Из книги «Обитатель перекрестка»

 

***

В других мирах, в галактике, в глуши,

выходишь из подъезда – ни души,

туманный воздух черен и стеклянен,

весь этот космос странный городской,

из любопытства трогая рукой,

идешь во тьму, как инопланетянин.

 

Горят огни, как яблоки, точь-в-точь,

но там, за ночью снова будет ночь.

За огражденьем старого базара

струятся птицы в дерево-кувшин,

а фары проезжающих машин

вдали непостижимей, чем квазары.

 

Моя земля все так же не видна,

прием, прием, услышьте, я одна,

иду за светом в темную долину.

На шее шарф, тяжелый, как броня,

чтоб черный ад, съедающий меня,

случайно сердцевину не покинул.

 

 

***

Отползает в сторону куда-то

день тягучий, словно пастила,

в огороде брошена лопата

и другие важные дела.

 

Завтра будет ветреней и суше,

а сейчас, в закатном серебре

медленно плывут святые груши,

нимбами красуясь при дворе.

 

Травы за сараями примяты

оттого, что встретили пчелу

дикие, ушастые котята

в мусоре, оставленном в углу.

 

И теперь не то, что подорожник,

чистотел лежит, как заводной

и идти, поэтому, несложно

к крану за поливочной водой.

 

Хорошо здесь. Солнце как пружина

стягивает свет за тополя

и встает над точкою зажима

мертвенная, лунная петля.

 

***

 

На окне засыхает фиалка,

на плите выкипает вода,

чайных чашек немытая свалка,

полотенца в четыре ряда.

 

Льется день, колыхаясь, сквозь шторы,

а чуть наискось, сквозь провода,

виден дворик жилищной конторы

и старуха заходит туда.

 

Прохудилась на форточке сетка,

под карнизом осунулся крюк…

Почему ты не слушаешь, детка,

я о Боге с тобой говорю.

 

***

 

Ты говоришь мне: страхи,

я говорю: не те,

ночь – это личный опыт зрения в темноте,

выучка, дрессировка, внутренних сил обкат,

дело привычки, способ

двигаться наугад.

 

Ты говоришь мне: мама,

я говорю: посметь,

жизнь – это биопроба, важный эксперимент,

цех наш не очень дружен, холоден, грязноват,

вырастить сердце нужно, в ребра упаковать.

 

Ты говоришь мне: ужас,

я говорю: пустяк,

если не получилось, что-то пошло не так,

не отключай конвейер, перегрузи прибор,

прыгай, дурачься, смейся, ерничай, жми повтор.

 

***

 

У старшеклассниц

короткие юбки –

выросли ноги

на пляжах за лето,

перед линейкой,

разбившись на группки,

ходят,                 

в ажурные блузы одеты.

Лица в загаре, позы жеманны,

долго не виделись,

встретились – рады,

в стайку собьются и будут, как мамы,

ножки отставив,

курить за оградой.

Губы в помаде горят,

как пионы,

серьги из лавки китайских товаров –

из-за ограды за ними шпионит

троечник

с красным принтом Че Гевары.

Мальчики тоже

созрели за лето –

головы бреют,

под Тимати косят,  

порно-заставки

на новых планшетах,

плееры,

виджеты,

гаджеты,

осень.

 

 

Молоко для девочек

1.

Тане

 

День ушел. Погасли лица.

Изнывает бытие.

Дочь у зеркала кружится –

отражение мое.

 

Этот хлястик – безделушка,

не прислуживай тряпью,

выпьем, детка, где же кружка,

молока тебе налью.

 

Ни тоски, ни грез, ни жажды.

Ночь на подступах. Отбой.

Все закончится однажды,

не печалься, Бог с тобой.

 

2.

Лизе

Лампа ночника.

Света колея.

Хочешь молока,

девочка моя?

 

Глиняный сосуд

низок и широк,

в молоке живут

кальций и белок.

 

Пей его, тянись,

тяжелей в кости,

небо – это высь,

есть, куда расти.

 

 

***

 

Там, где на склонах цветет резеда,            

где под травой луговая руда

скрыта в корнях зверобоя,

там, на вершине ночного бугра

крутится-вертится обод копра,

кашляет горло забоя.

 

Я там жила. Я могла как раба

на калькуляторе фуги лабать

днями, на радость главбуху.

А по ночам на балконе своем

я упивалась протяжным вытьем

сладкоголосого Ктулху.

 

Что это было, поди, разбери,

я не ложилась да самой зари,

слух обостряя до боли.

Если идешь по полночной траве,

если огни говорят в синеве,

значит не кончится поле.

 

Там, где на склонах не счесть спорыша,

в темных утробах заброшенных шахт

чудище это ночует.

Я и сейчас его чую.

 

***

 

Она является в квартире,

на обувь смотрит свысока,

в околопраздничном эфире

плывет, касаясь потолка.

 

Теперь торжественным убором

заняться ей пришел черед –

она, как женщина за сорок,

из сейфа бусы достает.

 

Играет музыка. В истоме

стучат соседи молотком.

Ей хорошо. В уютном доме

сбежавшим пахнет молоком.

 

Вот елка – женщина за сорок –

стоит у темного окна,

о, как ее полюбят скоро

за то, что светится она.

 

***

 

Где ночью ходили тени,

где зеброй асфальт прошит,

он падает без стеснений

туда, где теперь лежит.

 

Спускается нагловато,

сгущается в первый слой,

ложится стерильной ватой

на новый массив жилой,

 

на внутренний двор больницы,

на дно небольшого рва,

на подиум в форме пиццы,

где летом росла трава.

 

В белеющем урожае –

готический колорит,

он город преображает,

не ведая что творит.

 

***

 

Исчезновение предмета

противно всякому нутру –

луна дарила волны света

чтобы исчезнуть поутру.

 

Исчезнет свет, когда электрик

придет и щелкнет рычагом –

спокойно, дядя, я истерик,

я здесь хотела о другом.

 

Вы обходительный мужчина,

распространяющий тепло,

но по техническим причинам

со мною вам не повезло.

 

Несообразна, грубовата,

бесцеремонна, ну и пусть.

Я не нужна вам, но когда-то

земле и небу пригожусь.

 

***

 

Осенью поздней в вечернее время,

чем заниматься, когда отключили

свет, и теперь не работает ноут,

фен, телевизор и микроволновка,

люстры погасли, и радио тоже,

стихло жужжанье стиральной машины,

что еще делать, когда холодильник

тих, как дремота украинской ночи,

электрочайником не разогреешь

воду и чай с имбирем не заваришь,

что еще делать в вечернее время,

дома без света, одной, на диване,

рядом со столиком, с вазой, где восемь

яблок прекрасных лежат краснобоких,

что еще делать под тусклой свечою,

тонкой, церковной, немного согнутой,

купленной где и когда уж невесть,

что еще делать? Яблоко есть.

 

***

 

Коснись, прохладный ветерок,

полуночного жженья,

о, этот сладостный урок

самоуничиженья.

 

Сдавала старые хвосты,

цитировала Лорку,

чтобы учитель пустоты

поставил мне пятерку.

 

Съедает голову туман,

зудит подкожный зуммер,

но все проблемы от ума

решаются безумьем.

 

Вооружившись до зубов,

себя я доконаю –

за жизнь, за слезы, за любовь,

за все, чего не знаю.

 

Неси, покорное такси,

витийствуй, автострада,

не верь, не бойся, не проси,

не одевайся в Prada.

 

***

В старом шарфе из белого волокна

(выбросить жалко, очень к лицу расцветка),

вышла из дома утром, а там – луна,

слышала, так бывает, хотя и редко.

Двор наш, необустроенный, проходной,

сонно шуршал в рябиновом одеяле,

я посмотрела в грозы – а надо мной    

небо такое, словно его роняли.

Воздух звенел, как брошенная зурна,

холод парил с балконов, не греет даже

старый мой шарф из белого волокна,

тесный хомут из натуральной пряжи.

В новом микрорайоне переполох –

дурень залез на крышу, бежал по краю,

смерти хотел наивный, печальный лох.

Все бесполезно. Мертвые не умирают.

Окна домов похожи на образа,

в них золотятся люстры, светлы и жутки.

Все как обычно. Что еще рассказать?

Дождь поливает стекла вторые сутки.

В корневой системе вод,

где темно веками,

рыба-ветер к нам плывет

веет плавниками.

 

В глубине плывет один,

чешуею светит –

это новый господин,

это рыба-ветер.

 

Рыба, жабрами колышь –

пусть к утру родится

тело-лютик, дух-камыш

и душа-душица.

 

***

 

я над землею

на самом высоком

живу на каком-то

 

самом последнем

выше лишь балки

чердачных подпорок

 

пусть – маломерка

пускай без балкона

но все-таки небо

 

темное темное

ночью такое

что хочется плакать

 

хочется думать

о чем-то простом

о траве и о детях

 

что еще делать

когда проживаешь

на самом последнем

 

***

 

Мы шатаемся возле села,                         

воздух зол от собачьей брехни –

наша мама на смену пошла,

до рассвета мы будем одни.

 

Темен неба магический круг,

ковылей непрогляден атлас,

пламенеет от маминых рук

террикона единственный глаз.

 

Эта ночь холодна и свежа –

за калитками сонных дворов

над колодцами звезды жужжат

и сосут родниковую кровь.

 

Мы шатаемся по пустырю,

но пока мы слились с бузиной,

зажигает над шахтой зарю

наша мама – электрик ночной.

 

 

***

Запределен четвертый этаж,

беден в окнах подольский пейзаж

черен город в белесом тумане,

 

выйдешь в утренний шум налегке –

шевельнется синица в руке,

воробей затрепещет в кармане.

 

Эти птицы прибились ко мне,

поселились в моей тишине,

я зерном их кормила, жалея.

 

Я им матерью доброй была,

но зачем мне четыре крыла,

если воздух земли тяжелее.

 

Не нужны мне ни свет, ни заря,

ни рябина среди пустыря –

я все тяжести безднам вернула.

 

Ни воды, ни земли, ни огня,

лишь две птицы и их трескотня

на каштане замерзшем, сутулом.

 

***

 

Мужья навьючены коробками, у женщин руки в маникюре,

в тележках звякает шампанское, и запах выпечки несется –

сегодня в нашем супермаркете предновогодние закупки.

 

Кассир четвертой категории Марина Юрьевна Веревкина

повелевает терминалом, товар по ленте продвигает –

ее изгибы, повороты доведены до совершенства.

 

Она работает по графику в предновогодний понедельник.

Марина тоже нарядилась бы, но ей дресс-код не позволяет –

кривая кепка нахлобучена на пергидрольные кудряшки.

 

Она еще способна нравиться мужчинам сумрачного возраста,

ей сорок пять, она не старая, вот только сильно располнела –

она работает по графику в предновогодний понедельник.

 

Марина рада, что так выпало. Ей некому салаты резать,

ей не для кого быть красивою, ей нечего искать под елкою,

она сидит, и грудь покатую в жилетку клетчатую кутает.

 

***

 

Мертвецам не страшна непогода

между плит они ходят толпой,

озираются, ищут чего-то

на траве прошлогодней, скупой.

 

И один благородный и тонкий,

(подлецов среди них не найти)

неживой от усов до печенки,

бледнолицый, прозрачный почти,

 

молчаливый, холодный, унылый

на могиле является вдруг,

чтоб букет увядающих лилий

исцелить наложением рук.

 

***

 

Склеили из плоти и духа,

а потом ушли, обманули.

Если пуля свищет над ухом,

уклоняйся, детка, от пули.

 

Выглянешь на улицу – ветер

гонит на убой самолеты,

направляйся, детка, на север

к леммингам, песцам и койотам.

 

Угол наклонения оси

изменился. Тронулась суша.

А медведей, детка, не бойся,

человек страшнее и хуже.

 

Наши шкуры – верх дешевизны,

удаляйся, жми на педали,

этот мир опасен для жизни,

но другого не предлагали.

 

***

 

    …она всю жизнь готова мучиться…
                    Александр Еременко

 

Высокомерная, спесивая,

незавершенная на вид,

выходит женщина красивая

и о погоде говорит.

 

Летят потоки, сферы плавятся,

восходят линии в кругах –

ей дождь и слякоть представляются

на евразийских берегах.

 

Она глядит на поля ягоду

через пространственный проем,

и нарисованную тяготу

колышет в черепе своем.

 

Идет походкою лунатика

и рассуждает о воде,

как будто нет другой тематики,

как будто засуха везде.