2020-06-10
49
– Я принёс тебе историю, – сказал он сразу же.
В большинстве случаев такое начало предвещало длинное и нудное продолжение.
– Правда? – осторожно сказал я.
Он сел и подался вперёд, словно для того, чтобы заразить меня тревогой.
– Та деревня, в которой мы с тобой были, – она называется не Льюис. Она называется Стрэнд.
Ну, и что он молчит – ждёт, что я раскрою от удивления рот или захлопаю в ладоши?
– Вот как, – без всякого энтузиазма сказал я.
– Льюис – это другая деревня, дальше по берегу. Тоже заброшенная.
Похоже, в этом и была вся соль его рассказа. Мельтешение узоров под моими веками сделало меня раздражительным.
– И что, это весь твой рассказ? – обиженно спросил я.
– Нет, это только начало. – Когда его молчание вынудило меня открыть глаза, он сказал: – Я читал книгу о местных нераскрытых тайнах.
– Зачем?
– Знаешь, если не хочешь слушать…
– Продолжай, продолжай, раз уж начал. – Незнание может оказаться ещё более губительным для нервов.
– О Льюисе там почти ничего нет, – продолжал он, помолчав: возможно, дал себе время подумать.
– А так вообще много?
– Да, конечно. Хотя может показаться иначе. Никто не знает, почему люди ушли из Льюиса, но и про Стрэнд этого тоже никто не знает. – Наверное, я как‑то выказал своё нетерпение, потому что он вдруг заспешил: – Я хочу сказать, что те, кто уехал из Стрэнда, не хотят объяснять почему.
– А их кто‑то спрашивал?
– Женщина, которая написала книгу. Ей удалось разыскать кое‑кого. И она заметила среди прочего, что они все поселились как можно дальше от моря. И все страдали чем‑то вроде нервного расстройства. Когда их расспрашивали о Стрэнде, они начинали нервничать ещё больше, как будто боялись, что от их слов что‑то случится или их кто‑то услышит.
– Так говорит автор?
– Да.
– А как её зовут?
Неужели он услышал в моём голосе сомнение?
– Боже мой, – фыркнул он, – я не знаю. Какое это имеет значение?
Никакого значения это, конечно, не имело, по крайней мере, для меня. От его рассказа мне стало только хуже. Вокруг моего черепа точно затягивалась верёвочная петля, сумеречный пляж кишел тенями и вибрировал. Я закрыл глаза. Заткнись, проревел я ему. Уходи.
– И вот ещё что, – настаивал он. – Один человек сказал, что ребятишки всё время ходили на пляж ночами. Родители делали всё, что могли, лишь бы не пустить их. Некоторые расспрашивали своих ребятишек, но те словно не могли остановиться. Почему, как ты думаешь? – Когда я отказался отвечать, он вдруг добавил: – Всё это было в тридцатые.
Я терпеть не мог, когда детей называли ребятишками. Меня корёжило, когда он повторял это слово: просторечие действовало на мой мозг, как пытка водой. И я никогда не встречал такой бездарной последней фразы. Неуклюжесть рассказа взбесила меня; он даже материал организовать не умеет. Я был уверен, что никакой книги он не читал.
Немного погодя я взглянул на него из‑под полуопущенных век, надеясь, что он подумал, будто я уснул. Он опять сидел над тетрадью, полностью уйдя в себя. Хотел бы я, чтобы публика и критики читали с таким вниманием мои книги. Он то и дело потирал лоб, словно желая взбодрить мозги.
Я задремал, а когда открыл глаза, он уже ждал. И сунул мне тетрадь, будто хотел что‑то продемонстрировать.
– Слушай, извини, – сказал я, нимало не стараясь, чтобы мой голос звучал соответственно. – Я не в настроении.
Он немедленно ушёл в свою комнату, откуда появился уже без тетради, но с моей палкой.
– Я иду гулять, – объявил он хмуро, как после ссоры с женой.
Я был ему за это благодарен и погрузился в сон: лихорадка усилилась, голова была словно набита песком, и песчинки со скрипом тёрлись друг об друга. Точнее, я весь был из песка. Конечно, моё тело состоит из мельчайших частиц, и я решил, что моя болезнь нашла этому метафорическое выражение. Но песчинки, проплывавшие перед моим внутренним взором, были не кусочками кварца и не атомами. Некая конечность, тёмная и расплывчатая, тянулась к ним. Я пытался проснуться; мне не хотелось разглядывать её форму, ещё меньше мне хотелось знать, что она намерена делать с частицами – ведь пока конечность всасывала их в себя, поглощая их способом, который я отказывался постигать, я увидел, что песчинки были звёздами и мирами.
Я проснулся дрожа. Тело казалось чужим и своевольным. Я позволил ему трястись в своё удовольствие, – выбора у меня всё равно не было, – а сам начал искать ответ на вопрос, почему я проснулся, вскинув голову, как сторожевой пёс. Что меня разбудило?
Возможно, только ветер и море: оба шумели громче, настойчивее. Мои мысли вплелись в их ритм. Я понял, что был ещё один звук. Кусты скреблись, словно обросшие песком. Может, Нил вернулся? Спотыкаясь, я пошёл в его комнату. Она была пуста.
Пока я стоял у открытого окна, напрягая слух, мне показалось, будто я слышу его голос, размытый тусклым рокотом волн. Я выглянул наружу. Из‑за низко пригнувшихся кустов на меня бросился дрожащий свет пляжа. Мне пришлось зажмуриться, я не мог понять, где пляшут беспокойные тощие фигуры – на песке или на сетчатке моих глаз; впечатление было такое, что и там, и здесь. Когда я открыл глаза снова, мне показалось, что я вижу Нила.
Или это был не он? Мигающий приглушённый блеск ещё сильнее искажал моё видение. Что это за предмет на песке, новый кусок плавника? Его форма озадачивала; мой мозг снова и снова видел в нём символ, напечатанный на беловатом листе. Из‑за свечения казалось, будто он движется, рывками меняя позу, как будто ища нужную. Из‑за света – а может, это глаза подводили меня – казалось, будто вокруг него всё пляшет.
Может, мне изменило чувство перспективы, и я неправильно судил о размерах, то ли фигуры, то ли пляжа? Да, это была фигура, какой бы огромной она ни казалась. Она двигала руками, как висящая на нитках марионетка. И была наполовину зарыта в песок.
Я свесился из окна, зовя Нила, но тут же отпрянул. В небе, должно быть, висела грозовая туча; она душила меня своей массой, огромная, как скала, готовая обрушиться и раздавить. Я заставил себя выйти к кустам, хотя кровь стучала у меня в висках и голова превратилась в сплошной сгусток боли.
Почти сразу я услышал, как кто‑то шлёпает по дюнам. Кровь оглушала меня; шаги казались далёкими, словно топало какое‑то огромное существо. Я вглядывался в тёмную тропу. За ней настойчиво мерцал пляж. Неизмеримая тьма парила надо мной. Вдруг невероятно близко из темноты вынырнула раздутая свечением голова. На миг мне казалось, что череп мой лопнет от напряжения. Потом Нил заговорил. Вой ветра не давал разобрать слов, но голос был его.
Пока мы шли к освещённым домам, угроза бури миновала, и я списал всё на своё плохое самочувствие.
– Конечно, я в порядке, – раздражённо ворчал он. – Просто я упал и от этого вскрикнул, вот и всё. – Зайдя в дом, я сразу увидел доказательство: песок покрывал его брюки до самых колен.
4
На следующий день он почти не говорил со мной. Рано ушёл на пляж и оставался там весь день. Не знаю, что это было: одержимость или уязвлённое самолюбие. Возможно, он просто не мог находиться вблизи меня; бывает, что больные находят общество друг друга невыносимым.
Я то и дело поглядывал, как он бродит среди дюн. Он ходил, точно по замысловатому лабиринту, и пристально рассматривал пляж. Искал ли он ключ к таинственной тетради? Или следы загрязнения? Пока найдёт, кисло подумал я, и сам заразится.
Я был слишком слаб, чтобы вмешаться. Пока я наблюдал за Нилом, мне показалось, что он периодически куда‑то исчезал; стоило мне отвести взгляд, и я на несколько минут терял его из виду. Пляж белел, точно кость, и всё время шевелился. Я больше не мог объяснять свои зрительные аберрации исключительно дымкой и жарой.
Когда Нил вернулся, уже далеко за полдень, я попросил его позвонить доктору. Он явно был поражён, но всё‑таки сказал:
– Кажется, телефон есть у станции?
– Кто‑нибудь из соседей наверняка даст тебе позвонить.
– Нет, я лучше пройдусь. Они и так уже, наверное, дивятся, что за лохматый придурок поселился у тебя в доме.
Он вышел, осторожно потирая лоб. Теперь я часто замечал за ним такой жест. Это, да ещё его озабоченность тетрадкой безымянного психа были дополнительными причинами, по которым я хотел вызвать врача: я чувствовал, что и Нилу не повредит медицинский осмотр.
Пока его не было, наступили сумерки. На горизонте в море дотлевал закат. Свечение пляжа уже двигалось; в последние дни оно стало, кажется, ещё интенсивнее. Я сказал себе, что у меня развилась гиперчувствительность.
– Доктор Льюис будет завтра. – Нил помешкал, потом продолжал: – Хочу прогуляться по пляжу. Пойдёшь со мной?
– Господи боже, нет. Я болен, ты что, не видишь?
– Знаю. – Он едва сдерживал нетерпение. – Прогулка может пойти тебе на пользу. Солнце зашло.
– Я не двинусь из дома, пока не поговорю с врачом.
Ему явно хотелось затеять ссору, но нетерпение гнало его прочь. Он ушёл, всем своим видом проклиная меня. Болезнь ли вызывала в нём нетерпимость к моему недугу, или он почувствовал, что я отверг попытку примирения?
Мне было слишком плохо, чтобы следить за ним из окна. Бросая редкие взгляды, я не всегда видел Нила и не мог понять, что он делает. Мне показалось, что он медленно ходит, пробуя моей палкой почву. Я подумал, что он, наверное, нашёл зыбучие пески. И снова его маршрут напомнил мне лабиринт.
Я дремал куда дольше, чем хотелось бы. Доктор навис надо мной. Глядя прямо в глаза, он тянулся ко мне. Я сопротивлялся, как мог: заглянув в его глазницы, пустые и безжизненные, как пространство меж звёзд, я увидел в них бездну. Не надо мне вашего лечения, со мной всё в порядке, только оставьте меня в покое, пустите. Но он проник в самую глубь меня. Я чувствовал себя лопнувшим пузырём, чьё содержимое перетекало в него; я чувствовал, как бескрайняя пустота впитывает мою сущность и моё «я». Смутно я понимал, что это вовсе не пустота – просто мой ум отказывался осознавать, какая жизнь в ней бурлила, настолько чужеродной и пугающей она была.
Светало. Лился приглушённый свет. Пляж пульсировал. Я задохнулся от удивления: на нём был человек, он съёжился так, что его нельзя было узнать. Он встал, опираясь на мою палку, и зашагал наобум. Я сразу понял, что он ночевал на пляже.
После этого я не сомкнул глаз. Я не представлял, что творится у него в голове, и опасался спать в его присутствии. Но когда, несколько часов спустя, он вернулся в дом и совершил набег на кухню в поисках сыра, он меня почти не заметил. И всё время бормотал себе под нос одно и то же. Пляж точно ослепил его, безумные глаза запали.
– Когда обещал прийти доктор?
– Позже, – буркнул он и бросился на пляж.
Я надеялся, что он пробудет там до прихода врача. Время от времени я поглядывал, как он вышагивает по какой‑то замысловатой траектории. Дрожание раскалённого воздуха деформировало его силуэт; его тело выглядело зыбким, готовым потерять форму. Каждый раз, когда я бросал взгляд на пляж, он словно бросался мне навстречу, пугающе живой. Светлые трещины рассекали море. Пучки травы приподнимались, словно дюны вставали на цыпочки, следя за Нилом. Больше пяти минут у окна я не выносил.
День пожирал время. Всё кругом было безжизненно и вяло, как в четыре утра. Доктор не появлялся. Напрасно я высматривал его через парадную дверь. Ничто не двигалось внутри полумесяца коттеджей, кроме намёков на присутствие пляжа, которые приносил ветер.
Наконец я решил позвонить. Хотя раскалённый тротуар обжигал даже сквозь обувь, день выдался сносный; только дёргающая боль в голове время от времени давала о себе знать. Но ни в одном доме никого не оказалось. Щеголеватые бунгало озарял вечерний свет. Стоило мне попытаться дойти до телефонной будки, как мою голову сжало, точно петлёй.
В холле своего дома я вздрогнул, так резко Нил распахнул дверь гостиной, когда я вошёл. Он был красен и зол.
– Где ты был? – требовательно спросил он.
– Я же не лежачий больной. Пытался позвонить доктору.
Непонятно почему, он вдруг успокоился.
– Я сейчас схожу и позвоню.
Пока он ходил, я наблюдал, как погружается в сумерки пляж. Это было единственное время суток, когда я мог на него смотреть, – время, когда все очертания теряют чёткость и могут обернуться чем угодно. Возможно, из‑за этого ужимки пляжа становилось легче выносить, они как бы обретали естественность. Пляж походил тогда на облака, плывущие перед лунным диском; он менялся медленно и прихотливо. Если я задерживал на нём взгляд, он вздрагивал, как от вспышки молнии. Неизмеримая громада ночи наплывала с горизонта.
Я не слышал, как вошёл Нил; наверное, меня заворожил пейзаж. Обернувшись, я увидел, что он смотрит на меня. И снова вид у него был довольный – оттого, что я оказался на месте?
– Он скоро придёт, – сказал он.
– То есть сегодня вечером?
– Да, вечером. Почему бы и нет?
Немного я знал докторов, готовых на ночь глядя идти к пациенту, страдающему – как ни прискорбно, но всё же приходится признать, – довольно заурядным недугом. Возможно, в провинции всё иначе. Нил уже направлялся к задней двери, к пляжу.
– Может быть, посидишь со мной до его прихода? – спросил я, нащупывая повод, чтобы удержать его в доме. – На случай, если мне станет хуже.
– Да, верно. – Его взгляд был непроницаем. – Мне лучше побыть с тобой.
Мы ждали. Тёмная громада накрыла бунгало и пляж. Краем глаза я видел ночное свечение на горизонте. Бросая на пляж беглые взгляды, я замечал лихорадочные движения расплывчатых фигур. Я словно расплачивался за свою недавнюю завороженность, ибо теперь едва различимые узоры проступали на стенах комнаты.
Где же доктор? Нил тоже проявлял нетерпение. Монотонный звук его шагов и прерывистый голос моря нарушали тишину. Он всё смотрел на меня, как будто хотел заговорить; время от времени его губы кривились. Он был похож на ребёнка, который и хочет в чём‑то сознаться, и боится.
Хотя он вызывал у меня тревогу, я попытался придать себе ободряющий вид, проявить интерес к тому, что он может мне сказать. Вышагивая туда‑сюда по комнате, он всё ближе подбирался к задней двери. Да, кивнул я, расскажи мне, поговори со мной.
Он прищурился. За его опущенными веками шла какая‑то мыслительная работа. Вдруг он сел напротив меня. Его губы скривились в подобии смущенной улыбки.
– А у меня есть для тебя ещё одна история, – сказал он.
– Правда? – голосом я постарался показать, что сильно заинтригован.
Он взялся за тетрадь.
– Я ее отсюда вычитал.
Итак, мы снова вернулись к его мании. Пока он рывками переворачивал страницы, его ноги всё время двигались. Губы тоже шевелились, точно твердя какой‑то текст. Мне слышался рокот моря.
– Предположим вот что, – сказал он, наконец. – Заметь, я говорю только «предположим». Этот парень жил в Стрэнде один. Наверное, как ты и сказал, на него это подействовало – смотреть на пляж каждую ночь. Но что, если он не сошёл с ума? Что, если это повлияло на него и он начал всё видеть яснее?
Я скрыл своё нетерпение.
– Что – всё?
– Пляж. – Его тон напомнил мне что‑то, некую разновидность простодушия, которой я никак не мог подобрать названия. – Конечно, мы только предполагаем. Но, судя по тому, что ты прочёл, не кажется ли тебе, что есть места, ближе стоящие к другой реальности, к иному измерению, пространству, как ещё сказать?
– Ты имеешь в виду, что пляж в Стрэнде – как раз такое место? – спросил я, только чтобы подбодрить его.
– Вот именно. Ты тоже это почувствовал?
Его энтузиазм напугал меня.
– Мне стало там хуже, вот и всё. Мне и сейчас плохо.
– Разумеется. Да, конечно. В конце концов, мы ведь только предполагаем. Но посмотри, что он пишет. – Казалось, он обрадовался возможности погрузиться в тетрадь. – Всё началось в Льюисе, там, где были старые камни, потом перешло вверх по берегу к Стрэнду. Разве это не доказывает, что то, о чём он говорил, не похоже на что‑либо нам известное?
Он умолк, с открытым ртом ожидая моего одобрения; его лицо стало пустым, бессмысленным. Я отвёл глаза, моё внимание привлекло трепещущее сияние у него за спиной.
– Не понимаю, о чём ты.
– Это потому, что ты не читал её как следует. – Его нетерпение обернулось грубостью.
– Смотри, – потребовал он, тыча пальцем в слова, словно это было библейское пророчество.
КОГДА УЗОР БУДЕТ ГОТОВ ОН ВЕРНЁТСЯ.
– И что это, по‑твоему, значит?
– Я скажу тебе, что это, по‑моему, значит… что это значило для него. – Его голос спотыкался, как будто теряясь в ритмах пляжа. – Видишь, он всё время говорит об узоре. А что, если когда‑то не было ничего, кроме этой другой реальности? Потом появилась наша и заняла часть её пространства. Мы не разрушили её, – её нельзя разрушить. Может, она просто потеснилась и стала ждать. Но оставила что‑то вроде отпечатка, своего закодированного образа в нашей реальности. И этот образ есть в то же время растущий эмбрион. Видишь, тут сказано, что он живой, но составной образ. Всё становится его частью, и так он растёт. По‑моему, именно это имелось в виду.
Тут я почувствовал умственное утомление и испуг. Неужели он настолько спятил? Против воли, я сказал немного насмешливо.
– Понять не могу, как ты из этой тетрадки столько всего вычитал?
– Кто тебе сказал, что я всё вычитал?
Его горячность потрясла меня. Надо было срочно ослабить напряжение, поскольку огонь в его глазах стал таким же противоестественным и нервным, как свечение пляжа. Я подошёл к другому окну поглядеть, не идёт ли доктор, но его не было.
– Не волнуйся, – сказал Нил. – Он придёт.
Я стоял и смотрел на неосвещённую дорогу, пока он не спросил нетерпеливо:
– Разве ты не хочешь дослушать до конца?
Он подождал, пока я сяду. Его напряжение подавляло, как низко нависшее небо. Мне показалось, что он не сводил с меня взгляд несколько минут; петля вокруг моих висков продолжала затягиваться. Наконец он сказал:
– Как, по‑твоему, на что похож этот пляж?
– Он похож на пляж.
Нил только отмахнулся.
– Видишь ли, автор этих записок понял: то, что вышло из старых камней, двигалось к населённым районам. Так оно прибавляло в размерах. Вот почему оно перешло из Льюиса к Стрэнду.
– Всё это чепуха, конечно. Бред.
– Нет. Не бред. – Вне всякого сомнения, в его тихом голосе звучала с трудом контролируемая ярость. Та же ярость, что бушевала в ревущей ночи, в вое ветра и грохоте волн и грозном небе. Пляж настороженно трепетал. – А теперь оно придёт сюда, – пробормотал он. – Так должно быть.
– Если ты этому веришь, то конечно.
Его щека дёрнулась; моё замечание было для него всё равно что назойливая муха – такое же банальное.
– Узор можно прочитать там, снаружи, стоит только приглядеться, – бормотал он. – На это уходит весь день. Тогда начинаешь понимать, что это может быть. Оно живое, хотя не в том смысле, в каком мы понимаем жизнь.
Мне оставалось сказать первое, что пришло в голову, чтобы задержать его до прихода врача.
– А ты как это понимаешь?
Он ушёл от прямого ответа, но только выказал этим всю глубину своей одержимости.
– Разве насекомое признало бы в нас форму жизни?
Внезапно я понял, что он произносил слово «пляж», как жрец произносит имя своего бога. Значит, надо убираться от него подальше. Теперь уже не до доктора.
– Слушай, Нил, я думаю, нам лучше…
Он перебил меня, взблёскивая глазами.
– Ночью оно всего сильнее. Думаю, оно впитывает энергию на протяжении всего дня. Помнишь, тут сказано, что зыбучие пески появляются только ночью. Они движутся, понимаешь, заставляют тебя следовать изгибам узора. И море ночью другое. Из него выходят такие штуки. Они как символы, только живые. Думаю, их создаёт море. Они помогают оживлять узор.
Ужаснувшись, я мог лишь вернуться к окну и высматривать огни докторской машины или любые другие.
– Да, да, – продолжал Нил, не столько нетерпеливо, сколько успокаивающе. – Он идёт. – Но я заметил, как тайком от меня торжествующе усмехнулось в стекле его отражение.
Собравшись с силами, я сказал, обращаясь к этому отражению:
– Ты ведь не звонил доктору, правда, Нил?
– Нет. – Он улыбнулся, и его рот ожил, словно зыбучий песок. – Но он идёт.
Мой желудок стал медленно сжиматься; то же происходило с моей головой и с комнатой вокруг. Теперь я боялся стоять к Нилу спиной, но, когда я обернулся, мне было ещё страшнее задавать вопрос.
– Кто?
На миг мне показалось, что он не снизойдёт до ответа; он повернулся ко мне спиной и пристально смотрел на пляж – но я не могу больше писать так, будто у меня есть ещё сомнения, будто я не знаю конца. Ответом был пляж, его внушающее трепет преображение, хотя я не понимал, что вижу. Раздулся ли он, словно накачанный прерывистыми вздохами моря? Или кишел неясными силуэтами, паразитами, которые приплясывали на нём, погружались в него, всплывали, извиваясь, на его поверхность? Содрогался ли он от края до края, словно светящееся желе? Я пытался поверить в то, что это лишь эффект нависшей тьмы – но она лежала так густо, словно во всём мире не осталось никаких огней, кроме этого пульсирующего свечения.
Нил склонил голову к плечу и запрокинул ее назад. Мерцание в его глазах очень походило на свечение за окном. Слюна паутинкой повисла между его оскаленных зубов. Ухмылка его была знаком ужасающего благородства: он решил дать на мой вопрос прямой ответ. Его губы двигались, как и при чтении. Наконец я услышал то, о чем всеми силами старался не подозревать. Он производил тот самый звук, который я пытался не слышать в раковинах.
Что это было, заклинание или имя, о котором я его спрашивал? Я знал одно – этот звук, нечеловеческий и текучий, почти нечленораздельный, вызывал у меня тошноту, и я не мог отделить его от буйных голосов ветра и моря. Казалось, он наполнял всю комнату. Удары крови в моей голове пытались подхватить его ритм, непонятный и невыносимый. Я начал бочком, вдоль стенки, двигаться к входной двери.
Его тело повернулось ко мне рывком, точно марионетка, которую держат за шею. Его голова смеялась, если, конечно, чавканье, похожее на возню в грязи, можно назвать смехом.
– Ты что, пытаешься смыться? – закричал он. – Да он завладел тобой ещё до моего приезда, точно тебе говорю. У тебя нет против него ни одного шанса, ведь мы же принесли его в дом, – и он подобрал раковину.
Стоило ему повернуть ко мне отверстие раковины, как головокружение мгновенно захлестнуло меня, швырнув вперёд. Стены сияли, тряслись, покрывались сонмами мелких тварей; мне показалось, что огромная туша замаячила за окном, загородив свет. Губы Нила двигались, но тошнотворный гул шел точно из глубокой пещеры или из раковины, шёл издалека, но становился всё ближе и чётче – голос чего‑то текучего и громадного, постепенно обретающего форму. Возможно, так было потому, что я слушал его, но выбора я не имел.
Внезапно свободная рука Нила обхватила его лоб. Она походила на щипцы, отчаянным усилием пытающиеся извлечь что‑то из его черепа.
– Оно растёт, – то ли всхлипнул, то ли экстатически выкрикнул он. Когда он говорил, текучее пение не унималось. Не успел я понять, что он затеял, как он уже распахнул заднюю дверь и был таков. Словно в кошмаре, сложные конвульсивные содрогания его тела напоминали танец.
Как только дверь с грохотом распахнулась, рёв бурной ночи хлынул внутрь. В этом внезапном всплеске было что‑то жадное, ненасытное. Я стоял, парализованный, и слушал, но не мог сказать наверняка, похоже ли это на его заклинание. Я слышал его шаги, мягкие и плавные, когда он перескакивал с дюны на дюну. Через несколько минут до меня долетел слабый вскрик, который тут же стих.
Я сполз на пол и прислонился к стулу. Облегчение, опустошение, безразличие. Звуки вернулись на пляж, туда, где им полагалось быть; комната вновь стала неподвижной. И тут меня охватило отвращение к себе. Что, если Нил ранен или попал в зыбучий песок? Я дал его истерии временно одержать верх над моим искажённым болезнью восприятием, так неужели я воспользуюсь этим предлогом и даже не попытаюсь его спасти?
Наконец я принудил себя выйти наружу. Во всех бунгало было темно. Пляж мерцал, но не сильно. В небе тоже всё было в порядке. Только головокружение да стук крови в висках грозили исказить моё восприятие.
Я заставил себя протиснуться меж кустов, шипевших, как змеи, чьи пасти забиты песком. Из‑за мешанины следов я то и дело спотыкался. В песке гремели пики тростника. На краю дюн поджидала тропа, готовая спустить меня вниз, к пляжу.
Пляж был забит. Я щурился, разглядывая прибрежный мусор. Мои глаза привыкли к полумраку, но следов Нила не различали. Я стал смотреть ещё внимательнее. Что это там, в песке, сандалии? Не дожидаясь, пока приступ головокружения швырнёт меня вниз, я сам соскользнул на пляж.
Да, это были сандалии Нила, и цепочка следов босых ног вела от них к куче мусора. Я осторожно тронул сандалии, жалея, что не взял с собой палку, – но место, где они лежали, наполовину засыпанные, выглядело вполне надёжным. Зачем же ему понадобилось их закапывать?
Я шёл за ним, постепенно привыкая к темноте. Я избегал ступать в его следы, потому что они петляли, образуя сложные узоры, которые против воли запоминались и вызывали у меня головокружение. Он шёл неровно, словно танцующий калека. Должно быть, он стал марионеткой на нитках собственных нервов, подумал я. Мне было немножко страшно встретиться с ним лицом к лицу, но попытаться я считал своим долгом.
Вращение его следов привело меня в самую гущу мусора. Приземистые расплывчатые силуэты окружили меня со всех сторон: из зазубренного обрубка торчали металлические щупальца, которые принялись шарить в воздухе, стоило мне подойти ближе; торчащий из песка автомобильный корпус, ржавый и бесформенный, походил на рисунок, сделанный неловкой детской рукой; в складном верхе от коляски сверкал, точно плешь, песочный ком. Я обрадовался, выбравшись из этого лабиринта: предметы будто шевелились в темноте, мне даже почудилось, будто плешивый ком вот‑вот откроет осыпающийся рот.
Но на открытом пляже были свои помехи. Рябь и узоры на песке стали яснее и как будто беспокойно вибрировали. Я то и дело оглядывался на море, не потому, что оно меня тревожило – хотя его настойчивый неритмичный плеск мне мешал, – но из‑за неотступного ощущения, будто волны движутся всё медленнее, становясь вязкими, как патока.
Я споткнулся и обернулся поглядеть, что подвернулось мне под ногу. На мерцающем пляже лежала рубашка Нила, та её часть, которую ещё не успел похоронить песок. Ошибки быть не могло; я узнал рисунок. Пляж подсвечивал её снизу, казалось, что нейлон испускает собственное сияние.
Его танцующие следы вели назад, в мусор. Господи, помоги мне, даже тогда я продолжал думать, что он играет со мной в какую‑то мерзкую игру – спрятался где‑нибудь и ждёт момента, чтобы выскочить и напугать меня, а затем насладиться впечатлением. Я в ярости направился туда и тут же пожалел. Все предметы светились собственным светом и не отбрасывали теней.
Теперь у меня не осталось сомнений: свечение пляжа нарастало. Из‑за него следы Нила казались очень большими: их контуры расплывались у меня на глазах. Спотыкаясь, я бросился назад, на чистую половину пляжа, и налетел на торчащий из песка автомобильный остов.
Это и был миг, когда кошмар стал реальностью. Конечно, я мог сказать себе, что это ржавчина съела машину, и та стала хрупкой, как раковина, но в тот момент я уже перестал обманываться. Я сразу понял, что всё на этом пляже было не тем, чем казалось, ведь врезавшись рукой в машину, я не только не почувствовал боли, но ощутил, как её крыша прогнулась, и вся конструкция сложилась и упала на песок, с которым немедленно слилась.
Я выбежал на открытый пляж. Но и там было не легче, ибо он весь зловеще мерцал, как болото, в котором тонет луна. Среди мусора я заметил обрывки одежды Нила, наполовину засосанные песком. Стремясь выбраться, я видел его следы впереди – они росли, менялись, делались неузнаваемыми, а потом терялись у большого бесформенного тёмного пятна.
В ужасе я начал озираться. Бунгало не было видно. Несколько минут спустя я разглядел тропинку, вернее, мешанину следов, пересекающую дюны. Медленно и осторожно, чтобы пляж или нависшее небо меня не заметили, я зашагал вперед.
Но дюны отступали. Кажется, тогда я завизжал – почти шёпотом, потому что чем быстрее я шёл, тем дальше оказывались дюны. Кошмар занял всю перспективу. Теперь я бежал, хотя чувство было такое, будто я стою на месте. Пробежав несколько шагов, я подскочил: песок так энергично хватал меня за пятки, что только губами не причмокивал. Несколько минут назад никаких зыбучих песков здесь не было, я ещё мог видеть свои следы. Я застыл на месте, меня неудержимо трясло, а мерцание пляжа нарастало, и тёмное небо как будто опускалось на меня, – и я почувствовал, что пляж меняется.
Одновременно с этим я ощутил нечто ещё худшее: менялся я сам. Круживший в моей голове смерч внезапно стих. Лёгкое помутнение сознания ещё осталось, но в остальном я чувствовал себя нормально. Я вдруг понял, что никакого солнечного удара не было. Возможно, причиной всему был внутренний конфликт: уехать я не мог, а выйти на пляж не решался, так как подсознательно чувствовал, что там должно произойти.
