Характеристика запорожского казака

 

И по внешнему виду, и по внутренним качествам запорожские казаки в общем представляли собой характернейшие типы своей народности и своего времени. По описанию современников, они были большей частью роста среднего, плечисты, статны, крепки, сильны, на вид полнолицы, округлы и от летнего зноя и степной жары смугловаты[603]. С длинными усами на верхней губе, с роскошным оселедцем на темени, в барашковой остроконечной шапке на голове, вечно с люлькой в зубах, истый запорожец всегда смотрел как-то хмуро, вниз исподлобья, посторонних встречал на первых порах неприветливо, отвечал на вопросы весьма неохотно, но затем мало-помалу смягчался, лицо его постепенно во время разговора принимало веселый вид, живые проницательные глаза загорались блеском огня, и вся фигура его дышала мужеством, удальством, заразительной веселостью и неподражаемым юмором. «Запорожец не знал ни «цоб», ни «цабе», оттого был здоров, свободен от болезней, умирал больше на войне, чем дома. «Теперь народ слабый, порожний и недолговечный: как девяносто лет прожил, так под собой и дорожки не видит, а в старину в сто лет только в силу вобрался; оттого запорожцы жили и долго и весело. А молодцы какие были! Он сел на коня – не струснувсь, не здвигнувсь! Тронул ногами – и пошел и пошел! Только пыль столбом»[604].

Во внутренних качествах запорожского казака замечалась смесь добродетелей и пороков, всегда, впрочем, свойственная людям, считающим войну главным занятием и главным ремеслом своей жизни: жестокие, дикие, вероломные и беспощадные в отношении своих врагов, запорожские казаки были добрыми друзьями, верными товарищами, истинными братьями в отношениях друг к другу, надежными соседями к своим соратникам, украинским и донским казакам; хищные, кровожадные, невоздержные на руку, попирающие всякие права чужой собственности на земле ненавистного им ляха или презренного басурманина, запорожские казаки считали у себя даже простое воровство какой-нибудь плети или пута страшным уголовным преступлением, влекшим за собой неминуемо смертную казнь[605].

Светлую сторону характера запорожских казаков составляли их благодушие, нестяжательность, щедрость, бескорыстие, склонность к искренней дружбе, настолько высоко ценимой в Запорожье, что по казацким правилам грехом считалось обмануть даже черта, если он попадал сечевикам в товарищи; кроме того, светлыми чертами характера запорожских казаков были высокая любовь к личной свободе, по которой они предпочитали лютую смерть позорному рабству[606]; глубокое уважение к старым и заслуженным воинам и вообще ко всем «военным степеням»[607]; простота, умеренность и изобретательность в домашнем быту, при нужде, в разных безвыходных случаях или физических недугах. Как пишет Собеский в «Записках о Хотинской войне»: «Добывая скудную пищу то охотой, то рыболовством, удаленные от сношения с городами, незнакомые или вовсе, или мало с домашним хозяйством, чуждые невоздержания и роскоши, они ничем другим не занимались, кроме оружия, и представляли из себя редкий пример во всем умеренности»[608]. Так, от лихорадки они пили водку с золой или ружейным порохом, полагая на чарку пенного вина ползаряда пороха; от ран прикладывали к больным местам растертую со слюной на руке землю, а при отсутствии металлической посуды ухитрялись варить себе пищу в деревянных ковшах, подбрасывая беспрерывно, один за другим, в ковш накаленные на огне камни, пока не закипала налитая в посуде вода[609].

В отношении к захожим людям запорожские казаки всегда были гостеприимны и страннолюбивы. Никита Корж рассказывает: «Сей обычай был у запорожцев не только к приятелям и знакомым, но и к посторонним людям, и наблюдали сию страннолюбия добродетель строго и неупустительно». «В Запорожье всякий желающий явиться в курень может жить и есть с ними без всяких расспросов или благодарности за гостеприимство», – пишет англичанин Рондо в журнале «Киевская старина». Кулиш в «Записках о Южной Руси» повествует: «Там никто, бывало, не смеет сказать старому человеку: «ты даром хлеб ешь». Приезжай туда всяк, воткни в землю копье, повесь янчарку (саблю) и лежи себе хоть три месяца, – пей и ешь все готовое. Только и дела, что встань да помолись Богу; а когда есть деньги, ступай в корчму пить водку. Если же кто скажет: «даром хлеб ешь», то казаки тотчас и накинутся: «а, ты, ты уже заказаковался, сякой-такой сын!» Я служил два года в Бериславе, а оттуда невдалеке были запорожские рыбные заводы. Бывало, как придешь на завод, то запорожцы не спрашивают, что ты за человек, а тотчас: «дайте-ка поесть казаку и чаркой водки попотчевайте; может быть, он пришел издалека и устал». А когда поешь, то еще ложись отдохни, а потом уже спрашивают: «Кто ты таков? Не ищешь ли работы?» Ну, скажешь им: «ищу». «Так и у нас есть работа, приставай к нам». Пристанешь, бывало, на работу и иной раз в месяц рублей двадцать заработаешь»[610].

Наравне с гостеприимством и страннолюбием запорожские казаки ставили личную честность в отношении врагов православной веры как на войне, так и у себя на Запорожье. Хотя в Сечи, говорит на этот счет католический патер Китович, жили люди всякого рода – беглые и отступники от всех вер, – однако там царствовали такая честность и такая безопасность, что приезжавшие с товарами или за товарами или по другим каким делам люди не боялись и волоска потерять с головы своей. Можно было на улице оставить свои деньги, не опасаясь, чтобы они были похищены. Всякое преступление против чьей-либо честности, гостя или селевого жителя немедленно наказывалось смертью»[611].

 

У нас над усе честь и слава, войськовая справа, —

Шоб и себе на смих не дати, и воротив пид нога топтаты.

 

На войне казак отличался умом, хитростью, уменьем у неприятеля «выиграть выгоды, скоропостижно на него напасть и нечаянно заманить», – как пишет Крюйс. Казаки изумляли врага большой отвагой, удивительным терпением и способностью переносить крайние лишения и ужасы смерти. «Наш враг, – пишет Симон Окольский, – умеет выдерживать татарские атаки, привык переносить жажду и голод, зной и стужу, он неутомим в нападениях. А на море что делает? Посреди волн легкими чайками своими нападает на суда, искусные в чужеземных оборотах, и побеждает все их военные хитрости»[612]. О храбрости запорожских казаков турецкий султан выразился: «Когда окрестные панства на мя возстают, я на обидве уши сплю, а о казаках мушу единим ухом слушати»[613]. А сам летописец казацкий на этот счет замечает: «В мире жити никогда не хощут, но егда в земле их мир оглашен будет, то самовольно идут на помощь иним царствам, и малия ради користи великую нужду подиймут, море перепливати дерзают в еднодревских суднах»[614]. «Они вояки великие были. Бывало, отец мой как начнет рассказывать про ту удаль запорожцев да про баталии их с турками, татарами или поляками, так страшно слушать его. Вот это в летнее время, вечером, как станет прудиться около кабыцы да как скинет с себя сорочку, так жутко смотреть на него: все тело, точно решето, пошматовано да побито пулями, а на плечах и на ногах так мякоть и мотается. Страшные вояки были! А только у себя, на Сечи, никого не трогали, исключая одних жидов: жидам иногда таки плохо приходилось от запорожцев. Если только услышат, что жиды где-нибудь прошкодили, то уже бережись, а иначе как «нагрюкают» которого-нибудь, то тут ему «капец». У запорожцев такая и поговорка на этот счет сложилась: «А, нумо, паны-молодцы, кукиль з пшеныци выбырать!»[615]

Для того чтобы напугать или устрашить врага, запорожцы нередко сами распускали о своей силе и непобедимости невероятные разсказы и заставляли верить в то других. Говорили, например, что между ними всегда были так называемые «характерники», которых ни огонь, ни вода, ни сабля, ни обыкновенная пуля, кроме серебряной, не брали. Такие «характерники» могли отпирать без ключей замки, плавать в лодках по полу, как по морским волнам, перебираться через реки на суконных войлоках или рогожевых циновках, брать в голые руки каленые ядра, видеть за несколько верст вокруг себя посредством особых «верцадел», жить на дне рек, вылазить из туго завязанных и даже зашитых мешков, «перекидаться» в котов, превращать людей в кусты, всадников в птиц, влазить в обыкновенное ведро и плыть в нем под водой сотни, тысячи верст[616]. Много говорили запорожцы и о силе своих богатырей. «Богатыри у них были такие, – пишет нам знакомый Кулиш, – каким равных нигде не было. Они толстейшие железные полосы как снопы в поле вяжут, вокруг шеи ляхов скручивали; они страшно тугие луки, над которыми в Польше несколько человек напрасно силились, играючи натягивали. У них в Сечи между другими богатырями жил Васюринский козарлюга; то был такой силач, что когда он причащался, то 4 человека поддерживали священника, чтобы он не упал от одного духу богатыря, потому что он только дохнет, и от того дыхания человек с ног упадет. А когда разоряли Сечь, так там был такой силач, который одним дыханием мог бы убить человека. Как подошел он к причастию, не затаив дыхания, то священник едва с причастием не упал навзничь. «Кто ты таков, старче?» – «Что же, батюшка, я такой-то». – «Изыди же из сего града, а то узнают о тебе, то погибнешь»[617].

На войне запорожцы мало дорожили жизнью и умирали в боях как истые рыцари: «Умилы шарпаты, умилы и вмёрты не скыгляче»; «От козали, будьто воно боляче, як кожу з живого здирають, а воно мов комашки кусают».

По врожденным качествам, присущим истому малороссу, запорожцы отличались уменьем мастерски рассказывать, умели подмечать смешные стороны у других и передавать их в шутливом, но ни для кого не обидном тоне. «Обычаи у запорожцев чудны, поступки хитры, а речи и вымыслы остры и большей частью на насмешку похожи», – говорит Никита Корж. Этой чертой характера запорожских казаков отчасти объясняются и те странные прозвища, которые они давали приходившим в Сечь новичкам: Гнида, Пивторикожуха, Непийпиво, Неижмак, Лупынос, Загубыколесо, Задерыхвист, Держихвист-Пистолем и т. п. Человека малого роста они, рассказывает Никита Корж, по свойству своего юмора, называли Махиной, человека большого роста – Малютой, шибенника – Святошей, ленивого – Доброволей, неуклюжего – Черепахой; кто у них сжег курень, тот Палий; кто схож с лепешкой, тот Корж; кто высок, прямо держится, тот Толкач и т. п. «Они всех поднимают на смех: Украина у них не Украина, а Польша; люди там не люди, а недолюдки, мажутся там не святым миром, а гусиным жиром», – читаем у Кулиша.

В свободное от походов время запорожские казаки любили, лежа на животах, побалагурить, послушать рассказы других, держа при этом в зубах коротенькие люлечки, так называемые «носогрейки» или люльки-буруньки (от татарского «бурун» – нос), и попыхивая из них дымком. Люлька для казака первое дело: запорожец принесет на Велик день пасху из церкви, поставит ее на стол, а сам скорей за трубку. «А нуте, сынкы, беритця за люлькы, нехай паска постое, а поросяты кат не визьме», – шутливо говорят о запорожских казаках их потомки; люлька для запорожца – родная сестра, дорогая подруга его: он как сел на коня, зараз же запалил люльку да так верст шесть, а то и больше все смолит и смолит и изо рта ее не выпускает; у запорожцев кроме того, что каждый казак имел у себя люльку, а то была еще «обчиська» люлька, очень больших размеров, обсаженная монистами, дорогими камнями, разными бляхами, иногда исписанная надписями, вроде «казацька-люлька – добра думка»; из такой люльки потягивало целое общество или собрание, когда обдумывало какое-нибудь предприятие или замышляло против кого-нибудь поход[618]. Люльки, однако, не исключали и употребления нюхательных рожков: нюхари были преимущественно старые деды, которые, избегая слишком большой затраты времени около люльки, предпочитали ей рожок с табаком: «Покы ий наложиш, покы ии запалыш, покы ии накрыиш та покы ий насмокчишься, ерытычои души, а то смык-дерг! утёр носа тай готов!..» А некоторые употребляли и то и другое: «Люлька душу услаждае, а рижок мозок прочищае».

Будучи в душе поэтами и мечтателями, запорожцы всегда выбирали самые живописные и красивые места для своих временных и вечных жилищ, влезали на высокие скалы, уединялись в лесные пущи, поднимались на большие курганы и с высоты птичьего полета любовались ландшафтами и предавались тихим думам и возвышенным размышлениям. Будучи высокими ценителями песен, дум и родной музыки, запорожцы любили послушать своих баянов, слепцов-кобзарей, нередко сами складывали песни и думы и сами брались за кобзы. Кобзарь, тот же трувер, мейстерзингер, слепчак-пьевак, всегда был желанным гостем у них, потому что он «всюды вештаетця и долю спивае»; кобзарь – хранитель заветных запорожских преданий, живоописатель «лыцарских подвигов», иногда первый лекарь больных и раненых, иногда освободитель невольников из плена, иногда поджигатель к военным походам и славным подвигам низовых молодцов. Кобза, то есть известный музыкальный инструмент[619], кругленький, пузатенький, около полутора аршин длины, с кружочком посредине, со множеством металлических струн, с дорогой ручкой, украшенной перламутром, по понятию казаков, выдумана самим Богом и святыми людьми[620]. Для одинокого запорожца, часто скитавшегося по безлюдным степям, не имевшего возможности в течение многих дней никому промолвить слова, кобза была истинной подругой, которой он поверял свои думы.

 

Струны мои золотим, заграйте мни зтыха,

Нехай казак нетяжыще позабуде лыхо.

 

Как дорога была кобза для запорожского казака, видно из той казацкой думы, где запорожец, умирая один в дикой степи от «безвиддя и безхлибья», в самые последние минуты своей жизни обращается к кобзе и называет ее «дружиною вирною, бандурою малёванною» и в страшном горе спрашивает ее:

 

А деж мини тебе диты?

А чи у чистому поли испалыты?

И попілець по вітру пустыты?

А чи на мотыли положыти?

 

Темными сторонами характера запорожских казаков было то, что многие из них любили прихвастнуть своими военными подвигами, любили пустить пыль в глаза, шикнуть перед чужими, щегольнуть своим нарядом, убранством и оружием[621]; кроме того, запорожцы зачастую отличались легкомыслием и непостоянством, хотя сами себя всегда в письмах и посланиях называли «верным войском его королевского или царского величества»; на этот счет о них можно сказать: «гульливы, как волна, непостоянны, как молва». Еще больше того запорожцы отличались своей беспечностью и ленью; недаром на этот счет они сложили сами о себе виршу:

 

Се казак запорожец, не об чим не туже:

Як люлька ей тютюнець, то ему и байдуже,

Вин те тилько и знае —

Колы не пье, так воши бье, а всеж не гуляе!

 

Характерным недостатком запорожских казаков была также их страсть к спиртным напиткам. «В пьянстве и бражничестве, – говорит очевидец, – они старались превзойти друг друга, и едва ли найдутся во всей христианской Европе такие беззаботные головы, как казацкие. Нет в свете народа, который мог бы сравниться в пьянстве с казаками: не успеют проспаться и вновь уже напиваются»[622]. Сами о себе на этот счет запорожцы говаривали: «У нас в Сечи норов – хто отче-наш знае, той в раньци встав, умьется тай чаркы шукае».

 

Ой, Сич-мате, ой Сич-мате,

А в тій Сичи добре житы:

Ой, тилькы спаты, спаты та лежати,

Та торил очку кружати.

 

Оттого в думах казацких всякая корчма называется «княгиней», а в той княгине «много казацкого добра загыне, и сама она неошатно ходит и казаков под случай без свиток водит». Настоящий запорожец неспроста пил горилку, а с разными прибаутками да с присказками, вроде: «Чоловик не скотина, билып видра не выпье»; «Розступись, душа казацька, обилью»; «Вонзим копий в души своя». Водку он называл горилкой, а чаще всего оковытой, то есть водой жизни (aqua vita), и обращался к ней как к живому существу. «Хто ты?» – «Оковыта!» – «А з чого ты?» – «Из жита!» – «Звидкиля ты?» – «Из неба!» – «А куды ты?» – «Куды треба!» – «А билет у тебе е?» – «Ни, нема!» – «Так оттут же тоби й тюрьма!» Водка для запорожских казаков столь была необходима, что они без нее не отправлялись даже в столицу по войсковым делам первой важности. Так, в 1766 году в Петербурге проживали несколько человек запорожцев с кошевым атаманом Петром Ивановичем Калнишевским во главе; казаки поиздержались, поистратились; недостало у них собственной водки в столице; тогда кошевой через посредство президента Малороссийской коллегии графа П.А. Румянцева отправил в Сечь старшину Антона Головатого для привоза в столицу из Сечи кошевому и старшине «для собственного их употребления, 50 ведер вина горячего»[623].

Только во время военных походов запорожские казаки избегали пьянства, ибо тогда всякого пьяного кошевой атаман немедленно выбрасывал за борт лодки[624]. Не одобрялось также пьянство и в среде «начальных лиц»; если кошевой и сечевая старшина замечали этот недостаток у кого-либо из служебных лиц, то предостерегали его особыми ордерами на этот счет и приказывали ему строго исполнять ордера и, как пишет Феодосий, не «помрачаться проклятыми люлькою и пьянством»[625]. Вообще, всякое пьянство Запорожский Кош считал пороком и хотя часто безуспешно, но все же боролся с этим злом, строго запрещая особенно тайные шинки, как «истинный притын» всяких гайдамаков и харцызов[626]. Впрочем, предаваясь разгулу и бражничеству, запорожские казаки, однако, не были похожи на тех жалких пьяниц, которые пропивали свои души в черных и грязных кабаках и теряли в них всякий образ и подобие созданий Божьих: здесь было своего рода молодечество и особый, эпикурейский, взгляд на жизнь человека, напрасно обременяющего себя трудом и заботами и не понимающего истинного смысла жизни – существовать для веселья и радости. Однако, смотря на жизнь с точки зрения веселого и праздного наблюдателя, запорожец не был чужд и мрачных дум. В основе характера казака, как и всякого русского человека, замечалась всегда какая-то двойственность: то он очень весел, шутлив и забавен, то он страшно грустен, молчалив, угрюм и недоступен. Эта двойственность вытекала, конечно, из самого склада жизни запорожского казака: не имея у себя в Сечи ни роду, ни племени – «вин из рыбы родом, од пугача плодом», отрезанный от семьи, видя постоянно грядущую в очи смерть, казак, разумеется, смотрел на все беспечно и свой краткий век старался усладить всякими удовольствиями, доступными ему в Сечи; с другой стороны, тоска по далекой родине, оставленным на произвол судьбы дорогим родным, а может быть, и милой казацкому сердцу «коханке», черствость одиноких товарищей, думы о грядущей беспомощной старости – заставляли не раз казака впадать в грустные размышления и чуждаться всякого веселья.

 

Казакови – як тому бидному сиромаси:

Ненька стара, жинкы нема, а сестра малая,

Чом же в тебе, казаченьку, сорочки не мае?

Ой сів пугач на мотыли, та як «пугу»! тай «пугу»!

Гей, пропадати казакови та в темном лугу»!..

 

 

Глава 12