2020-06-10
249
1916 г.р., ур. пос. Сукремль Людиновского р‑на Калужской области, проживает в г. Донецке
Прежде чем описывать судьбу моей тети Лукашковой Апполинарии Ивановны и ее детей, немного коснусь истории семьи, где она родилась и воспитывалась.
В семье Ивана и Евдокии Лукашковых, проживавших в Сукремле, было пять детей: Николай – 1914 г.р., Апполинария (Паля) – 1916 г.р., Мария – 1919 г.р., Раиса (моя мать) – 1921 г.р., Михаил – 1923 г.р.
Николай – участник финской и Великой Отечественной войн, умер в Сукремле еще в 70‑е годы, так как был во время войны неоднократно ранен и контужен, с 50‑х годов являлся инвалидом.
Михаил – участник Великой Отечественной войны, умер два года назад в г. Донецке, где жил с 1946 г. Сестры моей матери Паля и Мария живут в г. Донецке.
В начале тридцатых годов Паля поступила в педагогический техникум в Жиздре. После окончания техникума была направлена работать в д. Косичино учителем. Здесь же она и вышла замуж за Корнеева Г. Г. В 1936 г. родился у нее первый сын – Гена, в 1937 – дочь Валентина. Жизнь складывалась очень трудно. Григорий постоянно был в отъезде, так как работал наладчиком локомобилей на Людиновском заводе, а это, как известно, связано было с длительными командировками. Жили в одном доме со свекровью, у которой кроме Григория с его семьей было еще четверо детей. Свекровь отказалась нянчить маленьких внуков, да и возможности, видимо, не было.
И вот в 1938 г., после смерти отца Пали, они переезжают в Сукремль в дом родителей на Пролетарской улице, где в то время жили мать Пали, две сестры и брат Миша. Николай к тому времени учился в Ленинграде в автодорожном техникуме, который так и не закончил (война с Финляндией и Отечественная война).
Паля перевелась работать в д. Романовку, так как это гораздо ближе к дому, и работала там до рождения третьего ребенка Юру. К тому же заболела мать, с детьми сидеть было некому. Вскоре мать умерла. Сестры почти одновременно вышли замуж и разъехались – Мария в г. Сталино (Донецк), а Раиса с мужем (мои родители) в Юхновский район.
Итак, в 1940 г. в доме родителей на Пролетарской улице остались жить Паля с мужем и тремя детьми и брат Михаил, который еще учился в 9‑м классе. Из близких родственников в Сукремле остались только дедушка – Зайцев Иван Алексеевич (кстати, машинист 1‑й статьи крейсера «Аврора», участник Цусимского боя в составе 2‑й Тихоокеанской эскадры Российского флота) и тетя Ольга, которые жили в своем доме на другом конце Пролетарской улицы.
Григорий постоянно был в командировках и в редкие приезды домой старался уйти от домашних дел, так как стал увлекаться спиртным. Поэтому дети почти не помнили своего отца, и даже старший Гена не знал, что фамилия его отца – Корнеев. Но об этом чуть позже.
И вот настало лето 1941 года. Война. Григория мобилизовали в числе первых. Через некоторое время взяли на фронт и брата Михаила, которому к тому времени не было еще и 18 лет. Паля осталась с детьми одна.
Однажды осенью 1941 г. Полина пошла на другую улицу достать кое‑каких продуктов, оставив детей дома. Гена посадил маленьких на подоконник и все вместе стали смотреть в окно, поджидая маму. В это время прилетели самолеты и стали бомбить или Сукремльский завод, или дорогу на д. Курганье. Одна из бомб разорвалась прямо против дома, но на другой стороне улицы. Была она, видимо, крупного калибра, так как даже в середине 50‑х годов воронка от нее составляла не менее 6‑8 метров и глубиной около 2‑х метров, и мы мальчишками часто в ней прятались, а осколки от этой бомбы были видны в наружной стене нашего дома до самого его сноса в 1974 г. В момент взрыва стекла в окнах разлетелись мелкими стекляшками и поранили лица детей. Гена подхватил маленьких брата и сестру и выбежал с ними во двор, где спрятался под навес. Когда их мать, несмотря на бомбежку, прибежала домой, то увидела такую картину: старший сын, которому самому‑то было едва 5 лет, успокаивал маленьких, вытирая с их лиц кровь. Можно понять состояние их матери, но это было только начало военного лихолетья.
В один из зимних дней 1942 года партизаны на ул. Пролетарской разгромили немецкий обоз. Этот случай неоднократно описан очевидцами и бывшими партизанами. После этого нападения один из немецких солдат остался жив и убежал в Людиново. И вот уже ночью приехали каратели и стали выгонять людей из домов на Пролетарской улице, улице Толстого и Куйбышева. Стали поджигать дома, которые почти все сгорели. Кое‑кого из граждан арестовали, но большинство населения этих улиц скрылось в лесу. Несколько дней жили в лесу – зимой под открытым небом.
Полина решила идти в Косичино к матери Григория. Ночью, чтобы не нарваться на немцев, пробралась в деревню. Там в это время немцев еще не было, не считая старосты Зинукова. Свекровь жила с младшим сыном и дочерьми Ниной и Таней. Так Паля с детьми и осталась жить в Косичине. В деревню все чаще стали наведываться немцы, охотясь за партизанами, расположившимися в окрестных лесах. И вот пришла первая большая беда: от рук фашистов погиб младший Корнеев (брат Григория). Немцы, чувствуя близкий конец, все больше зверели. В один из ясных дней Паля вместе с золовками и свекровью пошла в лес собрать ягод, чтобы были хоть какие‑то витамины детям на зиму. В лесу неожиданно нарвались на карателей, которые охотились на партизан. Немцы открыли по ним огонь из автоматов, в результате чего свекровь была убита насмерть, а Нина Корнеева ранена в голову. Потом, уже ночью, отыскали тело убитой матери в лесу, нашли лошадь и привезли в деревню. Тайком похоронили.
В конце августа 1943 г. нагрянувшие в Косичино немцы стали хватать людей и уводить куда‑то. В числе этих людей оказалась и Паля с тремя своими детьми. Сначала привезли их в Брест, где была сортировка. Далее привезли в Эстонию – порт «Балтика», лагерь Пыллкюла. Здесь Пале случайно встретились знакомые земляки из Сукремля с ул. Куйбышева – Фомин С. П. со своей матерью. В этом лагере (Пыллкюла) Паля содержалась вместе со своими детьми.
Вот как она сама описывает последние дни в этом лагере: «Через некоторое время стали среди нас отбирать людей и куда‑то увозить. Настала, видно, и моя очередь. Перед вечером меня вывели из барака, отобрали детей и ночью вывезли в Таллин. Это прощание с детьми вспоминаю с ужасом, хоть и прошло много лет. Дали подписать бумагу, где было слово «неблагонадежная». Я не знала тогда значения этого слова и как быть ею, если у меня отняли детей и Родину».
Все это происходило в новогоднюю ночь 1944 г. – фашистский новогодний подарок матери троих детей.
Вот как описана дальнейшая судьба Лукашковой А. И. в одном из архивных документов Госархива Калужской области: «... С 1 января 1944 г. по 3 мая 1944 г. содержалась в тюрьме г. Таллина, 6 дней провела в карцере, дети – в детдоме при лагере.
В мае 1944 г. вывезена во Францию, где содержалась в концлагере г. Шербур по 26 июня 1944 г. работала рабочей. В июне 1944 г. вывезена в Германию г. Фейнин, концлагерь Визигрунт, работала уборщицей. Освобождена 20 апреля 1945 г. Фильтрационную проверку проходила в СПП № 251 г. Лукснвальде и в г. Бресте...»
Всего десять строк архивных данных, но сколько в них спрессовано горя, слез и унижений, моральных и физических страданий, выпавших на одного человека – маленькую, хрупкую женщину, которой не было еще и 30 лет. Каждая минута, каждый день, месяц, годы последующей жизни так или иначе связаны с этими десятью строками архивной справки и не только самой Пали, но и ее семьи, родственников.
В концлагере г. Шербура снова неожиданно встретился Фомин С. П. Вот как описывает эту встречу А. И. Лукашкова в одном из писем: «...Привезли нас в громадный лагерь за высокой кирпичной стеной, в котором много 5‑и 6‑этажных домов. Здесь нас встретили русские мужчины, которых привезли раньше нас, и я увидела Сергея Фомина. Мы были рады этой встрече, так как горе у нас одно, его отняли от старой матери, а меня от маленьких детей.
Сергей дал мне 2 куска мыла, поговорить не удалось. После этой встречи я его уже никогда не видела в лагере, наверно, возили на работу на другой участок...»
И вот 20 апреля 1945 г. – конец мук в фашистских застенках. Подавляющее большинство заключенных рвутся домой, на Родину, но...
«...После освобождения нашего лагеря нас передавали одни войска другим, пока не дошли до русских. Здесь, уже в Бресте, было столпотворение. Люди ехали на родину, но Бреста не минуешь, а их тысячи и тысячи. Мы были в большом лагере, где нас выворачивали наизнанку и физически и морально около 2‑х месяцев...»
Здесь же, в Бресте, Паля стала разыскивать детей через органы Красного Креста. Но на все запросы в Эстонию, Людиново, Сукремль, Брянск и т. д. результаты были неутешительные.
Дети пропали. Повторные и последующие обращения в Красный Крест результатов тоже не дали. И так до тех пор, пока отказали вообще заниматься розыском, так как в розыске будут сотни тысяч людей и, видимо, не хватало ни средств, ни информации, ни людей, занимавшихся этим делом.
После освобождения из фильтрационного лагеря Паля решила не возвращаться на родину без детей, тем более, что и из близких родственников в Сукремле, как ей сообщили в Красном Кресте, тоже никого не было, а сам поселок разбит и сожжен немцами при отступлении.
Поехала к сестре Марии в г. Сталино, которая жила там с семьей еще с довоенного времени. Некоторое время жила у нее, но в городе не прописывали, мотивируя тем, что была за границей, а это означает – ограничение в правах. Находясь в Сталине, неоднократно подавала заявления в Красный Крест на розыск детей, но все безрезультатно.
Узнала, что в некоторых шахтерских поселках вокруг Сталина свободная прописка и уехала в один из них. В школе работать не могла, так как малейшее напоминание о детях, как соль в ране, разрывало душу. С работой было нормально, если можно назвать нормальной работу на шахте под землей при восстановительных работах. В настоящее время женщин вообще под землю не берут работать, но в то время бывало всякое.
Так вот эта маленького роста, хрупкая молодая женщина работала в шахте водолазом! (Как гораздо позже выяснилось, Паля просто не очень‑то хотела жить без детей.) Приведу несколько строк из ее письма родственникам от 1947 г.: «...Сообщаю вам, что я жива и здорова, но о завтрашнем дне жизнь моя не гарантирована. Работаю я сейчас под землей в шахте, водолазом. Спускаясь в нее, не знаю, вернусь ли живой...»
Снова и снова посылали запросы по розыску детей. Но пока все безрезультатно. Из письма родственникам от 1949 г.: «...Здоровье мое хорошее, только плохо, что очень нервная. Малейшее воспоминание о детях, о каждой мелочи прошлой жизни с ними приводит к тому, что целыми днями хожу, опустив голову, и успокоить меня – напрасный труд. Мою настоящую жизнь теперь уже ничто и никто не развеселит. Память о детях день и ночь блуждает в уме...»
Шли годы. О детях по‑прежнему не было известий. Иногда Паля приезжала к сестре в Сталино погостить, но более одного дня у нее не задерживалась, так как спешила в поселок встречать почтальона – вдруг придет какая‑то весть о детях.
Мне было лет 5‑6, и я помню, как мы ждали от нее письма с новостями о розыске детей, но ничего нового не было. Часто в это время к нам приходила Нина Григорьевна Корнеева, сестра Григория, которая тоже ждала каких‑нибудь новостей. В 1953 г. я пошел в школу, семилетнюю № 2. Там же преподавала и Нина Григорьевна.
К этому времени тетя Паля перестала отвечать на наши письма, на письма из г. Сталино от т. Марии. Так вот Нина Григорьевна чуть ли не каждый день спрашивала у меня и моей сестры о т. Пале. Она и сама, по‑моему, ей писала, но тоже ничего от нее не получала. Помню, что она очень ругала своего брата, что он женился на другой женщине сразу же после войны, что не поехал к жене и не ищет детей.
Так продолжалось до 1954 г. В декабре этого года мы – папа, мама и я поехали в г. Сталино погостить у т. Марии и д. Миши. Помню, что взрослые, когда собрались все за праздничным столом и вспомнили о т. Пале, решили на следующий же день ехать ее разыскивать, если она еще жива, и уговорить ее переехать в Сталино.
Поехала моя мама, т. Мария и жена д. Миши – т. Рая. Решили ехать в поселок, из которого было последнее письмо – Кураховку. По прежнему адресу ее не оказалось. Никто не знал, где она живет и живет ли теперь в этом поселке. Тогда пошли на шахту, где она работает, и там дали ее новый адрес. Не буду описывать эту встречу. Каждый может представить, что там было: и радость, и слезы. Слез, наверное, больше. Удалось уговорить т. Палю переехать жить в Сталино (Донецк), правда, не сразу.
И вот т. Паля живет в Сталине. Сначала у т. Марии, а потом на частной квартире снимала комнату. Работала завхозом детского сада металлургического завода. 1957 год. В одном из своих писем т. Паля пишет: «...Моя жизнь проходит по‑прежнему, то есть большую часть ее отдаю чужим детям, а своим... Бог только знает, живы они или нет и знают ли о том, что у них еще жива мать, у которой в груди незаживающая рана до конца жизни...»
Надо заметить, что т. Паля все эти годы не переставая искала детей. Подключались к этим поискам и Красный Крест, и милиция, и другие органы по розыску лиц, пропавших без вести. Подавала в розыск и тетя детей – Нина Григорьевна Корнеева. Результатов не было.
И вот осенью 1957 г. (помню это как сейчас) моя мама пришла с работы домой и рассказала, что ее вызывали в кабинет участкового милиционера, который располагался на проходных чугунолитейного завода. Какие‑то люди в форме очень подробно расспрашивали о детях т. Пали (как их зовут, какая фамилия, сколько лет и т. д.). Спрашивали также про их мать, отца – фамилии, где живут и т. п. Мои родители да и все мы поняли, что в розысках т. Палиных детей лед тронулся.
Мама срочно написала письмо т. Пале, но оно не успело еще дойти до нее, как прислала телеграмму другая тетя – Мария. Эту телеграмму мы долго хранили, но сейчас она куда‑то задевалась, но я ее содержание помню почти дословно: «Нашелся Гена, служит в армии, Паля вылетела к нему в Минск...» Это было какое‑то ликование и не только в нашей семье, но и у всех родственников, знакомых, соседей. Многие в Сукремле знали т. Палю и ее историю с детьми, уходящую в уже далекие годы войны. Радовались все без исключения. К нам приходили и родственники, и знакомые, и совершенно незнакомые люди, поздравляли и расспрашивали подробности, но мы пока и сами‑то немногое знали. И только спустя несколько лет, сопоставив многие факты при встречах, письма и т. п., можно было увидеть всю трагедию этой истории, и почему так долго не было известий о пропавших детях.
Итак, новогодняя ночь в лагере Пыллкюла – когда т. Палю немцы оттаскивали от детей и тащили ее в другой сектор лагеря, дети бежали за ней, плакали, цепляясь за одежду, падали, снова бежали. И так до самого забора из колючей проволоки, разделяющей секторы лагеря. На этом все закончилось. Т. Палю увезли в тюрьму, а дети еще некоторое время находились в лагере.
По документам Госархива Эстонии: «Лукашков Геннадий, 1936 г. рождения, – значится в недатированном (1943‑1944 г.) списке перемещенных лиц, содержащихся в детском доме карантинного лагеря Пыллкюла. С ним вместе были его сестра Валентина 1937 г.р. и брат Юрий 1941 г.р. Про родителей сведений не имелось. Направлены, в начальную школу Хярма в волость Кыуэ».
Необходимо заметить, что в лагере, в немецком приюте (под вывеской начальной школы) в детском доме после освобождения Эстонии от фашистов везде дети записывались по фамилии матери, которая при замужестве оставила свою девичью фамилию – Лукашкова. Свою настоящую фамилию Корнеевых дети просто забыли. А ведь их разыскивали как Корнеевых. Скорее всего, это было причиной безрезультатных розысков.
Старший сын Гена после войны тоже подавал документы на розыск родителей, но и он писал неправильные данные матери и отца. Так, например, про отца он писал, что это Лукашков Григорий, который ушел на войну. Путало, видимо, органы, занимающиеся розыском, и то, что до войны Сукремль и Людиновский район в целом были то Орловской обл., то Смоленской и даже Брянской. Сразу же после войны Людиновский район стал Калужской области.
Сначала все трое детей были вместе в немецком приюте. После освобождения Эстонии от немцев этот приют был преобразован в детский дом. Потом, уже после войны, Гену и Юру отправили в детский дом в г. Валгу. Гена учился, а Юре еще было 6 лет. Однажды Гена уехал на какие‑то соревнования. Когда вернулся в детдом, ему сказали друзья, что его брата Юру забрали эстонцы на какой‑то хутор. Гена даже обрадовался за брата, что теперь будет сыт и одет, так как времена были очень тяжелые, а эстонцы жили хорошо, поесть было что.
Шли годы. Гена закончил 7 классов и его направили учиться в Таллин в профессиональное училище. После окончания училища работал на заводе до самого призыва в армию. Служил в Белорусском военном округе: сначала закончил школу в г. Борисове, а далее в Минске. Был оружейным мастером зенитного полка.
Однажды в разговоре с сослуживцами поведал о том, что у него где‑то есть мать, отец, что война их разлучила, что подавал неоднократно в розыски, но результатов никаких нет и, видимо, теперь не будет никогда. Но ему посоветовали написать запрос еще, так как незадолго до этого у одного солдата их полка нашлись родители, то есть была почти та же ситуация, что и у Гены.
И тогда он решился написать еще раз, вложил в это послание все, что сохранила память. «...До войны мы жили или в г. Сукремль, или в Косичино. Там был большой завод. Против нашего дома находился большой стадион, куда мы ходили с мамой каждый день, где бегали и прыгали. Часто ходили купаться на озеро, и когда шли, всегда пели песню «Синее море, красный пароход». Возле озера был тоже завод. Когда началась война, отца – Лукашкова Григория забрали на фронт, а маму увезли немцы в тюрьму...»
То ли к этому времени стал более известным Сукремльский чугунолитейный завод, то ли это заявление попало к более душевным людям, занимающимся розыском, но именно этот запрос решил все дело.
И вот т. Паля летит в Минск на встречу со старшим сыном после стольких лет разлуки. При подлете к Минску бортпроводница объявила: «Пассажир Лукашкова Апполинария Ивановна, в аэропорту Вас встречают». От волнения т. Паля никак не могла одеть пальто, пришлось помогать. Когда вышла из самолета, увидела человек 10‑12 встречающих солдат. Дважды пройдя этот строй, была уверена, что ее сына в нем нет. Неужели ошибка? Первыми ее словами были: «А где же Гена?» Ее успокоили – Гена на службе, но к вечеру обязательно приедет в часть. В части была устроена торжественная встреча, опыт в этом деле у них был, так как аналогичных случаев до этого было уже несколько.
В части т. Паля пробыла 3 дня, после чего Гене дали отпуск и они вместе поехали в Эстонию разыскивать Юру и Валю. Из письма: «...каким я Гену помнила, каким в последующем мысленно представляла, такой и сейчас лицом, только большой, высокий... И речь его и манеры культурного человека...», – хотя воспитывался в детском доме.
В Эстонии нашли детский дом, где воспитывался Гена и откуда исчез Юра. При обращении к администрации детдома о судьбе Юры заведующая‑эстонка сказала (кстати, та же самая, что была и при Гене), что случая передачи детей эстонцам у них не было, и что Гена что‑то путает. В подтверждение своих слов предъявила картотеку усыновленных детей, в которой никаких данных не было, на всех усыновленных детей должны были быть документы в картотеке. Казалось, что ниточка опять обрывается, но наводившая порядок и слышавшая этот разговор уборщица, кстати, тоже эстонка, вдруг сказала, обратившись к заведующей: «Что же Вы не говорите правду родной матери, пережившей столько горя от разлуки с детьми? Помните, в 1946 г. Вы отдали на хутор ребенка, не оформляя документы?»
Заведующая была вынуждена признаться, что действительно был такой случай и что это был именно Юра. Усыновили его бездетные эстонцы, которые хотели, чтобы никто не знал, что не их родной сын. Умоляла, чтобы т. Паля не обращалась с жалобой на нее в милицию, так как с этим делом там было очень строго. Далее она рассказала, что усыновил Юру лесник Юхан Придель с женой, назвала хутор и то, что сейчас они живут на кордоне в лесу и будут очень недовольны, если там появится родная мать Юры, названного ими Карлом, тем более русская.
Тетя Паля с Геной были очень рады, что заведующая детским домом рассказала им правду, благодарны ей и ни о какой жалобе на нее в милицию не было даже и мыслей. Решили, что сначала к Юре (Карлу) поедет Гена, а дальше дело покажет. Так и сделали. Мама осталась в детдоме, а Гена поехал на хутор. Дома был один Юра. Одет был в брюки на пуговках внизу, а сверху длинная рубаха с жилеткой, как и подобает эстонскому подростку‑крестьянину. Разговаривали на эстонском языке. Гена сказал, что он его брат и что были вместе в детдоме, откуда он сюда и попал, что они русские и у них есть родная мать. Сначала все это вызвало у Юры какую‑то настороженность и он стал говорить, что в детдоме никогда не был и никакого брата у меня не было, но если ты хочешь быть моим братом, я не против. Потом Юра стал, видимо, что‑то вспоминать, смягчился, Гена почувствовал какую‑то появляющуюся близость с его стороны и предложил съездить в город в кино (г. Валгу, где был детдом). Юра согласился, стал переодеваться, но пришла мать и увела его в другую комнату, что‑то долго внушала, ругала. Когда Юра вернулся, Гена снова почувствовал отчужденность. Пришел приемный отец Юры. Снова разговаривали в другой комнате. Вернувшись, еще более натянуто стали разговаривать с Геной. Было поздно, и Гена остался ночевать. Спать предпочел на сеновале.
Когда в 1963 г. Юра приехал к нам, мы у него спрашивали, почему у него резко изменилось отношение к Гене после разговора с родителями. Он сказал, как внушали ему, что приехали какие‑то русские и хотят забрать тебя – эстонца. И все, что они тебе говорят и будут говорить, неправда, хотя ты и похож на этого солдата.
Утром, по настоянию Гены, все вместе приехали в детдом. Видимо, были уверены, что администрация детдома не пойдет на то, чтобы открыть тайну.
Тетя Паля, увидев Юру, разрыдавшись, бросилась к нему, но он почти грубо отстранил ее. Зав. детдомом сказала ему, что это его родная мама и он ее должен успокоить. Но Юра сказал: «Моя мама вот сидит, а эта пусть не плачет – я не умер».
Разговаривали только на эстонском, мотивируя, что русского не знают. Но, как потом рассказывал Юра, в самом деле русский знал даже он, хотя и не совсем хорошо. Так и закончилась эта встреча второго сына и матери. Приемные родители ни в какие разговоры не вступали. Сидели и наблюдали за действиями сына, одобрительно переглядываясь. Фотографироваться отказались, в том числе и Юра. Подарков никаких не взяли. С тем и уехали.
Таким образом, т. Паля получала очередную «пилюлю» судьбы, очередную душевную травму. Не меньшую травму получил и ее младший сын Юра. Но было бы иначе, не будь такими жестокими его приемные родители, не желающие породниться с русскими. Никто не собирался отбирать у них сына, но всю правду они должны были рассказать ему сами, чем и вызвали бы еще большую любовь сына, но увы...
Немного успокоившись после встречи с младшим сыном и его приемными родителями, т. Паля с Геной принялись разыскивать Валентину. Искали ее сравнительно недолго, так как она находилась недалеко, в доме инвалидов. Они ее видели, но взять ее оттуда не разрешили. Там она находилась с самого окончания войны, и состояние ее здоровья постоянно ухудшалось. (Вскоре после их посещения она умерла.)
На этом поиски детей закончились. Чего больше оказалось в результате этих поисков – счастья или горя? Все‑таки счастья. Вот что пишет нам т. Паля после того, как приехала домой в Сталино: «...Спрашиваете, как я живу сейчас? Смогу ли я это описать?.. Сколько пережито горя, сколько пролито слез и как я еще осталась нормальным человеком. Все эти годы затаить свое горе, работать как волу, да еще в шахте 9 лет, всегда не промытой, полуголодной... Даже вспоминать тяжело, когда это все осталось позади... Я вообще и не хотела жить, только как‑то получилось, что уцелела. Ну, а теперь представьте мою радость, когда я получаю письма, написанные самой дорогой в моей жизни рукой – рукой сына. Мне хочется жить, работать, хочется навсегда забыть горе, которое частично осталось в груди...»
Но не все так было гладко. Были какие‑то сомнения, как воспринял Гена, что не вернулась после войны в Людиново, к отцу, хотя и знал, что отец женился на другой женщине уже в первый год после возвращения с фронта. Особенно было тяжело, когда Гена написал, что к нему в Минск приезжал отец, который рассказывал, какая у них плохая мать, что она их бросила, а у него новая жена – красавица Вера, и т. д.
Свои сомнения т. Паля высказала в одном из писем к отцу. Ответ Гены на это письмо т. Паля при одной из встреч передала своей сестре – моей маме. Это письмо приведу почти полностью: «...Мама, немного о твоем письме. Мы же живем не прошедшим, ведь так? А если так, то позабудем прошедшее и будем жить настоящим и будущим. Я не виню никого – ни отца, а тем более тебя – всему виной война... Я тебе писал, что осталось у меня на душе после его (отца) отъезда. Почему это так, я и сам не могу разобраться. Я жил своей жизнью и вдруг... такая перемена, да еще так сложившаяся жизнь твоя и отца. Вот это на меня и подействовало. Но знай, мама, что кроме тебя я никого не люблю и приеду только к тебе. Забыть отца я тоже, конечно, не смогу и приехать к нему мне надо, но это только тогда, когда я буду жить с тобой. О будущем я с отцом совсем не говорил и приехать к нему не обещал, но звать к себе – он звал. Но это еще ни о чем не говорит....Я сопоставил мою встречу с тобой и отцом, в них большая разница. Мама, я запомнил ту ночь в детдоме, когда ты сидела надо мной, а вот с отцом у меня произошло противоположное....Я получил письмо от Светланы, кто она мне, не пишет, но на фото написано – «Брату от Светланы». Так, наверное, она двоюродная сестра мне? Да? Я ей пока не отвечал... Будь здорова и весела и, главное, не горюй обо мне. Еще немного и мы будем вместе...»
После окончания службы в армии Гена едет к матери в Сталино и остается жить у нее. Некоторое время жили у сестры Марии, а потом стали снимать комнату в частной квартире. Гена поступил работать на машиностроительный завод слесарем‑сборщиком, где проработал до последнего времени, пока завод не закрыли в 1994–1995 гг. Поступил в вечерний техникум, который впоследствии успешно закончил, хотя было очень трудно, а именно – тяжело давался украинский язык и литература, но тем не менее он его (украинский язык) осилил.
Отец после посещения Гены в Минске, больше не проявлял интереса ни к нему, ни к другим отыскавшимся детям. Так описывает т. Паля в одном из своих писем: «...Я сейчас понимаю, как не хватает, моему сыну отца. Он (Гена), конечно, ни одним словом не напоминает о нем, но я думаю, что в душе он переживает. Правда, отец не заслужил перед детьми, чтобы о нем вспоминали, даже и сейчас, когда найден сын, он не поинтересовался – как он устроился в жизни, где он живет? Все как прежде – бросит на несколько месяцев без денег и живет в свое удовольствие, а сейчас не хочет найти подход к сердцу сына. Разве это по‑отцовски. Хоть и приезжал к нему в Минск, так только пропьянствовал три дня и не поговорил как надо...»
Начались хлопоты с квартирой. Обещали дать к приезду сына из армии, но не вышло. Потом стали тянуть и тянуть время.
Тетя Паля обращалась во все городские и областные инстанции, объясняя ситуацию, но время шло, никто не отказывал, но и никто не принимал действенных мер. Тогда ей посоветовали написать Хрущеву Н. С. Через несколько дней получила ответ, что ее письмо поступило в приемную Хрущева и по этому письму будут приняты меры.
Через несколько дней т. Палю вызвали то ли в обком партии, то ли в облисполком и сказали, что так долго не давали жилье, потому что хотели дать хорошую, большую квартиру, но раз она пожаловалась, им дано указание из Москвы выделить жилье немедленно, и потому вынуждены дать комнату в коммунальной квартире, правда, большую.
В 1959 г., зимой, т. Паля с Геной приехали к нам в Людиново. Пробыли у нас около месяца. И не только у нас – были и в Косичине, в Куяве, у всех родственников и знакомых. Много встреч происходило и у нас в доме. Я уже не помню точно, кто к нам приходил, но встречи и слезы радости и горя были ежедневно. Помню, что несколько раз была у нас сестра отца Гены – Нина Григорьевна, дядя – Василий Григорьевич, отец – Григорий Григорьевич, С. П. Фомин и еще многие, многие другие знакомые и незнакомые люди.
Очень запомнилось отношение т. Пали и Гены друг к другу. До этого никогда не видел таких отношений. Они боготворили друг друга. Гена носил маму на руках в буквальном смысле. Занятно было видеть, как он выносил маму на руках умываться, к столу, как вечером нес ее и укладывал в кровать. Она отвечала такой же нежной материнской любовью к сыну. И это продолжалось многие годы, пока они жили вместе. Этому я сам свидетель, да и мои ближайшие родственники тоже, так как мы чуть не каждый год ездили к ним в Донецк в гости. Потом Гена женился, стал жить отдельно, но отношение к матери не менялось и не поменялось до сих пор.
Гена сейчас уже на пенсии. Как и все годы, почти ежедневно встречается с мамой, помогает ей во всем, а жизнь на Украине теперь, как известно, очень тяжелая. В последнем своем письме т. Паля, которой уже 81 год, сообщает, что согласилась переехать жить к Гене с женой (детей у них нет), раньше она никак не соглашалась.
Как же сложилась дальнейшая жизнь младшего сына т. Пали – Юры (Карла)? После встречи в 1957 г. с т. Палей и Геной в Эстонии у Юры (тогда еще 17‑летнего парня, видимо, засела в душе какая‑то заноза, которая заставляла его думать и вспоминать детские годы. Кое‑что стал вспоминать, и постепенно закрадывалось сомнение в правдивости слов приемных родителей о том, что он их родной сын. Свои мысли он скрывал от родителей. Чем старше он становился, тем меньше было сомнений, что те русские – женщина и солдат – его мать и брат. Поделиться своими мыслями, посоветоваться было не с кем. Но вот в конце 1962 г., прослужив почти 2 года в армии (служил в строительных войсках в г. Чехове), поделился пережитым с друзьями.
Друзья‑солдаты тайком от Юры через Донецкую милицию узнали адрес т. Пали и Гены и написали им письмо, где сообщили, что их сын и брат служит в армии, дали точный адрес воинской части и т. д.
Сначала, после получения этого письма и адреса, к Юре в воинскую часть поехал Гена. Через некоторое время поехала и т. Паля. Вот ее письмо непосредственно из части: «...Пишу вам, сидя за одним столом с Юриком. Сообщаю, что приехала к нему и уже второй день здесь. Мы о многом поговорили по душам. Он так хорошо меня принял, обрадовался встрече со мной. Говорит по‑русски хорошо, но пишет плохо, да это и не так важно, даже наши люди не все пишут и говорят правильно на своем родном языке, а ему простительно... Я не могу сказать, какие у него будут чувства к нам с Геной после встречи. Это все решит время, а сейчас только одно – это терпение. Он сам еще пока не разобрался, что ему делать... Пусть он сам решит, что ему предпринять, а я не могу решать за него этот жизненно‑сложный вопрос. Я не хочу обидеть его сейчас, когда он говорит, что у меня сейчас две мамы. Пусть будет так. Я не против. Они его вырастили достойным – он не забыл ни меня, ни их...»
После этой встречи у них началась переписка. Узнав от мамы наш адрес, Юра стал писать и нам, хотя нас никогда не видел. До конца службы несколько раз приезжал к моей сестре в Калугу, которая там живет с 1962 г. В конце 1963 г., после окончания службы, заехав в Калугу за моей сестрой Ларисой, приехал к нам в Людиново, как и обещал в письмах.
Погостил у нас две недели. Нас очень удивляло, что такой наш близкий родственник, а разговаривает, как иностранец, с большим акцентом, иногда даже мы его не могли понять. Несколько раз он заводил разговор о том, как поменять свое имя и фамилию на настоящее. Мы все звали и зовем его Юрой. Только на конвертах пишем – «Приделю Карлу Юхановичу».
Снова были встречи с родственниками, знакомыми мамы, с настоящим отцом и всеми Корнеевыми. Показали его настоящую родину.
После двухнедельного пребывания в Людинове (Сукремле) Юра со своей тетей Раей (моей мамой) поехал в Донецк к матери и брату, где пробыл около месяца. Как показало время, все для него, кроме близких ему – мамы, брата и других родственников, было чужим. И уклад жизни его не очень устраивал. Да к тому же приемные родители, зная его отношение к хозяйству, технике и вообще к собственности, к окончанию службы купили ему большой двухэтажный дом в г. Валге, мотоцикл с коляской и все остальное для ведения тамошнего хозяйства. Юра решил ехать жить все‑таки в Эстонию на свою вторую родину.
Но все эти встречи с родиной, родными, родственниками наложили определенный отпечаток на его дальнейшую жизнь: стал постоянно переписываться с мамой и братом, многими родственниками, его стало все больше тянуть к общению с русскими людьми. Через некоторое время после возвращения из армии Юра поступил на сверхсрочную службу в воинскую часть, расположенную в Валге, где прослужил до конца 80‑х годов. Уволился в звании прапорщика. Когда поступил на сверхсрочную службу, писал в Донецк маме с братом, что пошел на это ради того, чтобы быть в русской среде (часть была ракетная, в которой служили почти все русские), выучить лучше русский язык, а то даже стыдно – русский, а языка не знает.
Когда отец‑эстонец вышел на пенсию, Юра забрал родителей жить в город к себе. В конце 60‑х годов женился. Жена – Хельги, у которой отец русский, а мать из псковских эстонцев. У них сын – Хыдрек, которому около 25 лет.
Отношения с приемными родителями у Юры складывались не совсем хорошо. После возвращения в Эстонию в 1963 г. и последующие годы велась интенсивная переписка с русскими родными и родственниками, что очень не нравилось приемным родителям Юры. Возникали конфликты. Когда после свадьбы в семью пришла Хельги – учитель по образованию, работник районного отдела культуры, то есть современная культурная женщина, то она полностью была на стороне Юры и сама давала отпор родителям. Ее возмущало, что они так ревностно относятся к родной матери и брату мужа.
Однажды конфликт все на той же почве перерос в скандал и Юра, забрав жену и ребенка, вынужден был уйти из дома. Через некоторое время получили квартиру от воинской части. Так жили отдельно от родителей несколько лет, почти с ними не общаясь. Потом умер отец. Все работы по дому опять легли на плечи Юры, хотя жили отдельно.
Начиная с 1963 г., Юра почти каждый год гостил у матери и брата в Донецке, иногда с женой и сыном. Бывал и в Людинове, правда, всего два раза – в 1963 г. и в 1988 г. Отношения с родными и родственниками очень хорошие. В Эстонии в гостях у Юры были многократно т. Паля, Гена, моя мама. До отделения Эстонии от России переписывались почти со всеми родственниками. Сейчас это стало затруднительно. Что касается т. Пали и Гены, то после 1959 года т. Паля больше в Людиново не приезжала. А Гена приезжал сюда часто, поддерживал очень хорошие отношения с родственниками по линии отца. Особенно близок был с Ниной Георгиевной. Приезжал с женой на ее похороны и похороны отца. Сейчас уже не работает – пенсионер.
Вот такая судьба моей тети Лукашковой Апполинарии Ивановны и ее детей, исковерканная войной, трудная, порой страшная, но заслуживающая уважения.
В описании этой истории мною использованы архивные документы, воспоминания моей мамы и других близких родственников; свои собственные воспоминания, формирующиеся еще с детства; письма, подчас слишком откровенные, но считаю, необходимые для понимания всей глубины данной семейной драмы с в общем‑то счастливым концом.
Племянник Лукашковой А. И.
В постоянном страхе
