2020-06-10
70
– Ты, наверное, хорошо зарабатываешь, раз можешь позволить себе такое. – Голос Нила звучал безжизненно, зависть проскользнула в нём лишь постольку, поскольку он считал, что её ожидают. Ах, если бы так продолжалось и дальше! Но, едва войдя в бунгало, он начал восхищаться всем подряд – видом из окна, моими книгами на полках книжного шкафа в гостиной, моей пишущей машинкой с вложенной в неё символической страницей, на которой красовалась символическая фраза, репродукциями Брейгеля, служившими мне напоминанием о человечестве. Внезапно, с угрюмым пылом, которого я не замечал в нём раньше, он сказал:
– Взглянем на пляж?
Ну, вот я и написал это слово. Я могу описать пляж, я должен его описать, я только о нём и думаю. У меня есть блокнот, который я брал с собой в тот день. Нил шагал впереди меня по гравийной дорожке. Там, где обрывалась ведущая к бунгало бетонная дорожка, почти сразу заканчивался и гравий, поглощённый песком, несмотря на ряды кустарников, посаженных специально для того, чтобы не давать ему расползаться. Мы нырнули в кусты, которые, казалось, преисполнились решимости во что бы то ни стало преградить нам путь.
Продравшись сквозь них, мы ощутили ветерок, волнами прокатывавшийся по песчаному тростнику, которым щетинились дюны. Волосы Нила разлетались, такие же выгоревшие, как трава на песке. Дюны, по которым мы тащились, замедляли его шаг, несмотря на всю его энергию. Соскользнув вниз, к пляжу, мы услышали море, оно рывком приблизилось к нам, как будто мы его разбудили. Ветер бил крыльями у самых моих ушей, шелестел страницами моего блокнота, пока я записывал вдруг возникший образ пробуждения моря и с потрясающим невежеством думал: а вдруг пригодится. Теперь нас со всех сторон отгораживали от мира дюны: безликие груды в лохматых травяных париках, белизной почти не уступавшие солнцу.
Уже тогда я чувствовал, что пляж словно существует отдельно от всего окружающего: сосредоточен на самом себе, подумал я, помнится. Мне казалось, что в этом виновата подвижная дымка, которая парила над морем, но которую мне не удалось ни разглядеть как следует, ни прикинуть расстояние от берега до неё. Если глядеть от замкнутой сцены пляжа, бунгало казались до смешного назойливыми, анахронизмами, которые отвергало геоморфологическое время моря и песка. Даже остатки машины и другой мусор вблизи прибрежной дороги, наполовину проглоченный пляжем, и тот казался не таким чуждым. Таковы мои воспоминания, надёжнее которых у меня ничего не осталось, и я должен продолжать. Сегодня я обнаружил, что отступать дальше уже не могу.
Нил, сощурившись от блеска, рассматривал пляж, который начинался у прибрежной дороги и скрывался из виду за горизонтом.
– Сюда что, никто не приходит? Может, тут загрязнение?
– Смотря кому верить. – Пляж часто вызывал у меня головную боль, даже когда он не блестел, не говорю уж о том, как он выглядит по ночам. – По‑моему, люди в основном ходят на курортные пляжи, дальше по берегу. По крайней мере, других причин не вижу.
Мы шли. Подле нас край сверкающего моря двигался в нескольких направлениях сразу. Мокрый, атласно‑гладкий песок устилали ракушки, складываясь в узор, который менялся быстрее, чем мой глаз мог за ним уследить. Зеркально блестящие песчинки вспыхивали и гасли с такой скоростью, словно передавали что‑то морзянкой. По крайней мере, судя по моим записям, так казалось.
– А твои соседи никогда сюда не ходят?
Голос Нила заставил меня вздрогнуть, так я был зачарован узорами песка и ракушек. На мгновение мне показалось, что я не могу оценить ширину пляжа: несколько шагов или несколько миль? Чувство перспективы вернулось, но возникла и головная боль, нудной неосязаемой хваткой давившая на мой череп. Теперь я понимаю, что это значило, но мне хочется вспомнить свои ощущения до того, как я всё узнал.
– Очень редко, – сказал я. – Некоторые считают, что здесь зыбучие пески. – Одна старая леди, вечно сидевшая в своём саду и глазевшая на дюны, как Кнуд[39] на песок, рассказала мне, что предупреждающие таблички постоянно тонут. Сам я никогда здесь зыбучих песков не встречал, но на всякий случай всегда выходил с палкой.
– Значит, весь пляж будет в моём распоряжении.
Я воспринял это как намёк. По крайней мере, он не будет ко мне приставать, если мне захочется поработать.
– В бунгало живут в основном пенсионеры, – сказал я. – У тех, кто обходится без инвалидных колясок, есть машины. На мой взгляд, песок им надоел, даже тем, из кого он ещё не сыплется на ходу.
Однажды чуть выше по пляжу я наткнулся на компанию нудистов, которые, прикрываясь полотенцами и соломенными шляпами, пробирались к морю, но Нилу говорить о них не стал – пусть сам узнает. Теперь я даже не знаю, видел я их на самом деле или просто чувствовал, что так положено?
Слушал ли он меня? Его голова была наклонена, но не ко мне. Он замедлил шаг и вглядывался в складки и борозды пляжа, который лизало своими языками море. Внезапно борозды напомнили мне извилины мозга, и я схватился за записную книжку, но тут же почувствовал, как кольцо вокруг моей головы стало уже. Пляж как подсознательное, говорится в моих заметках: горизонт как воображение – на краю мира вспыхнул корабль, зажжённый солнечным лучом, образ, который поразил меня своим ярким, но неопределённым символизмом, – мусор как воспоминания, наполовину погребённые, наполовину осознанные. Но что же тогда такое бунгало, торчащие над дюнами, словно шкатулки, вырезанные из ослепительно‑белой кости?
Я поглядел вверх. Ко мне склонялось облако. Точнее говоря, оно словно неслось от горизонта к пляжу с устрашающей скоростью. Может, это было не облако? Оно казалось массивнее корабля. Небо опустело, и я сказал себе, что это эффект, вызванный дымкой – увеличенная тень чайки, к примеру.
Мой испуг оживил Нила, который вдруг начал болтать, как телевизор, по которому стукнули кулаком.
– Одиночество здесь пойдёт мне на пользу, мне надо привыкать быть одному. Мэри с детьми нашла себе другой дом, вот в чём дело. Конечно, денег он зарабатывает, сколько мне за всю жизнь не увидеть, ну и пусть, раз им этого надо. Он, видите ли, владелец издательства, ну и пусть, раз им так нравится. Я‑то всё равно не смогу быть таким, как он, сколько ни старайся, особенно теперь, с моими нервами.
Его слова до сих пор звучат у меня в ушах, и, полагаю, я понимал тогда, что с ним такое. Теперь это просто слова.
– Вот почему я столько болтаю, – сказал он и поднял спиральную ракушку – как мне показалось, чтобы успокоиться.
– Эта слишком маленькая. Ты в ней ничего не услышишь.
Прошло несколько минут, прежде чем он оторвал её от уха и протянул мне.
– Нет? – сказал он.
Я приложил к ней ухо, но не мог понять, что слышу. Нет, я не зашвырнул ракушку подальше, я не растоптал её ногой; да и разве я мог сделать то же самое со всем пляжем? Я напрягал слух, стараясь расслышать, чем шум этой ракушки отличается от обычного шёпота остальных. Может, в нём был ритм, который не поддавался определению, или он казался тихим оттого, что доносился издалека, а не только был заключён в крохотное пространство ракушки? Я замер в ожидании, околдованный: именно это ощущение я так часто стремился передать в своей прозе, как мне кажется. Что‑то нависло надо мной, протянувшись от горизонта. Я вздрогнул и уронил раковину.
Передо мной не было ничего, кроме солнечного блеска, ослепительно отражавшегося от поверхности волн. Дымка над морем сгустилась, на миг закрыв собой свет, и я убедил себя в том, что именно это и видел. Но, когда Нил подобрал следующую раковину, мне стало не по себе. Кольцо невыносимо давило мой череп. Пока я созерцал пустые пространства моря, неба и пляжа, моё ожидание стало тягостным, в нём появился оттенок неизбежности, и оттого пропало всё удовольствие.
– Я, пожалуй, пойду назад. Может, и ты со мной? – сказал я, подыскивая объяснение, которое прозвучало бы естественно. – А то вдруг здесь и правда зыбучие пески.
– Ладно. В них во всех одно и то же, – сказал он, протягивая мне совсем маленькую раковину, которую только что слушал. Помню, я тогда подумал, что его наблюдение настолько самоочевидно, что попросту лишено смысла.
Когда я повернул к бунгало, блеск моря всё ещё стоял у меня перед глазами. Пятна света плясали среди мусора. Они двигались, пока я старался разглядеть их очертания. Что они напоминали? Символы‑иероглифы? Конечности, изгибающиеся стремительно, как в ритуальном танце? Из‑за них казалось, будто мусор тоже движется, крошится. Стадо безликих дюн подалось вперёд; чей‑то образ склонился надо мной с неба. Я закрыл глаза, чтобы унять их штучки, и подумал, не следует ли мне серьёзнее относиться к разговорам о загрязнении.
Мы приближались к путанице следов, ведущих сквозь дюны. Нил оглядывал сверкающий пляж. Он впервые представился мне сложной системой узоров, и, может быть, это означало, что было уже слишком поздно. При свете солнца он выглядел искусственно, точно при свете рампы, и я даже усомнился, так ли нога ощущает настоящий пляж.
Бунгало тоже выглядели неубедительно. И всё же, пока мы, упав в кресла, давали отдохнуть глазам в относительной полутьме, а наши тела впитывали прохладу, как воду, я умудрился забыть о пляже совсем. Мы выпили два литра вина на двоих, поговорили о моей работе и о том, что Нил без работы с самого выпуска.
Позже я порезал дыню, салат, достал кубики льда. Нил следил за мной, очевидно смущённый своей неспособностью помочь. Без Мэри он казался потерянным. Ещё одна причина, чтобы не жениться, подумал я, поздравляя себя.
Пока мы ели, он не сводил с пляжа глаз. Корабль застыл в янтаре заката: мечта о побеге. Этот образ я чувствовал не столь глубоко, как те метафоры, что посещали меня на пляже; он был не столь гнетущим. Обруч, давивший мне на голову, исчез.
Когда стемнело, Нил подошёл вплотную к окну.
– Что это? – спросил он.
Я выключил свет, давая ему увидеть. За тусклыми горбами дюн светился пляж, его мутноватое сияние напоминало луну в тумане. Неужели и другие пляжи светятся ночью?
– Из‑за этого люди говорят, что пляж загрязнён, – сказал я.
– Я не о свете, – сказал он нетерпеливо. – Я о другом. Что это шевелится?
Я сощурился, глядя в окно. Сначала я не замечал ничего, кроме тускловатого свечения. Наконец, когда у меня уже защипало глаза, я разглядел силуэты, тонкие и угловатые, как вороньи пугала, которые рывками меняли позы. Если долго смотреть, наверняка увидишь что‑нибудь подобное, и я решил, что это тёмные пятна от спутанных, едва различимых в темноте кустов, проступают на сетчатке глаз.
– По‑моему, надо пойти и посмотреть.
– Я бы не стал ходить туда ночью, – сказал я, внезапно осознав, что никогда не ходил на пляж в темноте и испытываю явное, хотя и необъяснимое отвращение к подобной прогулке.
Наконец он пошёл спать. Несмотря на долгий путь, проделанный днём, ему понадобилось напиться, чтобы уснуть. Я слышал, как он распахнул окно своей спальни, выходившее прямо на пляж. Сколько мне ещё предстоит написать, со скольким справиться, а что мне в этом сейчас проку?
2
Я приобрёл это бунгало, как сказано в одной из немногих записей моего дневника, чтобы дать себе возможность писать, не отвлекаясь на городскую жизнь – вопли телефона, звонки в дверь, вездесущий шум, – но, едва оставив всё это позади, я обнаружил, что городская жизнь и есть моя тема. Однако писательство было моей манией: если я не писал несколько дней подряд, то впадал в депрессию. Писать для меня значило преодолевать депрессию, вызванную невозможностью писать. Теперь я пишу потому, что у меня нет другого способа сохранить остатки своего «я», отсрочить конец.
На следующий день после приезда Нила я напечатал несколько строк пробной главы. Вообще‑то я не особенно люблю этот приём – вырывать главу из ткани ещё не созданного романа. Но пляж меня смутил, и я чувствовал, что мне надо поработать над сделанными на нём заметками, придать определённость заложенным в них образам. Я надеялся, что из них возникнет какая‑нибудь история. Пока я перебирал заметки в её поисках, Нил сказал:
– Пойду затеряюсь ненадолго в окрестностях.
– Угу, – буркнул я, не поднимая глаз.
– Ты, кажется, говорил, что здесь есть брошенная деревня?
Пока я объяснял, как её найти, ниточка моих мыслей порвалась. Хотя она и так вся была в узелках и потёртостях. Раз уж я всё равно неотрывно думаю о пляже, это всё равно, как если бы я был там. Я всё ещё могу писать так, словно не знаю конца, это помогает мне отвлечься от сказанных мною слов: «Я иду с тобой».
Погода была неровной. Архипелаги облаков низко плыли в затянутом дымкой небе, над морем; огромные кляксы вставали из‑за сланцевых холмов, точно выбросы жидкого камня. Пока мы лезли через кусты, над дюнами согнулась какая‑то тень, приветствуя нас. Едва моя нога ступила на пляж, как я задрожал от сырости и прохлады, под песком словно крылось болото. Но тут свет солнца пролился над ним, и пляж как будто совершил прыжок в совершенную ясность.
Я шёл быстро, хотя Нилу, кажется, хотелось потянуть время. Не тревога заставляла меня торопиться; в конце концов, твердил я себе, может пойти дождь. Сверкающая мозаика песчинок неутомимо мелькала вокруг меня, не складываясь в чёткий узор. Неправильной формы пятна, плоские аморфные призраки, растянутые в длину, проскальзывали по пляжу и замирали, дожидаясь следующего ветерка. Нил, не отрываясь, смотрел на них, как будто хотел понять их форму.
Через полмили пути по пляжу дюны начали оседать и выравниваться. Со всех сторон вставали сланцевые холмы. Не они ли дышали холодом? Возможно, всё дело было в сырости; влага заполняла мои следы, как вода колодец. Расплывчатые сырые пятна словно не имели никакого отношения к отпечаткам моих ног, и это меня пугало. Когда я оглянулся, мне показалось, что это кто‑то огромный подражал моей походке.
Влажность была почти удушающей. Напряжение сдавило мне виски. Ветер продолжал порывами гудеть у меня в ушах, даже когда я не чувствовал ни малейшего дуновения. Рваный ритм сбивал с толку, так как уловить его было невозможно. Серое облако затопило небо; оно, холмы и густеющая дымка над морем словно взяли пляж в полон. Мне казалось, что на краю моего поля зрения извилины пляжа шевелятся, пытаясь сложиться в узор. Его настойчивый блеск изводил моё сознание.
Я уже начал задаваться вопросом, не принял ли влияние жары и влажности за воображаемое загрязнение, – я раздумывал, не пора ли поворачивать назад, пока ещё не кружится голова и меня не тошнит, – и тут Нил сказал:
– Это она?
Я уставился вдаль, щурясь от солнечных бликов на волнах. В четверти мили перед нами холмы полностью вытеснили дюны. На фоне игольчатого сланца несколько вертикальных скал торчали из пляжа, словно стоячие камни. Сквозь дымку они тускло отсвечивали медью; их покрывала песчаная корка. Вряд ли это была деревня.
– Да, это она, – сказал Нил и устремился вперёд.
Я последовал за ним, так как деревня должна была находиться дальше. Завеса дымки раздвинулась, нагие вертикальные скалы сверкнули, и я замер, поражённый. Никакой песчаной корки на скалах не было; они были из сланца, такого же серого, как холм, на котором они возвышались над пляжем. Хотя сланец был весь иззубрен, некоторые отверстия в нём сохранили правильные очертания: окна, двери. Тут и там стены ещё складывались в углы. Как могла дымка до такой степени запутать меня?
Нил карабкался по грубым ступеням, вырезанным в склоне сланцевого холма. Внезапно, пока я стоял, смущённый обманом зрения, я вдруг почувствовал себя совершенно одиноким. Тусклая дымка окружала меня со всех сторон, я тонул в ней, как насекомое в чашке с молоком. Сланец, или что‑то ещё более массивное и тёмное, нависло надо мной. Калейдоскоп раковин вот‑вот должен был сложиться; пляж готовился изогнуться, явить свой узор, стряхнуть свою ненатуральность. Тёмная масса склонится и…
Я вздрогнул, как от внезапного пробуждения. Сланцевый стол передо мной был пуст, не считая руин нескольких строений. Ветер гоготал так, будто у него был огромный рот, с которым он никак не мог справиться.
– Нил, – позвал я. Потрясённый тем, как тихо звучит мой голос, я закричал:
– Нил.
Раздался звук, похожий на бряцанье кольчуги – сланец, разумеется. Серые стены безжизненно светились, провалы в них напоминали глазницы черепа; зияющие окна демонстрировали отсутствие лиц, комнат. Потом из‑за половины стены вынырнула голова Нила.
– Да, поднимайся, – сказал он. – Здесь странно.
Пока я карабкался по ступеням, песок скрипел под моими подошвами, как сахар. Песок невысокими кучками лежал вдоль стен; сверкающими заплатками покрывал небольшое плато. Неужели эти кучки и есть та песчаная корка, которую я видел издали? Нет, это из‑за жары, сказал я себе.
Меня окружали рухнувшие стены. Они вспыхивали, как дождевые тучи в грозу. Они складывались в лабиринт, центром которого была пустыня. Этот образ пробуждал другой, слишком глубоко засевший в моём сознании, чтобы его можно было вспомнить. Это место было не лабиринтом, но головоломкой, сложив которую можно увидеть узор, разрешить главную тайну. Я понял это тогда; так почему же я не бежал?
Полагаю, меня удержала тайна деревни. Я знал, что в холмах над ней раньше были каменоломни, но что послужило причиной её опустошения, так и не выяснил. Возможно, её убило малолюдье – я насчитал остатки не более чем, дюжины домов. Рядом с пляжем она казалась карликовой; единственный след присутствия человека, поглощаемый песком, не выдерживал напора стихий. Я обнаружил, что деревня лишает меня мужества, заражает свей безжизненностью. Что делать: остаться с Нилом или рискнуть бросить его здесь одного? Не успев решить, я услышал шелест сланца и его слова:
– Это интересно.
В каком смысле? Он шарил по вскрытому погребу, среди обломков сланца. Неизвестно, что это был за дом, но стоял он дальше всех от моря.
– Я не о погребе, – сказал Нил. – Я вот о чём.
Без всякой охоты я посмотрел туда, куда он указывал. В противоположной пляжу сланцевой стене погреба был вырублен примитивный альков. В глубину он был около ярда, но так невысок, что человек мог поместиться в нём, лишь встав на четвереньки. Нил уже вползал внутрь. Я слышал, как трещит под ним сланец; его ноги торчали из темноты. Разумеется, они вовсе не задёргались в конвульсиях, но нервозность заставила меня отпрянуть, когда он глухо спросил:
– Что это?
Обратно он вылез задним ходом, словно терьер с добычей. Его трофеем была старая тетрадка со слипшимися от сырости страницами.
– Кто‑то прикрыл её кусками сланца, – сказал он, словно надеясь пробудить мой интерес.
Не успел я его остановить, как он уже сидел на краю пляжа и аккуратно расклеивал страницы. Я вовсе не боялся за судьбу ценного исторического документа, – скорее, мне просто не хотелось читать то, что было найдено в погребе. Почему я не послушался своих инстинктов?
Он осторожно освободил первую страницу, потом нахмурился.
– Тут всё начинается с середины. Должна быть ещё одна тетрадь.
Вручив эту мне, он снова отправился рыться в погребе. Я сел на край сланцевого стола и бросил взгляд на первую страницу. Тетрадь и сейчас лежит передо мной на письменном столе. Страницы с тех пор порядком искрошились – желтеющая бумага всё сильнее напоминает песок – но почерк ещё разборчив, дрожащие прописные буквы выдают грамотного человека, который впал в маразм. Никаких знаков препинания, только кляксы иногда разделяют слова. Под беспощадным светом в заброшенной деревне выцветшие чернила казались нереальными, едва видимыми.
С ПЛЯЖА ВСЕ УШЛИ ТЕПЕРЬ КРОМЕ МЕНЯ ЭТО НЕ ТАК ПЛОХО ДНЁМ ТОЛЬКО Я НЕ МОГУ ХОДИТЬ А ПО НОЧАМ Я СЛЫШУ КАК ОН ТЯНЕТСЯ К (тут слово скрыл нарост плесени) И ГОЛОСА ЕГО ГОЛОС И СИЯНИЕ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ ОНО ПОМОЖЕТ МНЕ УВИДЕТЬ ОТСЮДА КОГДА ОН ПРИДЁТ
Тут я перестал читать; мои внезапно дрогнувшие пальцы едва не порвали страницу. Лучше бы мне было разорвать её тогда; меня измучила борьба между сырой прохладой сланца и пляжем, меня бил озноб. Слова, на которые я смотрел, касались почти забытых впечатлений, полувоспоминаний. Если я подниму голову, останется ли пляж прежним?
Я слышал, как шуршит сланцем Нил, переворачивая кусок за куском. Я по опыту знал: пусть лихо лучше лежит тихо. Наконец он вернулся. Я тупо глядел на искрящийся пляж, не в силах оторвать от него глаз; мои пальцы сжимали закрытую тетрадь.
– Ничего не могу найти, – сказал он. – Придётся вернуться ещё раз. – Он взял у меня тетрадь и принялся читать, бормоча: – Что? О господи! – Он аккуратно высвободил следующую страницу. – Ещё страннее, – прошептал он. – Что это за мужик был такой? Представляю, что у него творилось в голове.
Как он узнал, что это был мужчина? Я уставился на страницы, чтобы не дать Нилу прочесть их вслух. Это избавляло меня от необходимости смотреть на то, что вытворял пляж, ползущий, как медленное пламя, но потаённые блуждания слов вызвали у меня тревогу.
ОН НЕ МОЖЕТ ДОТЯНУТЬСЯ СЮДА ПОКА НЕ МОЖЕТ НО СНАРУЖИ МЕНЯЕТСЯ СНАРУЖИ ЧАСТЬ УЗОРА Я ЧИТАЮ УЗОР ВОТ ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ УЙТИ Я ВИДЕЛ ОНИ ТАНЦЕВАЛИ УЗОР ОН ХОЧЕТ ЗАСТАВИТЬ МЕНЯ ТАНЦЕВАТЬ С НИМИ ОН ЖИВОЙ НО ОН ТОЛЬКО СОСТАВНОЙ ОБРАЗ
Нил в изумлении широко открыл глаза. Лихорадка сжимала мой мозг, я не ориентировался в пространстве; мне было так плохо, что я не мог двигаться. Раскалённая дымка, должно быть, опускалась: на краю моего поля зрения всё было в движении.
КОГДА УЗОР БУДЕТ ГОТОВ ОН ВЕРНЁТСЯ И ВЫРАСТЕТ ОН ЖАЖДЕТ БЫТЬ ВСЕМ Я ЗНАЮ КАК ОН ЭТО ДЕЛАЕТ ПЕСОК ПО НОЧАМ ДВИЖЕТСЯ И ЗАТЯГИВАЕТ ЧЕЛОВЕКА ИЛИ ЗАСТАВЛЯЕТ ИДТИ ТУДА КУДА ЕМУ НУЖНО ЧТОБЫ СДЕЛАТЬ (клякса съела несколько слов) КОГДА СТРОИЛИ ЛЬЮИС ПОТРЕВОЖИЛИ СТАРЫЕ КАМНИ МОЖЕТ ЭТО ОНИ ДЕЛАЛИ ЕГО МАЛЕНЬКИМ ТЕПЕРЬ ОН ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ ПЛЯЖ
На следующей странице буквы куда крупнее и корявее. Может, свет стал меркнуть, или автор отодвинулся от его источника – входа в погреб? Я не знал, что хуже.
НАДО ПИСАТЬ РУКИ ДРОЖАТ ОТ РЫТЬЯ ТУННЕЛЯ И ЕДЫ НЕТ ОНИ ПОЮТ СЕЙЧАС ПОМОГАЮТ ЕМУ ДОСТИЧЬ ПЕСНОПЕНИЯ БЕЗ РТОВ ОНИ ПОЮТ И ТАНЦУЮТ УЗОР ЧТОБЫ ОН ДОСТИГ
Теперь слов на странице совсем мало. Буквы подскакивают так, словно руку писавшего то и дело сводило судорогой.
СВЕЧЕНИЕ ИДЁТ ОНО УЖЕ СНАРУЖИ ТЕПЕРЬ ОН СМОТРИТ НА МЕНЯ НО НЕ СМОЖЕТ ОВЛАДЕТЬ ПОКА Я ПИШУ ОНИ ХОТЯТ ЗАСТАВИТЬ МЕНЯ ТАНЦЕВАТЬ ЧТОБЫ ОН ВЫРОС ХОТЯТ ЧТОБЫ Я
На этом всё обрывалось.
– Ага, влияние Джойса, – кисло прокомментировал я. Оставшиеся страницы пусты, не считая грибка. Я умудрился встать; вместо головы у меня как будто был накачанный газом шар.
– Мне надо возвращаться. По‑моему, у меня что‑то вроде солнечного удара.
Ярдов через сто я оглянулся на остатки деревни. Льюис, так она, кажется, называлась. Каменные руины колебались, точно силились принять иную форму; дымка окрашивала их в медный цвет, и казалось, будто они покрыты песочной коркой. Мне страшно хотелось убраться подальше от этой жары.
Ближе к морю я почувствовал себя лучше – но шёпот песка, влажное бормотание волн слились в один настойчивый хорал. Повсюду на пляже были разбросаны узоры, которые требовали, чтобы их прочли.
Нил сунул тетрадь под мышку.
– Что ты об этом думаешь? – пылко спросил он.
Меня разозлило его безразличие к моему здоровью, а значит, и сам вопрос.
– Он был псих, – сказал я. – И неудивительно, поживёшь здесь – чокнешься. Может, он перебрался сюда уже после того, как все ушли. Пляж и здесь наверняка светится. Это его, должно быть, и доконало. Ты же видел, какое он пытался вырыть укрытие. Оно всё объясняет.
– Ты так думаешь? Не знаю, – сказал Нил и поднял раковину.
Пока он держал её возле уха, выражение его лица стало таким замкнутым и непроницаемым, что я ощутил приступ ужаса. Что это – симптом его нервного расстройства? Он стоял, словно часть разрушенной деревни – как будто это раковина держала его, а не наоборот.
Наконец он забормотал:
– Вот оно, вот что он имел в виду. Песнопение без ртов.
Я взял раковину, но очень неохотно; кровь прилила к моей голове. Я прижал раковину к уху, хотя грохот крови оглушал меня. Если раковина и бормотала что‑нибудь, я всё равно не мог вынести её рваного ритма. Он не столько раздавался у меня в ушах, сколько отдавался глубоко внутри черепа.
– Ничего подобного, – чуть ли не прорычал я и сунул раковину ему в руку.
Теперь, когда различить бормотание можно было, лишь прислушиваясь, я не мог избавиться от него; оно чудилось мне повсюду, в звуках ветра и волн. Я брёл вперёд, полуприкрыв глаза. Сырость выступала из‑под моих ног; блестящие контуры вокруг моих следов выглядели более крупными и отчётливыми. Приходилось напрягать мысль, чтобы вспомнить свою форму и размер.
Когда мы приблизились к дому, я не увидел бунгало. Казалось, что кругом только пляж, огромный и ослепительный. Наконец Нил услышал звук отъезжающей от полумесяца машины и повёл меня по нашим осыпавшимся следам.
В бунгало я лёг, изгоняя из‑под опущенных век световые пятна и узоры. Присутствие Нила меня не утешало, хотя он просто сидел и разглядывал тетрадь. Он принёс в дом целую горсть раковин. Время от времени он брал одну из них, подносил к уху и бормотал:
– И здесь то же самое, слышишь? Действительно, похоже на песнопения.
Я хотя бы различаю симптомы болезни, подумал я с раздражением, но беда в том, что из‑за этой горячки меня так и тянет соглашаться с ним. Мне казалось, я почти слышал, во что пытался оформиться этот звук.
3
На следующий день Нил снова пошёл в заброшенную деревню. Его не было так долго, что я, даже несмотря на свои расстроенные чувства, начал беспокоиться. Следить за ним я не мог; когда я пытался, раскалённый добела пляж начинал вибрировать, трястись, и меня бросало в дрожь.
Наконец он вернулся, но без второй тетради, которую так и не нашёл. Я надеялся, что этим всё и кончится, но неудача нисколько не расхолодила его, а только расстроила. Своим раздражением мы действовали друг другу на нервы. Он накромсал какой‑то салат, которого я немного поел. Пока сумерки приливом накатывали со стороны горизонта, он сидел у окна и смотрел то в тетрадь, то на пляж.
Вдруг ни с того ни с сего он заявил:
– Пойду пройдусь. Можно взять твою палку?
Я догадался, что он собирается идти на пляж. Если он заблудится там в темноте, я не в состоянии буду прийти ему на помощь.
– Лучше не надо, – вяло ответил я.
– Не бойся, не потеряю.
Я слишком устал, чтобы объяснять. Развалившись в кресле, я через открытое окно слышал, как он топает прочь – песок глушил звук шагов. Скоро из всех шумов осталось лишь смутное бормотание моря, неспешно, ощупью накатывающего на пляж и удаляющегося снова, и слабый шелест песка в кустах.
Полчаса спустя, несмотря на всё прибывающую боль в голове, я встал и заставил себя взглянуть на белёсый пляж. Всё его пространство поблескивало, точно пронизанное призраками молний. Я пригляделся. Казалось, пляж покрыт мусором, который танцует под эти вспышки. Из‑за них мне пришлось ещё сильнее напрягать глаза, но ни следа Нила я не увидел.
Я вышел наружу и встал между кустов. Чем ближе к пляжу я был, тем сильнее мне казалось, что на нём идёт какая‑то непонятная возня, – однако эти ощущения могли хотя отчасти быть объяснены моим состоянием, ведь уже через пять минут у меня заломило виски, я чуть не потерял равновесие, и мне пришлось возвращаться в дом, подальше от жара.
Хотя я не собирался спать, но, когда Нил вернулся, я дремал. Проснувшись, я увидел, что он стоит у окна и смотрит наружу. Стоило мне открыть глаза, как пляж, сверкая, рванулся вперёд. Теперь он казался совершенно пустым, вероятно, потому, что мои глаза отдохнули. Что такое видит там Нил?
– Ну, как прогулка, понравилась? – сонно спросил я.
Он обернулся, и на меня повеяло тревогой. Его лицо застыло в сомнении; в глазах сквозило беспокойство, задумчивые морщины пересекали лоб.
– Он не светится, – сказал Нил.
Я лишь подивился тому, как сильно его нервозность влияет на восприятие. Пляж горел ярко, как никогда.
– Ты о чём?
– О пляже у деревни – там он не светится. Больше не светится.
– А, понятно.
Вид у него стал обиженный, почти презрительный, хотя я не мог понять, почему он решил, что эта новость меня взволнует. Он снова погрузился в созерцание тетради. Впечатление было такое, будто он пытается решить насущную проблему.
Возможно, будь я здоров, мне удалось бы отвлечь Нила от его мании, но я и носа не мог высунуть наружу без того, чтобы не почувствовать головокружение; оставалось только сидеть в бунгало и ждать, когда мне полегчает. Ни у кого из нас не было раньше солнечного удара, но Нил, казалось, знал, что делать.
– Пей больше воды. Укройся, если тебя начнёт лихорадить. – Он не возражал против того, чтобы я оставался в доме, – казалось, ему не терпится пойти бродить одному. Ну что же? На следующий день он собирался всего лишь в библиотеку.
Самочувствие плохо влияло на мои мысли, но я и при полном здоровье не мог бы представить, какой у него будет вид, когда он вернётся: взволнованный, довольный, заговорщический.
