Я снова забегаю вперед

 

Наш Дима стал рабочим человеком: он поступил на обогатительную фабрику. Мама очень хотела посмотреть, где и как трудится ее старший сын, которого она еще иногда называла «своим первенцем». И вот мы все пошли в цех обогатительной фабрики. Мама, папа. Рыжик и я.

Рыжик бывал уже на фабрике и раньше. Он рассказывал, что она называется обогатительной потому, что на ней обогащаются горные породы, то есть освобождаются от всяких ненужных вещей, которые Рыжик назвал примесями.

Цехи фабрики протянулись на многие километры. Они то уходили вниз, под землю, то поднимались на взгорье, откуда город был виден как на ладошке. Он весь прямо ощетинился заводскими трубами и оделся в пушистые меховые шапки дымов. Папа сказал, что как раз эту «дымовую одежду» в Заполярье очень хотят сбросить, чтобы очистить городской воздух.

Мамин «первенец» встретил нас в цехе, возле огромного металлического барабана, который он назвал бункером. Тут же у нас на глазах бункера загружались гигантскими глыбами, которые как раз и были горной породой. Эта порода, как объяснил Дима (который и сам‑то узнал об этом всего неделю назад!), очень богата цветными металлами. Мы видели, как прессы со страшным грохотом падали на каменные глыбы и превращали их в мелкий порошок. А потом уж из этого порошка извлекали кобальт, медь, никель…

Все меня поражало в цехе: и машины‑исполины, перед которыми все мы казались просто маленькими лилипутиками; и грохот, такой страшенный, что даже уши болели; и подъемные краны, которые свободно разгуливали в вышине, под самыми железобетонными перекрытиями. А машинисты выглядывали из кабин так озорно, точно катались на каком‑нибудь аттракционе в парке культуры и отдыха.

Все люди казались совсем маленькими по сравнению с машинами, но я почему‑то был очень горд. «Именно такие вот маленькие с виду люди все эти машины изобрели, построили и управляют ими, как какими‑нибудь послушными собачонками! – думал я. – Как это замечательно!»

– Ты что улыбаешься? – закричал мне в самое ухо Рыжик.

– Просто так, – ответил я. И перестал улыбаться.

А машины все грохотали, и бункера медленно, с аппетитом пережевывали каменные глыбы…

– Он же здесь оглохнет! – сказала мама, кивнув на Диму.

«Первенец» испуганно огляделся по сторонам: не услышал ли кто‑нибудь маминой фразы? Но никто не услышал, и Дима только укоризненно покачал головой: ну зачем же, дескать, позорить меня перед коллективом? Он сложил руки рупором и таким образом на одну минуту перекричал грохот стальных гигантов:

– А мне здесь нравится! Я уже почти привык…

Мне, честное слово, казалось, что и глаза у Димы немного повеселели. Он ведь всегда мечтал стать инженером, а стихи писал просто так, временно, в связи со своей «болезнью». В тот день мне показалось, что «болезнь» эта стала потихоньку проходить. Еще бы! Такой грохот и шум заглушат все что угодно! «Вот и хорошо! – думал я. – Труд от всего излечивает! Уж если он обезьяну превратил в человека, то нашего Диму сделает нормальным человеком наверняка».

Дима подошел ко мне, опять сложил руки рупором, и я был уверен, что он сейчас расскажет что‑нибудь интересное про свою работу, про обогатительную фабрику, а он заорал как сумасшедший:

– Там писем нету?

Я сразу скис. Мой старший брат – мамин «первенец» – был, кажется, неизлечим.

– А вот там, на той вон металлической площадке, – криком стал объяснять мне Рыжик, – артисты часто в обеденный перерыв выступают. И отец тоже. Рабочие, знаешь, как довольны бывают! Только артистам нечего больше показывать. Все уже переиграли. Сейчас для цеха новую программу готовят.

На обратном пути мама не удержалась и сказала папе:

– Мне кажется, можно было бы устроить Диму куда‑нибудь в лабораторию. Или вообще туда, где немного потише. Я же теперь совсем потеряю покой. Дима – среди такого грохота! Я понимаю – производство! Но зачем же лезть в самое пекло? Ты – в вечную мерзлоту, а он – в вечный грохот!

– Ничего‑о! Ты привыкнешь к этой мысли! – своей обычной фразой успокоил папа.

Но мама до самого дома все никак не могла «привыкнуть».

Проходя мимо почтового ящика, я заметил, что там, внутри, что‑то белеет. Это было очередное (пятое!) письмо от Киры. И снова (в пятый раз!) я отнес письмо на кухню и спрятал под газету, которой была накрыта кухонная полка.

Кирино письмо и слово «Москва» на круглом штемпеле сразу напомнили мне о том, что я специальный корреспондент и что пора уже посылать в Москву следующую заметку. Но о чем? Можно было, конечно, написать о том, как в магазине расхватали нашу мебель, но все это я уже изобразил на бумаге. Забежал, так сказать, вперед…

И тут меня снова осенило. Не знаю что – заполярный ли климат так хорошо действовал на меня, или перемена обстановки, но только в последнее время меня так и распирало от новых идей. Просто голова пухла от смелых планов и замыслов! Я вспомнил о «металлической сцене» в цехе, на которой, по словам Рыжика, в обеденный перерыв часто выступали артисты, а вспомнив об этом, схватил чистый лист бумаги, ручку с пером и стал быстро сочинять свою корреспонденцию:

«Дорогие ребята! Если бы там, в Москве, вашему корреспонденту в голову приходили такие идеи, какие приходят здесь, за Полярным кругом! Вот, например, недавно я предложил, чтобы школьная художественная самодеятельность выступала прямо в цехах, перед рабочими. Все юные таланты (а здесь их видимо‑невидимо, хоть пруд пруди!) запели, заплясали и зачитали стихи от радости! Одним словом, они все единогласно согласились и стали репетировать!

А потом состоялась премьера! Если бы на этот концерт пускали за деньги, то, конечно, пришлось бы повесить объявление «Все билеты проданы». Но билеты вообще не продавались, и поэтому такого объявления никто не вывесил.

Вам, ребята мои дорогие, наверно, интересно знать, как же прошла наша премьера? Могу только сказать, что аплодисменты заглушали грохот и рев гигантских машин! И все рабочие говорили: «Теперь, после такого концерта, мы будем работать с утроенной энергией!» Оно и понятно! Ведь настоящее искусство вдохновляет, воодушевляет и ведет за собой!»

Написав все это, я снова быстро запечатал свою корреспонденцию и поскорее отправил ее заказным письмом, чтобы не передумать.

А потом я, конечно, снова побежал к Рыжику. Зачем побежал? Ну ясно зачем: «чтоб сказку сделать былью»!

 

«Нам песня строить и жить помогает!»

 

Если бы художественной самодеятельностью в школе Рыжика, которая была и моей будущей школой, руководил Ван Ваныч, он бы обязательно еще раз повторил, что я умею только подавать идеи, а «это еще полдела». Но, к счастью, он самодеятельностью не руководил, и поэтому никто про меня так не сказал.

А руководил всей подготовкой к концерту Рыжик. Да, да, Рыжик!.. Сперва ребята не хотели снова принимать его в свой кружок (не могли простить, что Сергеева из‑за него больше ни разу не приходила в школу), но я всем сказал, что это Вовка придумал устроить концерт прямо в цехе. Ребятам эта мысль очень понравилась, и тогда Рыжика постепенно, потихонечку стали прощать. Правда, некоторые все еще дулись на него и даже с ним не здоровались, но я был уверен, что, если концерт пройдет удачно, все сразу позабудется.

Сам‑то Вовка не хотел присваивать себе моих мыслей и громко отпирался: «Не придумывал я этого!» Но я всем шептал на ухо, что он просто скромничает. А скромность украшает человека, и его поэтому надо простить еще быстрее.

– Но почему же он расстроил все наши замыслы? Весь наш спектакль? – продолжали возмущаться некоторые. – Сам сделал инсценировку – и сам же все погубил!

– Вот видите, – убеждал я ребят, – он не пожалел своего собственного труда – значит, была причина!..

– Какая?

– Со временем узнаете, – таинственно, вполголоса обещал я. – А теперь он, видите, как искупил свою вину? Такой концерт готовит! Прямо в цехе! Да еще скромничает. «Это, – говорит, – не моя идея!» Не цените вы его, ребята! Ох, не цените!

В этом, собственно говоря, и заключалась вся моя помощь в подготовке концерта, потому что оказалось, что артистических талантов у меня, к сожалению, почти нет. Я пробовал петь в хоре, но меня оттуда выставили, сказав, что я «не только сам фальшивлю, но и мешаю петь всем остальным». В пьеске, которую готовили ребята, мне поручали разные роли, но потом говорили, что я «слишком сильно завываю и вообще нажимаю на каждое слово», а потом предложили быть часовым на посту, который, как известно, просто даже не имеет права произносить ни единого слова. Все уверяли меня, что это большая честь – играть часового и стоять на посту, но я от этой роли сам гордо отказался.

И тогда я придумал: буду конферансье! Ведь для этого ничего не нужно уметь. Ну, конечно же, это легче всего: выйти, объявить да еще сказать в конце, что «концерт окончен».

С этим делом я вполне справился!.. Но только я не просто объявлял номера, нет, я еще и острил и отпускал разные шуточки, как это делают настоящие конферансье. Сперва громко начинали хохотать все наши ребята (мы с ними об этом заранее договорились), а потом уж и некоторые зрители подхватывали.

Начал я концерт словами из известного марша: «Нам песня строить и жить помогает!..» Все зрители с этим согласились и сразу захлопали. Потом я, кажется, очень удачно сострил, сказав, что в нашем зрительном зале есть и партер и даже галерка, потому что машинисты подъемных кранов смотрели весь концерт прямо сверху, из своих кабин. А потом сразу грянул наш школьный хор. За ним пошла сценка, в которой Рыжик играл главную роль, а я никого не играл. И еще был танец из балета «Лебединое озеро». А потом Рыжик выступил еще раз и прочитал стихотворение одного школьного поэта, посвященное началу учебного года, потому что действительно до первого сентября оставалось всего‑навсего два дня.

Рыжик читал стихотворение, как говорится, «с большим творческим подъемом». Вообще мне казалось, что у него прекрасное настроение. И я не ошибся…

После концерта, который на самом деле прошел не так хорошо, как у меня в заметке, а, я бы сказал, с переменным успехом (иногда хлопали громко, а иногда еле‑еле), Вовка подошел ко мне и радостно сообщил:

– А я все‑таки буду играть Тома!..

– Молодец! Значит, согласился? Совесть тебя заела? Да? Ведь ты же проиграл мне пари – значит, должен играть! Теперь понял, да? Осознал?

– Нет! – Рыжик на минуту опять насупился. – С ней я бы ни за что не стал репетировать… И вообще не стал бы выступать под ее руководством. Зачем это мне нужно? Но она уезжает! Слышишь? Совсем уезжает отсюда! Сперва в отпуск, на два месяца, а потом и вовсе не вернется… Мне отец сам сказал. Они поссорились! Здорово?

– А почему она так решила? Вдруг уехать?..

– Не знаю… И пусть уезжает! Пусть!

– А кто же теперь будет играть Жаннетту? – очень грустно спросил я.

– Другая артистка.

– Не‑ет. У другой так не получится…

– Незаменимых нету! – решительно сказал Рыжик.

Я уже где‑то читал такую фразу и согласился с ней, потому что не хотел портить Рыжику настроение.

– Ты понимаешь? Теперь мы снова будем вдвоем! – торжественно воскликнул Вовка.

– А раньше? Разве вы не были вдвоем? Зачем же ей обязательно уезжать?..

Рыжик замялся, помолчал немного. И тихо сказал:

– Нет, мы и раньше были… Но теперь будем совсем‑совсем вдвоем!

И, вновь помолчав, добавил:

– И еще ты будешь… Но это совсем другое дело. Понимаешь?

 

Ночной стук

 

Хоть мама и завешивала окна всем, чем могла, спасаясь от полярного солнца, но мы с Димой все равно каждую ночь очень долго вертелись на своих раскладушках.

Так было и в эту ночь. Дима стал чуть‑чуть поразговорчивее, чем раньше. Он даже рассказал мне о том, что говорили рабочие после нашего концерта. Они, оказывается, не так уж бурно хлопали просто потому, что у них был обеденный перерыв и они хотели отдохнуть. А вообще‑то между собой они говорили почти то же самое, что было написано в моей корреспонденции. Честное слово, удивительно, как я хорошо все предвижу! Потом мы раза четыре желали друг другу спокойной ночи. Потом Димка опять спросил, не было ли письма, а я сделал вид, что сплю, и ничего не ответил.

– Ты спишь? – спросил Дима.

Я молчал.

– Ты спишь? – снова спросил он.

Я снова промолчал.

– Ты спишь?! – повторил Дима в третий раз, уже так громко, что даже мама в соседней комнате забеспокоилась:

– Что у вас там происходит?

И вдруг раздался стук в дверь. Сперва осторожный, а потом погромче…

– Это почтальон! – воскликнул Дима. И бросился к двери.

«Нет, он совсем уже рехнулся, если думает, что почтальоны ходят по квартирам в час ночи!» – решил я. Но через минуту Дима прошлепал босыми ногами обратно и, изумленно взглянув на меня своими близорукими, всегда такими непохожими со сна глазами, проговорил:

– Там тебя спрашивают.

– Меня?!

– Ну да, тебя!

– Кто?

– Твой новый приятель.

– Какой приятель?

– Пойди сам и посмотри!

Я тоже босиком бросился в коридор и увидел… Рыжика. Вид у него был странный: зеленые глазищи блестели, рыжие волосы были в полном беспорядке.

– Это ты? – шепотом спросил я, боясь, чтобы не услышала мама.

– Я…

– Что случилось?

Вместо ответа Рыжик тоже шепотом спросил:

– Ты сейчас занят?..

– Что‑о?! В час ночи?!

– Ой, прости!.. Совсем забыл, что уже ночь. Я ведь не спал сегодня…

– А что случилось?

– Что случилось?! – раздался сзади тревожный голос мамы: она всегда умудрялась просыпаться именно тогда, когда мне хотелось, чтоб она крепко спала.

– Мне нужен… мне очень нужен Сева.

– Сейчас?! – шепотом воскликнула мама.

– Ну, на немножко… На полчасика.

– Ночью?!

– Мы только выйдем на улицу… и потом он скоро‑скоро вернется. Можно, а?

У гордого Рыжика был такой умоляющий голос, что мама даже растерялась.

– Но ведь сейчас уже очень поздно… Около часа, – проговорила она неуверенно, будто сомневалась в том, что час ночи – это действительно позднее время.

– Нам только на полчасика… Всего на полчасика, – повторял Рыжик.

– Я бы их отпустил, – раздался вдруг сзади голос папы.

Мама сразу оживилась:

– Ты бы вообще отпустил их куда угодно! Ты ведь и в самолете не особенно волновался, когда все думали, что Рыжик удрал. На улице ночь…

– Ну, какая же это ночь? – улыбаясь, возразил папа. – Совсем светло! Пусть пойдут… Я уверен, что Рыжик не стал бы беспокоить нас просто так, беспричинно.

Мама подумала, подумала немного, а потом предложила:

– Можно, и я с вами пойду?

– Я бы… Мы бы… с большим удовольствием. Но… – В общем Рыжик не собирался приглашать маму в это неожиданное ночное путешествие.

– Неужели у них не может быть своих тайн? – сказал папа. – В их возрасте я бы удрал вообще без всякого спроса!

И, обратившись к Рыжику, папа спросил:

– Ничего такого… особенного не случилось?

– Нет… Но мне очень нужна Севина помощь. И поскорей! А то мы опоздаем.

– Куда?! – опять встрепенулась мама. – Куда можно опоздать в два часа ночи? – Незаметно для себя самой она накинула еще один лишний час.

– Мне очень нужна Севина помощь… – повторил Рыжик.

– Но ведь я, взрослый человек, могу тебе помочь лучше, чем он!

– Железная логика! – усмехнулся папа.

– Нет!.. Вы не можете. Только он может! Сева!..

И тут, гордый таким доверием Вовки, я, уже не дожидаясь маминого разрешения, молча побежал в комнату, в два счета оделся и снова выскочил б коридор.

– Идем! – сказал я так твердо, что мама даже не решилась мне возразить.

Она только повернулась к отцу и тихо, растерянно произнесла:

– Они уходят…

– И правильно делают! – ответил папа.

Как только мы очутились за дверью, Рыжик скомандовал:

– Бежим! Скорее!

– Куда?

– На станцию! Мы можем опоздать… Она уедет!

Уже на бегу я спросил:

– Кто уедет?

– Она… Сергеева!

– Сергеева? Но ведь ты же и хотел, чтоб она уехала…

Рыжик на миг остановился и, глядя в землю, сказал:

– Я сегодня встал ночью и увидел, что отец не спит. Он все ходил по коридору и курил, курил, курил… Понимаешь? Я спросил у него: «Что случилось?» Он поднял глаза, и я увидел, что он плачет…

– Плачет?!

– Нет, слез у него не было. Но он все равно плакал… Я понял, что он плакал. И я не хочу! Я не хочу, чтобы у него были такие глаза! Понимаешь? – Рыжик огляделся по сторонам, но улица была совершенно пуста и никто не мог нас услышать. – Он все уговаривал меня, что ничего не случилось, и упрашивал, чтобы я пошел спать. Но я‑то видел… И вот, пока он курил на кухне, я оделся и удрал. Поезд уходит в час тридцать семь! Мы с тобою должны успеть! Я очень хочу, чтобы ты поговорил, чтобы ты попросил ее… Ведь вы с ней тогда так хорошо разговаривали! Помнишь, в нашем школьном зале?

– Я помню. Но, может быть, лучше тебе самому?..

– Нет! Я не смогу… После того, что было… Я очень, очень тебя прошу!

Рыжик не хотел показать мне, что уж слишком расчувствовался, и все время отводил глаза. Суровый и добрый Вовка! Разве я мог не понять его в ту минуту?..

– Бежим! – снова скомандовал Рыжик. – Ты должен уговорить ее… чтобы она не уезжала!

Мы стремглав бежали по ночным улицам, по которым вообще‑то очень удобно бегать, потому что совсем светло, а кругом никого нет и никто не мешает.

Когда мы добежали до железнодорожной станции, было двадцать минут второго. Поезд, состоявший всего из трех старых вагончиков, стоял на путях. Он должен был довезти пассажиров до порта.

Я сразу увидел Жаннетту. Она стояла в сторонке от всех и смотрела на город. Мне показалось, что она кого‑то ищет. Очень ждет, больше всего на свете!..

 

 

Вовка остался у столба с круглыми часами, а я подбежал к ней и прямо с ходу, не отдышавшись, выпалил:

– Здравствуйте, Ирина Федоровна! Пожалуйста, не уезжайте!

Она вздрогнула, обернулась… И вдруг я увидел в ее глазах досаду и разочарование. Нет! Она ждала явно не меня.

– Ты?.. – изумленно проговорила Сергеева. – Пришел сюда ночью? Откуда ты узнал? Ведь я ото всех скрывала день своего отъезда…

Я не знал, как Рыжик разведал эту тайну. Но я тут же нашелся и затараторил, потому что до отхода поезда оставалось совсем мало времени:

– Вовка уж какой день дежурит здесь, на станции, чтобы не пропустить вас! Он уж какую ночь не спит! «Если, – говорит, – она уедет, я тоже отсюда уеду. И отец останется совсем один!»

– А сегодня что же, он решил отоспаться и… прислал тебя?

– Нет!.. Он во‑он там, возле часов, видите?

Она повернула голову по направлению моей руки. Рыжик тут же спрятался за столб, хотя его прекрасно было видно.

– Нет! Он не сможет сыграть Тома Сойера, – с грустной улыбкой сказала Ирина Федоровна. – Тот был смелее!

– Вы обязательно должны остаться! – продолжал я, не обращая внимания на ее слова. – А то ведь вы погубите целую семью! И Владимир Николаевич сегодня плакал…

– Что ты сказал? Это неправда… Откуда тебе известно?

– Рыжик мне сам рассказал! Вот какое хотите слово дам, что он плакал! Хотите, я позову Рыжика?.. И он тоже даст слово!:

– Нет уж! Пусть прячется за столбом…

В этот момент раздался удар колокола: осталось всего пять минут. Я уцепился за чемодан Жаннетты и все время повторял одно и то же:

– Вы не должны уезжать! Вы не должны уезжать!

Она вдруг взяла меня обеими руками за голову и, пристально‑пристально глядя мне в глаза, спросила:

– Рыжик хочет, чтобы я вернулась?

– Очень… Очень хочет!

– Честное слово?

– Самое честное!

– Тогда скажи ему, что я вернусь…

– Честное слово?

Она улыбнулась и, передразнивая меня, ответила:

– Самое честное!

Тогда я потащил к вагону ее чемодан, и мне было очень легко его тащить, хотя он был большой и она все время пыталась тоже уцепиться за ручку, чтобы помочь мне, но я не давал.

А потом поезд загудел и тронулся. Жаннетта стояла у окна и махала мне рукой. У нее, мне казалось, было уже совсем не то настроение, что в начале нашего разговора. Я побежал за вагонами и почему‑то решил на прощание крикнуть:

– Он плакал! Рыжик сам видел…

– Спасибо! – крикнула она мне в ответ. – Я вернусь… Самое честное!

Когда я подошел к столбу с часами, Рыжик, глядя в землю, тихо сказал:

– Я так и думал, что ничего не получится. Уехала… Как же я теперь пойду домой?

Сперва, направляясь к столбу, я хотел разыграть Вовку и сказать, что у меня и в самом деле ничего не вышло. Но теперь я не смог. И я сказал правду:

– Не волнуйся! Она вернется… Обязательно вернется… Она мне честное слово дала. Самое честное!..