Глава 7. Пробуждение в Америке

 

«По стечению обстоятельств я в октябре 1945 года во французском Гавре случайно встретил своего младшего брата Тома. Война кончилась, и нас обоих, правда, на разных кораблях, отправляли в Филадельфию. Том какое‑то время участвовал в боях.

– Привет, Том! – сказал я.

– Привет, Фрэнк, – ответил он. – Как ты изменился! Ты уже не тот мой брат, который был до войны.

Я понял, что Том имел в виду. И все дело в этих 411 днях сражений – они отпечатались не только на лице, но засели в глазах.

Слова братца крепко запали мне в душу, и я задал себе вопрос: а не попытался ли он заглянуть в нее? Я и сам понимал, что теперь уже не тот, что прежде. Меня теперь уже многое не трогало. Я прошел почти всю войну – чего и кого мне бояться? В Европе я ушел в себя и после этого уже больше не вышел. К смерти привыкаешь. Как и к тому, что приходится убивать других. Разумеется, не каждый день тебе приходится кого‑нибудь убивать – выдаются и веселые денечки, но они мимолетны. Я имею в виду не ранения, этого «счастья» мне, слава богу, не выпало. Однако, не пойди я добровольцем на войну, я бы ничего этого не видел и не совершил бы поступков, которые пришлось совершить. Я бы просто остался в Штатах и продолжал бы отплясывать в свободные от службы в военной полиции часы под «Tuxedo Junction».

Стоит только ступить с корабля на сушу, как ты видишь вокруг американцев, причем не в военной форме, которые лопочут на твоем родном английском, и тебя все это здорово бодрит.

В армии тебе полагалось по 100 долларов в месяц плюс дембельские – еще 300 баксов. Не у всех до армии была пристойная работенка, и все возвращались туда, откуда ушли. Я вернулся к своим родителям в Филадельфию и в фирму «Перлстейн глэсс компани», откуда я уходил на войну учеником. Но не мог я больше находиться на этой работе после той военной вольницы. Все в этой фирме было нормально, ко мне там хорошо относились, но не мог я больше ходить в поднадзорных и пару месяцев спустя решил оттуда отвалить.

Не раз, просыпаясь по утрам, я с удивлением понимал, что я в Америке и сплю на нормальной кровати. Ночами напролет меня мучили кошмары, иногда я даже не мог понять, где я. Привыкал я долго, в особенности к тому, что просыпался в кровати. Какая кровать? Что я здесь делаю? После войны я спал не более 3–4 часов.

В такие периоды ты не склонен рассусоливать на подобные темы. Естественно, что о таких понятиях, как «боевой посттравматический синдром», ты и знать не знал, хотя и понимал, что с тобой что‑то не так. Ты отчаянно пытаешься прогнать все воспоминания, но они тебя не отпускают. Говорить нечего, делов ты в этой Европе наделал больше некуда – от хладнокровных убийств и воровства до безудержной пьянки и разврата. Тебя ни на минуту не покидал страх смерти или увечий. Не раз тебе в считаные секунды приходилось выступать в роли и судьи, и исполнителя приговора. А подчиняться ты был обязан всего‑то двум правилам – встать вовремя в строй во всей экипировке и быть готовым исполнить любой приказ вышестоящего начальства. Стоит тебе не выполнить хотя бы одно из перечисленных, ты сам преступник и тебя расстреляют на месте. Все то, чему тебя учили в прежней жизни на гражданке, на фронте не срабатывало, поэтому приходилось переучиваться на месте. Ты освоил навыки маскировки, тебе приходилось испытывать страх, как никогда за все прежние годы жизни. Иногда тебе приходилось действовать вопреки твоим принципам, и ты действовал вопреки им, а со временем даже не задумываясь, чисто автоматически.

Тебе пришлось увидеть массу ужасных вещей. Сложенные рядком и в стопку трупы в концлагерях, гибнущих в боях безусых мальчишек, лежащих в грязи погибших товарищей. Каково видеть тела своих товарищей на брезенте, и не одного, а многих?

Оказавшись дома, я все чаще и чаще задумывался о смерти. Все задумываются о ней. А потом вдруг спросил себя: а что ты, собственно, паришься? Ты не в силах повлиять на это. И все мы ходим по земле между двумя датами – предначертанными свыше датами рождения и смерти. И ни на одну из них ты повлиять не в силах. Так какого черта мучить себя? Будь что будет. С некоторых пор эти нехитрые истины и стали для меня девизом. Я войну прошел – что худшего может со мной приключиться? И постепенно перестал задумываться об этом. Будь что будет.

Там, в Европе, я пристрастился к вину. Лакал, как те джипы бензин. А вернувшись домой, и не подумал завязывать. Обе моих жены всегда сетовали на мое пьянство. Я всегда говорю: когда ФБР в 1981 году упрятало меня за решетку, оно, само того не желая, сберегло мне жизнь. Ибо в ту пору я пил восемь дней в неделю.

В тот первый после демобилизации год каких только работ я не перепробовал. Я работал на фирме «Беннет Коул энд айс» – временно, не постоянно. Развозил летом лед – в те послевоенные годы еще не у каждого был в доме холодильник. Зимой я развозил уголь по домам. Парадоксально, но факт – на своей первой в жизни работе, когда я был 7‑летним мальчишкой, я выгребал золу. Теперь же я доставлял уголь. С месяц я работал в одной компании, где днями складывал в стопку мешки с цементом. Работал я и на стройке. Хватался за любую работу. Разве что банки не грабил. Работал и вышибалой, а по вторникам, пятницам и субботам натаскивал желающих по части танцев в дансинге у Вагнера. Десять лет я этим занимался.

Много я работ сменил, всего и не упомнишь. Из тех, что помню: как укладывал вышедшую из печи горячую смесь для пирога с черникой на холодный как лед алюминиевый конвейер. Чем больше я разравнивал ягоды, тем холоднее они становились перед тем, как пойти в пирог. Старший настаивал, чтобы я разравнивал усерднее. Он сказал:

– Ты немного ленишься.

Я пытался его игнорировать, а он продолжал:

– Пацан, ты слышал, что я сказал?

Я спросил, с кем он, по его мнению, разговаривает.

Он сказал:

– Пацан, я с тобой разговариваю.

Он сказал, что, если я не буду трудиться усерднее, он воткнет лопатку для разравнивания мне в задницу. Я ответил, что у меня идея получше – я воткну ему лопатку в глотку. Это был большой черный парень, и он пошел на меня. Я срубил его и положил на конвейер в бессознательном состоянии. Напихал ему ягод черники в рот. Этого было достаточно. В результате меня из цеха вывели с полицией.

После этого мать встретилась с сенатором законодательного собрания штата Джимми Джаджем. Один из его братьев имел врачебную практику в Филадельфии. Другой – был важной шишкой в профсоюзе стекольщиков и вдобавок еще свободным землевладельцем и членом городского совета Кадмена. Это он в свое время пропихнул меня в компанию «Перлстейн глэсс компани». В общем, однажды утром мать сказала мне, что сенатор пообещал зачислить меня в полицию штата Пенсильвания. От меня требовалось лишь пройти медосмотр. Полагалось бы поблагодарить сенатора, но вот этого мне как раз хотелось в последнюю очередь. И я не стал к нему заходить, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Годы спустя я рассказал своему адвокату Ф. Эммету Фицпатрику об этом, и он сказал:

– Каким копом ты мог бы стать!

– Да, – ответил я, – богатым копом.

Изнасилование, насилие над детьми – за это я мог бы арестовать. А за все остальное отпускал бы по внесудебному соглашению.

Я пытался вновь стать тем добродушным парнем, которым был до войны, но у меня никак не получалось. Меня ничего не стоило довести до белого каления. В особенности если я был выпивши. Мы постоянно тусовались со старой компанией. Да и футбол помогал. Я играл блокирующим полузащитником за «Шэнахен». Мой старый кореш Янк Куинн был там квотербеком. Тогда играли в кожаных шлемах, но из‑за слишком большой головы я не надевал его и играл в вязаной шапочке. Не подумайте, что это был кураж, нет, просто ничего не мог отыскать подходящего для своей репы. Не сомневаюсь, что, появись я на свет в другое время, я бы связал жизнь с американским футболом. Я не был великаном. Я был проворен, ловок и силен, к тому же неплохо соображал в игре. Всех, с кем я играл, кроме одного, уже нет на свете. Как я уже говорил – все мы гости в этом мире, просто не знаем, когда уйдем из него. Как все молодые, я считал, что молодость не закончится никогда.

Однажды наша компашка в полном составе отправилась сдавать кровь (10 баксов за пинту), чтобы таким образом разжиться деньгами на пиво. По пути назад мы увидели рекламную вывеску, сообщавшую о карнавале. И там объявлялось, что, дескать, тому, кто побьет в боксерском поединке (3 раунда) специально дрессированного кенгуру, полагается приз в 100 долларов. Мы решили завернуть на этот карнавал.

На ринг выпустили кенгуру в боксерских перчатках. Ребята уговорили меня сразиться с ним. Передние лапы у кенгуру короткие, и я рассчитывал быстренько отправить его в нокаут. Мне на руки надели перчатки, и я стал наносить ему удары. Чего я не мог знать, так это что у кенгуру челюсть не такая чувствительная, как у людей, и ударом в челюсть этого зверя в нокаут не отправишь. И потом, ну кому охота издеваться над животным, поэтому ограничивался легкими ударами в корпус. Но я не учел того, что у кенгуру хорошо развиты задние лапы – и в результате он заехал мне по шее. Ничуть не хуже моего родителя в детстве. Кроме того, это животное активно пользуется хвостом при обороне. И чем сильнее становились мои удары по корпусу, тем крепче он бил меня хвостом длиной под два метра. Причем кто‑то додумался нацепить боксерскую перчатку и на хвост.

Если уж быть до конца честным, я больше пялился на одну симпатичную ирландку, чем следил за поединком. Звали ее Мэри Ледди, и я не раз видел ее неподалеку от нашего дома. Но мы с ней никогда и словом не перекинулись. Вскоре она сменит фамилию на Ширан, но тогда, во время этого горе‑поединка, ни она, ни я об этом и подумать не могли. Она сидела в третьем ряду и покатывалась со смеху, глядя на нас.

В перерыве между раундами мои приятели просто умирали со смеху. Но постепенно по мере схватки я стал уставать – сказалось и то, что я сдал кровь, и то, что потом мы пили. У меня кружилась голова. И к тому же я представал в неприглядном виде перед девушкой в третьем ряду. И еще: я регулярно получал удары в голову, хотя пару раз сам довольно солидно заехал моему сопернику.

В перерыве между вторым и третьим раундами я спросил своих друзей:

– Кто это по башке мне бьет все время?

Мне было сказано, что судья. Он, мол, терпеть не может ирландцев. Поднявшись, я подошел к рефери и предупредил его, что, мол, если он еще раз позволит себе такое, я точно вышибу ему мозги.

– Ладно, иди и дерись, салажонок.

Теперь мне на ринге приходилось следить и за кенгуру, и за рефери. Разозлился я тогда не на шутку и сначала заехал как следует кенгуру, за что тот наградил меня ударом хвоста, а потом досталось и судье. У меня дня три голова гудела от удара хвостом. Тут друзья судьи стали выскакивать на ринг, а потом и мои друзья. Полиции пришлось попотеть, прежде чем порядок был восстановлен.

Меня притащили в Моко – так называлась городская тюрьма. В те времена полиция вела себя не столь официально, они вполне могли отдубасить тебя и тут же отпустить на все четыре стороны, в особенности если речь шла не о преступлении, а о заурядном хулиганстве. И полицейские, посчитав, что с меня хватит, отпустили меня.

Я направился прямиком к дому Мэри Ледди и постучал в дверь. В тот день мы договорились о свидании и собрались сходить на концерт джаза Эрскина Хоукинса. Мы отлично провели тогда время. Мэри была воспитана в строгом католическом духе, и я это уважал. Девушка была темноволосой, и ее ирландская мордашка была самой прелестной из всех мною виденных. А как она танцевала! Я в тот же вечер решил, что женюсь на ней. Я твердо решил жениться. Хватит с меня этих метаний – намерения мои были самыми серьезными.

Есть поговорка – мол, хорошие девочки часто влюбляются в непутевых парней. Как известно, противоположности всегда притягиваются. Мэри любила меня, а вот ее семейка терпеть меня не могла. Они считали меня, как они выражались, беспутным ирландцем, а вот себя они считали «порядочными» ирландцами. Вероятно, они видели во мне нечто такое, что, по их мнению, навредило бы их дочери, какую‑то мою непредсказуемость.

Каждое воскресенье Мэри отправлялась в церковь, и я вместе с ней. Я терпел изо всех сил. В 1947 году мы обвенчались в церкви Скорбящей Божьей Матери. В той самой, где я когда‑то был алтарным служкой и откуда меня выставили за распитие церковного вина. Постоянной работы у меня еще не было, перебивался временной, работая у «Вагнера».

Я обошел несколько банков и взял кредит в четырех общей суммой в 100 долларов. Этого хватило на свадьбу. Потом появились коллекторы, но я убедил их, что искать меня бесполезно. Один из них добился того, что его начальство отрядило человека на поиски меня – Фрэнка Ширана – на фирму «Вагнер», где я работал. Так вышло, что первым ему попался именно я, но в лицо он меня не знал. Я предложил ему следовать за мной, дескать, сейчас я его приведу к мистеру Ширану. Я под каким‑то предлогом заманил его в туалет, а там врезал в челюсть и еще куда‑то. Избивать я его не стал, моей целью было убедить его, что у мистера Ширана просто нет времени встречаться с ним и с типами вроде него. Он все понял.

У Мэри была приличная работа в фармацевтическом колледже Филадельфии – она служила там секретаршей. На первых порах мы не могли позволить себе снять квартиру, поэтому, как и многие другие молодые пары, вынуждены были жить с родителями – мы поселились в доме родителей Мэри. Никому не советую идти на подобный шаг. Вечером в день свадьбы в доме родителей Мэри собрались гости – знакомые и родственники. Я был в легком подпитии и заявил во всеуслышание, что, дескать, хочу вернуть все свадебные подарки, врученные нам родственниками и знакомыми семьи Мэри. Рассуждал я так: не желаете меня, в таком случае мне не нужны ваши подарки. Так я тоже не советую никому поступать. Я все еще толком не оправился от войны.

Если верить моему досье, впервые я имел дело с судом 4 февраля 1947 года. Двое каких‑то амбалов в троллейбусе то ли что‑то не так сказали, то ли просто не так посмотрели на меня. В ту пору я заводился с полоборота. В общем, мы слезли, и завязалась драка. Я мигом уложил их обоих, но тут явилась полиция, и нас троих арестовали. Двое этих парней были без ума от радости, что их отпустили. Я же заявил полицейскому, что никуда не пойду, пока с ними не разделаюсь. В результате я дрался аж с тремя копами сразу. На этот раз мне приписали нарушение общественного порядка и сопротивление властям. В кармане у меня обнаружили при обыске перочинный нож. Полиция и его пустила в дело – утаивание холодного оружия. Если уж я и собрался бы обзавестись оружием, то, поверьте, уж точно не перочинным ножиком. Я заплатил штраф и был выпущен по пробации[17].

Собрав денежки, мы с Мэри вскоре ушли от ее родителей, и я стал всерьез заниматься поисками постоянной работы. Я работал на фирме «Бадд мэньюфекчуринг», где изготавливались детали корпусов автомобилей. Условия там были адскими, воистину мясорубка. На технику безопасности вообще не обращали внимания. Время от времени кому‑нибудь отрывало палец, а то и руку. Сегодня успели забыть, сколько сделали профсоюзы для улучшения условий работы на предприятиях. Мне абсолютно не хотелось жертвовать одну из своих конечностей «Бадд мэньюфекчуринг», посему я оттуда убрался. Однако нельзя сказать, что работа там прошла для меня впустую – впоследствии, уже когда я попал в профсоюз, мне было куда легче оценить обстановку на других предприятиях.

В поисках работы я как‑то шел по Гард‑авеню, где расположено много мясоперерабатывающих предприятий. И увидел, как один чернокожий приволок заднюю часть туши к грузовику фирмы «Свифт мит» и погрузил ее на него. Я поинтересовался у него насчет условий работы, и он направил меня к другому парню. Тот спросил у меня, смогу ли я заниматься погрузкой мясных туш. Я три раза в неделю ходил в спортзал, где избивал огромный боксерский мешок, кроме того, поднимал штангу и играл в гандбол. Не следует забывать, что еще я учил танцам, так что закидывать туши в кузов было для меня пустяком. Так я получил работу.

Этого чернокожего звали Бадди Хоукинс. Мы с ним быстро сошлись. Каждое утро Бадди раздобывал тройную порцию виски «Олд Грэнд Дэд» и двойную порцию яблочного пирога на закуску. Бадди познакомил меня с Дасти Уилкинсоном, чернокожим боксером‑тяжеловесом, который в свое время сражался на ринге против чемпиона Джерси Джо Уолкотта. Задавал он тогда перцу этому Уолкотту! Дасти был неплохим парнем, и мы с ним сдружились. И боксером он был тоже хорошим, но терпеть не мог регулярных тренировок. Работал он вышибалой в дансинге для черных «Никсон боллрум» и еще в одном баре – в баре «Ред роадстер», что на углу 10‑й улицы и Уоллес‑авеню. Иногда я забегал туда поболтать с Дасти и выпить на дармовщинку.

Теперь я имел постоянную работу с еженедельным расчетом, Мэри забеременела и подала заявление об уходе – мы смогли позволить себе нормальное жилье. И сняли домик в Аппер Дерби. Платили мы вполовину меньше за наем этого домика, потому что Мэри весь день присматривала за дочерью хозяйки.

Потом на свет появилась девочка – наша первая дочь, Мэри Энн. Мэри родила ее как раз в день своего рождения. Для меня это стало настоящим счастьем. И я поклялся отдавать в семью все деньги, которые заработаю. Мы с Мэри были католики и решили, что она будет рожать столько, сколько Богу угодно. Мы славно отпраздновали крестины Мэри Энн. Даже Дасти пришел, хотя в 1948 году это было в диковинку в Филадельфии. И вообще, филадельфийцы были последними, кто стал брать чернокожих игроков в футбольные команды лиги.

Какое‑то время я грузил мясо на грузовики, но позже получил постоянную работу водителя грузовика в фирме «Фуд Фэйр» и вступил в профсоюз. Десять лет я там проработал. В основном перевозил курятину и мясные туши. Дасти поднатаскал меня по части того, как чуточку облапошить компанию. Цыплят я забирал себе, а вместо них клал лед – вес поддонов таким образом не уменьшался. Потом мы возле бара продавали свежую курятину по доллару за тушку прямо на улице, а прибыль делили пополам.

Чуть больше года спустя родилась вторая дочь – Пегги. Я имел постоянную работу в «Фуд Фэйр» плюс еще прикарманивал там немножко, кроме того, подрабатывал и у «Вагнера», так что перспективы семьи Ширанов были благоприятные. К тому же моя теща помогала Мэри управляться с двумя детьми.

Позже я на пару вечеров ходил в «Никсон боллрум», где мы с Дасти были за вышибал. Чернокожие девчонки так и липли ко мне, чтобы заставить своих парней приревновать ко мне. Мне приходилось улаживать всякие связанные с этим недоразумения. Однажды Дасти подал мне идею. Он рассказал, что, дескать, пошли слухи, что якобы я побаиваюсь связываться с этими парнями. Поэтому и предпочитаю улаживать все мирным путем. И мы с Дасти заключили пари, что, мол, я буду уступать и уступать, а Дасти тем временем заключит как можно больше пари на то, что я любого из них одной левой положу. Как только пари будут заключены, Дасти подаст мне знак и я приступлю к делу. Не знаю, приходилось ли вам вырубать кого‑нибудь, но лучшее место куда бить – там, где челюсть переходит в ухо. Если попасть в эту точку, то противник тут же валится вперед. И они всегда хватали меня за рубашку и рвали ее. Поэтому я даже вынужден был договориться с владельцем «Никсона», что они будут снабжать меня новыми рубашками в счет оплаты услуг. Мы с Дасти, разумеется, делили навар поровну. Только вот жаль, что долго это не продлилось – иссякло число желающих со мной сразиться.

Наша третья дочь – Долорес – родилась в 1955 году. Мы с Мэри каждое воскресенье ходили в церковь, и у детей была своя собственная месса. Она ходила и на новены[18] в дни таинств. Мэри была очень заботливой, чудесной матерью. Она была тихой, спокойной женщиной, совсем как моя мать, но всю душу вкладывала в детей. Мне подобное обхождение было в диковинку – ничего подобного я в детстве не испытывал. И проявлять нежность к детям я так и не научился. Только уже к внукам. Наших детей вырастила Мэри. И надо сказать, я со своими дочерями хлопот не имел. Причем не потому, что так уж пестовал их, а потому, что именно Мэри о них заботилась.

Иногда я брал с собой в клуб «Джонни Монка» нашу среднюю дочь, Пегги. Мэри Энн любила оставаться дома с матерью и малышкой Долорес. В клубе Джонни Монка еда всегда была отменной. Мы ходили туда встречать Новый год, хотя Мэри была равнодушна к спиртному. Она обожала организовывать пикники с детьми, и мы часто ходили в парк развлечений «Уиллоу гроу». Я не ходил с ними. Еще когда дети были поменьше, ходил, а потом нет. Пегги была мне ближе остальных, но с тех пор, как исчез Джимми, она со мной не разговаривает.

Все разом изменилось, когда я повадился в центр города. Среди водителей «Фуд Фэйр» было много итальянцев, вот с ними я похаживал в бары и рестораны в центре Филадельфии. У меня появилась другая компания – из представителей другой культуры.

Теперь я во всем этом горько раскаиваюсь. Я никогда не был тираном в семье, но семья для меня была делом второстепенным. А Мэри… Мэри была слишком добра ко мне. И в какой‑то момент я понял, что и дома‑то не бываю, как и мои новые приятели. Нет, деньги я приносил в семью каждую неделю. Если мне было хорошо, то и Мэри была довольна. Вот каким эгоистичным ублюдком я был. Мне казалось, вот я приношу в семью бабки и этим все должно ограничиваться. Детям я не уделял должного внимания – деньги да, их они получали, а вот внимания моего – нет. И жене я не уделял достаточно внимания. Все изменилось в 60‑е годы, когда я женился во второй раз, на Айрин, с которой у нас был ребенок – моя четвертая дочь Конни. Но тогда я уже был с Хоффа и с профсоюзниками, деньги текли рекой, я был старше и поэтому больше бывал дома. Мне было ни к чему вертеться, как вошь на гребешке, я прочно сидел на своем месте.

Когда‑то, в 50‑е годы, мы с Мэри посмотрели фильм «В порту». Я тогда еще подумал, что ничем не хуже персонажа Марлона Брандо и что когда‑нибудь я все же добьюсь своего и буду работать как член профсоюза. Профсоюз водителей мне здорово помог, когда я работал на «Фуд Фэйр». Я чувствовал себя увереннее – меня могли уволить, только если бы шеф узнал о том, что я подворовываю, и все. Ну, разумеется, если бы они точно знали, что я подворовываю, например, поймали бы меня с поличным и заимели бы доказательства».