Николай I. Апогей самодержавия 8 страница

Совокупность всех этих новшеств в устройстве великокняжеского управления ставила деятельность исполнительных органов великокняжеской власти на новое основание. Их личному составу предстояло перевоспитание в духе ответственности правительственной деятельности агентов верховной державной власти, покорных орудий воли своего государя. С их полномочий снималась печать самостоятельного, хотя и пожалованного им, права. В этих полномочиях — только проявление единой верховной власти через деятельность подчиненных органов ее управления. Однако на создание бюрократического управления не было еще ни сил, ни средств, ни организационного уменья. Возникает сложная система отношений, основанная на приспособлении к задачам и формам государственного строительства самодержавной власти той социальной силы, которая была искони опорой и сотрудницей великокняжеской деятельности — боярства. Основная черта этого приспособления в более определенной и отчетливой дифференциации всего личного состава великокняжеского двора, прежних его вольных слуг, на разряды — московские «чины». И в этом процессе подлинно велико значение притока в состав боярства значительного количества новой знати, владельцев вотчинных княжений и прочих «родословных» людей. Прежний, более тесный круг ближних слуг великого князя должен был сильно оасшириться и получил иную общественную окраску. Нелегко было определить положение служилых князей в рядах московского боярства. Эта задача была разрешена во времена Ивана и Василия (третьих) постепенной выработкой системы местнических счетов. У Ключевского находим весьма ценное указание, что корни местничества надо искать не в боярских, а в княжеских традициях. Общие его основания вытекали из принципа княжеского братского равенства и старейшинства; в договорах между князьями встречаем тщательные огорорки о том, что одни из них выступают в поход только под условием, что во главе рати сам князь великий, других он посылает со своими сыновьями, а заменит его боярин-воевода, то и удельные князья посылают полки со своими воеводами. Великие князья стремились поднять свою военную власть над этими счетами, и это им на деле часто удавалось. Но такие воззрения и навыки пустили глубокие корни среди служилых князей; на службе великому князю эта традиция получила даже особо острое значение, как гарантия высокого служебного и общественного положения родословных лиц. В известной и немалой мере служилые князья остались и на этой службе — владетельными князьями. Их ратные силы, их вооруженные дворы составляют особые полки в великокняжеском войске, под их личным командованием. Они не входят в общий распорядок московской армии, а становятся в строй подле московских полков, «где похотят». Только к концу княжения Ивана III служилые князья появляются все чаше в роли воевод над московскими полками, все еще не смешиваясь с московским боярством. То же, что по этим наблюдениям Ключевского отмечено в ратном деле, происходит и в великокняжеском совете: великий князь совещается «с князьями и боярами», в его окружении сравнительно долго различны две группы, разного генеалогического состава. Это вступление князей в ряды слуг великого князя неизбежно повлияло на положение боярства. Его прежний состав переживает расслоение. Верхи старинного московского боярства успешно отстаивают свои позиции, находя поддержку в близости к великому князю и собственном значении крупных землевладельцев, нo ряд элементов в составе вольных слуг боярского происхождения сходит на вторую ступень в строй служилого люда. Официальная терминология эпохи сохранила любопытные черты этого переходного момента. Часть служилых людей великокняжеского двора, утратив звание боярина, сведенная к положению «детей боярских», сохраняет, однако, боярское положение в служебном отношении. Так, полагаю, надо понимать «детей боярских, за которыми кормления с боярским судом» по Судебнику 1497 г. (в царском Судебнике это уже черта фактически устарелая), и тех «детей боярских, который у государя в думе живут». Нет основания видеть в них явление новое, плод антибоярской политики великокняжеской власти, как и в думных дьяках, этих потомках прежних дьяков введенных, великих и ближних.

Старинные элементы великокняжеского двора и совета оттеснены на второй план наплывом родословных людей, но значения своего не теряют. Княжеские и боярские верхи стали в первых рядах московского дворового строя, а вернее сказать, во главе его, так как «дворянами» государя князя великого они не считались и не назывались. Этот термин лишь постепенно, после долгих колебаний терминологии, покрыл второстепенный слой прежних вольных слуг, т. е. детей боярских: долго еще держится различение «детей боярских двора великого князя» от рядовых великокняжеских дворян. Во всей этой перестройке великокняжеского двора идет борьба разнородных тенденций, вытекающих, с одной стороны, из организации службы и близости к центру великокняжеской власти, а с другой — из родословного начала, связанного с общественным положением служилого человека по его «отечеству». Для родословных верхов эта борьба закончилась установлением местничества с его двумя противоречивыми основаниями, родословным и разрядным. «Место» боярина в служебных в придворных выступлениях должно определяться по отношению к поставленным выше, рядом и ниже его — их относительной родовитостью; но то, что мы назвали бы рангом должности, не имеет отношения к «месту»: должность может быть выше или ниже, лишь бы служебное соотношение сослуживцев не нарушало местнических счетов. В распорядках местничества особенно ярке сказался служилый характер боярского аристократизма; при всем сознании, что «породой» государь не жалует, сама родовитость боярская, хотя бы и княжеская, определяется не только родословцем, но и разрядной книгой, закрепляющей успехи служебного возвышения или придворной карьеры в «родословном» значении местнических счетов, и может «захудать» вне такого служилого разрядного осуществления.

Местничество имело, несомненно, свой политический смысл. Оно связывало верховную волю самодержавного государя рядом неизбежных норм, которые ему приходилось соблюдать в распоряжении служилыми силами. Связывало оно государя и в делах совета. Представление о великокняжеском советнике тесно ассоциировано с боярским званием! Введенные бояре сменились думными, и, по существу, это смена скорее терминов, чем явлений. Но местнические воззрения наложили на «оказывание» боярства (прежний «ввод») особое ограничение, вынуждая великого князя считаться с родословносгью бояр при сообщении им думного чина Расширение круга членов боярской думы достигалось «думным» характером чина окольничего как младшего боярского звания, через который проходило боярство, второстепенное по знатности, и дальше кот оого не шли местнические младши боярские фамилии. Достигалось оно также сохранением в государевой думе детей бо-ярских и видной ролью, какую играли в ходе думных дел дьяки великого князя Но все это лишь смягчало аристократический характер боярской думы и не снимало основного противоречия в существе этого учреждения. Орган верховной власти, стремившейся к неограниченному самодержавию, определялся в своем личном составе не свободным выбором государя великого князя, а его волей, связанной обычно-правовыми воззрениями и притязаниями высшего слоя своих родословных слуг.

Правительственное значение боярской думы могло только сильно возрасти в пору коренного л крупного расширения задач и деятельности правительстввнной власти с образованием обширрого Великорусского государства. Боярские приговоры — обычная форма указной и уставной деятельности великого князя «с боярами своими» (судебное заседание боярской думы) — нормальная форма великокняжеского суда; по совету с князьями и боярами ведет великий князь внешнюю политику, переговоры с иностранными державами, заключает и разрывает договоры. Имела ли боярская дума, во всей этой деятельности, самостоятельное политическое значение? Несомненно — имела в общественном сознании Московской Руси. Но для правильной характеристики и оценки этого значения не следует стоять на формальной, государственно-правовой («конституционной») точке зрения. С такой точки зрения боярская дума, конечно, не ограничивала власти государя. Но она была носительницей традиционных форм деятельности его власти, традиционных обычно-правовых воззрений на весь уклад общественных отношений и на приемы суда или управления. Охрана «старины и пошлины», сложившихся обычных порядков и признанных прав искони считалась идеальной задачей княжеских советников. И сама служба бояр не только мечом, но и советом входила существенным элементом в состав этой «старины и пошлины». А стремление великокняжеской власти к неограниченному самодержавию ставило ее волю как по отдельным конкретным вопросам, так и принципиально в существенное противоречие с традиционным строем отношений и самым представлением о связанности всякой власти той «пошлиной», что «исстари пошла».

Перед правительством Московского государства стояли организационные адачи огромной трудности. Только что собрав к одному центру все нити господства над Великороссией, оно стремилось создать большую и надежную воинскую силу, построить систему государственных финансов, наладить эксплуатацию всех сил и средств страны, недостаточность которых для все разраставшихся нужд «государева дела» ощущалась на каждом шагу. Это было по плечу только очень сильной и крепко централизованной власти. Борьба за осуществление такой власти, напряженная и порывистая, составляет основную и характерную черту внутренней политической истории Московского государства. В связи с «вотчинным» строем политических представлений той эпохи и общими условиями «собирания власти», рассеянной по вотчинным владельческим ячейкам, строилось в этом процессе московское самодержавие, разрушая все обычно-правовые традиции и обычно- правовые устои общественного быта. С первых же шагов оно встретило на своем историческом пути охранительную инерцию боярства, и его тяга к самовластию пришла в столкновение с общественным воззрением на ценные правовые гарантии «старины и пошлины», соблюдаемых во всех областях суда и управления. На этой почве, на вопросе о связанности власти обычно-правовой традицией или ее самодержавной неограниченной свободе, разыгрываются все наиболее яркие конфликты между московскими государями и боярством.

При Иване III знаем только один пример крутой распразы великого князя с «высокоумием» бояр — казнь Стародубского-Ряполовского и насильное пострижение в монахи князей Патрикеевых, отца и сына. С. М. Соловьев убедительно и метко связал эту расправу с придворной борьбой по вопросу о престолонаследии — быть ли преемником великого князя Ивана Васильевича его внуку — Дмитрию или сыну — Василию. О деле этом было уже упомянуто выше. Бояре-князья стояли за право на власть Дмитрия-внука как первенца великого князя Ивана Ивановича, соправителя отцу великому князю Ивану III, против сына царевны Софьи, на стороне которого в придворной среде стоят угодники великокняжеской власти, «меньшие» люди, неродословные — дети боярские и ближние дьяки великого князя. По поводу этого конфликта великий князь Иван, как мы видели, особо резко и определенно выразил свое притязание на полную владельческую свободу распорядиться судьбой государства по своему самодержавному усмотрению. Устойчивая придворная традиция свя зала с именем и влиянием Софьи Палеолог начало «нестроенья» при двоое великого князя, ломки старых обычаев, разлада между государем и его советниками-боярами. Думные люди ропщут на «высокоумие» великого князя, который стал удаляться от боярской среды, возноситься над ней державным повелителем и решать дела помимо боярской думы с доверенными любимцами, «запершись у постели». Такое «несоветие» государя вызывает их гневные укоры, за которые великий князь Василий III казнил сына боярского, из тех, «которые в думе живут», Берсеня Беклемишева, звучат и в писаниях князя Андрея Курбского, который осудил Грозного за «непослушание синклитского совета». Протест направлен на единоличные решения, на личное властвование с укором за «величество и высокоумие гордости», по выражению анонимного автора «Иного сказания» при «Беседе Валаамских чудотворцев», и мотивированный, как у Курбского, тем, что царь, «аще и почтен царством, а дарований которых от Бога не получил, должен искать добраго и полезнаго совета». Мысль эта, в которой основной момент — отрицание самочинного личного властвования, выходит за пределы защиты значения боярской думы и, например, у двух последних авторов развернулась в указание на пользу совета не только «советников, но и всенародных человек», не только «мудрых и надежных приближенных воевод», но и «вселенского совета», созванного «от всех градов и от уездов градов тех». Особо острой стороной того же разногласия между царской властью и боярами, с взаимными попреками за «высокоумие», стал со времен Ивана III личный суд государя великого князя. Личное право карающей власти искони принадлежало княаьям, епископы недаром внушали св. Владимиру, что он «поставлен от Бога на казнь злым, а добрым на милованье». Но те же епископы поясняли, что князю, конечно, подобает казнить людей преступных, «но со испытом». Осуществление этой власти сложилось в определенную практику великокняжеского суда «с боярами своими», в фоому судебных заседаний царя с боярской думой. Это — организованный суд, протекавший в обычных процессуальных формах («со испытом»), суд, по отношению к которому Судебник 1497 г. устанавливает, как и для суда «великого князя», и для суда боярского, размер взимаемых судебных пошлин. Иван III решительно противопоставил этим формально связанным проявлениям своей высшей судебной власти — притязание на право постановлять решения, которыми налагаются кары и имущественные взыскания помимо правильного судоговорения. «Праведному суду с боярами своими» царская власть противопоставила свою «опалу». Уже при нем слышим протесты бояр против «безсудных» приговоров, как в известном деле князя Оболенского Лыка, порешенном великим князем помимо обычного порядка «суда и неправы». А во времена наря Имала Грозного поднялся с сугубой силой спор об «истинном суде цэрч и великого князя» в противоположность произвольным царским опалам. Этот спор привел к своеобразному уговору царя с московским народом в 1565 г., когда Грозный уехал из столицы в Александровскую слободу, грозил вовсе покинуть государство, объявил свою огульную опалу на духовенство, оояр, приказных и служилых людей за то, что вся эта среда, через которую государь держит свою землю, «покрывала», по его выражению от царского гнева тех, кого он захочет понаказэть «в их винах». Ответное челобитье правящих кругов и всей Москвы гласило, чтобы государь своего государства не оставлял, а в жизни и казни государевых лиходеев — его государская воля. И царь Иван согласился вернуться к власти на том, что ему на всех изменников и на всех, кто ему непослушен, класть опалу, подвергать их казни и конфискации имуществ. Отпадали два обычая, стеснявшие личный произвол носителя верховной власти в деле осуждения и кары, — печалование духовенства за опальных и соблюдение обычных форм верховного суда. Отпадали сильные моральные и Формальные сдержки крайних проявлений самодержавного усмотрения над личностью и имуществом «государевых холопов».

По существу, царская власть не приобретала в 1565 г никаких новых полномочий. Писал же барон Герберштейн про Василия III, что государь «применяет свою власть к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех». Но Грозный, прямолинейный книжник по складу ума, а по натуре требовательный и крайне самолюбивый деспот, стремился не только вырваться из каких-либо формальных стеснений своей власти, а сломить общественное мнение окружавшей его среды, добиться безусловного повиновения не только за страх, но и за совесть, полного и покорного признания всех своих деяний, отказа от малейшего их осуждения, от всякой как формальной, так и моральной сдержки самых крайних проявлений своей самодержавной воли. Глубоко усвоил он те воззрения на царскую власть, которые так поражали барона Герберштейна в придворной среде времен великого князя Василия III. Иноземец-наблюдатель записывает с изумлением, что русские открыто считают волю государя — волей Божьей и верят, что все дела государя совершаются по Божьей воле, так как царь во всем совершитель Божественной воли; недаром, отмечает он, если спросить русского о чем-либо сомнительном и непонятном, то обычно получаешь ответ: «Про то ведает Бог да государь».

Личная власть царя, помазанника Божия, возносилась на недосягаемую высоту над всяким жизненным правом, над всякой житейской правдой. Основная идея самодержавия в признании высшей власти и воли государя источником и верховным критерием всякого права и всякой правды. В этом воззрении сущность того, что поклонники русского абсолютизма признали особой «мистикой самодержавия». Яркое выражение найдет эта идея в XVII в. в воззрениях царя Алексея Михайловича, большого поклонника памяти Грозного Царь Алексей верил в священный характер царского сана, в непосредственное руководительство царской воли Божественным «извещением» и поэтому требовал от подвластных не только нелицемерной службы, но и «радостного послушания», осуждая тех, кто «не со всем сердцем» прилежит царю. Отсюда у него постановка милости царской выше всякого права и отрицание личных, частных прав перед верховным усмотрением государя. А в XIX в. та же идея воскресает с новой силой в официальной теории николаевского абсолютизма, согласно которой верховная власть как орудие Провидения имеет ддя общественной жизни то же значение, что личная совесть, просветленная религией, для частных, житейских отношений. Теория безусловной власти разрастается до учения о безусловном авторитете царской власти. В этой ее эволюции глубокие основы восточного цезаропапизма, метафизической надстройки над реальной действительностью самодержавия. Так и Грозный признавал ответственность царской власти перед Богом за чистоту веры в подвластном народе и призвание светской власти руководить религиозно-нравственной жизнью населения страны

На деле над Московской Русью прошли разруши тельные бури эпохи казней и дворцового разгула, разгрома бытовых традиций и устоев силой царской опричнины. Мертвой зыбью затихали они, отравляя подозрительностью, затаенной враждой, сыском и произволом опал «мудроправство» Бориса Годунова. Общест венная совесть не формировалась проявлениями такой власти, а замирала в «безумном молчании всего мира», по меткому слову чуткого современника. А когда боярская среда получила вновь возможность поднять свой голос, она заговорила — о судебных гарантиях личной и имущественной неприкосновенности от произвола царской карающей власти. Боярский царь Василий Шуйский обязался в особой «крестоцеловальной записи» — никого не казнить, ни у кого не отнимать имуществ, «судить истинным судом с боярами своими».

В попытке отстоять перед крайностями царского самовластия правоохранительную функцию боярской думы — основной мотив боярской оппозиции XVI в. В этой функции состояло существенное значение думы, а она неотделима от боярской службы советом, от правообразующей деятельности боярских приговоров. Но в этом круге понятий и стремлений нет «правительственного предания, шедшею из уделов»; его основа старше, шире и глубже: искать ее надо в исконной традиции о связанности княжеской власти обычно-правовой «стариной и пошлиной». Во главе оппозиции царскому самодержавию видим преимущественно представителей титулованного боярства. Но защищают они не удельно-вотчинные княжеские притязания, а боярскую старину и — шире — земскую старину.

Однако рядом с этим земским моментом боярской оппозиции стоит другой — родословный. Царская власть, все более расходясь с боярством, находит себе новую социальную опору в организации более демократических слоев населения. Устроение на новых началах воинской службы и податного тягла разрушало в корень привилегированное служилое и землевладельческое положения прежде всего потомков владетельного князя, а затем и всего знатного боярства. Защита земской обычно-правовой старины тесно переплеталась с защитой привилегий боярского класса. Оба создания из старинной пошлины гибли вместе под ударами самодержавной власти. И она нашла себе мощную поддержку во враждебных боярству интересах средних слоев русского общества, главным образом — носителей рядовой службы и мелкого служилого землевладения. Опираясь на них, боевая сила самодержавия смогла развернуться свободно против боярства и всей земской пошлины.

VI. Рядом с князьями и боярами стоят в большой близости к великокняжеской власти — «государевы богомольцы». Церковь была в старой Руси крупкой общественной и политической силой. Русская митрополия — часть Константинопольской патриархии — имела вне Руси высший центр своего церковного управления во власти «вселенского» патриарха Византии. Патриарх поставлял на Русь главу местной церковной иерархии, по общему правилу, из клириков царствующего града. Образованный иерарх, оолеченный обширными полномочиями, являлся в страну, которая представлялась просвещенной Византии варварским миром, как носитель высшей культуры и представитель высшей, не зависимой от местных сил, духовной власти. Такая организационная основа русской иерархии давала ей, в значительной мере, самостоятельное положение в русском политическом мире И это самостоятельное значение русской митрополии в ряду местных политических сил увеличивалось раздельностью и дробностью политического господства русской княжеской власти. В XIV и XV столетиях разделение русских земель между двумя крупными политическими организациями — Литовско-русским государством и Великорусским великим княжением — чрезвычайно осложняло положение митрополии всея Руси. Переход митрополичьей резиденции из Киева на великорусский север, во Владимир, связал митрополию ближе и теснее с великорусскими отношениями и интересами. Владимирский двор митрополита всея Руси стал центром для тех общественных групп — великокняжеского боярства и духовенства, которые с особой остротой переживали тягостные последствия распада более широких политических связей в удельно-вотчинном дроблении территории и власти. Тут, в этой среде, возник в перпые годы XIV в. при митрополите Максиме, первом из митрополитов, который утвердил свое пребывание во Владимире, замечательный памятник письменности — обширный летописный свод, общерусский по кругозору и основной тенденции, общерусский и по материалу, собранному из местных записей о событиях в северной, западной и южной Руси. Эта же среда, при личной поддержке митрополита Максима, вдохновила тверского князя Михаила Ярославича принять титул великого князя всея Руси и сделать неудавшуюся, но показательную попытку возродить подчинение всей Великороссии единой и более сильной великокняжеской власти. Ближайшие преемники митрополита Максима — южнорусс Петр и грек Феогност глубоко усвоили те же великорусские политические тенденции, но, вместе с великокняжеским боярством, которое отхлынуло от Твери к Москве и здесь нашло искомый центр новой объединительной работы, направляют силу своего пастыр ского влияния на поддержку стремлений московских князей к усилению великокняжеской власти.

В таких условиях нарастает процесс национализации русской церкви Преемником Феогноста на митрополичьей кафедре видим крупного политического деятеля, который вышел на митрополию из боярской среды великокняжеского двора и волею судеб стал не только правителем церкви, но и руководителем политической жизни Великороссии. Ярче и более последовательно, чем при его предшественниках, служит теперь высшая иерархическая власть целям мирской политики — в защите притязаний московского князя на Великорусское великое княжение, в усилении его власти над другими владетельными князьями северной Руси, в борьбе с Литвой за западнорусские ооласти. Митрополит-правитель вдохнул в великокняжескую политику определенную идеологию - церковно-религиозную и тем самым национальную. В оживленной переписке с Константинополем и в пастырских наставлениях русским князьям митрополит Алексей развивает воззрение, что православная Русь — часть священной христианской политики, политического тела церкви, а власть великого князя всея Руси и власть русского митрополита — органы ее устроения и защиты. Отсюда, с одной стороны, вывод, что борьба Москвы с «языческой» Литвой «огнепоклонника» Ольгерда заслуживает сочувствия и поддержки всего христианского мира, а с другой — требование, чтобы русские князья блюли свое «одиначество» с великим князем, скрепленное крестным целованием, и служили его делу своей ратной силой под страхом отлучения не только митрополичьего, но и патриаршего.

Политика митрополита Алексея ставила ребром вопрос о великорусском характере митрополии, о превращении русской церкви в учреждение Великорусского государства. Но был он не московским митрополитом, а «киевским и всея Руси». Национально-великорусское направление его деятельности придавало односторонне-политическое значение его иерархической власти над русскими епархиями Литовско-русского государства. Митрополия оказалась на безвыходном распутье. Неизбежным становилось ее разделение между двумя поместными церквами — великорусской и западнорусской. Великий князь Дмитрий Донской шел на это, по смерти митрополита Алексея, лишь бы сохранить в своих руках назначение кандидата на митрополичью кафедру и ее влияние в составе активных сил великокняжеской политики. Но значительная часть духовенства дорожила исконным единством митрополии; это единство имело и свой, притом не малый, политический вес, как условие влияния Москвы на православные области западной Руси, особенно же на русские земли, колебавшиеся между Москвой и Литвой, в которой они искали опоры против московского засилья. Затяжная церковная омута, суть которой в борьбе за и против притязания московского великого князя избирать кандидата в митрополиты, за и против единства митрополии, кончилась победой этого единства и независимости митрополии от великокняжеской власти. Митрополиты — болгарин Киприан и грек Фотий порвали с традициями митрополита Алексея, отделили свою политику от великокняжеской, поставили сеоя в положение митрополитов всей Руси, которые правят церковью, опираясь на высшую иерархическую власть константинопольского патриарха, а в делах мирских стремятся наладить приязненные отношения к светской власти обоих великих княжений — Велико русского и Литовского, Москва потеряла на время одну из существенных опор своих властных притязаний. А митрополия, с другой стороны, выступает в эти годы весьма требовательной защитницей своих мирских интересов и своего пастырского авторитета, перед которым должен склониться великий князь, духовный сын отца своего, митрополита всея Руси.

Подчинение митрополии и всей церковной иерархии великокняжеской власти имело для этой последней огромное значение не только в сфере междукняжеских и международных отношений. Церковь была носительницей не только духовной, но и весьма значительной мирской общественной силы, благодаря крупным размерам землевладения церковных учреждений и их экономической роли как единственных обладателей сравнительно крупного денежного капитала. Размеры церковного землевладения не поддаются сколько-нибудь точному учету. От середины XVI в. — а за первую его половину едва ли можно предполагать особенно большой рост этого землевладения — имеем сообщение иноземца, будто монастырское землевладение охватило до трети всех земель Московской Руси. Можно признать, что такое глазомерное определение было сильно преувеличено, вероятно даже намеренно и тенденциозно, теми собеседниками из московского боярства, от которых получил свои сведения капитан Чанслор, передавший их автору рассказа о далекой Московии Клеменсу Адаму. Но если мы вспомним ряд благоприятных условий развития этого землевладения — крупные земельные вклады князей и вотчинников-бояр в хозяйственную энергию монастырей, их значение как первой на Руси капиталистической силы, широкие размеры льгот и пожалований в их пользу, острую тревогу, какую вызывает рост именно монастырского землевладения в московском правительстве и светском служилом обществе во времена Ивана III, а с другой стороны, сравним сообщение Чанслора с обычным для позднего западноевропейского средневековья определением размеров церковного землевладения в 1/5 и даже 1/3 всех земель той или иной страны, — возможное преувеличение такой расценки не представится чрезмерным. Рядом с монастырским стоит землевладение епископских кафедр и, особенно, крупное землевладение самой митрополии.

Положение этих земель в составе Великорусского великого княжества было, по существу, тождественно с положением княжеского и боярского землевладения Вотчины принадлежали отдельным церковным учреждениям, которые и были, в лице своих начальных властей, полноправными их владельцами. Среди них митрополичьи вотчины составляли особую крупную единицу, и только этих вотчин касались грамоты и порядки, какими были обеспечены права и имущества митрополии. У других духовных вотчинников — епископов, игуменов — были свои, помимо митрополии, права, гарантии и грамоты. Это ставило их в прямые, непосредственные отношения к княжеской власти наряду с светскими крупными землевладельцами.

Митрополит стоял особо. При Киприане положение митрополии определено совместно великим князем и митрополитом в уставной грамоте, которой придана форма протокола их соглашения. Она и по содержанию близка к договорам между великим князем и его «братьей молодшей» — князьями удельными. Уставная грамота (1392) обеспечивает самостоятельность митрополичьего суда и управления, и ограничение повинностей, и платежей населения митрополичьих волостей обычной стариной и пошлиной с отменой всего, что вновь «учинилось»; сбор дани только на уплату татарского выхода в определенном размере оброка-урока по старым оброчным грамотам, с его отменой в те годы, когда не придется давать дань татарам; выступление митрополичьих бояр и слуг в поход под командой митрополичьего воеводы только в тех случаях, когда сам великий князь лично выступал по главе всей ратной силы великого княжения. Внесена в эту уставную грамоту и гарантия иммунитета монастырских вотчин: «в села монастырские великому князю не влезать ни по каким делам, агентов своей власти, не судить их населения» — ведают и судят их игумены, а при смешанном суде судебный доход делится пополам между великокняжеским и монастырским судьями. Но это не попытка общей гарантии вотчинных привилегий церкви, а касается она тут только тех монастырей, которые определены как «извечные митрополичьи». Свои монастыри были и у владык-епископов и у князей. При сохранении за митрополитом его юрисдикции и власти иерархической по церковным делам, эти монастыри, даже в период наибольшей самостоятельности русской митрополии, находились в непосредственной зависимости от великого князя по вотчинному землевладению и привилегированной подсудности игумена, всей братии и монастырских людей великокняжескому суду. Жалованные грамоты, укрепляя вотчинные льготы населения и власть игумена, закрепляли связь монастырских владений с великокняжеским двором и устанавливали за ними характер великокняжеского пожалования. Политически власть великого князя над церковными учреждениями вне территории собственных владений митрополии была ближе к ним и сильнее, чем власть главы русской церкви: недаром видим великого князя в роли защитника церквей и монастырей в Москве и по городам от церковных налогов и поборов митрополита. Монастыри с их обширными вотчинами были предметом особого попечения великокняжеской власти, и управление их делами стягивалось все плотнее ко двору великого князя, пока в XVI в. не стало одной из важнейших функций приказа Большого Дворца.