Домашняя жизнь запорожских казаков в Сечи, на зимовниках и бурдюгах

 

Жизнь запорожских казаков в самой Сечи и жизнь в зимовниках и бурдюгах значительно разнились одна от другой. В Сечи жили неженатые казаки: сечевые казаки, по своей жизни и по чистоте нравов, говорит все тот же Мышецкий, считали себя мальтийскими кавалерами, и оттого в Сечь отнюдь не допускали женщины, будет ли то мать, сестра или посторонняя женщина для казака. Манштейн в «Записках о России» пишет: «Запорожским казакам не позволяется быть женатыми внутри их жилищ (в Сечи), а которые уже женаты, должно, чтобы жены их жили в близких местах, куда ездят они к ним временно; но и сие надобно делать так, чтобы не знали старшины». Этот обычай безженства соблюдался так строго у запорожцев, что из всех уголовных дел, дошедших до нашего времени от сечевых казаков, имеется лишь одно, раскрывающее грех казака против седьмой заповеди[627]. В одной из дошедших до нас казацких песен шутливо рассказывается даже, что запорожцы так мало были сведущи в распознавании женщин, что не могли отличить «дивчины» от «чапли».

 

Славни хлопци-запорожци

Вик звикували, дивкы не выдали,

Як забачили на болоти чаплю,

Отаман каже: «Отто, братци, дивка!»

Осаул каже: «Що я и женыхався!»

А кошовый каже: «Що я и повинчався!»

 

Не любили запорожцы, когда к ним в Сечь привозили женщин и посторонние для них люди. Так, приводит в пример случай Манштейн, когда в 1728 году, во время Русско-турецких войн, в Сечь приехал русский подполковник Глебов с собственной женой и некоторыми другими женщинами, то казаки обступили жилище Глебова и требовали выдачи им находящихся там женщин, «дабы каждый имел в них участие». Разумеется, это нужно понимать только как угрозу, чтобы удалить из Сечи женщин, потому что за преступление казацкой заповеди виновных карали смертью. Подполковник с большим трудом мог отговорить запорожцев от нанесения ими жестокого позора женщинам, и то не иначе, как выставив им несколько бочек горилки. Но и после этого он принужден был немедленно удалить свою жену из Сечи ввиду возможности нового смятения казаков[628].

Обычай безженности запорожских казаков может быть объясним прежде и более всего военным положением их. Постоянно занятый войной, постоянно в погоне за врагом, постоянно подвергаясь разного рода случайностям, запорожец не мог, разумеется, и думать о мирной, семейной жизни:

 

Ему з жинкою не возыться,

А тютюн та люлька

Казаку в дорози знадобытця.

 

Но кроме этого, бессемейную жизнь запорожских казаков обусловливал и самый строй их воинского порядка: товарищество требовало от каждого казака выше личного блага ставить благо общества; в силу этого военная добыча запорожских казаков делилась между всеми членами товарищества поровну, недвижимое имущество казаков в принципе составляло собственность всего войска. Но чтобы совершенно выполнить долг казацкой жизни, нужно было отказаться от всех семейных обязательств, так как, по евангельскому слову, только «неоженивыйся печется о Господе, оженивыйся о жене».

Таким образом, жизнь запорожского казака – своего рода аскетизм, но аскетизм, до которого он дошел опытом, а не заимствовал извне: «Лыцарю и лыцарьска честь: ему треба воювати, а не биля жинкы пропадати». Но чтобы облегчать трудности своей одинокой доли, чтобы иметь если не спутниц, то спутников жизни, запорожские казаки часто прибегали у себя к так называемому побратимству. С одной стороны, сечевой казак, как человек, имевший душу и сердце, чувствовал потребность кого-нибудь любить, «до кого-нибудь прыхылытися»; но любить женщины он не мог, нужно было, следовательно, «прыхыляться» до такого же «сиромы», как и он сам. С другой стороны, сечевой казак, который или сам нападал, или от других ждал нападения, нуждался в верном друге и неразлучном сотоварище, который мог бы вовремя подать ему помощь или устранить от него непредвиденную опасность. Нуждаясь с этой стороны друг в друге, два казака, совсем чужие один другому, приходили к мысли «побрататься» между собой с целью заботиться, вызволять и даже жертвовать жизнью друг за друга, если в том случится надобность. А для того, чтобы дружба имела законную силу между побратимами, они отправлялись в церковь и здесь, в присутствии священника, давали такого рода «завещательное слово»: «Мы нижеподписавшиеся даем от себе сие завещание перед Богом о том, что, мы – братии, и с тем, кто нарушит братства нашего соуз, тот перед Богом ответ да воздаст перед нелицемерным судею нашим Спасителем. Вышеписанное наше обещание вышеписанных Федоров (два брата Федор да Федор) есть: дабы друг друга любить, невзирая на напасти со стороны наших, либо прыятелей, либо непрыятелей, но взирая на миродателя Бога; к сему заключили хмельного не пить, брат брата любить. В сем братия росписуемось»[629]. После этого побратимы делали собственноручные значки на завещательном слове, слушали молитву или подходящее случаю место из Евангелия, дарили один другого крестами и иконами, троекратно целовались и выходили из церкви как бы родными братьями до конца своей жизни.

Итак, в Сечи жили исключительно неженатые казаки, называвшие себя, в отличие от женатых, лыцарями и товарищами. Здесь часть из них размещалась по тридцати восьми куреням, в самой Сечи, а часть вне ее, по собственным домам; сообразно с этим часть питалась войсковым столом, часть собственным[630], но в общем жизнь тех и других была одинакова.

Обыденная повседневная жизнь запорожских казаков в Сечи складывалась следующим образом. Казаки поднимались на ноги с восходом солнца, тот же час умывались холодной ключевой или речной водой, затем молились Богу и после молитвы, спустя некоторое время, садились за стол к горячему завтраку. Время от завтрака до обеда казаки проводили разно: кто объезжал коня, кто осматривал оружие, кто упражнялся в стрельбе, кто чинил платье, а кто просто лежал на боку, попыхивал из люльки-носогрейки, рассказывал о собственных подвигах на войне, слушал рассказы других и излагал планы новых походов. Ровно в 12 часов куренной кухарь ударял в котел, и тогда, по звуку котла, каждый казак спешил в свой курень к обеду. Обед приготовлялся в каждом курене особым кухарем или поваром и его помощниками, небольшими хлопцами, на обязанности которых лежало приносить воду в курень и держать в чистоте котлы и посуду. «Посуду – котлы, ложки, корыты – очень чисто держут и чище как себя, а паче одежды, из которой и самых рубах почти до сносу не переменяют, а мыть и совсем не знают», – говорится в «Записках Одесского общества истории и древностей». Пища готовилась в больших медных или чугунных котлах, навешивавшихся при помощи железных крючков на кабице в сенях каждого куреня, и варилась три раза в день на все наличное число казаков куреня, за что платилось кухарю по два рубля и по пяти копеек с каждого куреня в год, то есть 9 рублей и 50 копеек при 150 человеках среднего числа казаков в каждом курене. К столу, по-запорожски «сырну», обыкновенно подавались соломаха, или саломать, то есть ржаная мука, густо сваренная с водой[631], тетеря, то есть ржаная мука или пшено, не очень густо сваренное на квасу, и щерба – та же редко сваренная мука на рыбьей ухе[632]. Очевидец Василий Зуев касательно пищи запорожцев говорит, что у них употреблялись тетеря и братко; тетерею, говорит он, называлась пшенная кашица, к которой, во время кипения, прибавлялось кислое ржаное тесто; в крутом виде тетеря елась с рыбьей ухой, жиром, молоком или просто водой; братко – та же пшенная кашица с примесью, вместо кислого ржаного, пшеничного или другого какого-либо пресного теста[633]. Если же казаки, сверх обыкновенной пищи, желали полакомиться мясом, дичиной, рыбой, варениками, сырниками, гречаными с чесноком галушками или чем-нибудь другим в этом роде, то для этого они составляли артель, собирали деньги, на них покупали продовольствие и передавали его куренному кухарю. Кроме названных кушаний, казаки употребляли еще рубцы, свинину. «Свинячу голову до хрину, и та локшину на перемину», – как говорит Никита Корж; мамалыгу – тесто из проса или кукурузы, которую ели с брынзой, то есть соленым овечьим сыром, или с пастремою, то есть высушенной на солнце бараниной, и загребы – коржи, которые назывались так, потому что клались в натопленную печку и загребались золой и горячими угольями[634].

Провизия для пищи или доставлялась каждому куреню после раздела царского хлебного жалованья, или покупалась на общественные деньги всего куреня, всегда хранившиеся в куренной скарбнице под ведомством куренного атамана.

Войдя в курень, казаки находили кушанья уже налитыми в «ваганки», или небольшие деревянные корыта, и расставленными в ряд по краям сырна, а около ваганков разные напитки – горилку, мед, пиво, брагу, наливку – в больших деревянных коновках с привешанными к ним деревянными коряками, или михайликами. Прежде чем сесть за сырно, товарищи становились в ряд друг подле друга, крестились на иконы, читали молитву о насущном хлебе и потом уже рассаживались вдоль стола на узких скамьях, предоставляя всегда место в переднем углу, под образами, около лампадки и карнавки, непременно куренному атаману. Жидкая пища бралась ложками, твердая – руками; рыба подавалась на особом железном стябле, представлявшем собой род плоских ваганков с небольшой шейкой для процеживания через нее ухи[635], и непременно головой атаману – как отец голова, то ему и начинать с головы. «Сей обычай, до рыбы касающийся, по всем куреням и зимовникам одинаков был», – утверждает Никита Корж; печеного хлеба совсем к столу не подавали: его употребляли больше те, которые жили в предместье Сечи собственными домами или в паланках собственными зимовниками[636]. Кушанья запивались разными напитками посредством металлических чарок, а чаще всего посредством деревянных михайликов, вместимостью от трех до пяти и даже больше обыкновенных наших рюмок: «А у инчого такий корик, то в нёму можно и мызерного жидка утопыти»; «А у якого така чарка, шо й собака не перескоче». Отобедав чем Бог послал, казаки вставали из-за стола, крестились на иконы, благодарили сперва атамана, потом куренного кухаря: «Спасыби, братику, що ты нагодував казакив!» Затем бросали каждый по шагу, то есть по мелкой монете, а по желанию и больше того, в карнавку для закупки провизии к следующему дню и, наконец, выходили из куреня на площадь[637]. На собранные деньги кухарь покупал необходимую провизию к следующему дню, причем если оставленных в карнавке денег оказывалось мало, то куренной атаман должен был додать кухарю из куренных доходов. Время от обеда до ужина проводилось в тех же занятиях. Вечером, по заходу солнца, казаки вновь собирались в курени; здесь они ужинали горячим ужином; после ужина одни тот же час молились Богу и потом ложились спать, зимой в куренях, летом и в куренях, и на открытом воздухе; другие собирались в небольшие кучки и по-своему веселились: играли на кобзах, скрипках, наганах, лирах («реллях»), басах, цимбалах, козах, свистели на сопилках-свистунах, – одним словом, на чем попало, на том и играли, и тут же танцевали. «А танцуют, бывало, так, что против них никто на всем свете не вытанцует: весь день будет музыка играть, весь день будут и танцевать, да еще и приговаривать:

 

Грай-грай! Ог закину зараз ноги аж за спыну,

Щоб свит вдывувався, якый казак вдався.

 

Если музыка перестанет играть, то они заберут в руки скамьи, с одного конца возьмется один, а с другого другой, станут друг против друга и танцуют»[638]. Третьи просто пели песни без пляски и музыки; четвертые забирались в курени, садились в них по уголкам, зажигали свечи и играли там в карты, а чтобы не беспокоить светом спящих товарищей, сверху прикрывали себя своими кафтанами[639]. То была игра в «чупрундырь», во время которой победивший столько раз таскал за чуб побежденного, сколько у последнего оставалось на руках очков в картах.

В дни больших праздников, например Рождества Христова и Святой Пасхи, запорожские казаки в течение целой недели ходили поздравлять с праздником к кошевому, судье, писарю и есаулу, приносили им подарки, потчевались и угощались разными напитками и во время угощений стреляли из пушек[640]. В дни тезоименитств высоких особ русского императорского дома, по окончании божественной службы и молебного пения, духовные и светские чины великороссийского и малороссийского звания, какие случались на ту пору в Сечи, также войсковые старшины и куренные атаманы собирались все в курене кошевого атамана, принимались здесь «со всякою учтивостью» и пили по чарке горилки[641]. Но особенно торжественно встречали запорожцы день 6 января каждого нового года. В этот день, с раннего утра, все казаки, пехота, артиллерия и кавалерия собирались на площадь перед церковью и стояли здесь рядами по куреням, без шапок, до окончания божественной службы; все были одеты в лучшие платья, вооружены лучшим оружием; над каждым куренем развевались особые раскрашенные знамена, которые держали хорунжие, сидя на огненных и прекрасно убранных конях. По окончании Божественной литургии из церкви выходил настоятель с крестом в руке, за ним попарно шли иеромонахи с евангелиями, иконами, все в дорогом облачении, за духовенством стройно, рядами, с развевающимися корогвами и тяжелыми пушками двигались казаки; за казаками – масса простого народа, а все вместе высыпали на середину Днепра, на Иордань. Тут все становились рядами и слушали службу. Когда архимандрит в первый раз погружал крест в воду, то казаки в один выстрел залпом ударяли так громко и сильно, что от того удара «земля стонала», а зрители покрывались дымом, застилавшим всех, подобно тьме, и не позволявшим видеть друг друга; успокоившись на несколько минут, дав время пройти дыму, а настоятелю – еще два раза погрузить крест в воду, казаки вновь стреляли и на этот раз палили столько, сколько кому угодно было[642].

В обыкновенные праздничные дни запорожские казаки нередко развлекали себя кулачными боями: для этой цели они собирались вечером на сечевую площадь, разделялись на две лавы, или партии, из коих одна составлялась из верхних, другая из нижних куреней, и вступали в бой; в этих боях они нередко ожесточались до того, что наносили друг другу страшные увечья и даже один другого убивали[643].

Описанное времяпровождение запорожских казаков отличалось сравнительно скромным характером с тем временем, когда они возвращались домой из военных походов. «Сечь умела только пить да из ружей палить», – метко выразился о запорожских казаках бессмертный Гоголь. И это совершенно справедливо. Сечевые казаки, как свидетельствует очевидец, имели такую вольность, что никаких работ не исполняли, но всегда гуляли и пили, и так до конца свою жизнь проводили[644]. Оттого и поется в их песнях:

 

Бурлаче казане, дурный розум маеш,

Дурный розум маеш, – долю проклинаеш;

Не так вынна доля, вьінва ж твоя воля:

Шо ты заробляеш, то все пропьіваеш,

А шо загорюеш, то все прогайнуеш.

 

Сечевой казак отнюдь не хлебороб и не торгаш; обрабатывать землю, за беспрерывной войной, он не мог; заниматься торговлей считал низким делом для себя, оттого слово «крамарь», то есть мелкий торгаш, у него было даже бранным словом, обидным для «лыцарской» чести. На старых картинах прошлого столетия, дошедших до нас с различными подписями, читаем:

 

Мене як хочет называй, на все позволяю,

Абы не звав ты крамарем, бо за те полаю.

 

При таком воззрении на честь сечевому казаку оставалось одно дело – война, а в мирное время – веселье да широкий разгул, по пословице «Воля та отвага або мед пье, або кандалы тре». Этим запорожцы весь мир удивляли. Особенно большое веселье бывало у них после возвращения из военных походов. Тогда казаки, прибыв в Сечь, в течение нескольких дней ходили по улицам и, как пишет Самуил Величко, «тешились непрестанными арматными и мушкетными громами, весело гуляли и подпивали»[645], водили за собой огромную толпу музыкантов и сечевых певчих-школяров, везде рассказывали о своих военных подвигах и удачах, неустанно танцевали и в танцах выкидывали всевозможные фигуры. За ними несли в ведрах и котлах различного рода «пьяные напитки», как то: горилку, пиво, мед, наливку, варену, представлявшую собой смесь водки, меду, сушеных фруктов, преимущественно изюма, винограда, груш, яблок, вместе сваренных с имбирем и другими в этом роде пряностями. В это время всякого, кто бы ни ехал и кто бы ни шел, будь то знакомый или совсем неведомый человек, гулявшие рыцари приглашали в свою компанию и угощали напитками и закусками, и плохо тому, кто осмелится отказаться от предлагаемого дарового угощения: того изругают ругательски и с позором прогонят вон. От сечевых казаков не отставали и зимовчаки-казаки: они распродавали в это время собственную добычу – товары, рыбу, зверей, птиц – и, зараженные общим веселием, также гуляли и веселились, то есть «пили и музыку водили». В течение нескольких дней подобного гулянья казаки пропивали и все добытые ими на войне деньги, и всю захваченную у неприятеля добычу, и даже под конец входили в долги. Этим веселым настроением казаков отлично пользовались сечевые шинкари и крамари: они покупали у гулявших всякое добро за дешевую цену, а потом продавали его в другое время тем же казакам с большим барышом; впрочем, часть полученного барыша и они должны были нередко пропивать вместе с гулявшими казаками.

Пропив деньги, добычу, набрав и в долг всякой всячины, казаки под конец прибегали и к другим средствам, чтобы продлить свое веселье, ибо «не на те казак пье, шо е, а на те, шо буде». Дело в том, что в Сечи существовал особого рода обычай, по которому дозволялось грабить имущество шинкарей, крамарей или мясников, слишком повышавших цены на свои товары против установленной войском нормы. Пользуясь этим правом, пропившиеся казаки, собравшись в числе около ста или более человек, бросались на имущества виновных и все, что находили у них, – продукты, деньги, водку, платье – брали себе; больше всего, разумеется, набрасывались они на горилку: разбив бочку или высадив в ней дно, казаки или выливали водку прямо на улицу, или забирали ее во что попало и продолжали пить[646].

Отдаваясь полному разгулу в минуты всеобщего веселья, особенно после счастливых походов на неприятелей, запорожцы, однако, не забывались до того, чтобы ставить пьянство и разгул в достоинство приличному казаку и особенно состоявшему на службе старшине. От 1756 года, 28 января, до нас дошел «крепкий приказ» кошевого атамана Григория Федорова Лантуха с товариществом самарскому полковнику Ивану Водолазе за то, что он, как говорится у Феодосия, «по своему безумию, помрачившись проклятыми люлькою и пьянством, войсковые универсалы презрел и грабительство учинил, чего ради в Коше войска запорожского низового определено его за таковие безрассудие поступки и войсковых универсалов презрение, яко недоброго сына, зрепремандовать»[647].

Как бы то ни было, но в общем домашняя жизнь сечевых казаков была слишком проста и очень скромна. Зуев пишет в «Месяцеслове»: «В запорожской черни снискание богатства нимало не уважалось: почитая нужды свои в одном токмо, воинском и промышленном орудиях, не знали они роскоши ни в платье, ни в украшении, ниже в самой пище, которую хозяин и хлопец имел всегда одну и всегда почти одинаковую». «Запорожцы, по казацкой пословице, як мали диты: дай багато – все зидийть, а дай мало – довольни будут». На простоту и воздержность в жизни запорожцы смотрели как на одну из важнейших и необходимейших причин их непобедимости в борьбе с врагами; оттого и поется в их думах:

 

Та почим казак славен? Наівся рыбы,

И соломахы з водою,

Та з мушкетом стане, аж серденько вьяне,

А лях од духу вмирае.

 

Скромность жизни запорожских казаков сказывалась во всем: когда они ездили в Петербург, в 1755 году, то на кошевого, двух старшин и нескольких казаков во время всей дороги, трехмесячной жизни в столице и угощения знакомых издержали всего лишь 60 рублей и горько жаловались на дороговизну столичной жизни в письмах, адресованных в Сечь; когда они угощали крымских и русских чиновников, во время размежеваний пограничных земель, в 1764 году, то израсходовали для этой цели всего лишь 17 р. 33 к., хотя по приказу Коша отпускали все по требованию комиссаров и депутатов; когда они отправлялись в поход, то забирали с собой несколько горшков тетери, толокна, то есть круто сваренной каши, пастремы, то есть высушенной и завяленной на солнце баранины[648]. Свидетелем простоты жизни сечевых казаков был генерал Петр Абрамов Текели, разрушивший, по повелению императрицы Екатерины II, Запорожскую Сечь. Платя за зло добром, запорожцы предложили генералу отобедать с ними; генерал принял предложение, но должен был есть кушанья из деревянного корыта и деревянной ложкой; генералу, обратившему внимание на такую простоту жизни казаков, запорожцы отвечали: «Хоть с корыта, так досыта, а хоч с блюда, та до худа»[649] или, по другой версии: «У нас хоть с корыта, так досыта, а вы с блюда, зато худо». Богатство и роскошь у запорожских казаков, по справедливому замечанию историка Скальковского, выражались тем, что у некоторых отдельных личностей, преимущественно войсковых старшин, имелись серебряные чарки, посудцы, хрустальные креденцы для водки, добываемые ими на войне или получаемые в подарок в столице. Побывав в столице, одаренные там вельможами, а иногда и самой царицей, запорожские старшины, по возвращении в Сечь, иногда меняли свои кожухи на полушелковые и бархатные кафтаны, свои кабардинки на соболевые шапки, деревянные «черпала» на серебряные ложки, а самоделковые «михайлыки» на дорогие чарки; но все это относилось преимущественно к старшине, масса же запорожского войска, по замечанию названного историка, держалась первобытной простоты, и вся роскошь ее выражалась в обилии рыбы, вареников, сырников, галушек, мяса, горилки, меду, пива, подчас венгерского и крымского вина, но всего больше любимого напитка вареной[650].

Совсем иначе складывалась жизнь казаков-зимовчаков, живших в степи по зимовникам. Зимовниками в Запорожье назывались небольшие хутора, или фольварки, при которых «жители имели скот и проживали с ним всегда, а при некоторых и рыбную ловлю содержали»; в каждом зимовнике полагалось две-три хаты для людского житья и разные хозяйственные постройки для домоводства; хаты строились иногда из рубленого дерева, иногда из плетеного хвороста, обмазанного глиной; в середине каждая хата имела «кимнату» и особый чулан или каморку; хаты ставились среди большого двора, обнесенного кругом или плетнем, или частоколом; во дворе делались разные хозяйственные постройки: скотные сараи, амбары, стойни, или конюшни, лёхи, или погреба, омшаники, или зимние помещения для пчел[651]. По официальному описанию 1769 года под зимовником разумелась усадьба, в которой было «хат три, одна с кимнатами и две коморы с лёхом и стайнею рублеными; загородь, четыре двора частокольные из доброго резаного дерева, досчаные. Близ же одного зимовника мельница двокольная (на два постава) и со всем в ней хлебным и прочим припасом. В оном зимовнике разной муки 13 да пшона 4 бочек, жита засеков больших 2, и со всей экономической посудой и вещьми. Овец 1200, лошадей 127, из коих верховых 12, кобыл 85, неуков-лошаков разнолетних 30, рогатого скота – волов 120, быков разнолетних 120, коров лучших с гурта 54, остальных скотин не считано»[652]. Зимовники редко строились одним хозяином, а большей частью тремя-четырьмя; у каждого хозяина зимовника было по 3–4 или по 5–6 казаков и при них по 10 молодиков, а над всеми «господарь», то есть управитель; в зимнее время они были многолюднее, чем в летнее: зимой в них много приходило на прокорм разного люда из городов, живших подолгу в зимовниках; в летнее же время такой люд оставался в зимовниках неделю или две, потом уходил из одного в другой, из другого в третий зимовник[653]. Зимовники разбросаны были большей частью по берегам рек, по островам, балкам, оврагам и байракам; в них жили или семейные запорожцы, или люди, зашедшие из Украины, Литвы и Польши, или холостые, оставившие сечевую службу, «абшитованные» старшины, удалявшиеся в степь со своей челядью, хлопцами, мальцами и наймитами[654]. Официально зимовные казаки назывались сиднями или гнездюками, в насмешку – баболюбами и гречкосиями; они составляли поспильство, то есть подданное сословие собственно сечевых казаков. Гнездюки призывались на войну только в исключительных случаях по особому выстрелу из пушки в Сечи или по зову особых гонцов-машталиров от кошевого атамана, и в таком случае, несмотря на то что были женаты, обязаны были нести воинскую службу беспрекословно; в силу этого каждому женатому казаку вменялось в обязанность иметь у себя ружье, копье и «прочую казачью збрую», а также непременно являться в Кош «для взятья на казацство войсковых приказов»[655]; кроме воинской службы, они призывались для караулов и кордонов, а также для починки в Сечи куреней, возведения артиллерийских и других казацких строений[656]. Но главной обязанностью гнездюков было кормить сечевых казаков; это были в собственном смысле слова запорожские хозяева, или домоводы: они обрабатывали землю сообразно ее свойству и качеству; разводили лошадей, рогатый скот, овец, заготовляли сено на зимнее время, имели пасеки, собирали мед, садили сады, возделывали огороды, охотились на зверей, занимались ловлей рыбы и раков, вели мелкую торговлю, промышляли солью, содержали почтовые станции и т. п.[657] Главная масса всего избытка в запорожских зимовниках доставлялась в Сечь на потребу сечевых казаков, остальная часть оставалась на пропитание самих гнездюков и их семейств. Сохранившиеся до нашего времени сечевые акты показывают, что и в каком количестве доставлялось из зимовников в Сечь: так, в 1772 году, 18 сентября, послано было из паланки при Барвенковской Стенке восемь волов, три быка, две коровы с телятами и т. п.[658]

При постоянном сношении сечевых казаков с казаками-зимовчаками между теми и другими выработались особого рода термины и приемы. Сечевые казаки, приехавшие в зимовник, не слезая с коня, должны были прежде всего три раза прокричать: «Пугу! пугу! пугу!» Хозяин, услышав тот крик, отвечал приехавшим два раза: «Пугу! пугу!» Приехавшие на этот двукратный ответ снова кричали: «Казак з лугу!» Хозяин через окно спрашивал: «А з якого лугу, чи з Великого, чи з Малого? Як з Великого, йды до кругу!» После этого, всмотревшись во всадников и убедившись, что то действительно сечевые казаки, хозяин зимовника кричал им: «Вьяжите коней до ясель та просимо до господы!» Тогда из хаты выскакивали хозяйские хлопцы и вводили казацких коней в конюшни, а самим гостям указывали вход в хату. Гости сперва входили в сени, клали здесь на «тяжах», то есть на кабице, свои ратища, затем из сеней входили в хату, здесь молились на образа, кланялись хозяину и говорили: «Отамане, товариство, ваши головы!» Хозяин, отвечая на тот поклон поклоном, говорил: «Ваши головы, ваши головы». Потом просил садиться приехавших гостей по лавкам и предлагал им разные угощения – напитки и кушанья, из последних обыкновенным кушаньем была тетеря; если случался скоромный день, то варилась «тетеря до молока», если же случался постный день, то варилась «тетеря до воды». Погуляв весело и довольно несколько дней, гости под конец, собираясь в отъезд, благодарили ласкового хозяина за угощение: «Спасыби тоби, батьку, за хлиб, за силь! Пора уже по куреням разизжаться до домивки; просымо, батьку, и до нас, колы ласка». – «Прощайте, паны-молодци, та выбачайте: чим богати, тим и ради! Просымо не погниватьця». После этого гости выходили из хаты, хлопцы подавали им накормленных, напоенных и оседланных лошадей, и сечевики, вскочив на своих коней, уносились от зимовника[659].

Еще проще была жизнь казаков по бурдюгам. Бурдюгами, от татарского слова «бурдюг», что значит вывороченная целиком шкура животного, просмоленная и употребляемая как сосуд для жидкости, у запорожских казаков назывались одиночные, без всяких обыкновенных прибавочных построек, землянки, кое-где разбросанные по безлюдной и глухой степи запорожских вольностей; в них жили совершенно одинокие казаки, искавшие полнейшего уединения и от бурной сечевой, и от тяжелой семейной хуторской жизни. Бурдюги делались слишком просто и незатейливо: в выкопанной в земле яме ставились четыре стены из плетня, вокруг стен нагорталась земля, сверху делалась крыша, а все это вместе снаружи обмазывалось глиной и кизяком и обставлялось кураем; в стенах пропускались отверстия для небольших, круглых, как тарелочки, окошечек, застекленных зеленым и рябеньким с камешками стеклом и состоящих из круглой рамки в четыре щепочки. Внутри бурдюга не было ни печки, ни дымаря: печку заменяла мечеть, на которой хлеб пекли, да кабиця, на которой пищу варили; обе делались из дикого камня, легко накалялись, оттого скоро согревали бурдюг и в зимнее время совершенно заставляли забывать и жестокий холод, и страшные вьюги. В некоторых бурдюгах встречалась изредка кое-какая обстановка в виде скамей, оружия, размалеванных под золото образов и недорогих килимов (то есть ковров). Бурдюги никогда не замыкались и потому всегда и для всех были открыты. Когда хозяин бурдюга уходил куда-нибудь в степь, то он мало того что оставлял незапертым свой бурдюг, а еще клал на столе продукты для пищи. Оттого кто хотел, тот и заходил в бурдюг. Вот это бродит, бывало, какой-нибудь человек по степи, и захочется ему есть. Видит он, стоит бурдюг; сейчас же забрался в него, нашел там казан, пшено, сало или рыбу, выкресал огня, развел «багаття», сварил себе обед, сел и съел его; а после обеда напился воды да еще лег и отдохнул. А придет хозяин, то он встретит гостя, точно отца, ибо только и родни ему на широкой степи, что захожий человек. Если же гость не успеет увидеться с хозяином бурдюга, то, поевши, напившись и отдохнувши, он делает маленький крестик из дерева, ставит его среди бурдюга, чтоб знал хозяин, что у него был захожий человек, да тогда и идет с богом куда ему надо[660].

Проводя молодые годы своей жизни в кругу сечевых казаков, среди пирушек, веселья и разгула, а еще больше того в жестокой и упорной борьбе с неприятелями различных вер и народностей, запорожец под конец, видя приближение грядущей воочию старости и чувствуя себя уже более не способным ни к войне, ни к разгульной жизни, нередко уходил «в ченьци», то есть в монахи какого-нибудь из ближних или дальних монастырей – Самарского, Мотронинского, Межигорского, Афонского – и там оканчивал последние дни своей жизни. Так, известно, например, что бывший кошевой атаман Филипп Федоров, «подякував Сич за панство», удалился в 1754 году в Самарско-Николаевский монастырь и умер здесь в 1795 году ста одного года от рождения. Большей частью уходил запорожец из Сечи внезапно и без всякой огласки: никто не знал, когда он исчезал и куда девался; только как-нибудь случайно открывали какого-нибудь схимника в пустыне, в лесу или в береговых пещерах, питавшегося там одной просфорой, подвизавшегося в посте и молитве, переносившего с твердостью физические невзгоды, но потом умершего и оставившего в своем убежище аттестат, выданный ему из Запорожского Коша, за участие в каких-нибудь походах против неприятелей. Но иногда этот уход «в ченьци» делался торжественно, на виду у всех, и сопровождался гомерическим весельем и грандиозной попойкой. Это называлось «прощанием казака с светом». В этом случае старый запорожец, отправлявшийся в монастырь «спасатися», выряжался в самое дорогое платье, навешивал на себя блестящее оружие, набивал и все свои карманы, и свой кожаный черес (пояс для хранения денег) чистыми золотыми, нанимал всяких музыкантов, накупал целые бочки «пьяного зелья», а до этого «зелья» – полные возы всякой провизии и отправлялся в какой-нибудь монастырь, чаще всего в Межигорский Спасо-Преображенский в Киеве, «спасатыся»[661]. Музыка ударяла «веселой», и компания трогалась в путь. Тут всяк, кто намеренно или случайно изъявлял свое желание провожать прощальника до монастыря, пил, ел и танцевал; а впереди всех на прекрасном боевом коне несся сам прощальник «сивоусый»; нередко и он сходил с коня, пил, ел и пускался «на-в-присядки». Всех встречных и поперечных он приглашал в свою компанию, угощал напитками и предлагал закуски. Если он увидит на своем пути воз с горшками, немедленно подскакивает к нему, опрокидывает его вверх колесами, а вся веселая компания его подбегает к горшкам, пляшет по ним и топчется. Если он завидит воз с рыбой, так же подскакивает к нему и опрокидывает вверх колесами, а всю рыбу разбрасывает по площади и приговаривает: «Ижьте, люде добри, та поминайте прощальника!» Если он наскочит на «перекупку» с бубликами, то так же забирает у нее все бублики и раздает их веселой компании. Если попадется ему лавка с дегтем, он тот же час скачет в бочку с дегтем, танцует в ней и выкидывает всевозможные «колена». За всякий убыток платит потерпевшим золотыми, разбрасывая их кругом себя «жменями». Так добирается он со своей компанией до самого монастыря; тут компания его останавливается у стен святой обители, а сам прощальник кланяется собравшемуся народу на все четыре стороны, просит у всех прощения, братски обнимается с каждым, потом подходит к воротам монастыря и стучит:

– Кто такой?

– Запорожец!

– Чего ради?

– Спасатися!

Тогда ворота отпирались и прощальника впускали в обитель, а вся его веселая компания, с музыками, горилками, пивами и медами, оставалась у ограды монастыря. А между тем прощальник, скрывшись за монастырской стеной, снимал с себя черес с оставшимися червонцами, сбрасывал дорогое платье, надевал власяницу и приступал к тяжелому, но давно желанному «спасению»[662].

Не все, конечно, из престарелых запорожцев оканчивали свою жизнь в монастырях; большинство умирало там, где жило, причем если казак умер в Сечи, его хоронили на особо отведенном при каждой Сечи кладбище; если он умирал в зимовнике или бурдюге, его хоронили где-нибудь на склоне глубокой балки, у устья реки, близ живописного озера или среди открытой и возвышенной степи; нередко над могилой умершего насыпали большой курган «для памяти знатного человека»[663], оттого и до сих пор поется в казацких песнях:

 

Вин взяв соби за жиночку,

Высокую могилочку, зеленую долиночку.

 

Умерших хоронили в полном казацком убранстве: каптане, сапьянах, шапке и при оружии, в сосновых, дубовых и вербовых гробах; в гроб ставили иногда фляжку с горилкой и клали черепяную люльку, приговаривая при этом: «А ну-мо, товарищи, поставим ёму пляшку горилки у головы, бо покийнычок любив таки ни!» Поверх могилы выводили каменный крест, нередко сделанный самим покойником заранее, на кресте делали соответствующую надпись и выставляли белый флаг, в знак безукоризненной чистоты умершего лыцаря.

Большей частью, однако, запорожцы погибали в боях, на море или на суше, во время походов против неприятелей; тогда, разумеется, казаку приходилось складывать свою «головоньку» где попало; если случались товарищи, то они наскоро выкапывали могилу саблями, землю из нее вычерпывали полами или шапками и хоронили умершего товарища; если же казак умирал один, то он слагал свои кости совсем без «честного» погребения:

 

Як казака туркы вбыли, пид явором положили,

Пид явором зелененьким лежит казак мододенький;

Его тило почорнило, а вид вітру пострупило,

Над ним конык зажурывся, по колино в землю вбывся.

 

Еще того хуже приходилось казаку, когда он, уходя из турецкой неволи, попадал в дикую степь, безводную и бесплодную пустыню, и, томимый страшным голодом и мучительной жаждой, погибал от голодной смерти; тогда чернокрылые орлы очи ему клевали, волки степные мясо объедали и желтые кости по шляхам таскали, а казацкая голова, между глаз, травой-муравой прорастала.

 

Глава 13