Умеренные и «нетерпеливцы»

Вокруг А. А. Красовского образовалась группа семинаристов, которые часто собирались в библиотеке по приглашению хозяина. Пристальный интерес у них вызывали журналы “Современник”, “Отечественные записки”, издания Вольной русской типографии.

Беспокоясь, что Вятка может “наводниться заграничными русскими изданиями”, III отделение издало предписание следить за распространением их в городе. В 1861-1862 годах слободской купец Иван Ворожцов привозил будто бы купленные у кого-то на Нижегородской ярмарке номера “Колокола”, “Былое и думы” и другие герценовские издания.

Чтение “Колокола” в библиотеке Красовского, расположенной во втором этаже каменного дома на углу улиц Московской и Воскресенской (совр. ул. Ленина), происходило так: приглашенные являлись “в заветную комнату в определенный час. Кому-нибудь... Красовский вручал “Колокол” Герцена, и тотчас начиналось его чтение, за которым, конечно, следовали разговоры”. Затем выходили в читальный зал “один по одному”.

Участники кружка увлеченно слушали рассказы Красовского о поездках в Петербург. Наезжая из Вятки в столицу, он поддерживал старые знакомства, заводил новые, посещал для пополнения библиотеки книжные магазины, бывал в редакции “Современника”. “Всякий раз по приезде своем назад в Вятку, ‑ вспоминал И. М. Красноперов, ‑ Александр Александрович передавал нам в классы впечатления своей поездки. Его рассказы о Добролюбове и Чернышевском дышали такой любовью и уважением к этим личностям, что эту любовь и уважение он передал и нам... Бывало всякий раз, презжая из Петербурга, Александр Александрович передавал нам поклоны от Добролюбова и Чернышевского, и когда мы спрашивали его: “Ведь они нас не знают?”, он серьезно отвечал: “Я говорил им, что вы ‑ страстные поклонники их, любите читать их статьи”.

Вятчане-народники

В 1870-х годах в общественную жизнь вступало новое поколение – младшие братья и сестры бывших учеников Красовского, Шемановского, Рождественского.

Необходимость объединения на основе общих интересов ощущалась народнически настроенной молодежью. В состав кружка, возникшего в конце 60-х годов, входили Николай Лопатин, Александр Праздников, Николай Шкляев, Леонид Попов, Александр Фармаковский, Николай Чарушин, Валериан и Ираклий Спасские... К кружку гимназистов тяготели семинаристы. Для более тесных связей воспитанники гимназии и семинарии устроили коммуну с общим столом и книгами. Еще в начале 70-х годов участники кружков пробовали общаться с народом, пусть еще весьма неуверенно. Чарушин вспоминал, как он с Евгением Овчинниковым, “самым видным из семинаристов того времени по развитию и по влиянию на товарищей”, сумел получить доступ в воинскую команду, где они оба обучали солдат “грамоте и другим наукам, не избегая и приватных бесед и разговоров с ними”. Свидетельство Чарушина дополнил сам Овчинников: во время учебы в семинарии он в течение двух с половиной лет обучал грамоте арестантов, получив разрешение на занятия от командира арестантских рот, дочь которого репетировал за два рубля в месяц.

По окончании учебы, став петербургскими студентами, Н. Лопатин, Н. Чарушин, Л. Попов вошли в Большое общество пропаганды (так называемые “чайковцы”). В московской группе “чайковцев” находился бывший семинарист Василий Князев.

В одном из писем В. Спасского, которое он намеревался отправить в Царево-Санчурск С.П. Пересветову сообщалось: “Рассказывают, что русский эмигрант, живущий в Швейцарии, намеревался увезти за границу Чернышевского, но сам было попал в такое же положение, как и Николай Гаврилович, – его схватили в Сибири и оставаться бы ему там, если бы не удалось бежать...”. Речь шла о попытке Германа Лопатина освободить Чернышевского.

В 1872-1874 годах работа кружков гимназии, семинарии, епархиального училища расширилась. Появился кружок воспитанников земского училища. В это время явственно начинает прослеживаться руководство кружками со стороны небольшой, но весьма активно действовавшей группы, центром которой считался дом Марии Селенкиной, а организатором Василий Трощанский. Вятский кружок с его “филиалами” в учебных заведениях располагал и некоторой денежной суммой. Посильные взносы поступали в общую кассу, которой ведала Селенкина.

Уклад земского училища напоминал быт студентов Петровской земледельческой академии в Москве. Атмосфера, отличная от строгих порядков гимназии и семинарии, сказывалась во многом. Отражалась она и на внешнем облике воспитанников. Они расхаживали в красных рубахах, лихо перехваченных кушаками, обзаводились широкополыми шляпами и высокими сапогами, некоторые ходили с увесистыми тростями. Воспитанники училища не имели обязательной формы, но подобные “нигилистические костюмы” были не прочь надеть и гимназисты. Это не являлось мимолетной модой, а было проявлением общественных симпатий. Широкополая шляпа ‑ излюбленный головной убор разночинцев, красная рубаха ассоциировалась народнической молодежью не только с волонтерами-гарибальдийцами, но и с Разиным и Пугачевым. Неприятие гимназистами казенной формы, увлечение воспитанников земского училища “простонародной” одеждой расценивалось как далеко небезобидное явление. Губернатор В. И. Чарыков строго потребовал принять незамедлительные меры в устранении столь “вызывающей” одежды, “находя подобные костюмы в высшей степени предосудительными для учащих и учащихся, так как такого рода одежда считается как бы признаком принадлежности к партии агитаторов”.

Воспитанники училища пристально интересовались трудовыми ассоциациями, товариществами, коммунами, в их среде пользовались немалой популярностью исследования А. К. Шеллера-Михайлова о практическом применении принципа кооперации в европейских странах. Не в меньшей степени на идеи трудового объединения учащуюся молодежь направляло чтение романа Чернышевского “Что делать?” и его усиленная пропаганда Трощанским. (По свидетельству П. Н. Халтурина, старшего брата рабочего-террориста, учащиеся вели оживленные разговоры об “устройстве жизни на новых справедливых началах... делались попытки проводить коммунальную идею на практике; устраивались общежития, коммунальные столовые и т.д.”)

Новые веяния проникали даже в женское епархиальное училище, по словам Чарушина, “девичий улей, предназначенный исключительно для поставки жен лицам духовного звания”. Здесь возник кружок, которым руководила Анна Кувшинская, после окончания гимназии ставшая там “классной дамой”. На ее предложение проводить занятия с воспитанницами училища откликнулся Чарушин, рассказывая девушкам об Интернационале и Парижской Коммуне. Запретное чтение происходило во время уроков, которые казались епархиалкам неинтересными, и по ночам. Особый интерес вызывали, конечно, вопросы эмансипации. Примером для подражания служили героини Некрасова, Тургенева, Чернышевского.

Проникновение новых идей в училище не замедлило сказаться. Две выпускницы Лариса Чемоданова, дочь священника из села Ухтым Глазовского уезда, и Надежда Кочурова, отец которой занимался торговлей в Сарапуле, вознамерились бежать в Петербург и там поступить на женские врачебные курсы. Побег удался лишь Кочуровой. Чемоданову задержал пустившийся в погоню отец. Но не меньший резонанс имел второй, на этот раз успешный, побег Ларисы Чемодановой, история которого широко известна по воспоминаниям Сергея Синегуба “Записки чайковца”.

О направлениях, занимавших часть учащейся молодежи Вятки вспоминал Аполлинарий Михайлович Васнецов: “В кружке существовало два течения ‑ “идти в народ”: к рабочим и землепашцам; другое ‑ в учителя, учить народ”. Под первым Васнецов понимал, видимо, революционную пропаганду, под вторым ‑ просветительскую работу, которую выбрал сам ‑ “стал горячим сторонником последнего... решил идти в народные учителя”. Многие из участников народнических кружков испытывали влияние “чайковцев”, считавших необходимой длительную подготовку, пропаганду и организационную работу среди крестьян. От увлечения бакунистскими тенденциями вятскую молодежь предостерегала пропаганда Трощанским наследия Чернышевского.

Вопрос об отношении интеллигенции к народу и народа к интеллигенции представлялся крайне важным для всех. Все, кто трудился в сельской местности ‑ учителя, земские работники, сознавали нравственный долг перед народом. Трудности общения с народом лучше всего представляли непосредственные выходцы из его среды. “Прежде чем что-нибудь сделать в этом отношении, ‑ говорил крестьянский сын, студент Петровской земледельческой академии Дмитрий Тяжельников, ‑ надо хорошо изучить народ, который крайне неподготовлен, неразвит, с ним вдруг ничего не сделаешь”.

Наиболее доступным занятием, позволявшим разночинной молодежи общаться с крестьянами, являлась учительская работа. Много молодых людей, закончивших средние учебные заведения в Вятке, занимали учительские должности в уездах из-за невозможности отыскать в губернском и уездных городах работу.

Молодые учителя и те, кто хотел посвятить себя работе в школе, внимательно следили за педагогической литературой. Народные учителя никогда не жаловались на трудности работе в деревне: “Наши пионеры не оставляли добровольно школу, но и не делались ремесленниками. Это было бы для них равносильно позору. Они до конца возможности оставались в школе и удалялись из нее только растоптанные колесом жизни ”. Выделенными словами (они в цензорском экземпляре казанском газеты “Волжский вестник” зачеркнуты красными чернилами бдительного цензора) Голубев хотел иносказательно поведать о судьбе учителей народных школ, уволенных за участие в пропаганде. Некоторые из них были арестованы, подверглись длительному тюремному заключению.

Кроме подготовки к педагогической работе будущие учителя еще в Вятке старались овладеть некоторыми ремеслами. Юноши обучались кузнечному, столярному, переплетному делу, девушки учились шитью и даже... тачанию башмаков. М. Е. Селенкина в рассказе “Сашенька Кропачева” показала “крестьянскую наставницу”, очень похожую на своих знакомых. Все эти познания, пожалуй, за исключением переплетного дела, помогали в общении с крестьянами. Об этом размышлял воспитанник земского училища Василий Коробов. Призванный на воинскую службу, он в 1875 г. писал другу из Киева: “Сделаться учителем и в то же время обладать практическими сведениями по сельскому хозяйству лучше: доверие скорее заручить можно”. Народнически настроенная молодежь готова была стать для крестьян доброжелательными помощниками в любом деле.

Один из учителей в каком-то глухом селе вел упорную борьбу с кабатчиком, спаивавшим мужиков, открыл “чайную”. Другой учитель устроил у себя на родине для рабочих стекольного завода потребительское общество. Подобные начинания встречали сочувствие и поддержку передовых земцев, но уездные власти и сельские торговцы относились к ним настороженно и даже враждебно. Товарищи учителей, работавших в деревне, старались поддерживать их не только духовно, но и материально, поскольку само земство отмечало, что учительское жалованье крайне низко и не соответствует “их заслугам и трудам на пользу общества”, обрекая на бедность и постоянные лишения.

Губернское начальство и полиция часто производили внезапные осмотры книжных магазинов, библиотек и типографий в поисках “крамольной” литературы. “Синие мундиры” руководствовались списком книг, “которые пропагаторы распространяют в народе”. Почти все книги из этого перечня находились у братьев А. А. и В. А. Красовских и Вершинина. Это был типичный набор литературы, которым пользовались участники “хождения в народ”.

Запрещенные издания имелись у многих учителей в уездах. Работавший в селе Пищальском Орловского уезда ученик земского училища Филипп Кудрявцев, переезжая, оставил в пищальской школе 20 экземпляров “Дедушки Егора”, 23 – “Очерков фабричной жизни”, 20 – “Степных очерков”. Выяснилось, что Кудрявцев щедро раздаривал “крамольные” книжки своим ученикам. Перебравшись в село Пектубаево Яранского уезда, он выписал из магазина Красовского книги на 8 руб. 50 коп. Учитывая копеечную стоимость “книг для народа”, очевидно, что пропагандист заказал их в немалом количестве. Часть литературы в количестве 30-35 экземпляров для него выслал из Петербурга Петр Шуравин.

Большим успехом у сельских учителей пользовалась “Наглядная азбука” (1873), напечатанная Павленковым в типографии Красовского. Пропагандистов привлекало в ней сатирическое изображение помещиков, сельских богатеев. Книга Павленкова приобрела известность не только в Вятской губернии. Запросы на нее шли из многих мест.

Все эти копеечные по цене издания ‑ “книги для народа”, “ряженые” и “замаскированные”, в большом количестве запасались радикально настроенной молодежью, готовящейся к “хождению в народ”.

“Хождение в народ”

Еще обучаясь на педагогических курсах при женской гимназии, выпускница епархиального училища Анна Якимова послала в Орловскую уездную земскую управу прошение о месте народной учительницы. Ей пришлось преодолеть сопротивление отца, который, желая оставить дочь дома в селе Буйско-Архангельском Уржумского уезда, обещал открыть там частную школу. Но дочь, обладавшая твердым характером, пригрозила побегом, и отец уступил ее настойчивости. В августе 1873 года Якимовой предложили работу в земской школе села Камешницкого верстах в двадцати пяти от Орлова, ближе к Вятке.

Семнадцатилетней учительнице предстояло завоевывать доверие крестьян. Основная трудность возникла не из-за нехватки материальных средств для школы, хотя и они ощущались. Учителю, несущему знания в народ, приходилось преодолевать сопротивление сельских мироедов, лавочников, кабатчиков, сталкиваться с произволом станового пристава. Но живая и общительная девушка быстро сблизилась и с ребятишками и их родителями. Вскоре она обрела обширные знакомства в округе. По предложению земства в праздничные и воскресные дни, когда не было занятий в школе, Анна ходила по деревням делать прививки от оспы. Нелегко было побороть недоверие и мнительность неграмотных крестьян, но камешницкой учительнице можно было довериться, люди знали ее доброту, отзывчивость, готовность всегда придти на помощь. Часть скудного жалованья она отдавала на содержание в Вятке двух деревенских подростков, сиротки Прасковьи Головиной и мальчика-калеки Матвея Хорошавина. Девочку Якимова устроила в приходское училище и платила за угол для нее в одном из домов на Казанской улице, Матвея определила в ученье к сапожнику Гавриле Прокопьеву.

Следуя совету В. Ф. Трощанского, участники кружков Вятки, уезжая в сельскую местность, селились на небольшом расстоянии друг от друга, что позволяло им часто встречаться, обмениваться новостями, книгами, предупреждать в случае опасности. Большая часть учителей жила в Вятском, Орловском, Слободском, Нолинском уездах, сравнительно недалеко от Вятки, куда прежде всего доходили вести о действиях народников в Москве, Петербурге, Казани, в городах и уездах других губерний. Некоторые учителя, приезжая в Вятку, останавливались у своих знакомцев, иногда находили приют в доме Селенкиной, где обменивались необходимой информацией.

Стремление разночинной молодежи с народническими взглядами занять места учителей сельских школ видела губернская администрация, отмечавшая, что “зловредность глубоко проникла через учителей и учительниц в народные школы”.

В Яранском уезде учитель Василий Кибардин написал для распространения в народе листки, “в которых касался угнетенности простого народа”. Он же вещал на уроках о республиканской форме правления, о ее преимуществе перед самодержавной властью, а для большего закрепления сказанного “ввел между учениками подозрительную и вредную игру в республику”. К сожалению, документы дознания не сохранили содержания этой игры.

О республиканской форме правления рассказывал крестьянам села Петропавловского в Яранском уезде студент Дмитрий Тяжельников, который для удобства работы в народе хотел поступить учителем в земскую школу. Он утверждал, что в России следует создать республику, сообщал, как борются за свои права рабочие в Западной Европе. Под воздействие Тяжельникова попал крестьянин, волостной писарь Федор Ковязин. При аресте кроме нелегальной литературы у него нашли портреты Пугачева и Чернышевского.

Видимо, беседы Тяжельникова и “подстрекательские” слова Ковязина не прошли бесследно. Народник И. Е. Деникер рассказывал о встрече на волжском пароходе с крестьянами из Яранского уезда. Некоторые из них неодобрительно отнеслись к критическим высказываниям попутчика о существующем строе: “Без царя, да начальства нельзя”. Но один крестьянин поддержал Деникера, рассказал о волнениях, происшедших в его селе, а потом заявил: “Да что царь! – вот в других землях лучше – выберут его на четыре года, а там не понравится – пошел к лешему – и получше тебя найдут”. Не слышал ли этот крестьянин бесед Тяжельникова о выборах американского президента? Другой крестьянин, тоже яранец, заявил Деникеру, что “если до чего дойдет ‑ так мы все с кольями, вилами, да оглоблями выйдем и лучше умрем, чем от своего отступимся”. “Крамольные” книжки читали крестьянам Клавдия Кувшинская, Мария Василевич, Е. Мышкина в Нолинском уезде.

Не бездействовали летом 1874 года и студенты, приехавшие на вакации. Неслучайно, когда начались преследования участников “хождения в народ”, губернатор особым предписанием вменил в обязанность исправникам следить за появлением в сельской местности студентов.

Увлечение пропагандой захватило учеников земского училища. “Я писал тебе, что за славный народ воспитанники земской школы, ‑ сообщал Григорий Попов брату в Петербург, ‑ то, что они делают положительно радует меня. Один из той компании, о которой я тебе писал, исключен из школы с тремя другими и трое из них идут прямо на дело. Двадцать шесть человек хотят выйти и многие из них кажутся, наверное, отличными работниками. Повторяю, это лучшая часть вятской молодежи”. Конечно, в письме завышена численность намеревавшихся пойти в народ, но кое-кто из молодых людей, и таких было немало, действительно занимался пропагандой.

Причастными к пропаганде оказались и земские врачи. С кружками Вятки и Петербурга были связаны В. А. Спасский и С. П. Пересветов. Фельдшеры и акушерки при земских больницах, такие как А. Дубенская в с. Сернур Уржумского уезда, Н. Кондратович в Орловском уезде, помогали им в хранении нелегальной литературы и в переписке.

Оказывали помощь пропагандистам и некоторые земцы. Они устраивали на службу “неблагонадежных”, создавая им легальное прикрытие. П. И. Колотов, ставший председателем губернской земской управы после М. М. Синцова, советовался с Евгением Овчинниковым в выборе лиц на земские должности. Подобное поведение земцев вполне понятно. Сам Колотов, В. Я. Заволжский, Е. И. Красноперов, сохранив заветы “шестидесятников”, оказывали, в силу возможности, помощь молодому поколению и, не разделяя их радикальных настроений, по крайней мере сочувствовали им, как личностям. Недаром III отделение признавало, что в Вятке “земские деятели... в силу близости отношений явились и нравственной поддержкой пропагандистов”.

Пропагандисты обращали внимание и на рабочих. В 1874 года на Воткинском заводе студент Технологического института Филипп Зимин с бывшим студентом Аркадием Шестаковым, служившим чертежником, читали рабочим прокламации, “сходные с долгушинскими”, говорили о тяжелом положении крестьян и рабочего люда (“им не так живется, как следовало бы в настоящее время”), толковали о том, что крестьяне не только должны освобождаться от недоимок, но и требовать от государства помощи “по крайней мере по сто рублей на человека”. Там же нелегальную литературу распространяли находившиеся на практике воспитанники горного училища А. Малышев и Мухин. Под их влиянием рабочие И. Коновалов и А. Минеев сами давали товарищам запретные книги и брошюры. В сентябре того же года среди рабочих завода Александровых в Уржумском уезде вел пропаганду некий Александр Токарев, называвший себя канцеляристом из Кукарки: “Вас прежде помещики теснили, а ныне, мало того, что вы работаете более других, правительство обложило крестьян большими податями, которые не следует платить”. На вопрос одного рабочего, кто бы мог помочь народу, он ответил, что такие люди найдутся.

Действовали пропагандисты и в самой Вятке. Важным местом в Вятке, который часто посещала разночинная интеллигенция, был дом Селенкиных. Мария Егоровна имела сведения о местонахождении пропагандистов в уездах (другое дело одобряла они их действия или нет), и когда начались аресты, сумела предупреждать многих посылкой условных телеграмм, что позволяло подготовиться к визитам непрошеных гостей. В 1873 году М. Бородин пытался создать трудовую ассоциацию сапожников, под прикрытием которой предполагал вести и нелегальную работу. Затея успехом не увенчалась. М. Бородин заявил, что мастера в большинстве своем, оказались “кулаками, эксплуататорами или готовыми эксплуатировать своих подмастерьев”. Так народнические иллюзии разбивались о реальную действительность. Но известен случай, когда мысль о трудовой ассоциации реализовалась. После увеличения численности учеников в Камешницкой школе кроме Якимовой стала учительствовать ее помощница Клавдия Трапезникова. В доме своих родителей в Орлове она сумела организовать портновскую мастерскую из двенадцати работниц.

В целом, усилия пропагандистов, действовавших в народе, несмотря на все их старания, не приносили ожидаемых результатов. Хотя и встречались люди из народа, которые восприняли бунтарские призывы, а кое-кто и помогал народникам, но таковых можно перечесть по пальцам.

В августе 1874 года начальник губернского жандармского управления подполковник Щетинин начал охоту за пропагандистами. В северных и центральных уездах действовал он сам и губернаторский прокурор при содействии адъютанта жандармского управления Потулова и товарища прокурора. В южных уездах эту работу выполнял помощник Щетинина Брылкин, тоже с товарищем прокурора. К розыскам привлекались вятский полицмейстер и уездные исправники. Последним вменялось в обязанность наблюдать и доносить о появлении в сельской местности и на заводах посторонних людей, тщательно проверять проживающих в гостиницах и на постоялых дворах. Пристальному вниманию подлежали приезжавшие на вакации студенты. При сравнении с другими губерниями Вятская по подсчетам чиновника III отделения занимала такое же место, как и губернии Среднего Поволжья. Обыски и аресты производились почти каждый день.

Только с августа до конца 1874 года по всей губернии жандармы произвели 62 обыска, арестовали 25 человек (некоторых потом освободили). Всего обыскам, арестам, дознаниям в Вятской губернии было подвергнуто около 110 человек (в их числе 12 женщин): среди них 16 студентов, 14 гимназистов, 16 учеников земского училища, 6 семинаристов, 16 учителей земских народных школ, 5 медиков, 7 чиновников, 7 земских служащих, 4 мещанина, 3 крестьянина, 3 владельца книжных магазинов и библиотек, 3 пропагандиста из других губерний.

О состоянии и чувствах обыскиваемого вспоминал о. Н. Блинов: “Только тот, кто испытал впечатление от процесса обыска может чувствовать глубину унижения человеческой личности. Ты, смотревший до того на себя, как на определенную ценность, не доступную для осквернения посторонними людьми, вдруг оказываешься втоптанным в грязь. Грязными руками совершенно чужие люди залезают в твою душу, барабаются в ней, пытают тебя вопросами, требуя объяснения слов, поступков, о которых противно говорить чужим человекам. Перебирают письма, вглядываются в вещи, даже разламывают их, распарывают одежду и проч. И все это по прихоти, без следствия, без суда. Что я представлял собою: скромный труженик, не занимающийся политикой, правда, я – шестидесятник”.

Бесцеремонные вторжения “синих мундиров” в дома людей, вовсе непричастных к народнической пропаганде становились “бытовым явлением”. С. И. Сычугов вспоминал: “Уж, кажется, я легальный и политически благонадежный гражданин, а все-таки в это время не избежал визита голубых гостей, которые с изысканной любознательностью не только осмотрели, но и ощупали, так сказать, весь мой дом и на память о своем визите увезли у меня несколько книг и моего двоюродного брата. Спасибо им еще, что не потревожили мою жену, родившую только за несколько часов до их прибытия”.

Арестованные томились в тюрьме, условия заключения в которой, по словам Павленкова, были “гораздо строже, чем в Петропавловской крепости”. Издатель-демократ, знавший ее не понаслышке, имел в виду доходящую до мелочности, придирчивость местного тюремного начальства: “мелюзга играет в политику”. Заключение переносилось тяжело.

В заключении заболел артист Андрей Бронин-Сидоренко, попавший в Вятку с театральной труппой. Причиной ареста стали найденные у него при обыске запрещенные издания. Врачебный инспектор тревожился за его здоровье: “Необходимо поставить на ноги политического арестанта Сидоренко”. Но выходить артиста не смогли, слишком поздно переведенный из тюрьмы в земскую больницу, он умер. В тяжелой депрессии наложил на себя руки распропагандированный приятель Дмитрия Тяжельникова крестьянин Федор Ковязин.

На “процессе 193-х” подсудимым предъявили обвинение в организации “преступного сообщества” с целью государственного переворота. Суд оказался не в силах доказать обвинение всем, поэтому приговор был в отношении многих смягчен, а девяносто человек оправдали. Среди них – вятчане Петр Неволин, Арсений Леонтьев, Евгений Овчинников, Гаврила Прокопьев. Оправдали Анну Якимову, которая входила в группу подсудимых, не относившимся к “преступному сообществу”, но действовавших “самостоятельно”. Предварительное заключение зачли Сергею Голоушеву, Соломону Аронзону, Владимиру Осипову, Анне Кувшинской.

Николая Чарушина приговорили к девятилетней каторге. Он оказался в числе двадцати четырех осужденных, которые, рискуя еще более ухудшить собственную участь, обратились к оставшимся на воле товарищам с завещанием “идти с прежней энергией и удвоенной бодростью к той святой цели, из-за которой мы подверглись преследованиям и ради которой готовы бороться и страдать до последнего вздоха”.

Были закрыты по распоряжению свыше также книжный магазин А. А. Красовского и частная библиотека Н. И. Вершинина в Вятке. Последний был выслан за пределы губернии.

Ухудшилось отношение властей к интеллигенции, учащейся молодежи, политическим ссыльным.

Во второй половине 70-х годов кружки были характерны не столько для Вятки, сколько для уездных городов. Ими руководили ссыльные, численность которых после разгрома “хождения в народ” заметно возросла. В Яранске в 1877-1878 годах влияние на местную интеллигенцию имела Мария Четвергова. После перевода в Вятку она установила связи с вышедшим из заключения М. Бородиным, общалась с фельдшерицами губернской земской больницы. Сам Бородин продолжал осуществлять связь между Вяткой и уездами, как и прежде распространяя нелегальные издания, помогая ссыльным, пересылая их корреспонденции.

В 1880 году в Уржумском уезде действовал кружок чернопередельческого направления, связанный со студентом Казанского университета Петром Акципетровым, жившим под надзором полиции в Нартасском заводе близ Уржума. Его участники Алексей и Яков Заболотские ходили по деревням, один под видом приказчика, а другой как бродячий портной со швейной машинкой, убеждая крестьян не платить подати. Они говорили, что земля должна стать общей, что все люди равны, а потому не нужен и царь. Оба распространяли пропагандистские брошюры “О правде и кривде”, “Сказку о четырех братьях”, “Хитрую механику”, “Царь-голод”, “Кто чем живет”. Все эти издания, гектографированные или литографированные, привозились из Казани, видимо, при содействии Акципетрова. В 1882 году в Вятке появились расклеенные на стенах домов рукописные прокламации. Скорее всего, это было делом рук кого-то из учащихся, увлеченных народовольческим террором. В прокламациях содержались угрозы губернатору, требование, чтобы он немедленно вышел в отставку (“в противном случае найдутся люди, которые постараются стереть вас с лица земли”). Одна из прокламаций заканчивалась решительным призывом: “Ребята, к оружию!” Мальчишеской беспомощностью веяло от этих экстремистских листков, если только они не были неудачным розыгрышем. Во всяком случае авторов не разыскали.

Безразличие крестьян к революционным призывам, грань непонимания, отделявшая пропагандистов от крестьян – все это обрекало действия народников на неудачу. И все же значителен был этот первый, пусть и безуспешный, но небывалый в русской истории опыт попытки сближения демократической интеллигенции с народом. Неудача заставляла задумываться...

В рядах «Народной воли»

Трое из вятчан участвовали в террористических предприятиях “Народной воли”.

Степан Халтурин, один из организаторов “Северного союза русских рабочих”, после его разгрома вступил на путь террора. 5 февраля 1880 года он произвел взрыв в Зимнем дворце, покушаясь на жизнь Александра II.

Царь уцелел, но от взрыва погибли 11 солдат лейб-гвардии Финляндского полка. Различные степени ранений получили 56 человек, в основном ими оказались солдаты, но пострадали и люди из дворцовой прислуги, очутившиеся вблизи от рокового места. Помощь раненым страдальцам оказывал недавний выпускник Медико-Хирургической академии Владимир Бехтерев, земляк и ровесник Степана Халтурина, в будущем ставший светилом отечественной невропатологии, психиатрии и психологии.

18 марта 1882 года Халтурин и Николай Желваков, выпускник Вятской гимназии, осуществили покушение на генерал-прокурора юга России Стрельникова, отличавшегося жестокостью по отношению к революционерам. Халтурин организовал подготовку к покушению, Желваков смертельно ранил генерала. Оба террориста окончили жизнь на виселице. В 1923 году в Вятке был открыт памятник Халтурину. Суждения о нем и по сей день различны, как различны и люди...

В покушении на Александра II 1 марта 1881 года участвовала Анна Якимова. В детстве она мечтала стать фельдшерицей. Нельзя не поразиться силе ее духа: Анна Васильевна прошла через Петропавловскую крепость, сибирскую каторгу и ссылку, сохранив жизнь своему первенцу, родившемуся в тюремной больнице.

Мултанское дело

В 1892 году крестьянам-удмуртам села Старый Мултан Малмыжского уезда было предъявлено обвинение в убийстве с целью принесения жертвоприношения. На самом деле старика-нищего убили двое русских крестьян из соседней деревни, сговорившись заранее свалить вину на мултанцев, чтобы завладеть их лугами. Версию о ритуальном убийстве принял товарищ прокурора Сарапульского окружного суда Раевский. Первое рассмотрение дела прошло в декабре 1894 года в Малмыже. Семерых обвиняемых суд признал виновными. Адвокат Михаил Ионович Дрягин подал кассационную жалобу в Сенат. Журналисты-вятчане О. М. Жирнов и А. Н. Баранов стали писать в столичные и местные газеты. За крестьян-удмуртов вступился В. Г. Короленко, живший тогда в Нижнем Новгороде. В Елабуге осенью 1895 года прошло новое судебное разбирательство, вынесшее снова обвинительный приговор. Короленко, бывший на нем, составлял судебный отчет, хлопотал о кассации второго приговора, общался с юристами, в частности с А. Ф. Кони. Окончательно все крестьяне были оправданы на третьем судебном разбирательстве в городе Мамадыше Казанской губернии, которое прошло с 27 мая по 4 июня 1896 года, где тоже присутствовал Короленко. (Село Старый Мултан переименовано в село Короленко. Ныне оно на территории Кизнерского района Удмуртской Республики, где действует музей писателя-гуманиста).