2020-06-29
180
После татар и турок чаще всего приходилось запорожцам сталкиваться с поляками; поляки соседили с запорожскими казаками с западной стороны и с этой же стороны чаще всего делали свои нападения на «дикие поля»; отсюда же и запорожские казаки устремлялись «в Польшу шарпати ляха». Причины вражды запорожских казаков с поляками шли с давних пор и коренились в самой истории Речи Посполитой: события второй половины XVI и начала XVII столетия Литовско-Польского государства ясно раскрывают нам эти причины ненависти запорожцев к полякам, а потому на них следует и остановиться. 5 июня 1669 года, старанием и волей польского короля Сигизмунда-Августа, состоялась так называемая политическая уния Литвы с Польшей. По этой унии вся Южная Русь, то есть Украина (нынешние Киевская и Полтавская губернии), Волынь и Подолия отделены были от Литвы и присоединены непосредственно к Польше. Украина, или древняя Киево-Переяславская Русь, приняла это соединение с Польшей в одну Речь Посполитую на правах людей равных с равными и вольных с вольными: Jako rownych do rownych і wolnych do wolnych ludzi, как сказано было в акте pacta conventa. Для управления вновь составившимся государством учреждены были три равноправных гетмана: польский, литовский и русский; они имели права королевских наместников и верховных военачальников; на содержание свое первые два гетмана получали деревни, а последний – украинский город Черкасы. Но это равенство, соблюдавшееся польским правительством до некоторой степени в отношении русского сословия дворян, для людей недворянского происхождения оказалось только на бумаге: все простое народонаселение Украины было отдано в безусловную собственность польско-литовских, а отчасти и русских панов, князей и бояр, владевших им до этого времени только на ограниченных правах. Что касается украинского казачества, то новое польско-литовское правительство не могло даже и найтись, к какому сословию его причислить. Дело в том, что в Польше того времени юридически существовало только три сословия: 1) сословие шляхтичей, 2) сословие хлопов и 3) сословие мещан. Первое из этих сословий, шляхетское, пользовалось бесконечными правами, как в отношении собственной личности, так и в отношении государственного своего положения; второе сословие, хлопское, находилось в полной и беспрекословной зависимости от первого, и, наконец, третье сословие, мещанское, пользовалось очень ограниченными правами: правом личной свободы и сословной независимости, но и то лишь в тех немногих городах, которым предоставлено было так называемое магдебургское право. Из этого очевидно, что казацкое сословие Украины с его независимым строем и выборным началом не соответствовало ни одной из указанных категорий: казаков нельзя было причислить ни к шляхетству, ни к мещанству, ни тем более к хлопству. Причисление казаков к шляхте невозможно было вследствие упорного противодействия самих же шляхтичей, которые слишком дорожили своими исключительными правами и всегда отрицательно относились ко всем homines novi, которым король намеревался даровать шляхетские права. К мещанству казаков невозможно было причислить потому, что само мещанское сословие в Польше не было туземным учреждением; оно возникло вследствие магдебургского права и обнимало собой лишь ничтожную долю польского народонаселения; кроме того, ни занятия, ни самое местопребывание мещан нисколько не соответствовало занятию и местопребыванию казаков. Наконец, причисление казаков и к хлопству также невозможно было: такая мера могла бы возбудить со стороны украинского казачества, уже несколько раз звонившего своей саблей за личную свою свободу, поголовное восстание против поляков[871]. Король Сигизмунд-Август, виновник политической унии, подобно и всякому польскому дворянину, смотрел на казаков как на помеху в управлении краем, как на людей лишних. Правда, Сигизмунд-Август немногим из украинских казаков, тех, которые составляли незначительные села в северной части Киевского и Волынского воеводств, даровал шляхетские права. Король не хотел совершенного уничтожения и всех тех казаков, которые не получили этих прав шляхты, во все же он крайне не сочувствовал всему украинскому казачеству и вовсе не желал покровительствовать его дальнейшему росту. Правительство Сигизмунда-Августа нуждалось в казаках лишь во время войны, но войну Польша того времени вела на севере, куда казаки шли весьма неохотно. С турками и их вассалами крымцами Польша в то время старалась держаться на мирной ноге. Казаки, следовательно, оказывались излишними и, даже больше того, вредными для польского правительства, так как они нередко пополнялись людьми в высшей степени беспокойными, людьми буйными, не оседлыми, отличавшимися безнаказанностью, не платившими долгов и повинностей, людьми провинившимися пред законом, но которых «не во чем было сыскивать». Даже пограничные воеводы, старосты и другие урядники смотрели на них как на помеху в управления краем. У каждого из воевод или старост (старостой назывался собственно управитель ленного владения) были собственные казаки, составлявшие низшую степень привилегированных служебников, всегда готовых на всякого рода предприятия. Для той же цели, то есть в качестве польской пограничной стражи, старался употреблять казаков и король Сигизмунд-Август; другие же действия их он всячески старался парализовать. Отсюда целый ряд его грозных универсалов против казаков. «Многократно прежде писали мы тебе, – говорит король уже в 1540 году старосте Киевского воеводства, князю Коширскому, – обнадеживая тебя нашей милостью и угрожая наказанием, и приказывали, чтобы ты бдительно наблюдал и не упускал тамошних казаков нападать на татарские улусы; вы же никогда не поступали сообразно нашему господарскому приказанию, не только не удерживали казаков, но и ради своей выгоды сами давали им позволение. Сего ради посылаем дворянина нашего Стрета Солтовича; мы велели ему всех киевских казаков переписать в реестр и доставить оный нам. Приказываем тебе, чтобы ты велел всем казакам непременно записаться в реестры и после того никаким образом не выступать из наших приказаний, а тех, кто осмелится впредь нападать на татарские улусы, хватать и казнить, либо к нам присылать»[872]. В 1557 году король Сигизмунд-Август похвалил князя Димитрия Ивановича Вишневецкого за его подвиги против татар, но не согласился исполнить того, что Вишневецкий предлагал ему, – содержать гарнизон в устроенном им на острове Хортице замке. Напротив того, Сигизмунд-Август требовал от князя, чтобы тот старался не допускать своих казаков к нападению на области турецкого султана, с которым, как и с крымским ханом, у поляков был заключен вечный мир[873]. В 1568 году Сигизмунд-Август снова громил казаков. «Маем того ведомость, – писал он, – иж вы из замков и мест наших Украйних, без росказаня и ведомости нашое господарское и старост наших Украйных, зехавши, на Низу, на Днепре, в полю и иных входах переметшиваете… и подданным цара турецкого, чабаном и татарам цара Перекопского великие шкоды и лупезства чините, а тым границы панств наших от неприятеля в небезпечество приводите… Про то приказываем вам с поля, з Низу и зо всех уходов до замков и месть наших вышли бы, и где бы ся которые з вас о весь лист про сказане наше господарское недбаючи, того ся важил: того мы старостам нашим тамошним У крайним науку наши дали, што они со всими вами непослушними росказаня нашего чинити мают; так иж яко нарушите ли покою посполитого, караня строгого не дойдете»[874]. В 1572 году король Сигизмунд-Август поручил коронному гетману, Юрию Язловецкому, выбрать лучших из украинских казаков на королевскую службу. Выбранные казаки получали из королевской казны жалованье; они были изъяты из-под власти старост и подчинены непосредственно коронному гетману; для разбирательства же споров между оседлыми жителями и казаками определен был казацкий старший, некто Ян Бадовский, белоцерковский шляхтич. Старший имел право судить и карать подданных, освобождался от юрисдикции местных властей, кроме случаев насилия и убийств; дома старшего, его грунты, огороды были изяты из замкового и мещанского присуда; со старшего не полагалось подати, если бы он вздумал в своем доме иметь для продажи водку, пиво, мед и прочее; только в военном отношении старший подчинялся коронному гетману[875]. Отрицательное отношение короля к казакам не могло не быть известным и польскому обществу. В 1575 году татары сделали большой набег на Польшу, в отмщение ей, как говорит польский летописец Бельский, за поход Сверчовского в Молдавию (так называемая война Ивони). Татары вторглись в Подолье и проникли до самой Волыни. На пространстве сорока миль в длину и двадцати в ширину остались целыми одни замки да панские дворы, снабженные пушками. Летописец Оржельский насчитывает до 35 тысяч пленных людей, до 40 тысяч захваченных лошадей, до полумиллиона рогатого скота и без счету угнанных овец. Тогда поляки поспешили обвинить в этом набеге казаков. Винили их в том, что они не только накликают на Польшу бедствия войн, но что они даже умышленно пропускают татар через Днепр, чтобы потом отбивать у них награбленную добычу. После этого памятного года в Польше сильно заговорили о казаках, и заговорили именно как о вредном сословии для целого государства, подлежащем уничтожению. «Что отец с матерью собрали по грошу, то безрассудный сынок пропустит через горло в один год, а потом уже, когда неоткуда взять, боясь околеть с голоду, слышишь о нем – или очутился на Низу и грабит турецких чабанов, или в Слезинском бору вытряхивает у прохожих лукошки». Провинившимся перед законом шляхтичам, выставлявшим свои заслуги в запорожском войске, с целью заслужить снисхождение перед судом, польские государственные сановники говорили: «Не на Низу ищут славной смерти, не там возвращают утраченные права: каждому рассудительному человеку понятно, что туда идут не из любви к отечеству, а для добычи»[876].
Такова была политика Сигизмунда-Августа в отношении украинских казаков, и таков взгляд на казачество того польского общества, которое было пропитано идеями короля.
Преемник Сигизмунда-Августа[877], Стефан Баторий (1576–1586), в отношении украинского казачества пошел по пути своего предшественника. Все отличие политики Батория от политики Сигизмунда-Августа состояло лишь в большей решительности и обдуманности. Стефан Баторий задумал слить всю Южную Русь в один политический состав с Польшей. Но тут, как раз на пороге своих планов, король встретил сильное препятствие со стороны южнорусского казачества: казаки составляли прочный оплот русской народности и надежную защиту православия от других народностей и других вероучений. Обладая политической самостоятельностью, они самовольно выбирали себе старшину, самовольно объявляли войны или заключали мир, самовольно увеличивали число своих собратьев и самовольно делали различные в войске распоряжения. Таким образом, сила украинского казачества была велика. Но эту-то силу Баторий и решился ослабить и даже вовсе довести до ничтожества. «Если казаки нападут на татарские улусы, – писал король в 1578 году, – то это наверно будет без нашего ведома. Мы их не только не желаем содержать, напротив того, желали бы истребить, но у нас в тех местах нет столько военной силы, чтобы совладать с ними. Для достижения этой цели ханский посол советовал нам, во-первых, запретить украинским старостам давать им селитру, порох, свинец и съестные припасы; во-вторых, не дозволять казакам проживать в украинских селах, городах и замках и в-третьих, присылать старших казаков на королевскую службу»[878]. Стефан Баторий начал свое дело ослабления или, в дальнейшей перспективе, и совершенного уничтожения украинских казаков. Так же как и Сигизмунд-Август, Баторий решился одной, самой незначительной, части казаков даровать шляхетские права, а другую, огромное большинство, низвести на степень простого крепостного народонаселения. Шляхетские права были предоставлены только 6000 казаков, остальная же масса казачества, доходившая до 35 000, отчислялась в простые селяне и ремесленники; 6000 казаков внесены были в королевский реестр, или список, освобождались от всяких податей, получали от правительства жалованье, пользовались правами на владение своими прежними землями, свободного выбора старшин и самосуда и получали войсковые клейноды – бунчук, булаву, войсковую печать и королевское знамя. Все 6000 реестровых казаков управлялись назначенным от короля гетманом, имевшим свое местопребывание в городе Терехтемирове, и разделены были на шесть полков – Черкасский, Каневский, Белоцерковский, Корсунский, Чигиринский и Переяславский. Каждый полк находился под начальством сотника и его сотенного помощника, есаула[879].
Разделяя казаков на реестровых и нереестровых, Стефан Баторий имел в виду, чтобы со временем только внесенные в реестр остались казаками, а все нереестровые сделались бы крепостными или поступили под управление королевских старост; даже реестровые, получая от правительства жалованье и находясь в распоряжении главнокомандующего польских войск, должны были сделаться только наемным войском Речи Посполитой. Однако Стефан Баторий не нашел сочувствия в своих реформах: сами польские дворяне упорно отказывались принять в свое сословие 6000 новых членов, а потому ни к участию при избрании королей, ни к посылке своих депутатов на сейм казаки не были допущены. После этого реестровые и нереестровые казаки, соединившись с простым классом посполитых, стали отстаивать силой свои права. Но не добившись ничего и утеряв прежние положения, данные Стефаном Баторием, недовольные казаки стали собираться целыми купами и бежать на Запорожье. Костомаров в своей книге «Южная Русь и казачество» так пишет об этом: «Напрасно поверялось панам и их дозорцам ловить и заковывать гультаев, бегавших из королевских и дедичных имений, и возвращать их на места прежнего жительства, где их могли тотчас же казнить жестокой смертью. Пока Запорожье со всеми днепровскими островами и приднепровскими трущобами не было во власти панов, нельзя было задушить казачества. Бежавший народ находил себе первое пристанище на Низу в казачестве»[880].
При всем этом, пока жив был Стефан Баторий, он все же, как искусный политик, умел ладить с казаками. Но вот с 1688 года польскую корону принял Сигизмунд III. Опасаясь турок, Сигизмунд III решил всячески парализовать военные действия казаков против мусульман. Известны его меры на этот счет. Читаем о них у Маркевича: «Казаки должны находиться под начальством коронного гетмана, от которого должны быть поставлены их начальники. Они дадут присягу, что без воли гетмана не будут воевать ни на море, ни на суше и не примут никого в свое сотоварищество. У гетмана должен храниться казачий реестр; осужденные на казнь не могут быть приняты в казаки; казаки не могут никуда отлучаться без воли старшины; управители частных имений должны удерживать крестьян от бегства на днепровские острова, наказывать тех, кто возвращается с добычей или кто продает порох, селитру, оружие или даже жизненные припасы казаку»[881]. Но, несмотря на все эти и подобные им распоряжения польского правительства, казаки не оставляли в покое турок: с половины XVII столетия морские набеги запорожских казаков на турецкие владения становились все чаще и чаще и год от году значительнее. К тому же и само польское правительство вдруг переменило свой тон в отношении казаков: в 1620 году, ведя войну с турками, оно стало нуждаться в помощи казаков; последние, забыв недавние притеснения со стороны поляков, стали под знамена коронного гетмана и решили войну в пользу Польши. Однако в благодарность за это на состоявшемся после войны 1620 года Хотинском договоре казакам было объявлено, чтобы они с этих пор не смели разъезжать по Черному морю и нападать на мусульманские владения. Читаем снова у Костомарова: «Польское правительство, видя, что распри с Турцией, возбуждаемые казаками, грозят наводнить Польшу разрушительными полчищами восточных народов, почло необходимым прекратить навсегда морские казацкие набеги»[882]. Но казакам без войны нельзя было существовать: по выражению летописца, «казаку воевать, что соловью петь». Как же, однако, воевать, когда польское правительство решительно запретило всякую войну казакам? Что тогда оставалось делать? Тогда естественно оставалось малороссийским и вместе с ними запорожским казакам обратить свое оружие против тех, которые запрещали им войну с мусульманами. Отсюда и понятна первая причина вражды запорожцев к польскому правительству.
К этой главной причине вражды казаков с поляками присоединилось множество и других, не менее важных причин. Бесспорно, что в ряду этих других причин главнейшее место занимала так называемая религиозная уния, введенная на Украине в 1595 году, на Брестском сейме. Уния введена была на Украине старанием и волей польского короля Сигизмунда III, преемника Стефана Батория. Швед родом, католик по вероисповеданию, питомец заклятого, фанатического врага православия и русской народности, иезуита Скарги, поклонник хитрого и властолюбивого папы Климента VIII, Сигизмунд с какой-то лихорадочной поспешностью взялся за введение на Украине унии, втайне предложенной ему римским владыкой. «Уния была изобретением римского папы Климента VIII, – пишет Маркевич. – Это изменение религии было предпринято из выгод чисто частных. Конечно, папам приятно было бы, властвуя умами и совестью всей Европы, владеть в то же время и всеми богатствами, и всем оружием ее. Но так как православные слишком твердо держались праотеческой веры, то Климент VIII изобрел средство, не уничтожая ни одной из вер, соединить обе воедино; это соединение он назвал унией»[883]. «Обида православию была главной, самою чувствительной, горшей обидой для южнорусского народа, при которой все остальные обиды были уже второстепенными и без которой всякая из остальных бед, как бы она ни велика была, была бы сносна. То была душа всего; то был nervus vitae. От унии Украина потерпела такое горе, какого не видала Московская Русь под игом татар, ибо процветание православия еще со времени Владимира для Украины было первым законом и нерушимым залогом народного бытия»[884], – пишет об этом Максимович. Наибольшим злом уния именно была потому, что она и подготовлена без участия и согласия южнорусского народа, и целью своей имела – искоренить его праотеческую веру, и вводилась на Руси мерами безбожными, насильственными, мерами гвалтовными. «А що наібольше же и хвала Божия в церквах православных от тех неприятелей наших, отщепенцев и еретиков ляхов, хощет и усиливается перемените и до заблуждения Римского на унию обернути и гвалтовне (то есть насильственно) преклонити»[885], – пишет гетман Остраница в 1638 году восставшему против поляков южнорусскому народу. «Особливо уния, за милостивым вашего наияснейшего королевского величества позволенем, – пишет гетман Петр Конашевич Сагайдачный королю Сигизмунду III, – теперь з Руси чрез святейшаго Феофана патриарху иерусалимскому знесенная, абы впредь в той же Руси никогда не отновлялась и своих рогов не возносила».
Орудием этой «богопротивной» унии были не кто иные, как отцы иезуиты, Patres Societatis Jesu. Они помышляли не о польской короне, не о величии Речи Посполитой, а единственно о власти римского первосвященника и о своей католической вере, пришедшей в большой упадок, вследствие распространившейся в Западной Европе Реформации. Филарет повествует об этом: «Иезуиты сплели сеть, сеть тонкую, как паутина, и твердую, как сталь, и этой сетью опутали малодушного короля Сигизмунда III. Сама Польша уже далеко раньше этого времени окатоличилась: она была «первая западница» из всех славянских земель. Правда, православное христианство и славянское богослужение проникло в Польшу (из Чехии) уже в IX и X веках, но вслед за тем и скорее, чем в других славянских землях, оно было подавлено здесь католичеством. Так, уже Болеслав, сын Мечислава, завел связь с папой и немецкими государями и, с благословения папы, основал епископство в Познани и архиепископство в Гнезне. Правда, что для реформаторства Польша оставляла и это последнее вероучение, вероучение католическое, но все же, с водворением в ней иезуитов в XVI и XVII веках, она снова соблазнилась католичеством, заразившись «иезуитским верогонением» и мрачным фанатизмом. С этого времени Польша сделалась уже самой ревностной католической страной, рассадником и центром латинской пропаганды в других восточных странах.
Отцы общества Иисуса открыли дело своей унии слишком хитро и осторожно. Было время, когда Западная Русь, в лице лучших своих представителей, по примеру Речи Посполитой, увлекалась идеями реформаторства и когда некоторые из южнорусских князей и бояр даже открыто принимали реформаторское учение. Этим-то путем и пошли иезуиты. Своим «хитролестным» учением эти западные мудрецы в короткое время достигли необыкновенных результатов: вскоре за введением унии в Южной Руси последовало быстрое отступление высшего южнорусского класса от своей религии, а вместе с тем и от своей народности. Русские паны и для русского же народа сделались вполне чужими, и власть их получила вид как бы иноземного и иноверного порабощения в стране. Тогда уния сделала то, что уже в 1597 году все православное русское дворянство было названо хлопами, что оно было отлучено от выборов, лишено права на воинские и судебные должности, права на владения селами, местечками, деревеями и другими ранговыми имениями, что на место всех должностных лиц из русских помещены были поляки, что везде по Малороссии расставлены были польские войска, «позволявшие себе, – как пишет Филарет, – открытые грабежи и насилия, ходившие с обнаженными саблями, принуждавшие в храме народ преклонять колено и ударять себя в грудь по обычаю римскому и по обычаю же римскому читать символ веры о ев. Духе»[886]. Уния сделала то, что несколько человек не могли собраться для обыкновенных хозяйских работ, ибо их тотчас же объявляли бунтовщиками, немедленно разгоняли или ловили и пытали. «Отягощения и насилия, – писала литовская конфедерация в 1599 году, – умножаются более и более, особенно со стороны духовенства и некоторых светских лиц римского исповедания. Часто бывает, что ни в одном углу целого государства ни один из нас, какого бы звания ни был, не бывает в безопасности…»[887] И чего та уния не сделала на Украине? Православные церкви отданы были на откуп жидам[888], то есть или обращены в питейные дома, шинки и гостиницы[889], или отданы на построение мечетей; церковные имения были отняты и подверглись той же участи; православные священники, иноки и даже игумены были варварски замучены, лишены своих парафий и удалены[890]. «В Турове, – пишет Филарет, – насилием отобрали храмы с утварью и выгнали благочестивого епископа, в Орше, Могилеве, Мставле и других городах даже в шалашах запрещено было молиться»[891]. «В Луцке в 1684 году, – читаем у Костомарова, – ученики иезуитского коллегиума и польские ремесленники, ободряемые ксендзами, бросились в монастырь Крестовоздвиженского братства, прибили и изувечили палками и кирпичами монахов, учителей, учеников, нищих, живших в богадельне, ограбили казну братства, потом, с благословения иезуитов, разбивали дома, били, увечили хозяев и нескольких человек убили до смерти[892]. В Киеве насильно обратили большую часть церквей в униатские, и в том числе Св. Софию и Выдубицкий монастырь. Михайловский монастырь долго оставался в запустении»[893]. «Повсюду святыня была поругана, – пишет Филарет, – иконы разбросаны, дорогие ризы и стихари шли на юбки жидовкам, церковная утварь – потиры, дискосы и прочее – частью расхищена, частию пропита в шинках. Наши церкви, говорят современники, монастыри, соборы большей частью уже захвачены, разорены и опустошены, притом с грабежом и мучительством, с убийствами и кровопролитиями, с неслыханными ругательствами над живыми и умершими. Духовные лица наши за твердость в православии терпят разные преследования, на них нападают в собственных домах, грабят, позорят, ссылают, лишают собственности»[894]. Православных не допускали в город, запрещали торговать, записываться в цехи, хоронить по своему обряду умерших; священник не смел идти с дарами к больному[895].
«Католические патеры, – читаем вновь у Костомарова, – страшно глумились над православием: они или разъезжали по городу в шарабанах, впрягая в них вместо лошадей до 20 и более православных людей и склоняя народ к унии, или через посредство местной власти вытребовывали себе в услужение малороссийских девушек и растлевали их. Везде и над всем тяготела жидовская кащеевская рука: жид требовал плату и за дозволение совершения православного богослужения в церкви, взимая до 5 талеров, жид брал и за дозволение обряда крещения над новорожденным ребенком православного вероисповедания, требуя от 1 до 5 злотых (пошлина называлась «дудка»); жиду платилось и в том случае, если крестьянин женил сына или отдавал замуж дочь; жида нельзя было обойти и тогда, когда кто умирал из русских православных крестьян, ибо церковные ключи и веревки от колоколов находились у этой же хищной гарпии. Вообще для совершения всякой требы по обряду православия нужно было сперва идти в жидовскую корчму, торговаться там с жидом и при этом выслушивать самые возмутительные ругательства над православием… Всюду производились пытки и истязания: православных жгли огнем, рвали у них волосы, заключали в оковы, томили голодом, в глазах родителей сожигали детей на угольях или варили в котлах, а потом предавали матерей мучительнейшей смерти; православных топили, вешали, лишали гражданской чести (так называемая инфамия), обливали в трескучие морозы холодной водой, запрягали в плуг и заставляли орать лед на реках, приказывая жидам погонять запряженных; повсюду виднелись виселицы и колья с жертвами; повсюду слышались вопли бичуемых до крови и старых и малых – и все это единственно за то, что они были православными[896]. Тогда-то застонала великим стоном злосчастная Украина!»
Это была вторая причина ненависти казаков к полякам. Но была и третья причина вражды – притеснения со стороны королевских старост и чиновников. «Владелец или королевский староста, – говорит сам иезуит Петр Скарга, – не только отнимает у бедного хлопа все, что он зарабатывает, но и убивает его самого, когда захочет, и никто ему на это не скажет дурного слова». В 1622 году гетман Петр Конашевич Сагайдачный писал королю Сигизмунду III: «А любо з стороны высокодумных и вельможных их милостей панов коронных Вишневецких, Коіецпольских, Потоцких, Калиновских и иных, на Украйне властной предковечной отчизне нашей, власть свою непослушне распростирающих, повевают на нас холодный и неприязненный ветры, хотящий славу нашу в персть вселити и нас в подданство и ярмо работническое себе безбожне наклоните. И не так есть нам жалостно на панов пререченных, яко на их старостов, нецпотливых сынов и пьяниц, которые ни Бога боятся, ни премощных вашего наияснейшего величества монарших мандатов слухают»[897].
В 1536 году, после смерти Евстафия Дашковича, черкасовцы и каневцы взбунтовались против своего старосты Василия Тишкевича; дело шло, как можно догадываться, о доходах и непомерном расширении старостинской власти. В следующем году те же черкасовцы и каневцы и по той же причине подняли бунт против другого своего старосты, Яна Пенько: «он кривды великия и утиски чинит и новины вводит», писали обиженные королю. Эти утиски состояли в том, что Пенько заставлял мещан работать на себя, возить дрова и сено, не позволял отправлять в Киев на продажу мед, не давал ловить рыбу и бобров, отнимал издавна принадлежавший мещанам днепровский порог Звонец, собирал с них двойные коляды на праздник Рождества Христова и отягощал их поставкою подвод[898]. Для расследования дела, по королевскому приказу, выезжал киевский воевода Андрей Немирович и нашел старосту Пенько невиновным. Но и сам следователь нечист был от подобных же обвинений в своем воеводстве: в таком же духе жаловались королю в 1523 году киевские крестьяне и на Андрея Немировича: «Он оказывает мещанам разные несправедливости, заставляет ходить с собой в поход пеших, отнимает у них лошадей и вооружение и раздает своим служебникам, заставляет мещан стеречь пленных татар и наказывает их в случае, когда пленный убежит, хотя бы мещанин не имел умысла выпустить его; воевода, сверх того, присваивает себе мещанские дворища и угодья, посылает мещан на черные работы, которые не следовало возлагать на мещан»[899].
Так поступали вообще все старосты или управители, заведовавшие королевскими имениями: они страшно грабили, вымогали и томили подведомственных им крестьян, и хотя закон предоставлял этим последним право жаловаться на своих притеснителей, но никто из обиженных не смел о том и заикнуться. По свидетельству поляка Старовольского: обвиняемый всегда будет прав, а потерпевший обиду будет обвинен. Читаем об этом в «Вестнике Европы»: «Получив какой-нибудь город во владение от короля, староста старался поставить жителей его в отношении себя наравне с подданными. Он заставлял их косить сено и доставлять в замок дрова; не дозволял им возить мед в Киев, а скупал сам по установленной однажды навсегда цене; без дозволения старосты не могли они ездить и ходить в рыбные и бобровые уходы, не имели права продавать рыбу и промышлять какими бы то ни было добычами; половину, а иногда и все имущество бессемейного казака после его смерти или когда его хватали татары брал на себя староста, наконец, увеличивал до произвольной цифры обычную с мещан и казаков подать, коляду на рождественских святках»[900].
В королевских имениях грабили крестьян все «господарские чиновники: судьи, ассесоры, экзаторы (сборщики податей), войты, бурмистры и др.». «В судах у нас, – говорит тот же Старовольский, – завелись неслыханные поборы, подкупы; наши войты, лавники, бурмистры все подкупны, а о доносчиках, которые подводят невинных людей в беду, и говорить нечего. Поймают богатого, запутают и засадят в тюрьму, да и тянут с него подарки и взятки».
Кроме безграничного произвола старост или их помощников, дозорцев, кроме непомерного хищничества чиновников, в королевских имениях свирепствовали еще польские жолнеры или так называемые вварцяные (наемные) войска. «Много, – продолжает Старовольский, – толкуют у нас о турецком рабстве; но это касается только военнопленных, а не тех, которые, живя под турецкой властью, занимаются земледелием или торговлей. В Турции никакой паша не может последнему мужику сделать того, что делается в наших местечках и селениях. У нас в том только и свобода, что вольно делать всякому что вздумается, и от этого выходит, что бедный и слабый делается невольником богатого и сильного. Любой азиатский деспот не замучит во всю жизнь столько людей, сколько их замучат в один год в свободной Речи Посполитой»[901]. В одно селение или местечко, в продолжение одного года, последовательно одна за другой приходили 30 или 40 хоругвей польских жолнеров; все они грабили жителей, насиловали женщин, рубили и кололи мужчин и делали тысячу других варварств. Обиженные не могли найти себе удовлетворения даже у самого престола, ибо само правительство Польши, при постоянном возвышении национальной аристократии, было слишком слабо и подчас вовсе бессильно: часто вварцяное войско, составив так называемые zwięski (связки), с оружием в руках, принуждало короля уступать своим требованиям. Но и помимо этих притеснений со стороны королевских старост, часто и распоряжения самого короля были тягостны для жителей украинских городов. Король Сигизмунд III в уставной грамоте к киевским мещанам писал, чтобы они, сверх обыкновенных повинностей, имели своих лошадей, обзавелись оружием и ходили в погоню за татарами[902]. Это была, очевидно, двойная и потому особенно тягостная повинность для мещан.
Так было в королевских имениях. Еще хуже того было в имениях панов. Уже хорошо знакомый нам Боплан, лично посещавший Польшу и Украину, замечает на этот счет: «Крестьяне польские мучатся как в чистилище, а господа блаженствуют как в раю»[903]. По польскому статуту 1557 года помещику и его управляющему предоставлено было право казнить своих крестьян смертью. В 1572 году издано было постановление, по которому крестьянам запрещалось жаловаться на своих помещиков. Это неограниченное право, дарованное панам самим правительством, вело к самым необузданным и диким произволам помещиков в отношении крестьян: каждый пан для взыскания своих бесконечных пошлин готов был и душу вымотать у крестьянина. «Польское право, – пишет Боплан, – предоставляло владельцам безусловную власть над подданными; не только не было никаких правил, которые определяли бы отношения подчиненности крестьянина, но помещик мог, по произволу, казнить его смертью, не давая никому отчета»[904]. Костомаров пишет о том же: «Даже всякий шляхтич, убивший простолюдина, ему вовсе не принадлежавшего, чаще всего оставался без наказания. Нет государства, – говорит в своих проповедях иезуит Скарга, – где бы подданные и земледельцы были так угнетены, как у нас под беспредельной властью шляхты. Разгневанный земянин или королевский староста не только отнимет у бедного хлопа все, что у него есть, но и его самого убьет, когда захочет и как захочет, и за то ни от кого дурного слова не потерпит»[905]. Но и этого мало. Положение крестьян в панских имениях еще более ухудшалось вследствие самого способа управления этими имениями: паны, или ленясь управлять своими имениями, или не имея на то способностей, отдавали их в аренду жидам, а жиды в этом случае были для крестьян настоящими кровопийцами. «Не так паны, як индианки, не так ляхи, як ти жиды», – говорит народная южнорусская пословица. И действительно, жиды, «как алчная саранча, как едкая моль», ежегодно десятками тысяч сползались на Украину. Опутав низкой лестью и рабским низкопоклонничеством панов, они захватывали в свои руки громаднейшие панские майораты, стягивали в свои бездонные карманы все богатства страны и страшно тяготели над всем тем, что только осмеливалось носить имя православного. Как арендаторам панских имений, жидам даны были чрезвычайные права на Украине: жид мог бесконтрольно распоряжаться жизнью и смертью всех крестьян, находящихся в аренде. В «Памятниках Киевской комиссии» приводится такой пример: «Дали мы, князь Григорий Коширский, лист жиду Абрамку Шмойловичу. По этому арендному листу, имеет он, жид, право владеть нашими имениями, брать себе всякие доходы и пользоваться ими, судить и рядить бояр путных, также всех крестьян виновных и непослушных наказывать денежными пенями и смертью»[906]. Такой же лист дан был князем Проясним пану Адаму Буркацкому и жиду Абрамку Турейску. Этот способ управления имениями посредством жидов-арендаторов и с дарованием таких прав жидам был самым распространенным на Украине[907]. После права над жизнью и смертью крестьянина жид всегда пользовался правом собирать пошлину в пользу своего помещика. А таких пошлин была поистине необозримая масса. Кроме обыкновенной панщины, всегда зависящей от произвола помещика, крестьяне исполняли множество других обязанностей в пользу пана и несли неисчислимое число мелких поборов. Так, кроме того что крестьянин сам лично и его дети выполняли различные службы у пана, кроме этого всякий крестьянин должен был три раза в год – перед Пасхой, Пятидесятницей и Рождеством – давать так называемый осып[908], то есть несколько четвериков хлебного зерна, несколько пар каплунов, кур, гусей. Кроме осыпа, в пользу пана шла пошлина, называемая роговое, то есть десятая часть от рогатого скота, лошадей, свиней и овец; пан брал очковое – пошлину с каждого улья; брал подать за право пасти скот – опасное, за измол муки – сухомельщина, за право собирать желуди – желудное, брал подать от улова рыбы – ставицина, за звериную охоту – десятина, за покупку или продажу съестных припасов – торговое; кроме всего этого, пан брал печеным хлебом, птицей, земными плодами и даже деньгами. Но для панов и этого было мало. Едет ли пан на сейм, собирается ли на богомолье или затевает свадьбу – на подданных непременно налагается какая-нибудь новая подать. «Куда ни проедет пан со своим своевольным оршаком (свитой), там истинное наказание для бедного хлопа: панские слуги шляхетского происхождения портят на полях хлеб, забирают у холопа кур, баранов, масло, колбасы, а пойдет хлоп жаловаться пану, – говорит Старовольский, – так его за то по ушам отшлепают, зачем беспокоит его милость, тем более что сам пан привык поступать так, как его слуги»… Снова обратимся к Костомарову: «Если пан владеет местечком, торговцы должны были в таком случае нести ему материю, мясники – мясо, корчмари – напитки; по деревням хлопы должны были давать «стацию» его гайдукам и казакам… Наберет пан у купца товаров, сделает ремесленнику заказ, и тому и другому не платит»[909]. Крестьяне не смели ни приготовлять себе напитков, ни покупать их у кого-нибудь другого, кроме жида, которому пан отдавал в аренду шинок, ни даже изготовить себе пасхи для светлого праздника. Для этой цели жид предлагал пасхи собственного печенья. И крестьянин должен был повиноваться ему, ибо жид, продав пасху, делал на ней особый знак мелом и во время освящения зорко следил за тем, чтобы не было пасх, испеченных самими крестьянами, в противном случае жид брал с виновного тройную против обыкновенной плату.
Куда же девалась вся эта масса крестьянских податей? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сказать несколько слов о той непомерной роскоши и удивительном мотовстве, какие распространились между польскими панами конца XVI и начала XVII столетия. Боплан на этот счет говорит: «Повседневный обед польского пана стоит больше, чем званый во Франции»[910]. Поляк Добровольский по этому поводу замечает: «В прежние времена короли хаживали в бараньих тулупах, а теперь кучер покрывает себе тулуп красной материей, хочет отличиться от простого народа: чтоб не заметили в нем овчины. Прежде, бывало, шляхтич ездил простым возом, редко когда в колебке на цепях, а теперь катит шестернею в коче, обитом шелковой тканью с серебряными украшениями. Прежде, бывало, пили доброе домашнее пиво, а теперь не то что погреба – и конюшни пропахли венгерским. Прежде, бывало, четырехлетнего венгерского бочка в сто гарнцев стоила десять злотых, а теперь за бочку в шестьдесят гарнцев платят по 150, по 200, по 400 злотых и дороже того. Все деньги идут на заморские вина, на сахарные сласти, на пирожные и паштеты, а на выкуп пленных и на охранение отечества у нас денег нет. От сенатора до ремесленника, все пропивают свое состояние; потом входят в неоплатные долги. Никто не хочет жить трудом, всяк норовит захватить чужое; легко достается оно, легко и спускается; всяк только о том и думает, чтобы поразмашистее покутить; заработки убогих людей, содранные с их слезами, иногда со шкурою, истребляют они, как гарпия или саранча: одна особа в один день съедает столько, сколько множество бедняков зарабатывают в долгое время, все идет в дырявый мешок – брюхо. Смеются над поляками, что у них пух, верно, имеет такое свойство, что на нем могут спать спокойно (не мучаясь совестью)»[911].
Вот несколько примеров могущества, богатства и роскоши польских панов. Известный ученому миру князь Константин Иванович Острожский владел 80 городами, стольким же числом местечек и 2760 селами. Он настолько был богат, что его дворецкий, за то только, что два раза в год стоял перед князем, получал 70 тысяч злотых в год. Князь прославил себя на ратном поле, давал роскошные пиры, сыпал деньгами как половою и изукрасил великолепными и обширными постройками свой город Острог. И при всем том в год смерти князя (1620) у него оказалось в наличности 600 000 червонцев, 400 000 битых талеров, на 29 миллионов злотых разной монеты и 30 бочек ломаного серебра; сверх того 50 цугов, 700 верховых лошадей, 4000 кобылиц и бесчисленное множество рогатого и мелкого скота. Исчисленное богатство увеличилось в тысячу раз, когда, по смерти бездетного князя Януша Острожского, его майорат наследовал родственный ему князь, Владислав Доминик, человек и без того чрезвычайно богатый. Почти таким же богатством обладали князья Рожинские, Замойские, Любомирские, Даниловичи, Конецпольские, Потоцкие, Калиновские и Вишневецкие. Конецпольские, например, захватили в свои руки столько вотчинных имений, что, путешествуя из своего гнезда, Старого Конецполя, в Новое, построенное на Прибугской Украине, они, от одного конца государства и до другого, на каждый ночлег располагались под собственным кровом. Конецпольские на одних «татарских шляхах» владели 170 городами и 740 селами. Обширнейшие владения занимали и князья Потоцкие. Потоцким принадлежали Нежинское староство, на восточной стороне Днепра, Кременчуг и Поток. А все Поднестрие так густо было заселено крестьянами Потоцких, что надднестровскую шляхту называли в Польше хлеборобцами Потоцких. Князья Калиновские владели необозримыми пространствами земли в Подолии, множеством имений вокруг Чернигова и значительной частью Новгород-Северской области[912]. А князь Иеремия Вишневецкий был еще могущественнее; он, по выражению графа Александра Пржездецкого, «całą Polskę na barkach swoich dźwigał». Владения Иеремии Вишневецкого простирались преимущественно на той прекрасной полосе Украины, у которой один бок орошается знаменитым Супоем, а по другому течет «Сула серебристыми струями». Начинаясь на Днепре городами Чигирин-Дубровой на устье Сулы и Домонтовым на устьях Супоя, владения Вишневецкого шли по этой самой полосе Украины через всю Полтавскую губернию, захватив немало и Засульской полосы, с Хоролом и Полтавой включительно, и вдавались еще в Черниговскую губернию почти до Конотопа. На этом пространстве Украины, которое называлось Вишневеччиной, за князем Иеремией считалось 56 городов и сел и в них 39 857 господарей и подданных, которым велся счет не по числу душ, а подымно и подворно, то есть по числу хат и дворов. Одно это обеспечивало годового доходу около 180 000 рублей. Кроме того, у князя Вишневецкого было много экономических хуторов, или фольварков; да на реках украинских считалось за ним 423 мельничных кола, и за каждое коло платилось ему от мельников ежегодно по два червонных золотых, что составляло около полутора тысяч рублей серебром. Да во всех городах, селах и хуторах князя шел на него шинок. Да ко всему этому надо припомнить еще о разных поборах хлебом, мукой, медом, птицей и т. п.[913]
Все эти магнаты-владельцы, часто превосходя своими несметными богатствами самого короля, не иначе себя и разумели как государями. Они подписывались на официальных реляциях к королю не подданными, а верными его советниками. Заграничные панегиристы величали польских господарей королями королей, то есть королями великих польских панов, магнатов. На языке самих украинцев все эти вельможные, богатейшие и сиятельнейшие паны были известны не иначе, как под именем королят. И польское правительство как бы само способствовало такому возвеличению своих магнатов: жалуя им земли, оно давало им при этом чисто королевские права. «Дали есьмо, – пишет Сигизмунд I в грамоте к князю Константину Ивановичу Острожскому, – дали есьмо и вечне даровали и записали замок Степань з местом и з их бояры, и з слугами путными и з мещаны, и з данникы, людьми тяглыми, з селы боярскими, зо всим правом и панством и властью, ничего на нас и наши наследники не оставляючи»[914].
Обладая несметными богатствами, польские паны и жили как богачи: они окружали себя баснословной роскошью, давали чисто сказочные пиры, держали в домах целые полки обоего пола праздной прислуги, устраивали бесконечные банкеты, всякого рода оргии, зазывали к себе десятки тысяч гостей, раздавая им дорогие подарки и рассыпая перед ними без счету деньги. В домах этих вельмож блистало золото, драгоценные камни, хрусталь и серебро; на панах были самые причудливые, самые дорогие и изысканные костюмы, и ко всему этому полнейшее пренебрежение: дорогая посуда часто вдребезги разбивалась во время пира, а рукавами богато-роскошных панских кунтушей вытирались тарелки. Примеру поляков подражали и русские паны. Они наперерыв старались заводить у себя и такие же изысканные пиры, и ту же неслыханную роскошь, и в таких же размерах попойки, усваивая при этом польские нравы, веру, обычаи, вообще весь польский образ жизни и даже самую польскую речь. Таким образом, уже в век Сигизмунда-Августа южнорусские дворяне достаточно ополячились, видоизменяясь как с внешней, так и с внутренней стороны.
Но понятно, каким тяжким бременем ложились все эти дикие разгулы польско-русских панов на крестьян. «Золотой век Сигизмунда-Августа» был золотым для панов, но железным для польско-русских простолюдинов. Именно к этому времени с полным основанием можно отнести стихи:
Clarum regnum Polonorum,
Est coelum Nobiliorum,
Paradisus Judeorum
Et infernus rusticorum.
Дословный их перевод: «Светлое царство поляков есть небесное царство для панов, рай для жидов и преисподний ад для мужиков».
От всего этого страна обеднела, промыслы пали, производство уменьшилось, каменные здания превратились в руины, между простонародьем распространилась крайняя бедность и страшная нищета… Бедствия удесятерились, когда с 1596 года малороссийский народ объявлен был на сейме «отступным, вероломным, бунтливым и осужденным на рабство»[915].
Таким образом, давление со стороны польского правительства на казаков, как на класс людей, не подходивших ни к одному из сословий Речи Посполитой, обида и поругание православной веры, экономический гнет со стороны высшего класса польских панов и их арендаторов-жидов, насилия со стороны польского наемного войска в украинских городах – все это было причинами страшной, фанатической вражды между запорожскими казаками и поляками. «Жид, лях та собака – вира одинака», – говорили казаки в своем ожесточении против гонителей православной веры и русской народности и тем самым определяли свои чувства и отношения к ним: резать, вешать, казнить и всячески истреблять ляхов и неразлучных с ними жидов составляло одну из существенных задач запорожских низовых казаков, всегда питавших симпатию во всем заветам простого украинского народа и всегда твердо стоявших за православную веру предков и малороссийскую народность.
Глава 19
