2020-06-10
93
Холм, на который мы взобрались, выгибался широким полукругом, полумесяцем обнимая разбойничий лагерь. Таким образом, лагерь находился как бы на дне просторной неглубокой чаши. С места, где мы находились, мне было видно, что вдоль открытого края чаши вьется ручей.
В центре чаши подобно колонне вздымался ствол громадного дуба, укрывающего лагерь своими развесистыми ветвями. По обе стороны от ствола угрюмо горели два костра. Если бы не дождь, они полыхали бы ярко, как праздничные костры в деревне. А так они едва давали достаточно света, чтобы разглядеть лагерь.
И это была не какая‑нибудь временная стоянка, а настоящий военный лагерь. Там стояли шесть армейских палаток, коротких и приземистых, предназначенных в основном для сна и хранения вещей. Седьмая же палатка представляла собой почти что шатер, прямоугольный, достаточно просторный, чтобы несколько мужчин могли стоять внутри, вытянувшись во весь рост.
У костров, на импровизированных скамейках, сидели, плотно сбившись в кучу, шестеро людей. Все они кутались в плащи, спасаясь от дождя, и у всех был жесткий взгляд и усталые лица опытных солдат.
|
|
|
Я нырнул обратно за гребень холма и с изумлением обнаружил, что совершенно не испытываю страха. Обернувшись к Мартену, я увидел, что глаза у него слегка безумные.
– Как ты думаешь, сколько их там? – спросил я.
Он задумчиво поморгал.
– Минимум двое на палатку. Если их главарь живет в большой палатке один, значит, всего тринадцать, и трех мы уже убили. Значит, десять. Десять – это минимум.
Он нервно облизнул губы.
– Но в такой палатке можно жить и по четверо, а в большой, кроме главаря, могут улечься еще пятеро. Тогда получается тридцать – минус три.
– Стало быть, в лучшем случае их двое на одного, – сказал я. – И как тебе это нравится?
Он бросил взгляд на гребень холма, потом снова посмотрел на меня.
– Двое на одного – это еще ничего. Мы застанем их врасплох, и позиция у нас удобная.
Он умолк и закашлялся, зажимая рот рукавом, потом сплюнул.
– Но их там, внизу, человек двадцать. Нутром чую.
– Дедана убедить сумеешь?
Мартен кивнул.
– Мне он поверит. Он и вполовину не такой осел, каким кажется большую часть времени.
– Хорошо…
Я ненадолго задумался. События развивались куда быстрее, чем я об этом рассказываю. Так что, несмотря на все, что произошло, Дедан и Геспе должны были подойти не раньше, чем минут через пять‑шесть.
– Ступай скажи им возвращаться назад, – приказал я Мартену. – А потом приходи сюда, за нами с Темпи.
Мартен неуверенно посмотрел на меня.
– Ты точно не хочешь уйти прямо сейчас? Мы же не знаем, когда они сменяют стражу.
|
|
|
– Со мной останется Темпи. К тому же тебе на это потребуется всего пара минут. А я хочу попробовать получше их пересчитать.
Мартен торопливо удалился, а мы с Темпи снова выбрались на гребень холма. Через некоторое время он подвинулся ближе, прижавшись левым боком к моему правому боку.
Тут я обратил внимание на то, чего не заметил прежде. По всему лагерю были вкопаны внушительные деревянные столбы, как для забора.
– Столбы? – спросил я у Темпи и воткнул палец в землю, чтобы показать, что я имею в виду.
Он кивнул, показывая, что понял, и пожал плечами.
Может, коновязи, может, они на них одежду сушат. Я выкинул это из головы – у нас были более важные дела.
– Как ты думаешь, что нам делать?
Темпи долго молчал.
– Убить несколько. Уйти. Ждать. Другие приходить. Мы…
Он сделал характерную паузу – ему снова не хватало нужного слова.
– Прыгать за деревьями?
– Застанем их врасплох.
Он кивнуть.
– Застанем врасплох. Ждать. Охота отдыхать. Сказать маэру.
Я кивнул. Отнюдь не стремительная победа, на которую мы надеялись, но это было единственное разумное решение при таком количестве противников. Когда вернется Мартен, мы втроем нанесем им первый удар. На нашей стороне будет преимущество внезапности, Мартен, пожалуй, сумеет подстрелить из лука троих‑четверых, прежде чем нам придется обратиться в бегство. Вряд ли он сумеет убить наповал их всех, но даже раненые представляют для нас меньшую угрозу.
– А другие пути есть?
Долгая пауза.
– Все другие пути – не летани, – ответил он.
Я успел увидеть достаточно и осторожно соскользнул на пару метров вниз по склону, так чтобы меня не было видно. Меня передернуло от холода: дождь все лил и лил. Мне сделалось холоднее, чем пару минут назад, и я начал тревожиться, не подхватил ли я простуду, как Мартен. Только этого сейчас не хватало.
Я увидел приближающегося Мартена и собирался уже изложить наш план, когда увидел, что лицо у него перепуганное.
– Я не могу их найти! – отчаянно зашептал он. – Я вернулся по следам туда, где они должны были быть. Но их там нет! То ли они по своей воле отправились обратно – но этого они бы не сделали, – то ли они пошли следом за нами и в темноте взяли не тот след.
Я ощутил холод, не имеющий никакого отношения к продолжающемуся ливню.
– А по следам ты их найти не можешь?
– Кабы мог, уже бы нашел! Но в темноте все следы выглядят одинаково. Что же делать‑то, а?
Он стиснул мою руку. Я по глазам видел, что он близок к панике.
– Они же осторожничать не станут! Они‑то думают, что мы тут уже все разведали заранее. Что же нам делать?!
Я сунул руку в карман, где лежало изображение Дедана.
– Я могу их найти.
Но не успел я сделать и шагу, как на восточном конце лагеря поднялся шум. Секунду спустя раздались яростные вопли и многоэтажная брань.
– Это Дедан? – спросил я.
Мартен кивнул. За холмом слышалась суета. Мы настолько торопливо, насколько позволяла осторожность, выползли на гребень холма и посмотрели вниз.
Из приземистых палаток, точно шершни из гнезда, хлынули наружу люди. Теперь их было не меньше дюжины, и четверо из них – с натянутыми луками. Откуда ни возьмись, появились длинные дощатые щиты, которые поспешно прислоняли к столбам, возводя примитивные стены высотой метра в полтора. В несколько секунд уязвимый, открытый со всех сторон лагерь превратился в настоящую крепость. Я насчитал минимум шестнадцать человек, но теперь отдельные части лагеря были полностью скрыты от глаз. К тому же сделалось темнее: импровизированные стены загородили от нас костры и отбрасывали вовне густые тени.
Мартен бранился не переставая, и я его понимал: от его лука теперь было мало толку. Он все же стремительно наложил стрелу на тетиву и уже хотел было выстрелить, но я удержал его руку.
|
|
|
– Постой.
Он нахмурился, потом кивнул, понимая, что на каждый его выстрел в ответ прилетит полдюжины стрел. И от Темпи теперь тоже толку было мало. Его утыкают стрелами задолго до того, как он подберется к лагерю.
Единственным светлым моментом было то, что в нашу сторону никто не глядел. Все внимание было обращено на восток, откуда донесся крик часового и брань Дедана. Мы втроем могли бы уйти прежде, чем нас обнаружат, но это означало бросить на произвол судьбы Дедана и Геспе.
В такой момент искусный арканист мог бы склонить чашу весов и если не обеспечить нам преимущество, то, по крайней мере, позволить всем бежать. Но у меня не было ни огня, ни связи. Я был достаточно искусен, чтобы обойтись без того или другого, но, не имея ни того, ни этого, был практически беспомощен.
Дождь припустил еще сильнее. Рокотал гром. Разбойники скоро сообразят, что там всего лишь двое, ринутся за пределы лагеря и прикончат наших товарищей. Это был всего лишь вопрос времени. А если мы трое привлечем их внимание, с нами все равно расправятся…
Раздался негромкий слаженный гул, и в сторону восточного гребня холма устремился залп стрел. Мартен перестал браниться и затаил дыхание. Он посмотрел на меня.
– Что же делать‑то, а? – настойчиво повторил он. Из лагеря что‑то крикнули, и, когда ответа не последовало, в сторону восточного гребня устремился новый залп: лучники пристреливались.
– Что же делать‑то, а? – повторил Мартен. – А вдруг их уже ранили?
«А вдруг их уже убили?» Я зажмурился и соскользнул ниже по склону, пытаясь выиграть несколько секунд, чтобы как следует поразмыслить. Нога уперлась во что‑то мягкое и тяжелое. Убитый часовой. Мне пришла в голову мрачная идея. Я перевел дух и погрузился в «каменное сердце». Глубоко погрузился. Глубже, чем когда бы то ни было. Все страхи ушли, я больше не испытывал колебаний.
Я ухватил тело за запястье и поволок его к вершине холма. Мужик был тяжелый, но я этого почти не замечал.
– Мартен, можно воспользоваться твоим мертвым? – машинально спросил я. Я произнес это приятным баритоном, самым ровным тоном, какой я слышал в своей жизни.
|
|
|
Не дожидаясь ответа, я выглянул из‑за холма и посмотрел на лагерь. Я увидел, как один из разбойников за стеной натягивает лук для нового выстрела. Я обнажил свой длинный и узкий нож доброй рамстонской стали и мысленно сосредоточился на образе лучника. Стиснул зубы и ударил мертвого часового ножом в почку. Нож вошел в тело медленно, как будто я тыкал не плоть, а тяжелую глину.
Раздавшийся вопль перекрыл раскат грома. Человек рухнул наземь, лук вылетел у него из рук. Другой наемник наклонился, чтобы посмотреть на товарища. Я переключил фокус и пырнул часового в другую почку, на этот раз обеими руками. Раздался второй вопль, еще пронзительнее первого. «Не столько вопль, сколько предсмертный вой», – отстраненно подумал я.
– Не стреляй пока, – спокойно предупредил я Мартена, не отводя глаз от лагеря. – Они еще не знают, где мы.
Я вытащил нож, переключил фокус и хладнокровно вонзил его часовому в глаз. Один из людей за деревянной стеной вскинулся, зажимая лицо руками, из‑под пальцев хлестала кровь. Двое его товарищей вскочили, пытаясь утащить его обратно за щиты. Я взмахнул ножом, и один из них рухнул наземь, вскидывая руки к окровавленному лицу.
– Боже милосердный! – ахнул Мартен. – Боже мой, Боже мой!
Я приставил нож к горлу часового и окинул лагерь взглядом. Они быстро теряли боеспособность: их охватывала паника. Один из раненых продолжал визжать, тонко и пронзительно, его было слышно даже сквозь раскаты грома.
Я увидел, как один из лучников пристальным взглядом обшаривает гребень холма. Я провел ножом по горлу часового – ничего не произошло. Потом вид у лучника сделался озадаченный, он потрогал свое горло. Глаза у него расширились, он заорал. Он бросил свой лук и метнулся на противоположную сторону лагеря, потом обратно, явно пытаясь бежать, но не зная куда.
Однако потом он взял себя в руки и принялся упорно всматриваться в гребень холма вокруг всего лагеря. Падать он не собирался. Я нахмурился, упер нож в горло убитого часового и что было сил налег на него. Руки у меня тряслись, однако же нож вошел в тело, только медленно, как будто я пытался разрезать глыбу льда. Лучник обеими руками ухватился за шею, по рукам заструилась кровь. Он зашатался, споткнулся и рухнул в один из костров. Он бешено заметался, разбрасывая горящие угли, что только усилило всеобщее смятение.
Я прикидывал, куда нанести следующий удар, когда сверкнула молния, ярко озарившая труп. Струи дождя смешались со струями крови, кровь была повсюду. Руки у меня потемнели от крови.
Не желая калечить ему руки, я перевалил тело на живот и принялся стаскивать с него сапоги. Потом снова переключил фокус и принялся резать толстые связки под лодыжками и под коленом. Это искалечило еще двоих человек. Однако нож двигался все медленнее, и руки у меня ныли от напряжения. Труп представлял собой превосходную связь, но единственный источник энергии, который имелся в моем распоряжении, были мои собственные силы. В таких условиях я чувствовал себя, словно режу ножом дерево, а не плоть.
Прошло никак не более двух минут с тех пор, как в лагере поднялась тревога. Я выплюнул воду и позволил своим трясущимся рукам и изможденному разуму немного отдохнуть. Я смотрел на разбойничий лагерь, наблюдая, как нарастают смятение и паника.
Из большой палатки у подножия дуба выбрался еще один человек. Он был одет иначе, чем остальные: на нем была блестящая кольчуга, доходившая почти до колен, и кольчужный капюшон на голове. Он выступил в этот хаос с элегантным бесстрашием, с первого взгляда оценив обстановку. Он принялся отдавать приказы – какие именно, мне было не слышно за шумом дождя и раскатами грома. Его люди успокоились, разошлись по местам, снова взялись за мечи и луки.
Я смотрел, как он шагает по лагерю, и что‑то мне это напоминало, а что – непонятно. Он стоял на виду, не трудясь прятаться за спасительными щитами. Он взмахнул рукой, отдавая приказ, и что‑то в этом движении показалось мне ужасно знакомым.
– Квоут! – прошипел Мартен. Я обернулся и увидел, что следопыт натянул лук до самого уха. – Я могу подстрелить главаря!
– Давай!
Пропела тетива, и стрела вонзилась главарю в ногу выше колена, пронзила кольчугу, ногу и вышла сквозь кольчугу с другой стороны. Краем глаза я видел, как Мартен плавным движением достал вторую стрелу и наложил ее на тетиву, но не успел он выстрелить, как главарь наклонился. Нет, не согнулся пополам от боли. Просто наклонил голову, чтобы поглядеть на стрелу, что пронзила ему ногу.
Полюбовавшись на нее с секунду, он зажал стрелу в кулаке и обломил оперенный конец древка. Потом протянул руку назад и вытянул стрелу из ноги. Я застыл: он посмотрел прямо на нас и указал в нашу сторону рукой с зажатым в ней обломком стрелы. Отдал короткий приказ, кинул стрелу в костер и непринужденной походкой отправился на другой конец лагеря.
– Тейлу великий, осени меня крылами своими! – забормотал Мартен, уронив руку, державшую тетиву. – Оборони меня от демонов и тварей, что бродят в ночи!
И только «каменное сердце», в котором я пребывал, помешало мне отреагировать подобным же образом. Я снова посмотрел на лагерь – как раз вовремя, чтобы увидеть несколько ощетинившихся луков, направленных в нашу сторону. Я пригнулся и пнул очумевшего следопыта, сбив его с ног в тот момент, когда стрелы прогудели у нас над головой. Мартен упал, стрелы из его колчана рассыпались по грязному склону.
– Темпи! – окликнул я.
– Здесь, – откликнулся он слева. – Аэш. Нет стрела.
Над головой снова пропели стрелы, несколько из них вонзились в деревья. Скоро лучники пристреляются и начнут стрелять навесом, так что стрелы посыплются нам на головы. Мне в голову пришла мысль – спокойно, точно пузырь, всплывший на поверхность пруда.
– Темпи, принеси мне лук этого человека.
– Йа.
Я слышал, что Мартен что‑то бормочет, тихо, упорно и невнятно. Поначалу я думал было, что его подстрелили, потом понял, что он молится.
– Оборони меня, Тейлу, от железа и гнева! – бубнил он. – Храни меня, Тейлу, от демонов полунощных!
Темпи сунул мне в руку лук. Я перевел дух и разделил свой разум надвое, потом натрое, потом начетверо. И в каждой частице своего разума я держал тетиву. Я заставил себя расслабиться и разделил свой разум еще раз, на пять частей. Попробовал еще раз – ничего не вышло. Усталый, мокрый, промерзший – я достиг предела своих сил. Тетивы пропели еще раз, и стрелы тяжким ливнем посыпались на землю вокруг нас. Я почувствовал, как что‑то дернуло меня за руку возле плеча: одна из стрел оцарапала меня, прежде чем вонзиться в грязь. Плечо сначала защипало, потом обожгло болью.
Я задвинул боль подальше и стиснул зубы. Ничего, пяти должно хватить… Я легонько провел ножом по запястью, чтобы выступило немного крови, потом произнес нужные связывания и сильно резанул ножом по тетиве.
Был жуткий миг, когда тетива сопротивлялась, но потом она все же лопнула. Лук дернулся у меня в руке, рванул раненую руку и упал на землю. Из‑за холма послышались крики боли и ярости, и я понял, что хотя бы отчасти преуспел. Есть надежда, что лопнули все пять тетив, так что нам придется иметь дело всего с одним‑двумя лучниками.
Но в тот самый миг, когда лук вылетел у меня из руки, я ощутил, как в меня проникает леденящий холод. Он пронизывал не только руки, но и все тело: живот, грудь, горло. Я знал, что силы одной моей руки будет недостаточно, чтобы порвать пять тетив за один раз. И я использовал тот единственный огонь, который доступен арканисту в любое время: жар собственной крови. Скоро меня охватит заклинательский озноб. Если я не найду способа согреться, меня ждет шок, потом переохлаждение, потом смерть.
Я выпал из «каменного сердца» и позволил частицам своего разума вновь собраться воедино. Голова у меня слегка пошла кругом. Продрогший, мокрый, с кружащейся головой, я выполз обратно на гребень холма. Дождь, хлещущий в лицо, казался холодным как лед.
Лучника я увидел только одного. Увы, он сохранил присутствие духа, и как только мое лицо показалось из‑за холма, он плавно натянул лук и выстрелил.
Меня спас порыв ветра. Стрела ударилась о камень в полуметре от моей головы, брызнули желтые искры. В лицо мне хлестал дождь, в небе пауком растопырилась молния. Я нырнул обратно за холм и принялся яростно тыкать ножом труп часового.
Наконец нож угодил в пряжку и сломался. Задыхаясь, я отбросил его в сторону и очнулся. В ушах стояло унылое бормотание – Мартен все молился. Руки и ноги у меня сделались холодными как свинец, тяжелыми и неуклюжими.
А хуже всего, я чувствовал, как по телу мало‑помалу распространяется холодное онемение, вызванное переохлаждением. Я обнаружил, что уже не дрожу, – это был дурной знак. Я промок насквозь, и поблизости не было огня, у которого я мог бы согреться.
Небо снова расколола молния. Меня осенило. Я расхохотался ужасным смехом.
Выглянув за холм, я с удовлетворением обнаружил, что лучников там не осталось. Однако главарь выкрикивал новые приказы, и я не сомневался, что они вот‑вот найдут новые луки или заменят тетивы. Хуже того: они могут просто выйти из своего убежища и тупо задавить нас числом. Там все еще было никак не меньше дюжины бойцов.
Мартен по‑прежнему молился, лежа ничком.
– Тейлу, в пламени не сгоревший, храни меня среди пламени!
Я пнул его ногой.
– Вставай, черт бы тебя побрал, а не то нам всем конец!
Он перестал молиться и поднял голову. Я крикнул что‑то невнятное и наклонился, чтобы поднять его на ноги за ворот рубахи. Сильно встряхнул его и свободной рукой сунул ему его собственный лук, не понимая, как он тут оказался.
Снова полыхнула молния, и я увидел то, что видел он. Мои руки были по локоть измазаны кровью часового. Струи дождя размыли ее, но не смыли до конца. В короткой, ослепительной вспышке света кровь выглядела черной.
Мартен машинально взял лук.
– Стреляй в дерево! – крикнул я, перекрывая гром. Мартен уставился на меня так, словно я сошел с ума. – Стреляй!
Должно быть, в моем лице было нечто такое, что его убедило. Однако стрелы у него рассыпались, и, наклонившись, чтобы найти стрелу, он снова завел свою молитву.
– Тейлу, Энканиса к колесу приковавший, не остави меня во тьме кромешной!
После долгих поисков он наконец отыскал стрелу и трясущимися руками принялся накладывать ее на тетиву, не переставая молиться. Я снова стал смотреть на лагерь. Главарь сумел восстановить порядок. Я видел, как его губы шевелятся, отдавая приказы, но не слышал ничего, кроме дрожащего голоса Мартена:
Тейлу, чей взор ясен и верен,
Воззри на меня!
Внезапно предводитель остановился и склонил голову набок. Он застыл неподвижно, как бы прислушиваясь. Мартен продолжал молиться:
Тейлу, свой собственный сын,
Воззри на меня!
Главарь быстро огляделся по сторонам, словно услышал нечто, что его встревожило, и снова склонил голову набок.
– Он тебя слышит! – яростно зашептал я Мартену. – Стреляй! Он их к чему‑то готовит!
Мартен прицелился в дерево в центре лагеря. Ветер хлестал его, а он все молился:
Тейлу, тот, что был Мендом, коим был ты,
Воззри на меня во имя Менда,
Во имя Периаль,
Во имя Ордаль,
Во имя Андана –
Воззри на меня!
Главарь разбойников запрокинул голову, словно искал что‑то в небе. Что‑то в этом движении показалось ужасно знакомым, однако мысли у меня путались: заклинательский озноб сжимал свои когти. Разбойничий главарь повернулся, устремился к своей палатке и исчез внутри.
– Стреляй в дерево! – заорал я.
Он выпустил стрелу, и я увидел, как она крепко вонзилась в ствол громадного дуба, что возвышался в центре разбойничьего лагеря. Я нащупал в грязи одну из рассыпавшихся Мартеновых стрел и расхохотался при мысли о том, что я затеял. Из этого могло ничего не выйти. Это могло меня убить. Всего одна ошибка. Плевать! Я все равно уже покойник, если не найду способа согреться и обсохнуть. Скоро наступит шок. Может быть, я уже в шоке.
Моя рука стиснула стрелу. Я разделил свой разум на шесть частей, выкрикнул связывание и вонзил стрелу в мокрую землю. «Что наверху, то и внизу!» – вскричал я: это была шутка, понятная лишь тому, кто учился в Университете.
Миновала секунда. Ветер улегся.
Все стало белым. Вспышка. Грохот. Я почувствовал, что падаю…
И все.
ГЛАВА 92
ТАБОРЛИН ВЕЛИКИЙ
Я очнулся. Мне было тепло и сухо. Было темно.
Знакомый голос задал вопрос. Мартен ответил:
– Это все он! Это он все сделал.
Вопрос.
– Ох, Дан, об этом я говорить не стану! Богом клянусь, не стану. Даже и думать об этом не хочется. Сам у него спрашивай, коли хочешь.
Вопрос.
– Ты бы понял, кабы сам видел. И тогда бы ты не захотел ничего знать. Не вставай ему поперек дороги! Я видел, каков он в гневе. Вот и все, что я тебе скажу. Не вставай ему поперек дороги!
Вопрос.
– Брось, Дан. Он убивал их, одного за другим. А потом малость спятил. Он… Нет, нет. Больше ничего говорить не стану. По‑моему, он призвал молнию. Точно сам Господь.
«Точно Таборлин Великий», – подумал я. Улыбнулся и уснул.
ГЛАВА 93
ВСЕ МЫ НАЕМНИКИ
Я проспал четырнадцать часов и проснулся здоровеньким, как огурчик. Моих товарищей это, видимо, удивило: они‑то обнаружили меня без сознания, холодным на ощупь и окровавленным. Они меня раздели, немного растерли мне руки и ноги, потом завернули в одеяла и положили в единственную уцелевшую разбойничью палатку. Остальные пять либо сгорели, либо были завалены, либо исчезли бесследно, когда огромная белая молния ударила в высокий дуб, стоявший в центре разбойничьего лагеря.
Следующий день выдался пасмурным, но, по счастью, без дождя. Для начала мы занялись своими ранами. Геспе попала в ногу стрела, когда они наткнулись на часового. Дедана рубанули вдоль плеча – надо сказать, ему еще повезло, учитывая, что он накинулся на часового с голыми руками. Когда я спросил его зачем, он ответил, мол, у него просто не было времени обнажить меч.
У Мартена на лбу была внушительная багровая шишка: то ли он приложился, когда я его повалил на землю, то ли потом, когда я волочил его на холм. Шишка была болезненной на ощупь, но Мартен уверял, что ему не раз случалось получать шишки похуже в кабацких драках.
Я же, оправившись от озноба, чувствовал себя превосходно. Я видел, что товарищи мои изумлены этим внезапным возвращением из самых врат смерти, и решил их не разочаровывать. Немного таинственности моей репутации не повредит.
Я перевязал рваную рану, оставленную стрелой, которая задела мне плечо, и обработал несколько ссадин и царапин, которые даже не помнил, как и где заработал. Кроме того, был еще длинный неглубокий порез на запястье, который я сам же и сделал, но с ним и возиться не стоило.
Темпи был невредим, невозмутим, непроницаем.
Управившись с ранами, мы занялись покойниками. Пока я валялся без сознания, остальные сволокли большую часть обгорелых, безжизненных тел на край поляны. На круг получилось так:
Один часовой, убитый Деданом.
Двое – те, что напали на Темпи в лесу.
Трое, которые выжили после удара молнии и попытались бежать. Одного застрелил Мартен, еще двое были на счету Темпи.
Семнадцать обугленных, изломанных или как‑либо еще поврежденных тел – последствия удара молнии. Из этих семнадцати восемь еще до молнии были мертвы либо смертельно ранены.
Нашлись следы еще одного часового, который наблюдал за происходящим с северо‑восточного края холма. К тому времени, как мы их обнаружили, следы были уже суточной давности, и никто не испытывал ни малейшего желания за ним гоняться. Дедан заметил, что так оно, может, и лучше: пусть разнесет слухи об этом впечатляющем разгроме, чтобы те, кто подумывает зарабатывать на жизнь разбоем, передумали. В кои‑то веки мы с ним были одного мнения.
Трупа главаря среди убитых не нашлось. Большую палатку, куда он шмыгнул, раздавило обломками ствола огромного дуба. Мы пока решили оставить его останки в покое – нам и без того было чем заняться.
Вместо того чтобы рыть двадцать три отдельные могилы или братскую могилу на двадцать три тела, мы сложили погребальный костер и подожгли его, хотя лес был еще сырой. Я пустил в ход свое искусство, чтобы костер горел долго и жарко.
Оставался еще один труп: тот часовой, которого убил Мартен и которым потом воспользовался я. Пока мои товарищи собирали дрова для погребального костра, я отправился на южный гребень холма и нашел его там: Темпи спрятал его под большой еловой лапой.
Я долго смотрел на тело, потом оттащил его на юг. Я отыскал укромное местечко под ивой и сложил над ним курган из камней. А потом забрался в кусты и как следует проблевался.
* * *
Молния? Ну да, молнию объяснить непросто. Гроза прямо над головой. Фульманическое связывание между двумя одинаковыми стрелами. Попытка заземлить дерево сильнее, чем любой громоотвод. Честно говоря, не знаю, моя ли заслуга в том, что молния ударила именно там и тогда. Но, если верить историям, я призвал молнию, и молния ударила.
Судя по тому, что рассказывали остальные, молния была не одна, а несколько, одна за другой. Дедан описывал это как «столп белого огня» и говорил, что земля содрогнулась так сильно, что он не устоял на ногах.
Как бы то ни было, от могучего дуба остался только горелый пень высотой примерно с серовик. Вокруг валялись громадные обломки. Деревья поменьше и кустарники тоже занялись, но их потушило дождем. Большая часть дощатых щитов, которые разбойники использовали в качестве укрепления, разлетелась в щепки размером не больше фаланги пальца либо сгорели до углей. От ствола разбегались полосы развороченной земли, и поляна выглядела так, словно ее перепахал какой‑то сумасшедший пахарь или разодрал когтями некий гигантский зверь.
Несмотря на все это, мы в течение трех дней после победы оставались в разбойничьем лагере. Рядом был ручей с чистой водой, а то, что оставалось от разбойничьей провизии, было куда лучше нашей. Более того: после того как мы спасли некоторое количество досок и парусины, все мы смогли позволить себе роскошь разместиться в палатках или под навесами.
Теперь, когда работа была выполнена, напряжение в отряде спало. Дождь перестал, а нам больше не требовалось прятать свой костер, так что Мартен быстро пошел на поправку. Дедан и Геспе разговаривали друг с другом вежливо, и Дедан теперь нес в мой адрес вчетверо меньше глупостей, чем прежде.
Но, невзирая на облегчение, которое мы испытывали, выполнив работу, сказать, что теперь все было в порядке, было никак нельзя. Историй по вечерам больше никто не рассказывал, и Мартен старался держаться от меня как можно дальше. И я его не винил, принимая во внимание, чего он насмотрелся.
Поэтому я при первой же возможности тайком уничтожил изготовленные мной восковые куклы. Теперь они мне были ни к чему, и неизвестно, что могло произойти, если бы кто‑то из моих спутников случайно обнаружил их у меня в сумке.
Темпи ни словом не обмолвился о том, что я сотворил с трупом разбойника, и по тому, как он себя вел, я сделал вывод, что он не ставит мне это в вину. Оглядываясь назад, я сознаю, как мало я тогда понимал адемов. Но в то время я заметил лишь, что Темпи теперь меньше времени проводит, помогая мне обучаться кетану, и больше времени посвящает обучению нашему языку и обсуждению запутанного понятия «летани».
На второй день мы сходили на прежнюю стоянку за своими вещами. Я испытал большое облегчение, получив назад свою лютню, и особенно обрадовался, увидев, что чудесный футляр, подарок Денны, остался сухим внутри, невзирая на бесконечный дождь.
И, поскольку прятаться было больше не от кого, я принялся играть. Целый день напролет я почти ничего не делал, только играл. Я почти месяц провел без музыки, и мне ее так не хватало – вы себе и представить не можете.
Поначалу я думал, что Темпи моя игра не нравится. Кроме того, что я прежде каким‑то образом задел его своим пением, я видел, что он всегда уходит из лагеря, как только я берусь за лютню. Потом я начал замечать, что он наблюдает за мной, но всегда издали и стараясь не попадаться на глаза. И как только мне пришло в голову обратить на это внимание, я обнаружил, что он всегда слушает, как я играю, выпучив глаза, как сова, и замерев, как камень.
На третий день Геспе решила, что ее нога, пожалуй, способна выдержать небольшой переход. Пришлось решать, что мы берем с собой, а что оставляем.
Это оказалось не так сложно, как могло бы быть. Большая часть разбойничьего добра была уничтожена молнией, падающим деревом или просто размокла под дождем. Однако в разоренном лагере все‑таки осталось чем поживиться.
Обыскать как следует палатку главаря нам прежде не удалось: ее придавило огромным суком упавшего дуба. Упавший сук был крупнее иных деревьев, почти метровой толщины. Однако же на третий день мы наконец сумели перерубить его в нескольких местах и стащить его с останков палатки.
Мне не терпелось поближе взглянуть на труп главаря: было в этом человеке нечто смутно знакомое, что не давало мне покоя с тех самых пор, как он показался из палатки. Ну и, помимо всего прочего, я знал, что его кольчуга стоит никак не меньше дюжины талантов.
Однако главаря и след простыл. Над этим нам пришлось немало поломать голову. Мартен нашел только один след, ведущий прочь от лагеря, – след сбежавшего часового. Никто из нас не представлял, куда же делся главарь.
Для меня это была досадная загадка – очень мне хотелось взглянуть на него поближе. Дедан с Геспе полагали, что он просто‑напросто сумел сбежать среди смятения, которое последовало за ударом молнии, – может быть, ушел по ручью, чтобы замести следы.
А вот Мартену, когда мы не нашли тела главаря, явно сделалось не по себе. Он бормотал что‑то насчет демонов и наотрез отказывался приближаться к останкам палатки. Я лично думал, что он суеверный глупец, хотя, не стану отрицать, исчезновение тела и самого меня изрядно нервировало.
Внутри палатки обнаружился обеденный стол, койка, письменный стол и пара стульев, все разбитое в щепки и бесполезное. В обломках стола имелись какие‑то бумаги – дорого бы я дал, чтобы их прочесть, но они слишком много времени пролежали в сырости, и чернила все растеклись. Кроме того, там нашлась тяжелая шкатулка из твердого дерева, величиной чуть поменьше буханки. На крышке красовался эмалевый герб Алверонов, и сама шкатулка была крепко заперта на замок.
Геспе с Мартеном признались, что немного умеют открывать замки, и, поскольку мне было любопытно, что там внутри, я предоставил им возиться с замком при условии, что они не станут его ломать. Они по очереди долго корпели над шкатулкой, но у них ничего не вышло.
Минут через двадцать безуспешных стараний Мартен развел руками.
– Нет, никак не пойму, где тут секрет, – сказал он и распрямился, упираясь руками в поясницу.
– Ну, давайте, что ли, я попробую, – вызвался я. Я‑то надеялся, что шкатулку откроет кто‑нибудь из них. Умение взламывать замки – совсем не то искусство, которым стоит гордиться арканисту. Оно не соответствовало репутации, которую я надеялся себе создать.
– Да ну? – Геспе приподняла бровь. – Да ты и впрямь юный Таборлин!
Я вспомнил историю, которую рассказывал Мартен несколько дней назад.
– А то как же! – рассмеялся я, воскликнул «Эдро!» самым что ни на есть звучным голосом, достойным самого Таборлина Великого, и хлопнул ладонью по крышке.
Шкатулка раскрылась.
Я был удивлен не менее прочих, но лучше сумел это скрыть. Очевидно, вышло так, что кто‑то из них сумел‑таки отпереть замок, но крышка застряла. Может, дерево разбухло за то время, что шкатулка пролежала в сырости. А когда я ударил по крышке, она и открылась.
Но они‑то этого не знали. Судя по их виду, можно было подумать, будто я у них на глазах произвел трансмутацию золота. Даже Темпи, и тот приподнял бровь.
– Молодец, Таборлин! – сказала Геспе так, словно не была уверена, не разыгрываю ли я их.
Я решил промолчать и сунул свой набор импровизированных отмычек обратно в карман плаща. Если уж я собираюсь стать арканистом, лучше стать знаменитым арканистом!
Напустив на себя торжественный и властный вид, я поднял крышку и заглянул внутрь. И первое, что я увидел, был сложенный в несколько раз лист плотной бумаги. Я достал его.
– Что это? – спросил Дедан.
Я показал лист им всем. Это была тщательно выполненная карта окрестностей, и на ней был подробно вычерчен не только изгиб тракта, но и расположение всех соседних хуторов и ручьев. На тракте были отмечены и надписаны Кроссон, Фенхилл и трактир «Пенни и грош».
– А это что? – спросил Дедан, ткнув толстым пальцем в неподписанный крестик в чаще леса, к югу от дороги.
– Думаю, это и есть этот самый лагерь, – сказал Мартен. – Вон и ручей рядом.
Я кивнул.
– Верно. Мы ближе к Кроссону, чем я думал. Можем двинуться отсюда прямо на юго‑восток и выиграть больше дня пути.
Я взглянул на Мартена.
– Как тебе кажется?
– Сейчас. Дай погляжу.
Я протянул ему карту, он изучил ее.
– Похоже на то, – согласился он. – Я и не думал, что мы забрались так далеко на юг. Если пойти в ту сторону, мы выиграем больше тридцати километров.
– Хорошо бы! – сказала Геспе, потирая перевязанную ногу. – Если, конечно, кто‑нибудь из вас, господа, соизволит меня донести.
Я снова занялся шкатулкой. Шкатулка была набита тугими матерчатыми свертками. Я взял один из них в руки и увидел блеск золота.
Я услышал ропот присутствующих. Заглянул в остальные свертки, маленькие, но тяжелые, – всюду были монеты, сплошь золотые. Я прикинул, что там должно быть больше двухсот роялов. Сам я роялов никогда в руках не держал, однако знал, что один роял стоит восемьдесят битов – почти столько же, сколько маэр выдал мне на весь поход. Неудивительно, что маэр так стремился положить конец грабежам своих сборщиков налогов.
Я прикинул в голове, переведя содержимое шкатулки в более привычную монету, – у меня вышло более пятисот серебряных талантов. Достаточно денег, чтобы купить приличный придорожный трактир или целую ферму со всем скотом и скарбом. На такие деньги можно приобрести скромный титул, должность при дворе, офицерский чин…
Я видел, что все остальные тоже производят подсчеты.
– Как насчет того, чтобы поделить хотя бы часть? – спросил Дедан без особой надежды.
Я поколебался, потом сунул руку в шкатулку.
– Как по‑вашему, по роялу на каждого будет справедливо?
Никто не ответил. Я развернул один из свертков. Дедан недоверчиво взглянул на меня.
– Ты что, шутишь?
Я протянул ему тяжелую монету.
– Я по этому поводу думаю так: менее щепетильные ребята, чем мы, могли бы и забыть сообщить Алверону о шкатулке. А то, пожалуй, и вовсе не вернулись бы к Алверону. Я думаю, по роялу на каждого – справедливое вознаграждение за честность.
Я перебросил Мартену и Геспе по сверкающей золотой монете.
– К тому же, – добавил я, бросая роял Темпи, – меня нанимали искать разбойничью шайку, а не ликвидировать небольшой военный лагерь.
Я взял один роял себе.
– Так что это – наш бонус за то, что мы сделали больше, чем было поручено.
Я сунул монету в карман и похлопал по нему.
– Алверону об этом знать не обязательно!
Дедан расхохотался и хлопнул меня по спине.
– А ты все‑таки не настолько уж отличаешься от всех нас! – сказал он.
Я улыбнулся ему в ответ и захлопнул крышку шкатулки. Щелкнул замок.
Я не упомянул еще двух причин, по которым я это сделал. Во‑первых, я таким образом фактически покупал их верность. Они не могли не понимать, как просто было бы схватить шкатулку и сделать ноги. Такая мысль и мне тоже приходила в голову. Пятисот талантов с лихвой хватило бы, чтобы оплатить мое обучение в Университете в течение ближайших десяти лет.
Однако теперь все они сделались существенно богаче, этого они отрицать не могли. Увесистая золотая монета поможет им не думать о тех деньгах, которые хранятся у меня. Хотя я все равно собирался на ночь класть шкатулку под подушку.
Кроме того, мне и самому пригодятся эти деньги. Как тот роял, который я открыто положил в карман, так и остальные три, которые я прибрал к рукам, пока передавал монеты остальным. Как я и говорил, Алверон об этом все равно не узнает, а четырех роялов хватит на целую четверть обучения в Университете.
* * *
После того как я спрятал шкатулку маэра на дне своего дорожного мешка, мы принялись решать, что возьмем с собой из разбойничьего добра.
Палатки бросили по той же самой причине, по какой не взяли их с собой в поход. Слишком уж они громоздкие. Мы захватили столько припасов, сколько могли унести, понимая, что чем больше возьмешь, тем меньше придется покупать.
Я решил взять себе один из разбойничьих мечей. Тратить деньги на меч я бы не стал, я все равно не умел им владеть, но раз уж можно добыть меч бесплатно…
Когда я перебирал разложенное оружие, подошел Темпи и принялся давать советы. После того как мы свели выбор до двух мечей, Темпи наконец высказал то, что было у него на уме:
– Ты не умей владеть меч.
Вопрос. Смущение.
У меня создалось впечатление, что ему неумение владеть мечом представляется чем‑то постыдным. Все равно как не уметь пользоваться ножом и вилкой.
– Нет, – подумав, ответил я. – Но я надеялся, что ты меня научишь.
Темпи застыл в молчании. Я мог бы принять это за отказ, но я уже достаточно хорошо его знал. Такое поведение означало, что он размышляет.
В беседе адемов паузы являются ключевым моментом, так что я терпеливо ждал ответа. Мы простояли молча минуту. Две. Пять. Десять. Я изо всех сил старался сохранять молчание и неподвижность. Может, это все‑таки и есть вежливый отказ?
Видите ли, я же считал себя ужасно осведомленным. Я был знаком с Темпи почти целый месяц, выучил целую тысячу слов адемского языка и добрых пятьдесят жестов. Я уже знал, что адемы не стыдятся наготы, не стесняются прикосновений, и даже начинал постигать тайну, именуемую «летани».
О да, мне казалось, что я ужасно толковый парень. Если бы я на самом деле знал что‑то об адемах, я бы ни за что не решился задать Темпи подобный вопрос.
– А ты научишь меня это?
Он указал на другой конец лагеря, где стоял мой футляр с лютней, прислоненный к дереву.
Этот вопрос застал меня врасплох. Я никогда еще не пробовал учить кого‑то играть на лютне. Может быть, Темпи это понимает и имеет в виду, что и он тоже никогда никого не учил? Я знал, что он склонен изъясняться обиняками…
Справедливая сделка. Я кивнул.
– Попробую.
Темпи кивнул и указал на один из двух мечей.
– Возьми его. Но не сражаться.
С этими словами он повернулся и ушел. Тогда я приписал это его обычной краткости.
На разбор трофеев ушел целый день. Мартен собрал изрядный пук стрел и все тетивы, какие нашел. Потом, убедившись, что никто больше на них не претендует, забрал четыре боевых лука, которые уцелели после удара молнии. Сверток вышел неухватистый, но Мартен заявил, что в Кроссоне продаст это за хорошие деньги.
Дедан прихватил пару сапог и бронированный нагрудник, куда лучше его собственного. Кроме того, он взял себе колоду карт и игральные фишки слоновой кости.
Геспе взяла изящную пастушью свирель и запихала на дно своего мешка едва ли не дюжину ножей, в надежде потом их продать.
И даже Темпи нашел кое‑что, что ему понравилось: точильный камень, латунную солонку и пару полотняных штанов, которые он утащил к ручью и выкрасил в привычный багрово‑красный цвет.
Я взял меньше всех. Короткий ножичек взамен того, который сломал, и небольшую бритву с роговой рукояткой. Мне не так уж часто приходилось бриться, однако я приучился к этому, пока жил при дворе маэра. Я мог бы последовать примеру Геспе и тоже набрать несколько ножей, но мешок у меня и так уже вышел чересчур тяжелым из‑за шкатулки маэра с деньгами.
Может быть, все это мародерство выглядит мерзко, но так уж устроен мир. Грабителей грабят самих, а судьба всех нас время от времени делает наемниками.
ГЛАВА 94
ПО КАМНЯМ И КОРНЯМ
Мы решились положиться на карту, которую нашли, и двинулись через лес точно на запад, в сторону Кроссона. Даже если мы промахнемся мимо городка, рано или поздно мы упремся в дорогу и избавим себя от необходимости делать крюк в несколько километров.
Из‑за раненой ноги Геспе шли мы медленно и в первый день преодолели не более десяти‑двенадцати километров. И во время одного из наших многочисленных привалов Темпи принялся всерьез обучать меня кетану.
Я по глупости полагал, будто он давно уже меня учит. На самом же деле он просто поправлял мои наиболее вопиющие ошибки, потому что они его раздражали. Это точно так же, как у меня чесались руки настроить чужую лютню, когда я слышал рядом с собой фальшиво звучащий инструмент.
Обучение выглядело совсем иначе. Мы начали кетан сначала, и Темпи принялся поправлять мои ошибки. Все мои ошибки. Он насчитал их восемнадцать в одном только первом движении, а в кетане движений больше сотни. Я быстро начал сомневаться, так ли мне нужно это обучение.
Кроме того, я начал обучать Темпи игре на лютне. Я на ходу играл разные ноты и говорил ему их названия, потом показал ему несколько аккордов. Надо же было с чего‑то начинать.
Мы надеялись дойти до Кроссона к полудню следующего дня. Но часам к десяти утра мы забрели в жуткое вонючее болото, которое не было отмечено на карте.
Так начался поистине кошмарный день. На каждом шагу приходилось нащупывать, куда наступаешь, и ползли мы с черепашьей скоростью. Один раз Дедан шарахнулся, упал и принялся барахтаться, забрызгивая нас густой жижей. Он объяснил, что увидел комара длиной в собственный палец, с хоботком как женская шпилька для волос. Я предположил, что он видел капелюшку. Дедан посоветовал мне при первой же возможности совершить над собой ряд действий, весьма неприятных и негигиеничных.
К середине дня мы отчаялись выбраться на дорогу и сосредоточились на более неотложных нуждах, как то – отыскать пятачок сухой земли, где можно было бы устроить привал, не опасаясь утонуть. Но впереди были все новые топи, бочаги и тучи назойливых комаров и кусачих мух.
Солнце начало садиться прежде, чем мы окончательно выбрались из болота, и воздух из жаркого и душного быстро сделался холодным и сырым. Мы брели, пока местность не начала понемногу подниматься вверх. И, хотя все устали и промокли, мы единодушно решили пройти еще немного вперед, чтобы уйти подальше от насекомых и вони гниющих растений.
Луна была полная, света, для того чтобы пробираться между стволами, она давала более чем достаточно. Несмотря на утомительный день, мы постепенно воспрянули духом. Геспе так устала, что оперлась на Дедана, и, когда грязный по уши наемник обнял ее за талию, она сказала ему, что давно от него так хорошо не пахло. Он ответил, что не смеет спорить со столь изысканной дамой.
Я напрягся, ожидая, что их болтовня вот‑вот превратится в ядовитую перепалку. Но, шагая позади них, я увидел, как бережно он ее обнимает. А Геспе опиралась на него так ласково, что дело явно было не в ноге. Я покосился на Мартена – старый следопыт улыбнулся, сверкнув зубами в лунном свете.
Вскоре мы нашли чистый ручей и кое‑как отмылись от вони и тины, простирнули одежду, переоделись в сухое. Я вытащил из мешка свой потрепанный плащ и закутался в него, тщетно надеясь, что он хотя бы отчасти защитит меня от вечерней прохлады.
Когда мы уже почти покончили с этим, выше по ручью послышалось слабое пение. Все насторожили уши, но журчание ручья мешало расслышать как следует.
Однако же где поют – там люди, а раз там люди – значит, близко Кроссон, а может, и «Пенни и грош», если болото завело нас дальше на юг. Да что там: пусть это даже какой‑нибудь хутор, все лучше, чем еще одну ночь провести в чащобе!
И вот, невзирая на усталость и ноющие ноги, надежда на мягкую постель, горячий ужин и холодную выпивку придала нам сил собрать вещи и двинуться дальше.
Мы пошли вдоль ручья. Дедан с Геспе по‑прежнему шагали под ручку. Пение то слышалось громче, то затихало. После дождей вода в ручье поднялась, и шум потока, бегущего по камням и корням, временами заглушал даже шорох наших собственных шагов.
Наконец ручей сделался широким и спокойным, подлесок поредел, и мы увидели просторную поляну.
Пение смолкло. Не видно было ни дороги, ни трактира, ни костра, ни огонька. Только просторная поляна, ярко озаренная луной. Ручей разлился блестящим лесным озером. А у озера, на гладком валуне, сидела…
– Господь Тейлу, оборони меня от демонов полунощных! – охрипшим голосом пробормотал Мартен. Но его голос звучал скорее завороженно, чем испуганно. И глаз он не отвел.
– Но это же… – слабым голосом проговорил Дедан. – Это же…
«Я не верю в фейри!» – попытался было сказать я, но не сумел выдавить ни звука.
Это была Фелуриан.
ГЛАВА 95
ПРЕСЛЕДОВАНИЕ
Все мы на миг застыли. По озеру бежала мелкая зыбь, и ее отблески играли на прекрасном теле Фелуриан. Обнаженная в лунном свете, она пела:
каэ‑ланион лухиал
ди мари фелануа
креата ту сиар
ту аларан ди
дирелла, амауен.
лоеси ан делан
ту ниа вор рухлан
Фелуриан тае.
Голос ее звучал странно. Он был тих и нежен, слишком тих, чтобы мы могли слышать его с другого конца поляны. Слишком слаб, чтобы мы слышали его за шумом бегущей воды и шелестящих листьев. И все‑таки я его слышал. Ее слова были чисты и нежны, как пение далекой свирели. Они о чем‑то напоминали, только я никак не мог вспомнить о чем.
Мелодия была та самая, которую пел Дедан, рассказывая историю. Я не понимал ни слова, кроме имени «Фелуриан» в последней строке. И тем не менее песня тянула меня к себе, необъяснимо и настойчиво. Как будто незримая рука проникла в мою грудь и пыталась вытащить меня на поляну, ухватив за сердце.
Я воспротивился. Я отвел взгляд и ухватился за ближайшее дерево.
Я слышал, как Мартен у меня за спиной бормочет.
– Нет, нет, нет! – бубнил он себе под нос, словно сам себя уговаривал. – Нет‑нет‑нет‑нет‑нет! Ни за что, ни за какие деньги!
Я оглянулся через плечо. Лихорадочный взгляд следопыта был устремлен вперед, на поляну, но он, казалось, был скорее напуган, чем возбужден. Темпи стоял, и на его лице, обычно бесстрастном, отчетливо отражалось изумление. Дедан напряженно застыл, лицо у него вытянулось, в то время как Геспе стреляла глазами то на него, то на поляну.
А Фелуриан запела снова. Ее пение было как обещание теплого очага в холодную ночь. Как улыбка юной девушки. Я помимо своей воли вспомнил Лози из «Пенни и гроша», ее рыжие кудряшки как языки пламени. Я вспомнил, как вздымалась ее упругая грудь и как ее рука коснулась моих волос.
Фелуриан пела, и меня тянуло туда. Влечение было сильным, но не настолько, чтобы я не мог удержаться. Я снова посмотрел на поляну и увидел ее, ее кожу, серебристо‑белую под вечерними небесами. Она наклонилась, зачерпнула воды изящней любой танцовщицы.
Внезапно меня посетила ясная, отчетливая мысль. А чего я, собственно, боюсь? Сказок? Это же магия, подлинная магия. Более того – это магия пения. Если я упущу такую возможность, я себе этого никогда не прощу!
Я еще раз окинул взглядом своих спутников. Мартен заметно дрожал. Темпи потихоньку отступал назад. Дедан стиснул кулаки. Что же я, буду вести себя как они, суеверные и боязливые? Нет! Никогда. Я член арканума. Я мастер имен. Я из эдема руэ!
Я почувствовал, как в груди у меня поднимается безумный хохот.
– Встретимся через три дня в «Пенни и гроше»! – сказал я и шагнул на поляну.
Теперь притяжение Фелуриан ощущалось куда сильнее. Кожа ее сияла под луной. Длинные волосы окутывали ее, точно тень.
– Да пошло оно все! – буркнул у меня за спиной Дедан. – Если уж этот идет, тогда и я…
Послышалась короткая возня, что‑то рухнуло наземь. Оглянувшись через плечо, я увидел, что Дедан валяется ничком в невысокой траве. Геспе упиралась коленом ему в поясницу, заломив руку за спину. Дедан слабо сопротивлялся и яростно бранился.
Темпи смотрел на них бесстрастно, словно судил борцовский поединок. Мартен бешено размахивал руками.
– Парень! – настойчиво шипел он. – Уходи оттуда! Парень, вернись!
Я снова обернулся к озеру. Фелуриан смотрела на меня. Даже отсюда, метров с тридцати, я видел ее глаза, темные, исполненные любопытства. Ее губы растянулись в широкой зловещей улыбке. Она расхохоталась. Смех был звонкий и радостный. Нечеловеческий смех.
А потом она бросилась бегом через поляну, проворная как воробей, грациозная как лань. Я устремился в погоню, и, несмотря на тяжелый мешок за плечами и меч на поясе, я мчался так стремительно, что мой плащ развевался у меня за спиной точно знамя. Никогда прежде я так не бегал и никогда после тоже. Я бежал, как бегают дети, легко и быстро, ничуть не боясь упасть.
Фелуриан неслась впереди. Нырнула в кусты. Смутно припоминаю деревья – запах земли, серый монолит, освещенный луной… Ее смех. Она уворачивается, пляшет, манит вперед. Ждет, пока я подбегу так близко, что еще чуть‑чуть – и дотянусь до нее, потом убегает прочь. Она сияет в лунном свете. Цепкие ветви, брызги, теплый ветер…
И я хватаю ее. Ее руки зарываются в мои волосы, привлекают меня поближе. Ее жадные губы. Ее язычок, застенчивый и проворный. Ее дыхание проникает ко мне в рот, ударяет в голову. Жаркие соски упираются мне в грудь. От нее пахнет клевером, мускусом, спелыми яблоками, попадавшими на землю…
Никаких колебаний. Никаких сомнений. Я точно знаю, что делать. Мои руки оплетают ее шею. Касаются ее лица. Зарываются в ее волосы. Скользят вдоль шелковистого бедра. Стискивают ее бока. Обвивают ее тонкую талию. Приподнимают ее. Укладывают на землю…
И она извивается подо мной, гибкая и томная. Медленно, со вздохами. Ее ноги охватывают меня. Спина выгибается. Жаркие пальцы вцепляются мне в плечи, в руки, хватаются за поясницу…
И она оказывается на мне верхом. Ее движения яростны и стремительны. Длинные волосы скользят по моей коже. Она запрокидывает голову, дрожит и трепещет, стонет и кричит на незнакомом языке. Острые ногти впиваются в гладкие мышцы у меня на груди…
И во всем этом музыка. В ее бессловесных стонах, взлетающих и утихающих. В ее дыхании. В стуке моего сердца. Ее движения замедляются. Я стискиваю ее бедра в отчаянном контрапункте. Наш ритм как безмолвная песня. Как внезапный раскат грома. Как еле слышный рокот далекого барабана…
И вот все замирает. Я выгибаюсь всем телом. Я натянут как струна лютни. До дрожи. До боли. Меня перетянули, я вот‑вот лопну…
ГЛАВА 96
САМО ПЛАМЯ
Я очнулся оттого, что нечто краем задело мое сознание. Я открыл глаза и увидел деревья, распростершие ветви на сумеречном небе. Я лежал на шелковых подушках, а в нескольких шагах от меня раскинулась во сне нагая Фелуриан.
Она выглядела гладкой и совершенной как статуя. Но она дышала во сне, и я укорил себя за это сравнение. Я знал, что в ней нет ничего общего с холодным камнем. Теплая, гибкая. Самый отполированный мрамор – наждак в сравнении с ней.
Моя рука потянулась было, чтобы коснуться ее, но я сдержался, не желая портить эту идеальную картину. Какая‑то смутная мысль начинала тревожить меня, однако я отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.
Губы Фелуриан раскрылись, она вздохнула, издав звук, похожий на воркование горлинки. Я вспомнил прикосновение этих губ. Мне мучительно захотелось еще, и я заставил себя отвернуться, чтобы не смотреть на эти уста, нежные, как лепесток.
Ее сомкнутые веки были разукрашены, подобно крыльям бабочки, лиловыми и черными завитками и бледно‑золотистыми узорами, сливающимися с цветом ее кожи. Ее глаза слабо двигались во сне, и казалось, будто бабочка шевелит крылышками. Одно это зрелище, пожалуй, стоило той цены, которую платят все мужчины, чтобы его увидеть.
Я пожирал ее глазами, сознавая, что все слышанные мною песни и истории были ничто. Она была тем, о чем мечтает каждый мужчина. Где я ни побывал, сколько женщин ни повидал – лишь однажды я встретил ту, что могла сравниться с ней.
Что‑то отчаянно взывало ко мне из глубины моего разума, но я был слишком заворожен движением ее глаз под веками и формой ее губ – она как будто готова была целовать меня даже во сне. И я раздраженно отмахнулся от назойливой мысли.
«Я должен был сойти с ума. Или умереть».
Эта мысль наконец‑то прорвалась на поверхность сознания, и все волосы на моем теле внезапно встали дыбом. Это был миг полной, ослепительной ясности – я как будто всплыл на поверхность, хватая воздух ртом, и поспешно зажмурился, стараясь погрузиться в «каменное сердце».
Ничего не вышло. Впервые в жизни это холодное молчаливое спокойствие мне не давалось. Стоявшая перед мысленным взором Фелуриан отвлекала меня. Сладостное дыхание. Податливая грудь. Нетерпеливые, отчаянные вздохи, вырывавшиеся из алчных, нежных, как лепесток, губ…
«Камень!» Я, не открывая глаз, закутался, точно в плащ, в спокойный рационализм «каменного сердца», прежде чем осмелился вновь подумать о ней.
Так. Что мне известно? Я вспомнил сотню историй о Фелуриан и принялся вычленять повторяющиеся мотивы. Фелуриан прекрасна. Она зачаровывает смертных мужчин. Они уходят в Фейе следом за ней и умирают в ее объятиях.
От чего они умирают? Догадаться нетрудно: от крайнего физического истощения. Сил я потратил действительно немало, и человек хилый или ведущий сидячий образ жизни мог бы такого и не выдержать. Теперь, когда я об этом задумался, я осознал, что чувствую себя как хорошо выжатая тряпка. Плечи болели, колени саднило, шея была разукрашена синяками любовных укусов от правого уха до самой груди, и…
Мое тело воспламенилось, и я поскорей удалился поглубже в «каменное сердце», пока пульс не замедлился и я не сумел выбросить – или хотя бы на время отложить – мысли о ней.
Я вспомнил четыре истории, в которых люди возвращались из Фейе живыми, но все они вернулись, будучи не в себе. В чем же выражалось их безумие? Навязчивые идеи, проблемы с осознанием действительности, иногда заканчивающиеся смертью от несчастного случая, наконец, угасание от тяжелой меланхолии. Трое из них умерли в течение оборота. В четвертой истории говорилось, что человек протянул почти полгода.
Однако что‑то тут не сходилось. Несомненно, Фелуриан прелестна. Искусна в любви? Несомненно. Но до такой степени, чтобы прямо всякий мужчина умирал либо сходил с ума? Нет. Это просто невероятно.
Я не собираюсь преуменьшать значение опыта. Я ни на миг не сомневаюсь, что некогда это естественным образом сводило мужчин с ума. Однако я отчетливо сознавал, что сам я в здравом рассудке.
Некоторое время я размышлял о том, что, быть может, на самом деле сошел с ума, только не сознаю этого. Потом выдвинул гипотезу, что я всегда был безумен, признал, что эта версия вероятнее предыдущей, и выкинул обе мысли из головы.
Я лежал, по‑прежнему не открывая глаз, и наслаждался тихой истомой, какой никогда прежде не испытывал. Посмаковав это непривычное состояние, я открыл глаза и приготовился к бегству.
Я окинул взглядом беседку, увешанную шелковыми занавесями и заваленную раскиданными подушками. Это были единственные украшения, которые признавала Фелуриан. Она лежала посреди всего этого: округлые бедра, стройные ноги, гибкие мускулы, переливающиеся под кожей.
Лежала и смотрела на меня.
Если она была прекрасна во сне, то после пробуждения сделалась вдвое прекраснее. Во сне она была как картина с изображением пламени. А сейчас это было само пламя.
Вам может показаться странным, что в тот момент я почувствовал страх. Может показаться странным, что, лежа на расстоянии протянутой руки от прекраснейшей женщины в мире, я внезапно остро ощутил, что я смертен.
Она улыбнулась, точно нож сквозь бархат, и потянулась, как кошка на солнышке.
Ее тело было создано, чтобы потягиваться. Изгиб спины и гладкий живот вытянулись и напряглись. Округлые полные груди приподнялись вслед за руками, и внезапно я почувствовал себя как олень во время гона. Мое тело откликнулось на нее, и по холодному бесстрастию «каменного сердца» словно шарахнули раскаленной кочергой. Я на миг утратил контроль над собой, и менее дисциплинированная часть моего рассудка тотчас принялась слагать песню о ней.
Я не мог распылять свое внимание, обуздывая непокорную часть себя. Поэтому я сосредоточился на том, чтобы оставаться в «каменном сердце», не обращая внимания ни на ее тело, ни на собственный разум, исподволь назойливо сочинявший рифмованные строки.
Это было не так‑то просто. По правде говоря, по сравнению с этим обычные усилия симпатиста казались легче легкого. Если бы не навыки, полученные в Университете, я бы сделался жалким, сломленным существом, не способным думать ни о чем, кроме собственного пленения.
Фелуриан перестала потягиваться, постепенно расслабилась и взглянула на меня древними глазами. Я никогда не видел подобных глаз. Они были удивительного цвета…
Вечерний свет ее зениц…
…Такие, сумеречно‑голубые.
Завораживающие глаза. Совсем…
И крылья бабочек‑ресниц…
…Совсем без белка…
Ее уста алей зарниц…
(Стихи в переводе Вадима Ингвалла Барановского)
Я стиснул зубы, отсек от себя эту болтливую часть и запер ее в дальний угол собственного разума – пусть себе там щебечет.
Фелуриан склонила голову набок. Взгляд у нее был пристальный и лишенный выражения, как у птицы.
– Отчего ты так молчалив, мой пламенный? Или я угасила тебя?
Голос ее звучал странно. В нем вообще не было острых граней. Все сплошь гладкое, точно идеально отполированный кусок стекла. Но, несмотря на эту странную гладкость, от голоса Фелуриан по спине у меня пробежала дрожь. Я почувствовал себя котом, которого огладили до самого кончика хвоста.
Я ушел еще дальше в «каменное сердце», оно сомкнулось вокруг меня, прохладное и успокаивающее. Однако в то время как большая часть моего сознания была сосредоточена на самоконтроле, малая, безумная, поэтическая частица меня выбежала вперед и воскликнула:
– Ничуть не угасила! Я утолил свой жар в тебе, но все еще пылаю. Когда ты поводишь головой – это как песня. Как искра. Как дуновение, что наполняет меня и раздувает в пожар тот огонь, в чьем треске звучит твое имя!
Фелуриан просияла.
– О, поэт! И как я не поняла, что ты поэт, по тому, как двигалось твое тело!
Мягкий шелест ее голоса вновь застал меня врасплох. Нельзя сказать, что она говорила с придыханием, с хрипотцой, с жаром. Нет, ее голос был чужд столь примитивному и безвкусному соблазну. Однако, когда она говорила, я невольно представлял себе, как ее дыхание вырывается из груди, сквозь ее нежное горло, как шевелятся губы, зубы и язык, формируя звуки.
Она придвинулась ближе, привстав на коленях.
– Ты выглядел как поэт, прекрасный, пылкий и пламенный.
Голос ее был не громче вздоха. Она взяла мое лицо в ладони.
– Поэты нежнее. Они говорят приятные слова.
Я встречал лишь одного, чей голос был подобен голосу Фелуриан. Элодина. Редко, но случалось так, что его голос заполнял собой пространство, как будто сам мир слушал его.
Нельзя сказать, чтобы голос Фелуриан был звучен. Он не заполнял собой лесную прогалину. Ее голос был как затишье перед внезапной летней бурей. Мягкий как перышко. От этих звуков сердце у меня в груди прыгало как воробышек.
Благодаря этому голосу, когда она назвала меня поэтом, я не ощетинился и не заскрипел зубами. В ее устах это слово звучало как самый лучший комплимент, какой женщина может сделать мужчине. Такова была власть ее голоса.
Фелуриан провела пальцами по моим губам.
– Поэты целуются лучше всех, твои поцелуи – как пламя свечи.
Она коснулась рукой собственных губ, и глаза ее вспыхнули от воспоминаний.
Я взял ее руку и ласково сжал. Мои руки всегда выглядели изящными, но рядом с ее ручкой они казались грубыми и неуклюжими. Я сказал, дыша ей в ладонь:
– Твои поцелуи как солнечный луч у меня на губах.
Она опустила глаза, крылья бабочек запорхали передо мной. Я почувствовал, как моя безрассудная тяга к ней ослабевает, и начал понимать. То была магия, но не похожая ни на что из того, что я знал прежде. Не симпатия и не сигалдри. Фелуриан заставляла людей сходить с ума от желания так же, как я отдавал тепло своего тела. Это было частью ее природы, но она могла этим управлять.
Ее взгляд рассеянно блуждал по моей одежде и вещам, в беспорядке валяющимся на краю прогалины. Они выглядели на удивление неуместными среди всех этих шелков и мягких переливов цвета. Я увидел, что ее взгляд упал на мою лютню. Она замерла.
– О, мой пламенный – сладкий поэт! Он умеет петь?
Голос у нее дрожал, и я почувствовал, как напряглось ее тело в ожидании ответа. Она посмотрела на меня. Я улыбнулся.
Фелуриан бросилась туда и вернулась с моей лютней, точно ребенок с новой игрушкой. Взяв лютню в руки, я увидел, как глаза у нее расширились и… увлажнились?
Я посмотрел ей в глаза, и внезапно меня осенило: я осознал, что за жизнь она ведет. Ей уже тысяча лет, временами ей бывает одиноко. Если ей хочется общества, приходится соблазнять и заманивать кого‑нибудь. И все ради чего? Чтобы побыть в компании всего один вечер? Или всего час? На сколько хватит обычного, среднего человека, прежде чем он сломается и сделается безвольным, как ластящийся пес? Ненадолго…
И кого она может встретить тут, в лесу? Крестьян да охотников? Какой ей интерес в них, порабощенных страстью? На миг мне стало ее жаль. Я‑то знаю, что такое одиночество.
Я достал лютню из футляра и принялся ее настраивать. Взял аккорд на пробу, подстроил еще. Что же мне сыграть для самой прекрасной женщины на свете?
На самом деле решить было нетрудно. Отец научил меня разбираться в слушателях. Я заиграл «Сестер Флин». Никогда не слышали? Это меня не удивляет. Это простенькая и веселая песенка про двух сестер, которые спорят о ценах на масло, попутно перемывая кости соседям.
Большинство людей предпочитает слушать истории о л
