2020-06-10
81
После похода за тенью я принялся более настойчиво расспрашивать Фелуриан о магии. Большинство ее ответов, увы, звучало все так же буднично. Как собирать тень? Да вот так – она показала рукой, словно взяла ломтик плода.
Другие ответы были практически непонятны – там было слишком много незнакомых слов из языка фейе. А когда она пыталась объяснить мне эти термины, наши разговоры безнадежно увязали в риторических хитросплетениях. Временами я чувствовал себя так, словно встретил второго Элодина, только более тихого и привлекательного.
И все же кое‑что я узнал. То, что она делала с тенью, называется ведовство. Когда я спросил, что такое ведовство, она ответила, что это «искусство делать так, чтобы было». Это не то же самое, что чародейство, которое является «искусством делать так, чтобы казалось».
Кроме того, я узнал, что в Фейе не существует направлений в обычном смысле этого слова. Триметаллический компас здесь так же бесполезен, как жестяной гульфик. Севера не существует. А когда на небе царят вечные сумерки, нельзя увидеть, как солнце встает на востоке.
|
|
|
Но если пристально посмотреть на небо, станет видно, что часть горизонта чуточку светлее, а в противоположной стороне – чуточку темнее. И если идти туда, где светлее, со временем настанет день. А противоположный путь ведет в более темную ночь. И если идти в одном направлении достаточно долго, ты со временем пройдешь все сутки насквозь и вернешься туда, откуда вышел. Во всяком случае, теоретически.
Фелуриан называла эти два направления фейенского компаса Днем и Ночью. В другое время она называла их также Тьмой и Светом, Летом и Зимой или Вперед и Назад. Однажды она даже упомянула о них как о Хмурости и Улыбке, но, судя по тому, как она это сказала, она, скорее всего, пошутила.
* * *
Память у меня хорошая. Возможно, скорее благодаря этому я сделался тем, кто я есть. Это талант, на котором основано множество иных дарований.
Я могу лишь догадываться, чему я обязан такой памятью. Возможно, раннему сценическому обучению, играм, с помощью которых родители помогали мне заучивать реплики. Может быть, упражнениям для ума, которым учил меня Абенти, готовя в университет.
Но, как бы то ни было, память всегда хорошо мне служила. Иногда она работает куда лучше, чем мне бы того хотелось.
И при всем при том, когда я думаю о времени, проведенном в Фейе, мои воспоминания представляются на удивление обрывочными. Разговоры с Фелуриан прозрачны как стекло. Все ее уроки я помню так твердо, словно они записаны у меня на коже. Ее облик. Вкус ее губ. Как будто бы это было вчера.
А иных вещей я вспомнить просто не могу.
|
|
|
К примеру, я помню Фелуриан в лиловых сумерках. По ее коже бегали пятна тени от ветвей, придавая ей такой вид, будто она находится под водой. Я помню ее в мерцающем свете свечей, когда дразнящие тени скрывали больше, чем озаряли свечи. И в ярком янтарном сиянии ламп. Она купалась в нем, точно кошка, и кожа ее светилась теплым светом.
А вот самих ламп не помню. И свечей не помню. С ними же всегда столько возни, а я вот напрочь не помню, чтобы поправлял фитиль или вытирал сажу со стекла. Не помню, чтобы там пахло маслом, или дымом, или воском.
Помню, как ел. Плоды, хлеб, мед. Фелуриан ела цветы. Свежие орхидеи. Дикий триллиум. Сочный селас. Я и сам пробовал есть цветы. Мне больше всего понравились фиалки.
Это не значит, что она питалась одними цветами. Ей нравился и хлеб, и масло, и мед. Особенно она любила чернику. Было там и мясо. Не за каждой трапезой, но бывало. Дичь. Фазаны. Медвежатина. Причем Фелуриан ела это все почти сырым.
И за едой она, надо сказать, не скромничала. И не аккуратничала. Мы ели руками, рвали зубами, а перемазавшись медом, соком или медвежьей кровью, шли умываться в озерце.
Как сейчас ее вижу: обнаженную, смеющуюся, с кровью, текущей по подбородку. Она была царственная, как королева, нетерпеливая, как дитя, гордая, как кошка. И все же она не походила ни на королеву, ни на дитя, ни на кошку. Нет, ничуть. Ни капельки.
Так это я к чему: я помню, как мы ели. А вот откуда еда бралась – не помню. Может, кто‑то ее приносил? Может, она ее сама добывала? Хоть убей, не вспомню. Мысль о слугах, нарушающих неприкосновенность ее сумеречной прогалины, представляется мне невозможной, но и мысль о том, чтобы Фелуриан сама пекла себе хлеб, – тоже.
С другой стороны, оленина – это я понимаю. Ничуть не сомневаюсь, что она способна была при желании загнать оленя и убить его голыми руками. Или, напротив, я могу вообразить робкую лань, которая в тишине выходит на сумеречную прогалину. Могу себе представить, как Фелуриан терпеливо сидит и ждет, пока лань подойдет достаточно близко, чтобы прикоснуться…
ГЛАВА 102
БЛУЖДАЮЩАЯ ЛУНА
Мы с Фелуриан спускались к озерцу, когда я обнаружил, что свет немного изменился. Подняв голову, я с изумлением обнаружил, что над деревьями показался бледный серпик луны.
Он был тонюсенький, и все же я узнал в нем ту самую луну, которую видел всю свою жизнь. Тут, в этом странном месте, для меня это было все равно что повстречать давно потерянного земляка на чужбине.
– Смотри! – воскликнул я. – Луна!
Фелуриан снисходительно улыбнулась.
– Ах ты, мой милый новорожденный ягненок! Взгляни! Вон там еще и облачко! Амоуен! Пляши же от радости!
Она расхохоталась.
Я смущенно покраснел.
– Ну, я просто не видел ее уже…
Я замялся, не имея способа отсчитывать время.
– Давно уже не видел. А потом, звезды у вас тут другие. Я думал, может, у вас и луна тоже другая…
Фелуриан ласково провела пальцами по моим волосам.
– Милый мой глупыш, луна везде одна. Мы ее и ждали. Она поможет нам упитать твой шаэд.
Она скользнула в воду, гладкая, как выдра. Когда она вынырнула, волосы растеклись у нее по плечам точно чернила.
Я сел на камень на берегу озерца и принялся болтать ногами. Вода была теплая, как в ванне.
– Но откуда же тут луна, – спросил я, – если это другое небо?
– А от нее тут только и есть, что тоненький краешек, – сказала Фелуриан, – большая ее часть по‑прежнему у смертных.
– Но как? – спросил я.
Фелуриан перестала грести и перевернулась на спину, глядя в небо.
– О, луна, – с тоской произнесла она, – я умираю от жажды поцелуев, я хотела мужчину, зачем же ты привела мне лягушку?
Она тяжело вздохнула, и над сумеречным прудом разнеслось: «Квак? Квак? Квак?»
Я скользнул в воду. Быть может, я не столь ловок, как выдра, зато уж, наверное, целуюсь получше!
|
|
|
Некоторое время спустя мы лежали на мелководье, на большом плоском камне, выглаженном водой.
– Спасибо, луна, – сказала Фелуриан, удовлетворенно глядя в небо, – спасибо за этого людя, нежного и сладострастного!
В озерце резвились светящиеся рыбки. Каждая не больше ладони, с полосками или пятнышками, лучащимися слабым светом. Я смотрел, как они выныривают из укрытий, куда они недавно попрятались, напуганные нашим барахтаньем. Там были рыбки, оранжевые, как тлеющие угли, желтые, как лютики, голубые, как полуденное небо.
Фелуриан соскользнула обратно в воду и потянула меня за ногу.
– Идем, мой целующийся лягушонок, – сказала она, – я покажу тебе, как устроена луна.
Я поплыл следом за ней, пока мы не оказались в воде по плечи. Любопытные рыбешки сплылись поближе, те, что похрабрее, принялись шмыгать между нами. Их движение обрисовывало скрытый под водой силуэт Фелуриан. Несмотря на то что я исследовал ее наготу во всех подробностях, я внезапно обнаружил, что заворожен ее незримым телом.
Рыбки подплывали все ближе. Одна коснулась меня, и я почувствовал, как меня слабо ущипнули за бок. Я вздрогнул, хотя укус рыбки был мягок, как осторожный тычок пальцем. Я смотрел, как все больше рыбок сплываются к нам, время от времени нас пощипывая.
– Вот, даже рыбкам нравится тебя целовать, – сказала Фелуриан и подступила ближе, прижимаясь ко мне мокрым телом.
– Им, наверное, нравится соль на моей коже, – сказал я, глядя на них.
Она раздраженно отпихнула меня.
– Может статься, им нравится лягушатина!
Не успел я найти достойного ответа, как она посерьезнела и, раскрыв ладонь, опустила ее в воду между нами.
– Луна везде одна, – сказала Фелуриан, – она ходит между вашим смертным небом и моим.
Она уперлась ладонью мне в грудь, потом отвела руку и прижала ладонь к себе.
– Она колеблется между мирами. Взад‑вперед.
Она остановилась и нахмурилась, глядя на меня.
– Слушай внимательно!
– Да я слушаю! – соврал я.
– Нет, ты не слушаешь, ты смотришь на мои груди.
|
|
|
Это была правда. Ее груди заигрывали с поверхностью воды.
– Ну, на них стоит посмотреть, – сказал я. – Не смотреть на них было бы страшным оскорблением!
– Я говорю о важных вещах, о том, что тебе должно быть ведомо, дабы ты вернулся ко мне целым и невредимым!
Она испустила тяжкий вздох.
– Ну ладно, если я разрешу тебе ее потрогать, ты будешь меня слушать?
– Да!
Она взяла мою руку и положила в нее свою грудь.
– Сделай «волны в кувшинках»!
– «Волны в кувшинках» ты мне еще не показывала.
– Ну, значит, потом покажу.
Она опустила ладонь обратно в воду, потом тихонько вздохнула и закатила глаза.
– А‑а, – простонала она, – о‑о!
В конце концов рыбки снова выбрались из своих укрытий.
– О, мой невнимательный лягушонок! – ласково сказала Фелуриан. Она нырнула на дно озерца и вынырнула, держа в руке гладкий круглый камень.
– Внимательно внимай моим речам. Я родом фея, ты же смертный сам. И с небом смертного, и с небом фей луна навеки крепко соединена, – сказала она, сунула камень между нашими ладонями и сплела свои пальцы с моими, чтобы удержать его.
Фелуриан шагнула вперед и прижала камень к моей груди.
– Когда луна таким путем идет, – сказала она, крепче сжимая мои пальцы, – она не посетит мой небосвод, зато, цветком волшебным распустясь, она ночами озаряет вас.
Она отступила назад, так что оба мы распрямили руки, не расцепляя пальцев. А потом подтянула камень к своей груди, подтащив за руку и меня.
– А так вздыхают грустно смертных девы, но при луне звучат мои напевы.
Я понимающе кивнул.
– Любовь и фейе, и людей – она веселой странницей быть может названа?
Фелуриан покачала головой.
– О нет, не странницей. Скиталицей – быть может. Ведь путь ее не ей самой проложен.
– Я как‑то раз слышал историю, – сказал я. – О человеке, который украл луну.
Лицо Фелуриан сделалось торжественным. Она расцепила пальцы и посмотрела на камень, что лежал у нее на ладони.
– И это был конец всему, – она вздохнула. – Пока он не украл луну, еще оставалась надежда на мир.
Я был ошеломлен тем, как она это сказала – как будто это всем известно.
– Как это? – тупо спросил я.
– Ну, похищение луны, – она озадаченно склонила голову набок. – Ты же сказал, что знаешь об этом.
– Я сказал, что слышал историю, – ответил я. – Но это была глупая история. Не из тех, в которых говорится о том, как все было на самом деле. Это была… в общем, одна из тех историй, какие рассказывают детям.
Она снова улыбнулась.
– Ты хотел сказать – история о феях? Можешь их так называть. Я про них знаю. Это все выдумки. Мы тоже иногда рассказываем чадам сказки про человеков.
– Но луна в самом деле была украдена? – спросил я. – Это не выдумки?
Фелуриан насупилась.
– Ну а я тебе что показывала! – воскликнула она, рассерженно шлепнув рукой по воде.
Я поймал себя на том, что сделал под водой адемский жест извинение, прежде чем сообразил, что это вдвойне бессмысленно.
– Прости, – сказал я. – Но без этой истинной истории я ничего не понял. Умоляю, расскажи, как это было на самом деле!
– Это старая и печальная история… – она окинула меня долгим взглядом. – А что мне за это будет?
– «Затаившийся олень»! – предложил я.
– Ну, этот дар – дар и для тебя самого, – коварно улыбнулась она. – А еще?
– Я сделаю тебе «тысячу ладоней»! – предложил я и увидел, как ее лицо смягчилось. – И еще покажу тебе кое‑что новое, я это сам придумал. Я назвал это «тростник на ветру».
Она скрестила руки на груди и отвернулась, старательно делая вид, что ей это безразлично.
– Ну, небось это ново только для тебя. А я‑то уж наверное это знаю, только под другим названием.
– Быть может, – сказал я. – Но если ты не расскажешь мне эту историю, ты никогда не узнаешь, так это или нет.
– Ну что ж, ладно, – со вздохом снизошла она. – Но только потому, что «тысяча ладоней» у тебя очень хорошо получается!
Фелуриан на миг подняла глаза к серпику луны, потом сказала:
– Задолго до людских городов. До людей. До фейе. Были те, кто ходил с открытыми глазами. Они знали сокровенные имена всего на свете.
Она умолкла и посмотрела на меня.
– Ты понимаешь, что это значит?
– Когда знаешь имя вещи, ты имеешь власть над ней, – ответил я.
– Нет! – возразила она. Меня поразило то, с каким упреком она это произнесла. – Власть не была дана! Они ведали сокровенную суть вещей. Но не власть. Когда плаваешь, ты не властвуешь над водой. Когда ешь яблоко, ты не властвуешь над яблоком.
Она пронзительно взглянула на меня.
– Понимаешь?
Я не понял. Но все равно кивнул, не желая ее раздражать и отвлекать от рассказа.
– Эти древние знатоки имен ходили по миру мягко. Они знали лису и знали зайца, знали и расстояние между ними.
Она глубоко и тяжко вздохнула.
– Потом явились те, что видели вещь и думали о том, как ее изменить. Вот они‑то мыслили о власти. То были изменяющие мир, гордые мечтатели.
Она сделала примиряющий жест.
– И поначалу это были неплохо. Они творили чудеса…
Ее лицо озарилось воспоминаниями, пальцы восторженно стиснули мою руку.
– Некогда я сидела на стенах муреллы и ела плод с серебряного дерева. Плод сиял, и губы и глаза того, кто его отведал, становились видны в темноте!
– А Мурелла находилась в Фейе?
Фелуриан нахмурилась.
– Нет. Я же сказала. Это было прежде. Тогда небо было одно. Луна одна. Мир один, и в мире была мурелла. И плод. И я, я ела его, и глаза у меня сияли во тьме.
– Когда же это было?
Она слегка пожала плечами.
– Очень давно.
Очень давно. Так давно, что ни в одной из исторических книг, которые я видел или о которых хотя бы слышал, об этом не говорилось. В архивах хранились списки калуптенских хроник, которые восходили ко временам двухтысячелетней давности, но ни в одной из них не было и намека на то, о чем говорила Фелуриан.
– Извини, что перебил, – сказал я как можно вежливее и поклонился ей так низко, как только мог, чтобы не уйти под воду.
Она, смягчившись, продолжала:
– Тот плод был лишь началом. Первыми неуклюжими шагами младенца. Потом они зашагали все уверенней, все храбрей, все безоглядней. Древние мудрецы говорили: «Стойте!», однако творцы их не послушались. Тогда они повздорили, сразились, и творцов запретили. Они были против подобной власти.
Глаза у нее просияли.
– Но ах! – вздохнула она. – Чего они только не делали!
И это говорит мне женщина, ткущая плащ из тени. Я даже представить не мог, что же было способно ее так восхитить.
– И что же они делали?
Она развела руками, указывая на все вокруг.
– Деревья? – с восхищением переспросил я.
Она рассмеялась тому, как я это сказал.
– Да нет, Фейенское королевство, – она снова взмахнула руками. – Оно создано по их воле. Величайшие из них сшили его из цельного куска ткани. Место, где они могли делать все как захотят. И под конец трудов каждый из творцов создал по звезде, чтобы заполнить свое новое пустынное небо.
Фелуриан улыбнулась мне.
– Тогда‑то и появились два мира. Два неба. Разные звезды.
Она показала мне гладкий камушек.
– Но луна по‑прежнему была одна, гладкая и уютная на небосводе смертных.
Ее улыбка исчезла.
– Но один из творцов был могущественней остальных. Ему мало было создать звезду. Он направил свою волю за пределы мира и вырвал луну из ее дома.
Фелуриан подняла гладкий камушек к небу и старательно зажмурила один глаз. Она склонила голову набок, точно пыталась совместить очертания камушка с рогами растущей луны над нами.
– После этого пути назад не было. Древние мудрецы поняли, что никакими уговорами творцов уже не остановишь.
Ее рука упала обратно в воду.
– Он украл луну, и так началась война.
– А кто это был? – спросил я.
Ее губы сложились в лукавую улыбочку. «Кто? Кто?» – проквакала она.
– Он принадлежал к одному из фейенских дворов? – мягко, но настойчиво переспросил я.
Фелуриан с усмешкой покачала головой.
– Нет. Я же сказала, это было до фейе. Первый и величайший из всех творцов.
– Но кто он был?
Она покачала головой.
– Не стоит называть имен. И я не стану говорить о нем, хотя он заперт за дверьми из камня.
И прежде, чем я успел еще что‑нибудь спросить, Фелуриан взяла меня за руку и снова вложила камень между нашими ладонями.
– Творец, создатель тьмы, изменчивое око, простер он длань, воздев ее высоко, луну, украв, не смог он удержать, и вечно ей меж двух миров блуждать.
Она взглянула на меня торжественно и серьезно – нечасто мне доводилось видеть такое выражение на ее милом лице.
– Вот на твои вопросы мой ответ, теперь же главный выслушай секрет. Он – всех важней, со всем вниманьем слушай.
Она опустила наши сомкнутые руки на поверхность воды.
– Раскрой пошире, лягушонок, уши!
Глаза Фелуриан казались черными в тусклом свете.
– Два мира те луну к себе манят, как мать с отцом дитя за ручки тянут: вперед, назад, оставить не хотят и отнимать не перестанут.
Она снова отступила на шаг, и мы разошлись так далеко, как только могли, не отпуская камня.
– Когда в небесах половинка луны, смотри, как далеко мы разведены.
Фелуриан потянулась ко мне свободной рукой, тщетно пытаясь ухватить меня через пустую воду.
– И как бы к телу ни стремилось тело, увы, для встречи время не приспело.
Фелуриан шагнула вперед и прижала камень к моей груди.
– Когда ж у вас луна бока нальет, всех фейе к миру вашему влечет. Ее сиянье фей и смертных сводит, и время для свидания приходит, и миновать границу не труднее, чем в дом войти сквозь отпертые двери.
Она улыбнулась мне.
– Вот так и ты, в лесной глуши блуждая, обрел Фелуриан, того не ожидая.
Мысль о том, что полнолуние влечет в наш мир множество волшебных созданий, встревожила меня.
– Другие фейе тоже так приходят?
Она пожала плечами и кивнула.
– Когда хотят и если путь находят. Дверей есть сотни – надо только знать, где можно в мир из мира проникать.
– Но как я мог об этом не слыхать? Такого трудно было бы не знать: о фейе, что танцуют и поют…
Она рассмеялась.
– Но ты ведь знал! И песню ты мою знал до того, как встретился со мной, когда я танцевала под луной.
Я нахмурился.
– И все же – мало видел я следов существ, что странствуют меж двух миров.
Фелуриан пожала плечами.
– О, фейе часто хитры и лукавы, их легкий шаг не приминает травы. Иные шаэдом себя скрывают, иные чуждый облик принимают: то мула вьючного, то девы молодой.
Она посмотрела мне в глаза.
– Глаз отвести умеет здесь любой!
И снова взяла меня за руку.
– А те из фей, что духом потемней, игрушку любят делать из людей. Что защитит тебя от зла? Огонь, железо, зеркала, вяз и ясень, ножик медный и ведовство крестьянки бедной, что правила игры блюдет и хлеб за дверь для нас кладет. Но более всего страшится мой народ той части силы, что он оставляет, когда на земли смертные вступает.
– Ох, сколько же вам всем от нас хлопот! – усмехнулся я.
Фелуриан протянула руку, прижала палец к моим губам.
– Что ж, веселись, пока луна полна. Но знай: опасна черная луна.
Она шагнула прочь, потянула меня за собой, медленно кружась в воде.
– Недаром мудрый смертный бережется ночи, в которой лунный свет не льется.
Она повлекла мою руку к своей груди, уводя меня все глубже, не переставая кружиться.
– В такую ночь один неверный шаг вослед луне влечет тебя во мрак, и в Фейе попадают человеки.
Она остановилась и сурово взглянула на меня.
– И остаются там, уже навеки.
Фелуриан сделала еще шаг назад, увлекая меня за собой.
– А в мире, где тебе неведом путь, нетрудно невзначай и утонуть!
Я сделал еще шаг в ее сторону – и потерял опору под ногами. Рука Фелуриан внезапно разжалась, и темные воды сомкнулись над моей головой. Я принялся отчаянно барахтаться, ничего не видя, захлебываясь, пытаясь вырваться обратно на поверхность.
После нескольких долгих, жутких мгновений рука Фелуриан подхватила меня и выволокла на воздух, так легко, словно я весил не больше котенка. Она подтащила меня вплотную к себе. Ее темные глаза холодно блестели.
Когда она заговорила, ее голос звучал очень отчетливо:
– Запомни это ты хотя бы так. Знай: мудреца страшит безлунный мрак!
ГЛАВА 103
УРОКИ
Время шло. Фелуриан водила меня в сторону Дня, в чащу даже более древнюю и величественную, чем та, что окружала ее сумеречную прогалину. Мы там забирались на деревья, огромные, как горы. На верхних ветвях чувствовалось, что огромное дерево раскачивается на ветру, точно корабль на морских волнах. Там, где вокруг не было ничего, кроме бескрайнего синего неба и медленных колебаний дерева под нами, Фелуриан обучила меня «плющу на дубе».
Я пытался обучить Фелуриан игре в тэк, но обнаружил, что эта игра ей уже знакома. Она непринужденно обыграла меня, и при этом играла так мило, что Бредон разрыдался бы от счастья.
Я немного обучился языку фейе. Чуть‑чуть. Самую малость.
По правде говоря, если уж быть до конца честным, следует признаться, что в своих попытках выучить язык фейе я потерпел самое позорное поражение. Фелуриан была не самым терпеливым наставником, а язык оказался невероятно сложным. Мое невежество оказалось столь удручающим, что Фелуриан в конце концов запретила мне пытаться разговаривать на этом языке в ее присутствии.
В общем и целом я сумел выучить несколько фраз и получил неплохой урок смирения. Полезные вещи.
Фелуриан научила меня нескольким фейенским песням. Запомнить их оказалось труднее, чем песни смертных: их мелодии были чересчур прихотливы и неуловимы. Когда я пытался сыграть их на лютне, струны вели себя как чужие, я путался и спотыкался, как деревенский мальчишка, отродясь не державший в руках лютни. Слова я зазубрил наизусть, понятия не имея, о чем там говорится.
И все это время мы продолжали работать над моим шаэдом. Точнее, работала над ним одна Фелуриан. А я задавал вопросы, смотрел, что она делает, и старался не чувствовать себя любопытным малышом, который путается под ногами на кухне. По мере того как мы притирались друг к другу, вопросы мои делались все настойчивей…
– Но как? – спросил я уже в десятый раз. – Свет ведь ничего не весит, он невеществен. Он ведет себя как волна. Теоретически ты не можешь взять его в руки…
Фелуриан управилась со звездным светом и теперь вплетала в шаэд свет луны. Она ответила, не отрываясь от работы:
– Как много ты думаешь, мой Квоут! Ты слишком умен, чтобы быть счастливым.
Это неприятно походило на то, что я мог бы услышать от Элодина. Но я решительно отмел этот уклончивый ответ.
– Теоретически ты не можешь…
Она ткнула меня локтем, и я увидел, что обе руки у нее заняты.
– Мой нежный и пламенный, – сказала она, – подай‑ка мне его!
Она кивнула в сторону лунного луча, который пробился сквозь кроны и падал на землю рядом со мной.
Она говорила знакомым, ненавязчиво‑властным тоном, и я, не задумываясь, взялся за лунный луч, как если бы то была свисающая лоза. На миг я ощутил его в пальцах, прохладный и эфемерный. Я замер, ошеломленный, и внезапно лунный луч вновь сделался обычным лучом. Я несколько раз провел сквозь него рукой – никакого эффекта.
Фелуриан улыбнулась, протянула руку и взяла луч так непринужденно, словно ничего естественней и быть не могло. Свободной рукой она погладила меня по щеке, а потом снова занялась своим рукоделием, вплетая прядь лунного света в складки тени.
ГЛАВА 104
КТАЭХ
После того как Фелуриан помогла мне осознать, на что я способен, я принялся активнее помогать в изготовлении шаэда. Фелуриан, похоже, была довольна моими успехами, однако сам я испытывал разочарование. Тут не было ни правил, которым можно следовать, ни фактов, которые следовало запоминать. А потому ни мой проворный ум, ни цепкая актерская память ничем помочь не могли, и мне все казалось, что продвигаюсь я ужасно медленно.
Наконец я уже мог прикасаться к своему шаэду, не страшась его повредить, и менять его форму в соответствии со своими желаниями. Набив руку, я научился превращать его из короткой пелерины в длинную мантию с капюшоном и во что угодно между тем и другим.
И все же нечестно было бы утверждать, что я якобы приложил руку к его изготовлению. Это Фелуриан собрала тени и переплела их луной, огнем и дневным светом. А мой основной вклад состоял в том, что я посоветовал сделать в нем побольше маленьких кармашков.
После того как мы принесли шаэд в самый дневной свет, я решил, что работа наша окончена. Мое предположение утвердилось после того, как мы провели немало времени, купаясь, распевая песни и всячески наслаждаясь обществом друг друга.
Однако каждый раз, как я заговаривал о шаэде, Фелуриан уклонялась от темы. Я был не против, поскольку отвлекала она меня всегда чем‑нибудь весьма приятным. Однако у меня сложилось впечатление, что он еще отчасти не закончен.
Как‑то раз мы пробудились в объятиях друг друга, около часа целовались, чтобы нагулять аппетит, потом сели завтракать плодами и вкусным белым хлебом с медовыми сотами и оливками.
Потом Фелуриан посерьезнела и попросила у меня кусок железа.
Эта просьба меня удивила. Некоторое время назад я решил было вернуться к некоторым из своих мирских привычек. Я взял свою маленькую бритву и побрился, глядясь в поверхность озерца, как в зеркало. Поначалу Фелуриан была как будто рада моим гладким щекам и подбородку, но, когда я потянулся ее поцеловать, она отпихнула меня на расстояние вытянутой руки и фыркнула, как бы желая прочистить нос. Она сказала, что от меня несет железом, отправила меня в лес и велела не приходить, пока я не избавлюсь от этой жуткой горечи.
Так что я испытывал немалое любопытство, роясь в дорожном мешке в поисках куска сломанной железной пряжки. Я с опаской протянул его Фелуриан, как если бы давал острый нож ребенку.
– Зачем он тебе? – спросил я, стараясь не выказывать любопытства.
Фелуриан ничего не ответила. Она крепко сжала железку тремя пальцами, как будто то была змея, которая вот‑вот вырвется и укусит. Губы у нее стянулись в ниточку, а глаза принялись светлеть и вместо привычного сумеречно‑фиалкового цвета сделались синими, как глубокая вода.
– Может, я помогу? – вызвался я.
Она расхохоталась. Не тем звонким, переливчатым смехом, который я слышал так часто, а яростным, диким хохотом.
– Ты правда хочешь помочь? – спросила она. Рука, сжимавшая обломок железа, чуть заметно дрожала.
Я кивнул, немного напуганный.
– Тогда уйди!
Глаза ее менялись все сильнее, теперь они сделались голубовато‑белыми.
– Сейчас мне не надо ни пламени, ни песен, ни вопросов.
Когда я не сдвинулся с места, она махнула рукой прочь.
– Ступай в лес. Далеко не уходи, но не тревожь меня столько времени, сколько нужно, чтобы четырежды слиться воедино.
И голос у нее тоже слегка изменился. Он был по‑прежнему мягок, и все же в нем появилась какая‑то ломкая резкость, которая меня тревожила.
Я уже собирался запротестовать, но тут она бросила на меня такой ужасный взгляд, что я, не раздумывая, кинулся в лес.
Некоторое время я бесцельно блуждал, пытаясь взять себя в руки. Это было нелегко: я был в чем мать родила, и меня только что прогнали прочь оттуда, где творилась серьезная магия, как мать прогоняет от кухонного очага назойливого малявку.
Тем не менее я понимал, что в течение некоторого времени на поляне лучше не появляться. А потому я обратился лицом в сторону Дня и отправился на разведку.
Не знаю, почему я в тот день забрел так далеко. Фелуриан же предупреждала меня, чтобы я держался поблизости, и я понимал, что это был разумный совет. Сотни сказок, слышанных мною в детстве, предупреждали о том, как опасно заблудиться в Фейе. Да ладно сказки – одних только историй, которых я наслушался от Фелуриан, должно было хватить, чтобы не забредать далеко от ее сумеречной рощи.
Полагаю, отчасти виной тому мое природное любопытство. Но основная причина все же в моей уязвленной гордости. Гордость и глупость, они всегда ходят рука об руку.
Я шел вперед добрый час. Небо надо мной мало‑помалу светлело, и наконец наступил настоящий день. Я отыскал нечто вроде тропы, но никого живого не встречал, если не считать редких бабочек да проскакавшей вверху белки.
