

– Потому что… ну, потому что…

– Ну почему? Почему?

– В общем он из‑за вас не едет…

– Дима? Из‑за меня?! – Кира отчего‑то страшно обрадовалась и потащила меня за угол, в переулок.

– Он тебе говорил, да? – стала она допытываться. – Говорил? Именно такими словами: «Я не поеду из‑за Киры!»? Да? Прямо так и сказал? А больше он ничего не говорил? Он с тобой делился как с братом, да?

– Ну, вообще‑то он со мной, конечно, делится, – важно ответил я. – И даже советуется по всем… наиболее важным вопросам. Но это… это я и сам вижу. И сам понимаю, что он именно из‑за вас…

Кира чуть не закричала и не запрыгала от радости:

– Из‑за меня не хочет ехать? Это же очень хорошо! За‑ме‑ча‑тель‑но!

Я лично ничего замечательного в этом не видел.

«Вот странные люди! – подумал я. – Он восторгается, что она поет на переменке в коридоре, где никто, кроме нее, не поет, а она прыгает оттого, что он не едет туда, куда любой нормальный человек помчался бы не задумываясь. Прямо, как говорится, «с закрытыми глазами».

Кира взглянула на мою постную физиономию (а я еще вдобавок все время тяжело вздыхал), потихоньку пришла в себя и спросила:

– А ему обязательно надо ехать?

– Конечно, обязательно! – быстро и горячо заговорил я. – У нас из‑за этого вся семья разваливается. Понимаете? Мама заболела: у нее с сердцем из‑за этого очень плохо стало. Мы даже эту… ну, как ее… неотложку вызывали! И папа пьет разные капли…

– И к папе тоже вызывали неотложку?

– Пока еще не вызывали, но если дело так пойдет, карету «Скорой помощи» вызвать придется!

– Папа очень переживает?..

Видя, что мои слова подействовали на Киру, я стал сочинять еще горячее:

– Не то что «переживает», а прямо ужасно страдает! Он говорит: «Пусть там с вечной мерзлотой что угодно происходит, а я без своего любимого старшего сына никуда не поеду!»

– Дима, значит, у него любимый?

– И я тоже любимый… Но и Дима, конечно, тоже. Ведь он у папы самый первый родился! Понимаете? А оттуда‑то, с севера, звонят по ночам, всю квартиру будят, требуют, чтобы мы приехали. А папа заявляет: «Если Дима не поедет, и я не поеду!» А к маме, значит, каждую ночь неотложку вызываем…

– Так они же, ваши родители, возненавидят меня!

– Еще как возненавидят! Прямо зверски!.. Пока они еще не возненавидели, но если так будет продолжаться…

– Хорошо. Я поговорю с Димой!

А вечером я из кухни услышал, как Дима, прикрыв трубку рукой, говорил:

– Я так и знал, что тебе безразлично!.. Что ты можешь спокойно разлучиться! Хорошо… Если ты настаиваешь, я поеду. Я знал, что ты совершенно не будешь скучать. Ну, конечно, разве тебя это трогает?.. Нет, я первый писать не буду. Если ты пришлешь письмо, я напишу. А если не пришлешь, я писать не стану. Буду знать, что ты нарочно выгнала меня за Полярный круг…

Весь вечер Дима ходил по квартире такой грустный, что мне его стало очень и очень жалко. «И чего он убивается? Да что бы я когда‑нибудь из‑за какой‑то там Киры!..» Но все эти мои мысли никак Диме не передавались.

Тогда я побежал советоваться к Витику‑Нытику. Все‑таки у него были старые бабушкины журналы, в которых давались всякие полезные советы на этот счет.

Витик‑Нытик сразу сообщил мне, что в одном из пожелтевших от старости журналов он вычитал очень важный совет: оказывается, для того чтобы влюбленный человек успокоился и перестал страдать, ему ничто не должно напоминать о «предмете любви». И тогда он его забудет!

Я понял, как мне нужно действовать: там, в Заполярске, ничто не должно напоминать Диме о Кире Самошкиной, и тогда он обязательно забудет свой «любимый предмет»!

 

Я – в воздухе!

 

Когда наша соседка Генриетта Петровна узнала, что мы полетим до Красноярска на самолете, она сразу же предсказала, что нас всех будет ужасно тошнить. Потом она сообщила, что в больших новых самолетах все пассажиры непременно привязываются к сиденьям ремнями, потому что если не привязаться, то можно пробить головой окно и вылететь прямо на улицу (она так и сказала: «прямо на улицу»). Генриетта Петровна даже где‑то читала, что один американец так вот и вылетел через окошко…

Потом соседка сообщила, что самое опасное – это, оказывается, взлет и посадка. И что совсем недавно («Ну, буквально на днях!») один самолет разбился при взлете где‑то в Америке, а другой при посадке где‑то в Австралии.

Оказалось также, что иногда аэродром не может принять самолет из‑за плохой погоды, и тогда машина покружится, покружится в воздухе, полетает, полетает, пока не кончится горючее, а потом падает куда попало… Наша соседка слышала, что так именно случилось однажды не то в Канаде, не то в Мексике.

Когда же Генриетта Петровна узнала, что от Красноярска мы поплывем на пароходе, она заявила, что там уж нас всех «потошнит как следует! Еще в десять раз сильнее, чем в самолете!». Можно было подумать, что наша соседка всю свою жизнь провела на воде и в воздухе. Но я‑то знал, что свои самые дальние путешествия она совершала на электричке только до станции Кратово, где обычно летом снимала дачу.

Однако и другие тоже пугали нас этой самой тошнотой. Жалостливая Лелька Мухина, например, сказала, что ее даже в зоологическом саду укачивало, когда она на маленьких осликах по кругу каталась. Это было очень давно, но Лелька до сих пор помнила. И еще она сообщила, что против тошноты изобрели какое‑то замечательное лекарство. Мама тоже слышала про это лекарство и накупила его целый пакет. Тогда я поклялся себе в том, что если меня в дороге от тошноты будет не то что «укачивать», а прямо‑таки переворачивать вверх тормашками, я и тогда не подам виду и не прикоснусь к маминому лекарству.

Итак, мы отправились в путь!

До самого Заполярска мы ехали на одних только экспрессах. Из Москвы выехали на автобусе‑экспрессе, потом пересели на «ТУ‑104», который тоже вполне можно назвать «воздушным экспрессом», а после нас помчал по Енисею речной экспресс. Но расскажу все по порядку…

Об автобусе, я думаю, много писать не стоит. Скажу только, что он не сделал в пути ни одной остановки. И еще он отличался от обыкновенных автобусов тем, что почти все пассажиры в нем были из разных концов страны – прямо не автобус, а какой‑то «всесоюзный фестиваль». Одни собирались в тот же день очутиться у себя дома, на Кольском полуострове; другие – в Средней Азии; третьи – на Дальнем Востоке, а вот мы – на Енисее, в Красноярске.

В воздухе над аэродромом стоял непрерывный гул: самолеты взлетали, шли на посадку… И я просто поражался, как они не сталкивались или хотя бы слегка не задевали друг друга.

Внутри аэровокзала сидело очень много пассажиров. Мне было интересно наблюдать: сидят, сидят себе люди спокойно, даже дремлют, а как только что‑то зашуршит в репродукторе на стене, так все, точно по команде, вытягивают шеи, а потом человек тридцать сразу вскакивают, молча хватают свои чемоданы и бегут на посадку… Так повторялось каждые пять или десять минут.

Пассажиры, как я уже сказал, сидели и даже дремали на стульях и в мягких креслах. А вот иностранцы не сидели, а все время расхаживали и разглядывали. Я то и дело обращался к папе: «А это кто? А это кто?..» Папа прислушивался к разговорам иностранцев и отвечал.

Мама сказала, что, если бы я имел в школе по иностранному языку не тройку с минусом, а хотя бы четверку, мне бы не приходилось все время беспокоить папу. Но мама была не права: если бы я даже имел по иностранному языку не пятерку, а десятку с плюсом, я бы все равно мог узнать одних только немцев: ведь я проходил в школе всего‑навсего один «дейч». А папа с Димой по «самоучителям» еще и английский и даже французский.

Из‑за мамы мы приехали на аэродром слишком рано: она всегда очень волнуется и всюду боится опоздать. Вот, например, в кино мама с папой являются тогда, когда, кроме билетеров, в фойе еще никого не бывает, да музыканты с певицей сидят в буфете. И тут, на аэродроме, хотя радио объявляло о посадке на самолет вполне своевременно, мама все же каждые пять минут вскакивала и бежала к справочной.

Один раз она вернулась в сопровождении какого‑то высокого мужчины в очень красивом сером костюме. Я сразу отметил, что у папы костюм не такой красивый, не такой отглаженный, и почему‑то рассердился на маму. У незнакомого мужчины было молодое лицо, а волосы совсем седые, с серебристым отливом. Глаза у него забрались глубоко‑глубоко, под седые брови, и смотрели оттуда с доброй, грустной и усталой улыбкой.

– Вот Владимир Николаевич тоже едет в Заполярск! – радостно сообщила мама. – Значит, у нас будет попутчик! Он уже три года живет в Заполярске, а сейчас приезжал в отпуск…

Я тогда сразу перестал злиться на маму и тоже обрадовался: ведь не очень приятно ехать в город, где нет ни одного друга и даже просто знакомого человека.

Потом мама представила нас Владимиру Николаевичу:

– А это мои мужчины! – Нас, всех троих вместе, она всегда называла так: «мои мужчины».

 

 

В первый момент я заметил, что мамино лицо понравилось нашему новому знакомому. Но мама всегда так много говорила о «своих мужчинах», о всяких домашних делах и заботах, что о ее красоте (я уж давно это приметил) все как‑то очень быстро забывали.

Дима слегка задремал и со сна ошалело смотрел сквозь очки на незнакомого ему человека.

– Ничего, ничего… Спите себе на здоровье, – как‑то очень мягко и ласково сказал Владимир Николаевич. – Ведь там, в Заполярске, вам первое время спать не придется…

– Почему?! – испуганно изумилась мама.

– Ну‑у… это же очень понятно, – вступил в разговор папа. Он, как всегда, задумчиво погладил свою бритую голову и не торопясь объяснил: – Там же сейчас полярный день: солнце светит двадцать четыре часа в сутки. Вот и попробуй поспи!

– Почему же ты не предупредил нас об этом? – воскликнула мама так, будто, сообщи ей папа об этом заранее, она бы ни за что не поехала или по крайней мере выспалась бы сразу на полгода вперед.

А я очень обрадовался оттого, что и папа тоже сумел объяснить, почему нам будет так трудно спать первое время, хотя он никогда не жил за Полярным кругом, а только ездил туда в командировки. Я, помнится, победоносно взглянул на Владимира Николаевича: «Вот вам! Знайте нашего папу!» Ну, а то, что в Заполярске нам не придется спать, меня даже обрадовало: я считаю, что во сне человек теряет очень много драгоценного времени, и меня поэтому в кровать просто силой загоняют.

Наконец началась посадка! Все улетающие в Красноярск собрались на площадке перед аэровокзалом. Женщина в форменной одежде пересчитала нас всех по списку и потом гордо зашагала впереди, как ходят воспитательницы детского сада, а мы все гурьбой послушно пошли за ней, словно ребята‑дошкольники.

И вот я увидел наш «ТУ‑104»! Остальные самолеты стояли где‑то в стороне, вдали, а этот был тут, перед глазами: огромный, белый, будто вытянутый вперед гигантский кусок белоснежного льда. А на хвосте у него алел красный флажок со звездочкой, по которому все в любом конце мира и на любой высоте всегда могут определить: это наш, советский самолет!

Я очень волновался, и мама волновалась и все осматривала нас и, казалось, пересчитывала (не потерялся ли кто‑нибудь из ее «мужчин» по дороге). И Дима тоже все время пересаживал свои роговые очки с переносицы на кончик носа и обратно.

Другие пассажиры тоже были взбудоражены. Только наш папа, когда мы поднимались по трапу, как ни в чем не бывало обернулся ко мне и стал объяснять:

– Это турбореактивная машина: никаких пропеллеров! Видишь? А какая обтекаемость! И крылья, кажется, хотят прижаться к фюзеляжу… Все для скорости, все для скорости! Силища, а?

– Еще бы!

– Но это не самый большой пассажирский лайнер. Есть еще «ТУ‑114». Тот сразу двести двадцать пассажиров в себя вмещает! Представляешь себе?

Я представлял себе это с большим трудом. А у папы лицо светилось какой‑то гордостью, будто он сам строил или проектировал эти самолеты.

– Силища, а? – повторил папа.

Он всегда говорил так, когда его что‑нибудь восхищало: «Силища!» И сам он, невысокий и бритоголовый, почему‑то казался мне в такие минуты красавцем и силачом. Я был уверен, что, если бы наш папа не занимался вечной мерзлотой, он вполне мог бы строить все то, что сам восторженно называл силищей.

Мы расселись в мягкие, удобные кресла с маленькими черными рычажками. Нажмешь на рычажок – спинка начинает отваливаться, и ты прямо полулежишь, как в постели или на диване у себя дома. А нажмешь еще – спинка поднимается, и ты сидишь прямо, словно аршин проглотил. Я немного побаловался рычажком… Мама по привычке укоризненно покачала головой.

– Сломаешь!

Я только усмехнулся: разве в таком самолете можно что‑нибудь «сломать»?! И папа тоже поддержал меня:

– Это уже сделано так сделано! На космическом уровне!

Через весь самолет к себе в кабину прошли летчики. Они шли спокойно и просто, как ходят на работу самые обыкновенные люди. Один даже был с портфелем. А мне хотелось потрогать их руками: ведь это они через несколько минут поднимут нашу огромную машину в небо, на восемь или даже на десять километров ввысь? Первым шел невысокий пожилой летчик с тяжелой седой головой и загорелой шеей. На кителе у него было несколько продолговатых значков.

– Миллионер! – прошептал мне папа. – Миллионы километров налетал!..

Я сразу понял, что этот пилот самый главный. За ним шли летчики помоложе, тоже спокойные и веселые. А я все с восторгом смотрел в спину тому, самому главному, с сильной, загорелой шеей…

Ну, а потом, как какая‑нибудь массовичка на утреннике перед занавесом, впереди, перед самой кабиной, появилась молоденькая белокурая девушка и так спокойно‑спокойно, словно программу самодеятельности объявляла, обратилась ко всем сразу:

– Здравствуйте! Меня зовут Настей. Я ваша бортпроводница. Самолет «ТУ‑104» совершает рейс по маршруту Москва – Красноярск с посадкой в городе Омске. Летим со средней скоростью тысяча километров в час на высоте восемь‑десять тысяч метров. Сейчас, при взлете, все пристегнитесь ремнями!..

Тут взревели моторы, да так, что я, если бы не привязал себя ремнем, наверно, от восторга выскочил бы из своего кресла. Моторы ревели с такой силой, что мне казалось, они могут унести нас к Марсу, к Луне, к самым далеким звездам и вообще куда захотят!

Самолет поехал на взлетную дорожку, а бортпроводница Настя стала расхаживать с подносом и совершенно бесплатно раздавать всем прозрачные конфетки, которые я очень любил. Еще в Москве Генриетта Петровна предупредила меня, что такие конфетки раздают специально для того, чтобы у пассажиров «не закладывало уши», и еще для того, чтобы их не тошнило. «Для этого, – предупредила Генриетта Петровна, которая ни разу не поднималась в воздух выше нашего четвертого этажа, – еще раздают пакеты, которые почему‑то называются «гигиеническими».

Такие пакеты и правда лежали на каждом кресле. Я захватил сразу четыре или пять конфет, хотя все брали только по одной, положил себе на колени «гигиенический пакет» и с той минуты стал напряженно ждать, когда же меня затошнит…

Моторы заревели еще сильнее, и «ТУ‑104» помчался по взлетной дорожке со скоростью, какой я даже и представить себе не мог. Мне ведь раньше казалось, что и автомобили ездят быстро, и электрички тоже, но они просто ползут, как черепахи, по сравнению с самолетом.

А он все мчался, мчался, и я даже не уловил того момента, когда колеса его оторвались от земли и мы уже оказались в воздухе. Аэродром, и дома, и лес стали уменьшаться, уменьшаться, пока совсем не исчезли. Самолет пробил облака так же быстро, как мы на уроке пробиваем карандашом белый листок бумаги, чтобы повертеть его пропеллером. Ну, а потом… Потом я увидел такую картину, какой еще ни один художник никогда, мне кажется, не изображал. Внизу, под нами, как сказочная, бесконечная снежная поляна, лежали облака, а вокруг были солнце и синева. Солнце, синева – и больше ничего! Чтобы облака были не надо мной, а подо мной – этого я еще никогда не видел! Наш самолет плыл, как белый айсберг, по синему воздушному океану (айсбергов я, конечно, никогда не видел, но читал о них в приключенческих книжках).

 

 

Все отстегнули пояса. Наш новый знакомый Владимир Николаевич огляделся по сторонам, посмотрел, погасло ли строгое предупреждение рядом с кабиной летчиков: «Не курить!» – и зажег папиросу. Папиросный дым как‑то сразу напомнил о земле, от которой я в мыслях своих совсем уже оторвался.

– Вы, наверно, металлург? – спросил папа у Владимира Николаевича.

– Бываю и металлургом…

Папа удивленно наклонил голову.

– Как это «бываете»?

– Я бываю человеком разных специальностей. Не удивляйтесь, пожалуйста… Такая уж у меня профессия: перевоплощаться в разные профессии!

– Кто же вы?

– Артист. Там у нас, в Заполярске, большой драматический театр! И кино, и стадион, и дома культуры…

Потом уж я заметил, что не только Владимир Николаевич, но и другие жители Заполярска всегда говорили: «У нас тут…» «У нас в городе…», «В нашем Заполярске…» Они очень любили свой город, потому что сами построили его прямо на голом месте, среди тундры.

Папа сразу повернулся к маме.

– Вот видишь? А ты боялась, что будет скучно!..

– И притом у нас, в Заполярске, всегда «билеты проданы». Я уж вам по знакомству буду доставать, – мягко улыбаясь, продолжал Владимир Николаевич своим очень приятным, ласковым голосом.

Он, казалось, все время ждал, что кто‑то вот‑вот захочет вставить в разговор какое‑нибудь слово или замечание, и готов был в любую минуту уступить место в беседе.

– Да, представьте себе, в полярную ночь, в пургу, в метель, при пятидесяти градусах мороза люди идут в театр…

Пурга, метель и мороз в пятьдесят градусов как‑то сразу испортили маме настроение. Она тяжело вздохнула и сказала:

– Да‑а… Надо очень любить искусство, чтобы…

– А как хорошо мы должны играть! – воскликнул Владимир Николаевич. – Ведь люди преодолевают такие трудности, чтобы до нас добраться! Тут уж нельзя обманывать. Тут уж сливки молочным порошком не заменишь…

 

А меня не тошнило!

 

Я, помнится, не очень понял, при чем тут «молочный порошок», и отправился осматривать самолет.

Пассажиры уже совершенно успокоились и спали или читали газеты и журналы – ну, прямо как где‑нибудь в парикмахерской, ожидая своей очереди стричься. Я прошел через весь огромный воздушный лайнер и добрался до двери с надписью «Туалет». Тут я остановился, подергал ручку белоснежной металлической двери, очень напоминавшей дверь огромного холодильника. Но дверь была заперта изнутри. Я подождал минут десять, потом еще слегка подергал…

Вдруг дверь с силой распахнулась, и из‑за нее высунулась красная, таинственная мальчишечья физиономия с веснушками, напоминавшими кляксы от каких‑то коричневатых чернил, и с рыжими волосами, которые стояли на голове огненным ежиком. Физиономия быстро огляделась по сторонам, потом повернулась ко мне.

– Ты один?

– Один… А что?

– Тогда залезай сюда!

Из‑за белоснежной двери высунулась рука, тоже словно обрызганная коричневатыми чернилами, и затащила меня в «Туалет». Сперва я немного испугался, но после пришел в себя, разглядел рыжего мальчишку повнимательней и спросил его:

– Ты чего тут засел?

– Скрываюсь! – шепотом ответил он.

– Скрываешься? От кого?..

Мальчишка опасливо огляделся с таким видом, точно готовился раскрыть мне великую тайну. А потом передумал и махнул рукой:

– Много будешь знать – скоро на пенсию выйдешь… То есть состаришься!

– Ну, что тебе стоит? Объясни! – пристал я. – Скажи, от кого прячешься?

– Дольше тут, в «Туалете», сидеть нельзя: уж десять раз дверь дергали, – вместо ответа сообщил паренек. – А ты с кем едешь? Один?

– Нет, я с родителями… И со старшим братом. Димой его зовут.

– Со взрослыми? Тоска! А я один…

– Как? Совсем?!

– Совсем! Что ты так раскудахтался?

– Как же тебя из дому отпустили?

– А меня никто и не отпускал. Я сам удрал.

– Зачем?

– Дурацкие ты вопросы задаешь. Зачем удирать в Заполярье?! Чтобы жизнь настоящую узнать! Там же р‑р‑романтика! – не проговорил, а прямо прорычал паренек. После он помолчал немного, поразмышлял и предложил: – Пойдем к вам, туда… Ну, где твои родители.

– Нельзя туда, Рыжик!

– Ты откуда узнал, что меня Рыжиком зовут?

– А я и не узнавал нигде… Так просто, само собой выговорилось… А тебя, значит, в самом деле так зовут?

– Не в метрике, конечно. Не на бумажке. А просто на словах… Еще в детском саду Вовкой Рыжиком прозвали.

– Так слушай, Рыжик! Туда, к нашим, тебе идти нельзя! Опасно для жизни!

– Почему?

– Да потому! Если моя мама узнает, что ты из дому удрал, она самолет обратно повернет!

– Не повернет!.. Нельзя же в «Туалете» всю дорогу сидеть: пассажиры заболеть могут.

Когда мы пришли к нашим, мама сразу воскликнула:

– Ах, какие у мальчика прекрасные волосы! Женщины сейчас в Москве специально в такой цвет перекрашиваются. А у него свои, естественные… Даже жалко, что мальчишке достались. Настоящая медь на голове!

– Вот я на медный комбинат и пробираюсь! – неожиданно заявил Рыжик.

– Как это «пробираешься»? – насторожилась мама.

– Да вот… так уж получилось. Из дому я, значит…

Я нажал Рыжику на ногу: зачем, мол, раскрывать эту тайну? Все равно ведь не оценят и не поймут! Но он почему‑то обязательно хотел поделиться с моей мамой.

– Удрал я из дому, вот и все! Хочу на северную р‑р‑романтику своими собственными глазами взглянуть!

«Свои собственные глаза» у Рыжика были зеленые‑презеленые, и он ими так вращал, произнося слова «север‑рная р‑р‑романтика», что мама отошла на несколько шагов в сторону.

– Как это ты решил «взглянуть»? – изумилась она. – Один, без участия родителей?!

– А с родителями это уже будет не р‑р‑романти‑ка, а тоска зеленая! – гордо и независимо ответил Рыжик.

Я смотрел на него с восторгом. Вот уж действительно р‑романтик! Вот уж настоящий гер‑рой! Я, мысленно подражая Рыжику, стал вставлять в каждое слово по лишнему «р».

– Товарищи мужчины! – всплеснула руками мама. – Что же вы так спокойно это слушаете? Ведь его родители там, дома, наверно, уже с ума сошли! Надо остановить… Надо повернуть… Надо его высадить!

– Разве только на парашюте… – усмехнулся папа.

– Нет, вы не шутите! – вмешался Владимир Николаевич. – Ваша супруга абсолютно права. Надо при ближайшей посадке, в Омске, сдать беглеца в милицию.

Артист стал нравиться мне гораздо меньше, чем вначале. Там, в пьесах, наверно, героев изображает, романтиков разных, которые прямо рвутся и в тайгу, и в тундру, и на Северный полюс, и в космос, к звездам. А в жизни собирается эту самую р‑романтику сдать в милицию.

– А по‑моему, не надо волноваться, – преспокойно возразил папа, нежно и заботливо поглаживая свою бритую голову. – Я в его годы таким же был: бредил путешествиями и побегами! Пусть поживет один, узнает, почем фунт лиха, и романтики хлебнет напополам с трудностями.

– Но ведь его родители, наверно, уже в сумасшедшем доме! – взмолилась мама. – Я легко представляю себя на их месте! – Представив себе это на один только миг, мама даже поежилась.

– А мы им туда, в сумасшедший дом, телеграмму дадим из Омска. Они сразу и выздоровеют! – продолжал шутить папа.

– Телеграмму?! – воскликнула мама. – Разве телеграмма, этот клочок бумажки, сможет заменить им единственного сына? Ты ведь единственный сын?..

– Единственный! – гордо подтвердил Рыжик.

– И в своем роде, так сказать, тоже единственный! – ехидно вставил Дима, оторвавшись от своей «общей» тетрадки в красном клеенчатом переплете.

«Да, наш бедный Димочка совсем изменился, – с грустью подумал я. – Раньше ведь он и сам выдумывал всякие забавные истории (вот, например, со знаменитой подписью «ТСБ»), а теперь, как в Киру влюбился, так совсем обмяк: все стихи пишет, да вздыхает, да взрослым поддакивает».

– А я уверен: телеграммы будет вполне достаточно! – упрямо заявил папа. – Так и напишем: «Ваш сын летит навстречу романтике! Пламенный привет и наилучшие пожелания от его друзей и попутчиков!»

– Ну, я беглецам не попутчица! – решительно заявила мама. – А ты, знаешь ли, никогда не был и не будешь матерью!

– И не претендую на это, – согласился папа. – Я всегда был и буду всего‑навсего отцом.

– Вот именно: всего‑навсего! Отец и мать – это, знаешь ли, день и ночь!

– А кто из них день?

– Не остри, пожалуйста!..

В эту минуту бортпроводница Настя сообщила нам, что Омск закрылся и не принимает. Мама, наверно, сразу вспомнила рассказ Генриетты Петровны о том, как самолеты, которых не принимают на аэродром, «полетают, полетают, пока не кончится горючее, а потом прямо падают куда попало». Она слегка побледнела…

Но Настя тут же успокоила всех, сказав, что, хоть Омск от нас и отказался из‑за плохой погоды, но зато Новосибирск принимает «с распростертыми объятиями». Она так и объявила.

Когда мы спускались по трапу в Новосибирске, мама тихо шепнула Владимиру Николаевичу и Диме:

– Следите за ним, чтобы не удрал! Как сойдет вниз, так сразу его окружайте!..

Уже на земле она сказала Вовке Рыжику, взяв его за рукав так решительно, как берут только милиционеры нарушителей правил уличного движения:

– Сейчас мы тебя сдадим куда надо, чтобы ты поскорее вернулся к родителям!

Тут Владимир Николаевич широко раскрыл руки – и Вовка, рывком освободившись от мамы, бросился к нему. Владимир Николаевич поднял Рыжика в воздух и тихо, ласково поглаживая его медные волосы, сказал:

– Уже вернулся! Уже вернулся!

– Как?.. Как вернулся? – еле‑еле проговорила мама.

– А очень просто. Я и есть его родитель!

– Вы?! Так зачем же тогда?.. Зачем все это? Весь этот спектакль?

– Вот именно: спектакль! – хитро подмигнув, воскликнул Возка.

Владимир Николаевич стал негромко объяснять своим мягким, ласковым голосом:

– Вовка, видите ли, хочет стать артистом. И не в далеком будущем, а прямо сейчас. Хочет в школьном спектакле сыграть Тома Сойера. Это его любимый герой!

– А отец всегда говорит, – перебил Владимира Николаевича Вовка, – что для актера самое главное – это уметь перевоплощаться. Вот я и перевоплотился. Отец давно уж хотел мои таланты проверить… Он сказал мне, что в театральном институте студенты, когда поступают, обязательно какой‑нибудь этюд разыгрывают… Ну, сценку вроде… И я тоже решил вас разыграть! Отец говорил: «Не поверят тебе, что ты настоящий беглец!» А вы поверили…

– Раз уж до милиции дело дошло, значит поверили, – подтвердил мой папа.

– Здорово разыграл я вас! – торжествовал Вовка.

И Владимир Николаевич тоже радовался.

– Действительно, разыграл! По первому, можно сказать, классу! Теперь уж я вижу, что ты, Вовка, артист! – И, обращаясь к нам, повторил: – Мы с ним часто всякие истории выдумываем.

Мне сразу очень понравилось, что они разговаривают друг с другом, как товарищи, как равный с равным. И еще то, что «всякие истории выдумывали», и даже то, что Рыжик называл своего папу «отцом»…

Мама моя долго еще не могла прийти в себя. И почему‑то вдруг стала придираться к папе:

– Ну, теперь я понимаю, почему Владимир Николаевич был так спокоен. Он просто все знал! А ты… ты‑то почему? Или в тебе уж все отцовские чувства угасли?

– И я тоже знал! – неожиданно заявил папа.

– Откуда? – удивился Владимир Николаевич. – Значит, мы плохо разыграли?

– Нет! Ваш Вовка действительно все разыграл по первому классу, – успокоил папа. – А вот вы сами на несколько минут, как бы это сказать… «разгримировались». При посадке, еще в Москве, вы себя немного выдали: стали тревожно оглядываться по сторонам, а когда увидели, что Вовка ваш невдалеке и тоже по трапу взбирается, сразу успокоились. Я тут же подумал: наверно, отец и сын! Так что отцовские чувства во мне еще не совсем того… не угасли…

Когда наш «ТУ‑104» из Новосибирска взял стремительный курс на Красноярск, я, развалясь в кресле, достал тетрадку. Рыжик сидел рядом. Я очень завидовал ему. Мне тоже страшно хотелось немедленно кого‑нибудь разыграть, да так, чтобы все кругом только ахнули и с десяти тысяч метров на землю попадали (конечно, как говорит Галя Калинкина, «в переносном смысле слова»). Но я не мог придумать, как и кого именно мне разыграть. Тогда я решил хоть чем‑нибудь тоже отличиться, поразить Вовку и написал на обложке тетради: «Путевые заметки».

Свою первую заметку я решил назвать так: «А меня не тошнило!» Хорошо было бы, конечно, если б всех остальных в самолете просто наизнанку выворачивало, а я бы один оставался героем среди всего этого кошмара. Но никто, к сожалению, как и я, не пользовался «гигиеническими пакетами».

Я все же начал свою заметку так: «Все пассажиры перенесли путешествие очень тяжело. Самолет бросало из стороны в сторону! Но я чувствовал себя так же, как на земле. Даже еще лучше!..»

 

Рыжик меня презирает…

 

Я уверен, что нет, наверно, на всем белом свете ни одного мальчишки, который хотя бы один месяц или там десять дней в своей жизни не мечтал быть шофером, летчиком или капитаном дальнего плаванья. Я уже давно заметил, что все мальчишки почему‑то больше всего мечтают работать на транспорте. Если бы они не меняли потом этой своей мечты, так некому было бы на земле быть пассажирами или пешеходами. Некому было бы ездить, все бы только возили! И нет, наверно, ни одного мальчишки, который не смастерил бы хоть одного кораблика из старой газетной бумаги.

Дима раньше, когда был нормальным человеком, даже научил меня делать корабли из сосновой коры – лёгкой, толстой и пахучей…

Обо всем этом я стал вспоминать и размышлять, когда наш огромный и тоже белоснежный, как плавучий айсберг, речной экспресс с именем Некрасова на борту стал выбираться на самую середину енисейского простора. Навстречу ему плыла вся, можно сказать, классическая русская литература: «Пушкин», «Лермонтов», «Тургенев», «Лев Толстой»… Проносились маленькие, пронырливые суденышки с очень визгливыми голосами. Солидно и важно оседая под тяжестью грузов, проходили самоходные баржи. Одним словом, вблизи порта шла такая корабельная суетня, что я, как и на аэродроме, поражался: неужели не столкнутся, не заденут друг друга? Но никто никого не задевал и не толкал…

И тогда мне снова, как в детском саду, захотелось стать капитаном дальнего плаванья! А тут еще Владимир Николаевич стал рассказывать, какая это трудная и ответственная работа – водить по Енисею такие вот корабли, как наш «Некрасов», которые, как сказал Владимир Николаевич, «по габаритам вполне могут соперничать и с морскими судами».

Я впервые узнал, что слово «габариты» может, оказывается, относиться к размерам судна. Раньше я несколько раз слышал, как папа насмешливо говорил маме про соседку Генриетту Петровну, которая с каждым годом все толстела и толстела: «Ей не мешало бы сократить свои габариты!» И я думал, что габариты – это что‑то очень плохое, от чего обязательно нужно избавиться, что непременно надо сократить.

– Да, размеры у кораблей поистине морские. А простор‑то все‑таки не морской, – вступил в беседу папа. – Тут уж капитан должен назубок знать все изгибы, мели, перекаты, пороги…

– И здесь тоже есть пороги? – удивился я: мне казалось, что порогами своими славится только Днепр, о чем я читал во многих книжках и стихах.

– Еще какие коварные пороги! – воскликнул папа. – Вот, например, Казачинский порог, самый опасный на Енисее, по ночам и проходить запрещено. Только лучшие капитаны имеют на это право… Там, под водой, такие каменные глыбы притаились! Между ними кипят буруны… И в самих этих глыбах, в самом каменном ложе реки прорыт канал длиною так метров в сорок. А иначе совсем было бы опасно!

Я был в восторге оттого, что папа не уступил в разговоре Владимиру Николаевичу: он все, ну, буквально все знал про Енисей, как будто родился на этой реке.

Я восхищался папой, и тайга, которая с двух сторон обступила реку, меня тоже восхищала. Но одна мысль все‑таки весь первый день пути не давала покоя: как бы мне «разыграть» всех так же ловко, как «разыграл» Вовка Рыжик?

Чтобы было удобнее размышлять, я даже ушел в нашу каюту, которая была очень уютной и как раз на четырех человек. Там я долго лежал и изобретал всякие «розыгрыши» до тех пор, пока не наступил вечер. Наш «Некрасов» сбавил скорость, а потом и совсем остановился на середине реки. Тогда меня вдруг осенило! Я выскочил на палубу с таким видом, что все сразу ко мне повернулись.

– Слышали?! – радостно заорал я. – Мы застряли… застряли в этом самом… ну, в каменном ложе! В общем напоролись на порог! Так сказать, споткнулись!.. И сейчас всех нас будут на шлюпках ссаживать прямо в тайгу!

Я обвел всех глазами: никто не испугался. Все даже улыбались. И мама не испугалась! Она, видно, захотела оправдать меня перед всеми и тихо сказала:

– Ты вот торчал целый день на палубе и, наверно, сильно перегрелся. Видишь, как у тебя беспорядочно перемешались в голове все впечатления этого дня и все разговоры взрослых?.. – Потом она обратилась к Владимиру Николаевичу и извиняющимся голосом объяснила: – Он у нас очень впечатлительный!

Тогда я сам стал громко‑громко хохотать:

– Ха‑ха‑ха! Это я пошутил!..

Рыжик подошел поближе и шепотом спросил:

– С тобой это часто случается?

– Что?

– Ну, вот такие шутки…

– А с тобой?

– Что со мной?

– Ну, это самое… Ты часто в «Туалете» на три часа, как ненормальный, запираешься?

Я разозлился на Рыжика, но он только насмешливо сверкнул своими зелеными глазищами и ушел, гордо засунув руки в карманы штанов.

«Воображает, что у него есть артистический талант, а у меня нету! – с досадой думал я. – Ну ничего! Это мы еще посмотрим! Я еще так вас всех «разыграю»!..»

На следующее утро, очень рано, наш «Некрасов» сделал первую большую остановку. И тут уж я решил не терять времени даром: разыгрывать так разыгрывать! Почти никто из пассажиров еще не вставал, все были в своих каютах, а я уже оделся и сказал маме:

– Пойду немного погуляю по земле. А то все вода да вода! Пройдусь у причала…

Мне, помнится, очень нравилось произносить такие слова, как «причал», «порог», «перекат», «каменное ложе», «встать на якорь», «сняться с якоря»…

– Подожди, пока мы оденемся, – сказала мама.

– Пока вы оденетесь, мы уже снимемся с якоря!

– Но ты же впервые едешь на корабле, поэтому…

Но я перебил маму и солидно поправил ее:

– На кораблях не ездят, а ходят или плавают!

– Ты бы уж после вчерашнего лучше помалкивал, – с верхней полки проворчал Дима. – «Споткнулись о порог! Застряли в ложе!..» (Это он, значит, меня передразнивал.) Тоже в артисты метишь? Талантов у тебя для этого «не хвата…». Ведь для хорошего «розыгрыша» тоже способности нужны!

«Ну, ладно же! – думал я. – Это мы еще посмотрим: «хвата…» у меня талантов или «не хвата…».

В эту минуту в каюту вошел папа с зубной щеткой, мыльницей и мохнатым полотенцем.

– Воздух на палубе необыкновенный! Прямо струей вливается в легкие! – воскликнул он, докрасна растирая руки мохнатым полотенцем. – Чистый настой из трав, цветов и хвои! Это же настоящий климат – здоровье! Вот куда нужно ездить на курорты: в тысячу раз полезней юга. И живописней!

– Вот я и хочу выйти на берег, чтобы подышать этим самым… настоем из трав… А мама не пускает! – пожаловался я.

– Ты, наверно, просто не понял маму: она хотела сказать, чтобы ты был осторожен.

– Да. Я именно это имела в виду, – со вздохом согласилась мама.

И, уже закрывая за собою дверь, я слышал, как она сердито шептала папе:

– Хуже всего, когда родители не находят общего языка в вопросах воспитания! Дети всегда этим пользуются…

И я действительно воспользовался: я вовсе не побежал как угорелый дышать «настоем из трав и хвои» (этим можно и на палубе надышаться!), а спустился в читальный зал, откуда хорошо была видна нижняя палуба. Там я притаился и стал наблюдать…

Сперва все было тихо и нормально. Сошли на берег несколько пассажиров с вещами. И по трапу тоже поднялись человека три или четыре с чемоданами, предъявили билеты, возбужденно огляделись по сторонам и стали торопливо разыскивать свои каюты, Я заметил, что почти у всех пассажиров, когда они садятся в поезд или вот на пароход, бывает такой вид, будто они до этого бежали сломя голову, боясь опоздать, и все никак не могут остановиться.

Потом на палубе появились Владимир Николаевич и Вовка Рыжик. Они шли, держа друг друга за руки, как ходят парни и девушки в некоторых кинофильмах. Сзади их окликнул мамин голос, а после нагнал наш «семейный квартет», который стал «семейным трио», потому что в нем не хватало меня. Все медленно спустились по трапу.

– Вы нашего Севу не видели? – мимоходом, еще совсем не волнуясь, спросила мама.

«Та‑ак! – решил я. – «Розыгрыш» начинается!..»

Прошло еще минут двадцать, и вот по радио было объявлено, что все пассажиры должны вернуться на речной экспресс. И все вернулись… А я не вернулся! То есть на самом деле я вовсе никуда с экспресса и не уходил, но все мои ближайшие родственники во главе с мамой, и Рыжик, и Владимир Николаевич были уверены, что я бесследно исчез.

Я видел, как Дима, чуть не сшибая с ног всех встречных, забегал по палубе и у всех спрашивал:

– Вы не видели мальчика? Такого… белокурого, в ученической форме… Ну, симпатичное такое лицо… Сообразительное…

«Ага‑а! Уже стал и симпатичным и сообразительным! – ликовал я. – А вот если бы совсем пропал или скоропостижно скончался, так нашли бы у меня, наверно, и артистические таланты! И вообще все что угодно! Ничего, ничего… Я вас тоже «разыграю» «по первому классу»!»

Я видел, как Рыжик и Владимир Николаевич, уже не держась за руки, а взволнованные и разгоряченные, пробежали мимо моего «наблюдательного пункта».

– А почему же ты ничего не заметил? – упрекал сына Владимир Николаевич. – Ведь он же твой товарищ!

– Он еще пока не товарищ, – ответил Рыжик.

И у меня что‑то защемило под ложечкой: я вдруг почувствовал, что было бы очень приятно, если б Рыжик воскликнул: «Да, он мой лучший товарищ! Мой самый надежный друг!» Но он этого не воскликнул, а даже как‑то очень неуважительно проехался по моему адресу:

– Подумаешь, какой барон! Заставляет всех носиться по палубе как сумасшедших!

То, что я «всех заставил носиться», меня очень радовало: в этом как раз и заключался мой «розыгрыш». Но мне бы хотелось, чтоб меньше всех беспокоилась мама. Ведь другие просто поволнуются, поволнуются, побегают немножко, и все. А она… И вдруг я увидел, как мама, держась за сердце, подбежала к помощнику капитана и стала его о чем‑то умолять. Не просить, не уговаривать, а именно умолять!

Тут уж я не выдержал и как угорелый со всех ног помчался на палубу. Когда мама издали увидела меня, она еще сильнее схватилась за сердце и побежала мне навстречу. Она обняла меня, стала гладить, целовать… Ни одного упрека я не услышал от нее. Ни одного!

– Здесь… ты здесь… Как хорошо! Какое счастье! А я думала…

– Понимаешь ли?.. В последний момент я передумал дышать настоем хвои и трав. Я просто сидел себе спокойненько в читальне, и все…

– Надо найти папу и Диму. Надо сообщить им!.. – вдруг вспомнила мама. И бросилась их искать. Но перед этим умоляюще предупредила меня:

– Никуда отсюда не уходи. Стой, пожалуйста, на этом месте.

Она очень боялась, чтобы я снова куда‑нибудь не пропал. И я остался стоять на месте как вкопанный.

Неожиданно сзади я услышал насмешливый голос:

– Объявился? Где же это ты, интересно узнать, путешествовал?

За моей спиной стоял Рыжик, гордо засунув руки в карманы штанов.

– Я?.. Я был…

– А маму свою ты видел?

– Видел…

– Ну и как ты ее нашел?

Я вдруг, сам не зная почему, со злостью набросился на Рыжика, будто он‑то и был во всем виноват:

– А что же ты воображаешь? Только тебе одному людей «разыгрывать»?!

– Так, значит, ты это все… нарочно?

– Да, нарочно!

Рыжик полоснул меня своими зелеными глазами и отчетливо‑отчетливо выговорил:

– Я тебя пре‑зи‑ра‑ю!

 

«Чехов оказался прав!»

 

Так я назвал свою вторую корреспонденцию. А почему? Об этом вы скоро узнаете…

На второй день пути, вечером, мы все (теперь уже не «семейным квартетом», а вшестером) сидели на палубе. А кругом была такая красота, что я каждые две минуты хватался за свои «Путевые заметки». Я хотел ничего не забыть и потом все в точности описать в нашей московской школьной стенгазете, которую я по примеру Гали Калинкиной стал теперь называть просто газетой.

Мне казалось, что тайга завела какую‑то свою игру с широкой и могучей рекой. Она то подбегала к самому берегу, то пряталась в низины, то карабкалась на холмы и горы. Мимо нас проплывали островки, покрытые кустарником, будто мохнатой зеленой шкурой. Они были круглой формы, как большие блюдца, и длинные, вытянутые, как языки. И такие причудливые, что и сравнение‑то подобрать было трудно. А к берегу все время прижимались движущиеся островки, белые и черные: это были стаи диких гусей и уток.

Я в оба глаза смотрел на всю эту красоту, радостно восторгался, но на душе у меня было неспокойно и нерадостно: мне очень хотелось, чтобы Рыжик перестал меня презирать. «Как это сделать?» – думал я. И все время пытался заговорить с Вовкой: «Ах, как красиво! А тебе нравится?», «Ах, какой лес! Пойдем погуляем?..» Рыжик только глаза отводил в сторону, а иногда смотрел на меня с удивлением, как на сумасшедшего. Ну, как мы, в самом деле, могли спрыгнуть с парохода и пойти погулять в тайгу?

А потом вдруг мы увидели в лесной чаще уютные, веселые домики и флажок на высокой мачте, который, казалось, махал нам своей ярко‑красной ладошкой и звал в гости. Куда?..

– Это место я знаю, – сказал папа. – Вот бы вас троих (он обвел взглядом меня, Диму и Рыжика) туда на лето отправить – богатырями бы стали! Это «Таежное». Его еще называют «Сибирским Артеком»!

Дима недоуменно развел руками: я‑то уж, мол, по крайней мере вырос из пионерского возраста! Папа приложил руку к сердцу, принося Диме свои извинения.

Нужно сказать, что мама никак не могла привыкнуть к тому, что Дима уже совсем вырос и я скоро тоже буду абсолютно самостоятельным, взрослым человеком. Мы оба в ее глазах были все еще такими маленькими ребятишками, которым, пожалуй, и в детский сад поступать рановато. Мама говорила, что так будет всегда, и даже в ту пору, когда уж у нас будут свои собственные дети и внуки. «Если только, конечно, я доживу до той поры!» – вздыхала мама. И мы с Димой начинали дружно уверять, что она непременно доживет.

Папа же, наоборот, когда я еще был в детском саду, уже считал меня взрослым человеком и всегда это подчеркивал, что было очень приятно. Это по крайней мере устраивало меня гораздо больше, чем мамино обещание видеть во мне ребенка всю жизнь, и даже тогда, когда у меня будут внуки и правнуки. Но и папа иногда забывался, иногда и ему почему‑то хотелось снова записать Диму в пионеры, а меня превратить в октябренка.

А в общем все это, конечно, не имеет отношения к моему рассказу. Значит, мы проплывали мимо «Сибирского Артека». И «Некрасов» дал гудок, как мне показалось, сразу помолодевшим, прямо‑таки пионерским голосом. А из лесу ему неожиданно откликнулся горн.

– Это уж такое правило, – объяснил папа. – Капитаны проходящих судов обязательно приветствуют пионеров гудками, а те им отвечают…

«Откуда папа все это знает? Можно подумать, что он был здесь пионервожатым!» – поражался я. И тут же убедился в том, что папа говорил нам чистую правду: плывший навстречу пароход «Маяковский» тоже весело загудел, поравнявшись с высокой мачтой и с алым флажком, приветливо зовущим в гости. И снова весело откликнулся пионерский горн из зеленой лесной чащи…

– Вы помните, у Маяковского есть такое стихотворение: «Товарищу Нетте – пароходу и человеку»? – задумчиво произнес Владимир Николаевич. – Сам‑то Маяковский, наверно, и не думал, что когда‑нибудь тоже станет пароходом. А может быть, и предполагал… Помните, как у него про это сказано?

И Владимир Николаевич стал вдруг читать стихотворение Маяковского про одного очень смелого человека, именем которого назвали пароход:

 

       В наших жилах –           

        кровь, а не водица.           

       Мы идем           

       сквозь           

       револьверный лай,           

       чтобы,           

       умирая,           

       воплотиться           

       в пароходы,           

       в строчки           

       и в другие долгие дела.           

 

Голос у Владимира Николаевича сразу изменился: стал твердым, уверенным, будто он взошел на трибуну. Читал он, как мне казалось, громко, но проходящие мимо пассажиры ничего не слышали: иначе бы они хоть голову повернули в нашу сторону. Это был какой‑то непонятный артистический фокус: вроде и громко, а слышно только тем, кто рядом сидит.

Папа тоже знал много стихов Маяковского наизусть. И когда Владимир Николаевич кончил, папа выбросил руку вперед, будто место на трибуне освободилось и он вслед за Владимиром Николаевичем поднялся на нее. Но я бросился папе «наперерез» – конечно, в переносном смысле слова, – и сказал:

– Не надо, папочка! После артиста это уже как‑то того… не прозвучит…

Папа смущенно развел руками.

– Итак, зрители освистали меня еще до выхода на сцену!

Я знал, что Рыжик очень любит своего отца, и решил, чтобы поскорее помириться, даже пожертвовать временно папиным авторитетом: ведь мой папа все равно не собирался идти на сцену. Я стал вовсю восторгаться Владимиром Николаевичем, потому что знал, что Рыжику это будет очень приятно:

– Как вы читаете! Наверно, сам Маяковский и то читал хуже. И у вас ведь имя такое же, как у него. А у Рыжика и имя и даже отчество: Владимир Владимирович! Как это здорово! Какое счастливое совпадение!..

Я тайком скосил глаза на Рыжика и вот что заметил: когда я нахваливал его отца, он еле‑еле сдерживал довольную улыбку, а как только разговор зашел о нем самом, так сразу насупился и стал зло покусывать нижнюю губу. Тогда я решил восторгаться одним только Владимиром Николаевичем.

А в это время мы стали подходить к городу Туруханску, который свысока поглядывал на нас, смело взобравшись на крутой берег.

В порту разгружались самоходные баржи…

– Эх, Енисей! – будто продолжая читать стихи, воскликнул Владимир Николаевич, – Вот уж река‑труженик: дни и ночи несет на плечах своих и лес, и технику разную, и продовольствие. Это в одну сторону… А в другую плывут дары нашего Севера: металл, рыба, пушнина. Мы еще зовем Енисей «магистралью жизни»: что он успеет доставить до осени, тем Заполярье и будет жить до самой весны. Вот попробуй не люби его после этого…

Мы все подошли к перилам и стали разглядывать Енисей как‑то по‑новому…

 

 

– А в Туруханском крае мы со своим театром часто бываем, – продолжал Владимир Николаевич. – Так и назвали эти поездки: «кругосветные путешествия». Район‑то раскинулся километров на пятьсот в одну сторону да километров на восемьсот пятьдесят в другую. Станок от станка (это так северные поселки называются) иной раз за сотни километров! Вот и пробираемся где тропой, где по воздуху… А мошкары в иных местах видимо‑невидимо. Не поверите: олень на быстром ходу порой столько ее в легкие набирает, что насмерть задыхается…

– Ужасно! – вздохнула мама.

И у меня тоже сразу все зачесалось – должно быть, на нервной почве, потому что никакие комары над нами в тот момент не летали.

– Мазь теперь специальную изобрели, – сказал Владимир Николаевич, – намажешься – и на всю тайгу благоухаешь!

– Хорошо пахнет, да? – полюбопытствовал я.

– Еще бы! Даже комар не выдерживает!

– Владимир Николаевич! – воскликнул я так, что все даже вздрогнули. – Как вы замечательно рассказываете! Вас можно слушать круглые сутки без перерыва!.. Ведь если бы не вы, мы бы так ничего этого и не узнали! Плыли бы, как слепые…

– А теперь ты, значит, прозрел? – ехидно и зло прошептал мне в самое ухо Рыжик.

Я сразу осекся и замолчал. Нет, Рыжик не хотел так быстро меня прощать. И мне даже было немного приятно, что он переживал за мою маму и не мог забыть этого дурацкого «розыгрыша». Но как же сильно мне все‑таки хотелось, чтобы он никогда больше меня не презирал!..

– Знаете, а Чехов был прав! – неожиданно сказал папа.

– Это, собственно говоря, в каком смысле? – с надеждой взглянув на него и как бы вызывая на рассказ, спросила мама. Она очень хотела (я это чувствовал), чтобы и папа наш, как Владимир Николаевич, рассказал что‑нибудь интересное и неизвестное всем другим. Вообще члены нашего «семейного квартета» всегда очень переживали друг за друга. Но мама за папу – особенно… Я даже слышал, как она однажды, отправляясь в гости, говорила ему: «Я так люблю, когда ты раскрываешься в обществе! Я тогда горжусь тобой! Ну, постарайся и сегодня быть интересным и остроумным!»

Мама, конечно, зря просила об этом папу, потому что, когда очень хочешь показаться умным и остроумным, обязательно сморозишь какую‑нибудь глупость. Но папа, конечно, ничего не «сморозил». И про Чехова он, оказывается, вспомнил не случайно, не просто так, а очень даже к месту. Он бережно вынул из бокового кармана пиджака белый, аккуратно свернутый листок и прочитал: «Я не видел реки великолепнее Енисея… Могучий, неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость… Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!»

– Антона Павловича слова! – пояснил папа. – Я себе на память выписал… И ведь прав оказался! Теперь‑то уж Енисей знает, «куда девать свои силы и молодость», – вон сколько на себе тащит!..

– А хотите, я вам один рассказ Чехова прочитаю? Свой любимый…

– Целый рассказ – наизусть? – удивился я.

– А как же еще! По бумажке, что ли? – оскорбился за отца Рыжик.

 

Моя речь с балкона

 

Вот удивительно: едешь‑едешь по узкоколейке среди безлюдной тундры, среди одних голых, низкорослых кустарников, которые, как лилипуты, никогда уже не станут нормального роста, и вдруг (раз!) большой город, с широкими улицами и высокими домами, точь‑в‑точь такими же, как в Москве на улице Горького или на Калужском шоссе.

Мы приехали в Заполярск!..

Нам дали маленькую квартирку из двух комнат. Мама всегда говорила, что жить в отдельной квартире, без соседей (она имела в виду «без Генриетты Петровны») – это блаженство! И вот блаженство обрушилось на нас за Полярным кругом… Но мама сказала, что как раз тут, вдали от Москвы, она бы не отказалась жить и с соседями, потому что нам и так в первое время будет очень одиноко.

– Ничего‑о. Ты привыкнешь к этой мысли… Верней, к т