Культурные последствия

 

МАШИННОГО

 

ПРОИЗВОДСТВА

 

 

Что касается не связанных напрямую с техникой факторов цивилизации, как то религия, политика и даже деловое предприятие, то современная ситуация в очень большой мере сопоставима с порядком вещей, преобладавшим в континентальной Европе XVII в. В той степени, в какой действие культурных факторов не искажается действием сил, которых не было в прежние времена, они должны сказаться таким же образом, как и в ситуации, которая имела место в Центральной Европе XVIII в. Разумеется, современная ситуация гораздо масштабнее, но это связано с вторжением новой технологии, иным “состоянием промышленного искусства”, но не с существенной трансформацией религиозных, политических или деловых представлений. На закате эры великих политических событий обнищание народных масс в беспокойных континентальных странах уже не было таким, как прежде, но опять же это связано не с ростом духовной культуры, а с видоизмененным состоянием производства. В современной ситуации новым фактором, чуждым положению дел при старом режиме, является машинная технология во всех ее многочисленных разновидностях.

 

Принципы и методы бизнеса, имевшие место в период активного экономического подъема в Центральной Европе XVI — XVII вв., были такими же, как в Южной Европе, где этот подъем начался немного раньше, хотя расцвет делового предприятия, обусловленный машинной технологией, оставался делом будущего. Методы и механизмы бизнеса развиваются очень быстро, когда того требует сложившееся положение дел; этому учит

экономическая история1. В этих методах и механизмах нет ничего неясного, и в этом отношении мало что было приобретено нового, в отличие от длительного накопления опыта на протяжении многих поколений, которого потребовало технологическое развитие. Развитие бизнеса на заре Нового времени наряду с накопленным богатством, отраженным в выпускаемых деловыми предприятиями ценных бумагах, в континентальной Европе шло на убыль, не оставляя никакой основы для нового рывка, так что новый экономический подъем на Европейском континенте и в других регионах мира осуществлялся уже по английскому шаблону, именуемому промышленной революцией. Метафизика естественных прав, благодаря которой состоялся, хотя и в специфической форме, окончательный распад старой континентальной системы, также была заимствована из Англии.

По темпераменту и культурной родословной население Великобритании существенно не отличается от своих соседей по ту сторону Ла-Манша или Северного моря2. Но Великобритания с самого начала эры цивилизации стояла особняком в Европе благодаря своей географической изолированности. Так что вплоть до конца XVIII в. английское общество занимало позицию скорее заинтересованной третьей стороны, нежели участника политических союзов в континентальной Европе. В эпоху так называемого образования государств наблюдалось вмешательство Англии в европейские дела, но, вообще говоря, не очень активное, если это не касалось внутренних дел самой Англии. Направленность культурного развития Англии, а потом и всей Великобритании, приведенной к закону и порядку под эгидой единой королевской власти, в условиях изоляции и внутренней стабильности носит относительно миролюбивый характер. Лейтмотивом повседневной жизни были промышленность и торговля, а не политические события и войны династического

характера. Опыт этой страны породил конституционную форму правления и современную промышленную технологию наряду с предубеждениями, присущими современной науке, основанной на материалистическом мировоззрении. Тем самым исходная точка движения к нынешнему состоянию носит двойственный характер:

1). британский вариант западной культуры внес свой вклад в конституционные формы и естественные права наряду с машинной технологией, внедрение которой именуется промышленной революцией;

2). как остаточное явление эпохи войн и политических потрясений в континентальной Европе продолжают бытовать патриотические идеалы и дух конфронтации.

С тех пор как историческое развитие получило новую основу — естественные права, а также научные методы производства, — конгломерат народов и международных связей обрел однородный характер. Ареной, на которой развивается политическая, промышленная и культурная деятельность, стала уже не только континентальная Европа или только Великобритания, ныне она многонациональна и охватывает все цивилизованные общества и интересы цивилизации. Так что теперь, в отличие от XVI и XVII вв., уже нельзя говорить о некоем изолированном приюте для технологии, науки и гражданских прав, располагающемся в стороне от общего течения культурного развития. Постепенно вступают в действие всевозможные силы, примерно в одинаковой мере оказывающие влияние на положение дел во всех странах. Если гонка вооружений и внешнеполитические игры в духе династической политики будут снова доведены до конца и за вершатся обнищанием народа, торжеством аристократических добродетелей и мировым крахом, то уже не найдется того миролюбивого общества ремесленников и лавочников, которое могло бы стать резервом для нового культурно-промышленного старта. В известном смысле современная технология уничтожает почву, из которой она изначально произрастала и набирала силу, способную изменить ход истории. Она лишает любое общество возможности мирно стоять в стороне от огромного конгломерата народов.

Машинное производство - вот фактор, восходящий к основам современного положения дел. В одной из предыдущих глав

(гл. 2) на первый план была выдвинута технологическая природа машинного производства. Машинное производство пронизывает всю современную жизнь и в техническом смысле господствует над ней. Его преобладание можно видеть во всеобщем распространении точных механических измерений, а также в подгонке всех видов вещей, целей, действий, настоятельных потребностей и необходимых предметов быта к единому стандарту. Рассмотрение влияния такой широкомасштабной механической стандартизации на ход бизнеса составляет значительную часть содержания предыдущих глав. Здесь же нас будет интересовать связь между машинным производством и развитием культуры, т.е. дисциплинирующее воздействие, оказываемое на человека процессом стандартизации и механической унификации жизни общества во всех ее сферах.

Бремя подобной дисциплины выпадает в первую очередь на долю рабочих, занятых в машинизированных отраслях, и в гораздо меньшей степени на остальную часть общества, более или менее тесно связанную с широкомасштабным машинным производством. Повсюду, куда вторгается машинное производство, оно задает определенный темп для рабочих. Такой темп нельзя считать полностью обусловленным конкретными процессами, куда непосредственно вовлечен данный рабочий, но в известной степени этот темп связан с более всеобъемлющим процессом, в который вписываются соответствующие характеристики данного рабочего места. Отдельно взятому рабочему для достижения определенных результатов уже недостаточно использовать одно или несколько механических приспособлений, ибо таковой была его функция лишь на ранних стадиях эксплуатации машинной техники, хотя и в наши дни его работа во многом носит такой же характер. Но ограничиваться констатацией этого факта значило бы упускать из виду специфическую особенность участия рабочего в промышленной деятельности. Теперь рабочий выступает в качестве фактора производства, вовлеченного в механизированный процесс, функционирование которого подчиняет его движения заданному темпу и ритму. Разумеется, остается верным, и всегда было верным утверждение, что рабочий является мыслящим фактором производства, задействованным в данном процессе, тогда как машина, печь, железнодорожное полотно или реторта являются неодушевленными предметами, возникшими благодаря человеческому уму и управляе-

мыми рабочим. Но в современный производственный процесс вовлечены сам рабочий и его движения, и именно благодаря тому, что он по необходимости воплощает собой разумную подоплеку механизированного процесса, последний оказывает на него существенное воздействие. Данный процесс стандартизирует операции надзора над машиной и управления ею. Строго говоря, машина не предназначена для того, чтобы рабочий обращался с ней как ему вздумается. Его задача состоит в том, чтобы осмысливать функционирование машины в тех условиях, которые ему диктует ход производственного процесса. Мышление рабочего оперирует стандартными единицами измерения количества и качества. Если ему неизвестна достаточно точная оценка нужд данного процесса, то он опытным путем проверяет последствия отклонения от нормы в ту или иную сторону, тем самым выявляет эту норму и убеждается в необходимости ее соблюдения.

В результате имеет место стандартизация мыслительной деятельности рабочего, тем более жесткая и детализированная, чем более широкой и полной является машинизация производственного процесса, в котором он участвует. Из этого не следует делать вывод, что такого рода участие связано с низким уровнем мышления рабочего. Несомненно, ближе к истине обратное. Чем квалифицированнее рабочий, тем шире его умственный кругозор, а дисциплина машинного производства обычно повышает его квалификацию, даже если он работает не в той отрасли, где сформировалось его профессиональное мастерство. Но привитый машинным производством необходимый умственный кругозор носит специфический характер. Он требует строгой и неукоснительной дисциплины мышления, но такое мышление стандартизировано в смысле количественной точности. Вообще говоря, другой вариант умственного кругозора рабочего бесполезен или даже хуже, чем бесполезен, ибо навык мышления, отличного от количественных оценок, затуманивает требуемое технологией восприятие тех фактов, с которыми рабочий имеет дело1.

Вознаграждение, которое по праву получает дисциплинированный рабочий, свидетельствует о том, что конечным ориентиром его привычного мышления является механическая эффективность в том смысле, в каком слово “механическая” использовалось выше. Но механическая эффективность есть не что иное, как подогнанные друг к другу причина и следствие. Поэтому дисциплина, внедряемая машинной индустрией, становится привычной для образа жизни и менталитета рабочего, обуславливая размеренную механическую последовательность его действий, а результатом его мыслительной деятельности является привычное обращение к количественно измеримым причинам и следствиям наряду с относительным пренебрежением к такому применению умственных способностей, которое не связано с его работой.

Разумеется, дисциплина машинного производства ни при каких обстоятельствах и ни в каком классе общества не определяет полностью образ жизни и мышления по своему образу и подобию. В природе человека, к какому бы классу общества он ни принадлежал, присутствует слишком большой унаследованный из далекого прошлого остаток предрасположенностей и приверженностей, сказывающихся так или иначе. Машинный режим существует не столь давно, чтобы ему было по силам обеспечить всепроникающую строгую дисциплину, а совокупность унаследованных качеств и традиций слишком обширна и взаимосвязана, чтобы мы могли констатировать нечто большее, нежели отдаленные подступы к достижению такой дисциплины.

Машинное производство требует более или менее неослабного внимания к явлениям обезличенного характера и к следствиям и взаимосвязям, независимым от представлений, формируемых людскими склонностями и обычаями. Машина дезорганизует присущие доиндустриальному человеку навыки мышления. Она принуждает скорее к адаптации рабочего к работе, нежели к адаптации работы к рабочему. Машинная технология основана на знании безликих материальных причин и следствий, а не на сообразительности, прилежании или физической силе рабочего и в еще меньшей степени — на навыках и пристрастиях его начальства. В рамках такой работы, направляемой машинами, и в целом в рамках современной жизни, направленность которой определяется машинным производством,

ход событий задается чисто механически, и в результате дисциплина есть попросту порядок обращения с безликими фактами с целью достижения чисто механического эффекта. Такой порядок прививает тип мышления, для которого характерно восприятие обезличенной схемы причинно-следственных связей, пусть даже смутное, при этом оказываются за горизонтом такие значимые нормы, которые основаны на спускаемых сверху общепризнанных стандартах, имеющих лишь малосущественное значение для производственного процесса или для формирования образа мышления, порождаемого производственным процессом.

Машинное производство не имеет никакого отношения к проблемам добра и зла, человеческим достоинствам и недостаткам, т.е. всему, что не затрагивает материальной причинности, включая основы или ограничения закона и порядка, если не иметь в виду “закон и порядок”, которые могут быть выражены в таких параметрах, как давление, температура, скорость, предел прочности при растяжении и т.п. 1 Машинная технология не признает традиционно установленных правил, основанных на прецеденте; она не знает ни обычаев, ни хороших манер и не может найти полезное применение какому-либо ценностному суждению. Ее схема познания и умозаключений основана на законах материальной причинности, а не на древних обычаях, авторитете закона и его точном соблюдении. Ее метафизической основой служит закон причинно-следственной связи, который в головах его приверженцев подменяет собой даже закон достаточного основания2.

Диапазон общепринятых истин или унаследованных институтов, которые отвергает машинная технология, весьма широк

и на самом деле всеобъемлющ. Она столь же мало согласуется с более новыми традиционными истинами, связанными с естественной свободой, естественным правом или естественной религией, как и с вытесненными ими нормами истины, добра и красоты, выработанными в XVIII в. Антропоморфизм, какой бы облик он ни принимал, здесь бесполезен и бессилен.

Дисциплина, которую формирует занятость в машинном производстве, как оно здесь рассматривается, есть дисциплина мышления. Таким образом, коль скоро речь идет о мыслительных процессах, о формах восприятия и строе рассуждений, такой тип занятости представляет особый интерес для нашего исследования; как таковой, он олицетворяет определенную культурную ценность. Последняя тем выше, чем большим испытаниям подвергаются умственные способности человека, занятого работой указанного типа; и наиболее серьезные последствия машинизации производственных процессов следует выявлять среди промышленного рабочего класса, от которого требуется осмысливать эти процессы и осуществлять управление ими, а не среди тех, кто служит всего лишь механическим, вспомогательным элементом машинного производства. Дело не в том, что эти последние не подлежат дисциплине, диктуемой машинным производством, а в том, что такая дисциплина навязывается им как чуждая сила, и они скорее слепо воспринимают невесть откуда взявшиеся результаты, нежели осмысливают причинно-следственные связи, формирующие машинное производство. Сравнительно высокий уровень профессиональной подготовки, если речь идет о навыках конкретного мышления, следует искать среди квалифицированных рабочих высшего ранга и, пожалуй, в большей степени среди тех, кто принимает участие в разработке технологии или в наблюдении за производственными процессами, а еще более важно учитывать ярко выраженные и далеко идущие последствия деятельности тех лиц, от которых требуется проявление, так сказать, “рефлексивной гибкости” при управлении производственными процессами; от этих лиц требуется как бы содействие причинно-следственным законам, которые пронизывают наиболее значимые явления, сопряженные с производственными процессами, и поэтому им в первую очередь необходимо развивать мышление, адекватное условиям функционирования машинного

производства1. Метафизическая основа, на которую опирается такое мышление, должна оставаться общей применительно к любой последовательности значимых явлений, на что и претендуют метафизические допущения современной материалистической науки, восходящие к закону причинно-следственных связей, к совокупной причинной обусловленности, к устойчивости количества или еще какому-нибудь тезису высокой степени общности. Соответственно те, кто занимается современными материалистическими науками, преследуя свои непосредственные цели, в известной степени подобны высококвалифицированным работникам, занятым в механизированной промышленности2.

Если оставить в стороне военную службу, политику и религию с их архаическим атрибутом “призвания”, то можно выделить такие виды деятельности, как занятость в финансовой сфере или в сфере бизнеса, с одной стороны, и в промышленном механизированном производстве — с другой3. В прежние вре-

мена и фактически до определенного периода XIX в. различия между видами работы по найму не вполне совпадали с профессиональными различиями. Но постепенно, с течением времени, когда производство товаров для рынка становится общепризнанным принципом функционирования промышленности, возникает дифференциация родов занятий, или разделение труда, так что одна из категорий лиц берет на себя работу по осуществлению купли-продажи и сбережению запасов накопленных ценностей. Разумеется, остальная часть населения, которая, за неимением средств или не обладая склонностью к финансовым операциям, гораздо менее подходит для ведения таких операций, тем самым освобождается от забот, связанных с бизнесом, и в условиях возрастающей специализации уделяет свое внимание механизированным процессам, вовлекаясь в производство товаров для рынка. Таким образом, различие между финансовой и промышленной деятельностью, или соответствующими видами занятости, все в большей мере совпадает с профессиональными различиями. Дело здесь не в том, что специализация заходит настолько далеко, что освобождает некий класс общества от любых финансовых забот1, ибо даже те, для кого повседневная работа носит чисто механический характер, все же, как правило, вступают в торги со своими нанимателями по поводу размера заработной платы, а с другими лицами — по поводу снабжения необходимыми товарами и услугами. Таким образом, в условиях современной действительности ни один из активных классов не может считать себя освобожденным от работы ради денег.

Однако даже когда речь идет о заработной плате и снабжении товарами и услугами, необходимость уделять внимание финансовым проблемам все менее настоятельна. Например, все более привычная практика установления шкалы ставок заработной платы для массы рабочих, а также для тех, кого можно назвать инженерно-техническим персоналом, избавляет, хотя бы

частично, от необходимости долго и упорно уточнять детали соответствующих договоренностей. То же самое относится и к покупке потребительских товаров. В столицах и в промышленных городах обеспечение средствами существования все более подчиняется раз и навсегда заведенному порядку. Розничные цены, назначаемые продавцом, чаще всего бывают достаточно объективны. Очевидным примером является практика универсальных магазинов, где продавец устанавливает цену и вступаем в контакт с покупателем только при посредничестве торгового агента, не располагающего свободой действий в отношении условий продажи. Перемены в организации торговли потребительскими товарами, конца которым не видно, достаточно поразительны в сравнении с прошлым любого индустриального общества или с любым из тех обществ, которые принято именовать промышленно отсталыми.

Если речь идет о тех людях, для кого финансовая деятельность является не побочным занятием, а профессией, то это бизнесмены. Их устранение от мыслей о механических фактах и процессах весьма относительно. Даже тем бизнесменам, деятельность которых совсем далека от обращения с оборудованием или с товарами, а также от надзора за механизированными процессами — банкирам, адвокатам, брокерам и т.п., — все же приходится иметь некоторое представление о механических средствах повседневной жизни; по крайней мере, они вынуждены хотя бы немного думать о бытовой технике. В то же время те бизнесмены, чья деятельность более тесно связана с промышленностью, обычно имеют определенные познания и соображения по поводу производственных процессов; для них привычно мыслить на языке технической терминологии. Их мысли могут приводить к умозаключениям денежного характера, и проверкой силы и основательности их соображений может служить денежный результат, так что начало и конец мыслительной работы суть деньги, но эти мысли так или иначе попутно касаются общих характеристик механического процесса. Поэтому далеко не всегда удается полностью избавиться от необходимости прибегать к механическому мышлению в терминах причин и следствий.

Но после всех сделанных оговорок все же остается очевидным тот факт, что повседневная жизнь тех классов, которые заняты в бизнесе, в своих объективных характеристиках сущест-

венно отличается от положения классов, занятых собственно в промышленности. Между образом жизни этих двух классов имеется весьма ощутимое и постоянно нарастающее различие, отраженное в специфике дисциплины, которой подчиняется каждый из них. Такого рода различие порождает дифференциацию стереотипов мышления и привычной основы суждений, к которым прибегает каждый из этих классов. В результате имеет место расхождение точек зрения при осмыслении фактов и оценке обоснованности доводов. И распространенность, и контрастность подобных расхождений возрастают по мере дальнейшей дифференциации рассматриваемых сфер занятости, так что становится все труднее достичь взаимопонимания между классами относительно того, в чем состоят и чем различаются их убеждения, идеалы, сильные и слабые стороны их компетенции и опыта.

Первичной предпосылкой адекватности мышления класса предпринимателей являются естественные права собственности, т.е. оно опирается на институциональную значимость собственности как традиционно понимаемого общечеловеческого факта, а не на значимость в буквальном смысле слова, которую можно сформулировать на языке материальных причинно-следственных связей, в то время как мышление классов, занятых в машинной индустрии, как правило, погружено в мир последовательных причин и следствий, которые не выражаются на языке общечеловеческих естественных прав и не дают никаких ориентиров в вопросах институционализированного добра и зла или традиционной мотивации. Аргументация, в основе которой лежат материальные причинно-следственные связи, отторгает аргументацию, апеллирующую к общеизвестным прецедентам или достаточным основаниям действий, и это отторжение взаимно.

Мышление финансистов консервативно, тогда как мышление промышленников основано главным образом на чуждой консерватизму механической причинной обусловленности. В основе института собственности лежат стереотипы мышления, для которого собственность является общепризнанным фактом; в соответствии с этим постулатом формируется и логика мышления финансиста, погруженного в процесс движения прав собственности. Характерной чертой стереотипа мышления финансиста является обращение к традиционной основе юридической процедуры, завершающей сделку, к антропоморфизму, объяснению

соответствующих феноменов на языке человеческих отношений, свободы действий и выбора. Конечным критерием достоверности при расследовании оснований естественных прав всегда является прецедент или принятое решение. Данная аргументация всего лишь аргументация де-юре, но не де-факто, а полученная подготовка придает гибкость и уверенность при поисках различий и обобщений юридического характера, ничем не помогая реальному познанию объективных феноменов. Образ мыслей, который присущ финансисту, ведет к интерпретации новых фактов на языке общепризнанных прецедентов, а не к пересмотру знаний, извлеченных из прошлого опыта в свете этих новых фактов. Цель состоит в том, чтобы подогнать факты под закон, а не приспособить закон или общие правила к реальным фактам. Такая установка благоприятствует восприятию общего, абстрактного, опирающегося на обычай правила как чего-то вполне реального, причем его реальность рассматривается как реальность более высокого порядка, чем реальность объективных нестандартных фактов. Такая подготовка придает изощренность метафизической аргументации и так называемому практическому управлению делами, отличному от чисто технической работы, способствует так называемой организационной, или управленческой, эффективности. Практическая эффективность означает умение “перелицевать” факты таким образом, чтобы они соответствовали общепринятым нормам, и более эффективно использовать сложившуюся ситуацию применительно к правилам ведения денежных операций1.

Умственная позиция, выработанная упражнениями в юридической логике, которыми насыщено мышление финансиста на всем пути от финансовых предпосылок до финансовых умозаключений, неизбежно является консервативной. Такой тип мышления предполагает действенность традиционно установленных постулатов и соответственно исключает скептическое отношение к этим постулатам или к воплощающим их институтам. Это может привести к скептицизму, распространяющемуся на другие, более старые институты, которые не соответствуют посту-

латам, утверждающим естественные права, но такой скептицизм не может поколебать саму основу естественных прав. Точно так же мышление в понятиях материального причинно-следственного ряда не может быть скептическим по отношению к своему фундаментальному постулату, т.е. к закону причинно-следственных связей; но поскольку материалистическая основа такого мышления, по всей видимости, не соответствует общепризнанным институтам, то обусловленные дисциплиной машинной технологии воззрения не могут на данный момент считаться консервативными.

Предпринимательский класс в целом консервативен, но такой консервативный уклон, разумеется, нельзя считать присущим только этому классу. Он не является единственным, чье мышление привычно движется в русле общепринятых истин. Профессионалы такого рода не только те, чье мышление можно охарактеризовать как преимущественно консервативное. На самом деле стиль мышления представителей ряда других классов — военных, политических деятелей, духовенства — консервативен в гораздо большей степени, так что если мышление, сформированное работой в сфере бизнеса, характеризуется как консервативное, то мышление лиц, связанных с более архаичными видами занятий, следует считать реакционным1. Крайняя

традиционность означает крайний консерватизм. Консерватизм означает установку на сохранение действующих общепринятых правил. Таким образом, порядок современной деловой жизни, можно сказать, попросту призван сохранять что-то от культуры “высокого варварства”, и в то же время этот порядок не поддерживает дисциплинирующую силу варварской культуры в такой же степени сохранности, как некоторые другие только что названные профессии.

Дисциплина современной промышленной деятельности относительно свободна от пристрастия к консерватизму, но различия между инженерно-техническими и деловыми профессиями в данном отношении суть различия в степени. Дело здесь не просто в том, что традиционные стандарты достоверности приобретают расплывчатый характер из-за недостаточного их применения промышленными классами. Дисциплина, устанавливаемая процессом промышленной деятельности, во многом противоречит привычке мыслить в известных антропоморфных категориях, будь то проникнутый духом консерватизма постулат естественных прав или что-либо другое. А если говорить о специфических требованиях к профессиональной подготовке работника, то между отдельными отраслями промышленной деятельности существует большое расхождение. Чем в большей мере данная отрасль носит характер машинного производства и в меньшей — кустарного, тем более четко выражены профессиональные навыки и черты, отличающие людей разных профессий. Тезис, что машина стала господствовать над человеком, работающим с ней, и властителем культурного богатства общества, в жизнь которого она внедрена, имеет более глубокий смысл, чем в него обычно вкладывают.

Поэтому в современной жизни распространение деятельности, основанной на расчетливом и тонком обращении с машиной, имеет весьма далеко идущие последствия. Оно оставляет незатронутой лишь малую часть общества; прямо или косвенно давление машины распространяется на всю массу населения и в ряде аспектов ставит в жесткие рамки повседневную жизнь буквально всех классов, но все же наиболее непосредственно и глубоко оно сказывается на квалифицированных работниках, которым обращение с машиной не оставляет никаких шансов на смягчение ее власти независимо от характера их работы или поведения.

Повсеместное присутствие машины, которому сопутствуют такие нематериальные вещи, как идеальное представление о рабочем дне и скептическое отношение к тому, что обладает всего лишь условной значимостью, является недвусмысленным признаком современной западной культуры, отличающим ее от культуры других эпох и регионов. Следы этого присутствия в разной степени проникают в классы и слои общества, но в среднем они проявляются гораздо более активно, чем в любой из прошлых эпох, особенно в передовых индустриальных обществах и в тех классах, чья профессиональная деятельность непосредственно связана с техникой1. По мере развития организации материального аспекта жизни усиление такого культурного воздействия в масштабах всего общества идет с нарастающей скоростью, так что вполне можно предугадать будущее доминирование “модернистского” типа культуры, если только для противодействия ему не найдется адекватного средства. И поскольку продолжаются сопутствующие этой тенденции дифференциация и специализация видов занятости, все более широкие слои населения оказываются скованными жесткой дисциплиной, и в результате ослабевает ощущение незыблемости традиционных институтов, лояльное и почтительное отношение к ним.

Общепринято считать, что в наши дни население промышленных регионов весьма близоруко и явно неспособно позаботиться о деталях финансового обеспечения собственной жизни. Это относится не только к фабричным рабочим, но и ко всему классу инженеров и техников высшей квалификации, изобретателей, специалистов в области технологии. Данный феномен не является строгим правилом, но вполне пригоден для обобщения. Персонал современной фабрики можно сравнить с классом ремесленников, которых они вытеснили, а также с сельским населением в нашу эпоху, прежде всего с мелкими сельскими собственниками-арендаторами. Тяготы современных промышленных классов не связаны со скудостью благоприятных возможностей для осуществления сбережений по сравнению с ремесленниками былых времен или с современными фермерами и крестьянами; не связано оно и с недостатком умственного развития, ибо сопоставление умственных способностей разных

слоев населения часто оказывается в пользу современных промышленных рабочих. Отмеченную непредусмотрительность, как правило, обсуждают в неодобрительных тонах, и при этом мы слышим немало проповедей бережливости и следования обычаям предшествующих поколений. Но такие проповеди не дают ощутимого эффекта. Проблема здесь скорее в привычке как второй натуре, чем в логически обоснованных убеждениях. Непредусмотрительность можно объяснить разными причинами, но вполне уместно задаться вопросом, не является ли отсутствие бережливости и накопленного имущества у представителей данного класса следствием их относительно недостаточного умения ориентироваться в финансовых делах, а также их вовлеченности в уклад жизни, не способствующий привычке экономить.

Неподготовленность к финансовым операциям сама по себе не объясняет характерного для современных рабочих отсутствия бережливости, тем более что речь идет всего лишь об относительной и далеко не полной неподготовленности. Более уместно было бы прибегнуть к другим объяснениям, например, что противостоящее бережливости расточительство обычно подогревается чувством зависти к тем, кто обладает финансовыми преимуществами. Кроме того, даже искушенность в финансовых операциях приводит к неоднозначным последствиям, если учесть некоторые реальные требования современной действительности. К числу таких требований относится так называемый закон демонстративно-избыточных расходов. В современных условиях безоглядные расходы на приобретение потребительских благ являются необходимым условием сохранения хорошей репутации1, что способствует безотлагательному потреблению, а отнюдь не сбережениям. Пожалуй, еще более бесспорным препятствием к проявлениям бережливости со стороны рабочих является то обстоятельство, что современная широкомасштабная организация промышленности требует высокой степени мобильности наемной рабочей силы. Фактически такая организация требует от рабочей силы и организации труда не только мобильности, но и взаимозаменяемости, рассредоточения, поскольку задействованные механизированные приспособления также являются подвижными и рассредоточенными.

Необходимо, чтобы вся масса работников была стандартизирована, подвижна и взаимозаменяема, будучи почти такой же обезличенной, как сырье или промышленные полуфабрикаты. Отсюда следует, что современный рабочий не может иметь постоянного местожительства. В силу этого обстоятельства у него не возникает стремления инвестировать свои сбережения в недвижимое или в какое-либо иное жизненно важное имущество. К этому можно добавить, что его меньше волнует состояние счета в банке, когда за этим не стоит забота о сохранении такого имущества, как жилая площадь, которая приносит ощутимую пользу своему владельцу и настоятельно требует текущего ремонта и улучшений.

Условия жизни, навязанные трудящемуся населению машинной индустрией, отбивают у него склонность к бережливости. Но даже если не принимать во внимание это почти физическое препятствие к приобретению имущества рабочим классом, то все же остается нечто, что можно приписать моральному эффекту машинной технологии. Промышленный рабочий класс, похоже, теряет инстинктивную тягу к индивидуальной собственности как своему “естественному” праву. Приобретение имущества уже не привлекает его как самоочевидный источник комфорта и силы. Естественное право собственности уже не имеет для него такого значения, как прежде.

Подобное изменение наглядно проявляется и в другом аспекте современных настроений, характерных для класса промышленных рабочих. Организации промышленности на основе машинного производства сопутствует развитие тред-юнионизма и так называемого тред-юнионистского духа. Исторически такое развитие началось с промышленной революции, которая поначалу носила спорадический, беспорядочный и нерешительный характер; точную дату ее пришествия, как и всякой революции, установить невозможно. Страной ее зарождения, “характерным регионом” и полигоном, где она достигла законченного выражения и обрела максимальную силу, стала Англия — страна, в которой зародилась и получила наиболее полное и последовательное развитие современная машинная индустрия. Другие страны всего лишь следуют примеру Великобритании и явным образом заимствуют ее опыт и концепции. И все же история профсоюзного движения в других странах, судя по всему, показывает, что рабочий класс этих стран не

склонен бездумно заимствовать идеалы и методы организации у своих британских собратьев — по крайней мере настолько, чтобы принять такие же общие социальные установки и линию поведения, опирающуюся на британский опыт. В частности, этот опыт показывает, что невозможно внедрить дух тред-юнионизма и соответствующие этому духу принципы в любое общество до тех пор, пока не пройдет достаточно времени, позволяющего машинной индустрии полностью стандартизировать труд и образ жизни рабочего класса на машинной основе. Рабочие не склонны в одночасье брать на вооружение всю полноту тред-юнионистских идеалов, как только начинается внедрение современных методов ведения бизнеса и деятельность профсоюзов становится целесообразной для рабочего класса. Сначала должно пройти определенное время, пока ситуация в сфере бизнеса не станет адекватной деятельности профсоюзов как своего рода делового предприятия, и еще большее время, пока вся масса рабочих не будет готова действовать в тред-юнионистском духе и в направлении, устраивающем работников технически оснащенных отраслей. Судя по всему, для того чтобы благоприятные для деятельности профсоюзов настроения и мнения рабочих обрели согласованность и форму, необходим более или менее продолжительный промежуток времени.

Наиболее характерной причиной предубежденности против профсоюзов является отрицание ими общепризнанной догмы естественных прав повсюду, где механическая стандартизация современной промышленности вступает с нею в конфликт. Недавние судебные решения в Америке, как и итоги аналогичных судебных процессов в Англии в те годы, когда развитие Великобритании достигло примерно той же стадии зрелости, что и современное положение дел в Америке, недвусмысленно свидетельствуют, что действия тред-юнионов чаще всего противоречат основам естественных прав, предусмотренных обычным правом. Тред-юнионизм не признает за рабочим права заключать индивидуальные контракты найма, как и свободу действий нанимателя, предполагающую, что тот ведет бизнес, руководствуясь только своими интересами. Чтобы замаскировать эту разрушительную для естественных прав тенденцию, которую несут в себе цели и устремления профсоюзов, было придумано много благочестивых фраз, но суды, стоящие на твердой почве

общепризнанных естественных прав, обычно быстро справляются с изворотливой софистикой, которую адвокаты профсоюзов предлагают на их рассмотрение. Судьи смотрят в корень проблемы, объявляя распоряжения профсоюзов чуждыми естественным правам как рабочих, так и нанимателей в том смысле, что эти распоряжения препятствуют личной свободе и способствуют ограничению торговли. Таким образом, эти распоряжения нарушают систему закона и порядка, основанную на естественных правах, хотя на самом деле они следуют в русле того закона и того порядка, которые воплощены в механической стандартизации производственных процессов.

Тред-юнионизм является порождением относительно поздних этапов развития промышленности и постепенно делал успехи, адаптируясь к старым методам и формам организации труда, унаследованным от времен ремесленничества и мелкой торговли. Это движение, призванное приспособить, по-новому интерпретировать, перестроить прежние формы с минимальным ущербом для привычных предрасположенностей и мнений, насколько это совместимо с новыми насущными проблемами и порожденными ими новыми стереотипами мышления. В тред-юнионизме просматривается стремление достигнуть компромисса между общепризнанными представлениями о том, что “естественно” должно быть делом промышленного бизнеса, с одной стороны, и новыми потребностями промышленности, а также вновь возникшими предрасположенностями рабочего — с другой. Тем самым тред-юнионизм следует воспринимать как отражение механической стандартизации промышленности, но в чем-то размытое, не вполне адекватное. До сих пор это движение демонстрировало непрерывный рост не только в смысле численного состава, но и размаха направлений деятельности, призванной реализовать поставленные цели; и поныне это движение не делает пауз в своей ведущейся методом проб и ошибок, но все более широкомасштабной атаке на крепость общепризнанных естественных прав. Позднейшие, наиболее зрелые проявления тред-юнионизма в целом носят экстремистский характер, поскольку они открыто направлены против естественных прав собственности и свободы финансовых контрактов.

Природу компромисса, предлагаемого тред-юнионизмом, можно продемонстрировать списком предъявляемых им требований: переговоры о заключении коллективного договора между проф-

союзами и нанимателями по поводу заработной платы и других условий найма; разбирательство разногласий между владельцами предприятий и рабочими путем арбитража; нормированные ставки заработной платы; нормированный рабочий день; контроль за соблюдением режима труда отдельно мужчин, женщин и детей и штрафы за его нарушения; штрафы за нарушения санитарных норм и правил техники безопасности; взаимное страхование рабочих от несчастных случаев, нетрудоспособности и безработицы. Во всех этих пунктах цель, которую преследует тред-юнионизм, редко доходит до открытого и полного отрицания догмата естественных прав. В сущности, тред-юнионизм заботится всего лишь о вмешательстве там, где этот догмат идет вразрез с условиями жизни рабочих, навязываемыми им современной индустриальной системой, или там, где он вступает в противоречие с общими настроениями, преобладающими в среде рабочих.

Когда профсоюзное движение занимает откровенно враждебную позицию по отношению к естественно-правовым институтам собственности и свободного индивидуального контракта найма, оно перестает быть просто тред-юнионизмом и трансформируется в нечто такое, что можно назвать социализмом за неимением более подходящего термина. Такая экстремистская позиция, опровергающая исторически сложившиеся устои и явным образом утверждающая механическую стандартизацию промышленности в противовес стандартизации бизнеса на основе обычного права, представляется логичным следствием характерных для тред-юнионизма предубеждений; хотя такая позиция приобрела приверженцев в ряде профессиональных союзов, ее всеобщее распространение если и произойдет, то только в будущем. В целом ее проявления в наше время заходят намного дальше, чем прежде, а предрассудки профсоюзных лидеров, как и более “бдительных” рабочих, вовлеченных в профсоюзное движение, заходят дальше, чем их официальные заявления.

Перипетии истории тред-юнионизма можно проиллюстрировать на примере их практического отношения к принципам естественных прав, лежащим в основе современных деловых связей. Хорошо известно, что тред-юнионы последовательно избегают финансовой ответственности за действия своих членов или должностных лиц, как и регистрации в качестве юридиче-

ского лица. На практике у нанимателя нет выхода и ему приходится терпеть банкротство из-за того, что профессиональный союз его рабочих не желает жить в соответствии с условиями заключенных с ним соглашений. В Англии такое избавление от финансовой ответственности обрело законную силу, но недавнее решение палаты лордов, вынесенное ею на свой страх и риск, может привести к тому, что начнет преобладать противоположная точка зрения. Пока трудно оценить, как решение наиболее консервативной судебной инстанции Великобритании скажется на тред-юнионизме. Судя по всему, вполне можно ожидать, что оно будет воспринято им как проблема: “каким образом можно избежать установленной судом финансовой ответственности?”, а не “каким образом можно оправдать отказ от такой ответственности?” Несомненно1, упомянутое решение относится к категории правил, предусмотренных обычным правом. Но, будучи вполне очевидным2, оно самым решительным образом противоречит практике тред-юнионов и абсолютно чуждо позиции профсоюзных активистов3.

Намеренное уклонение профсоюзных деятелей от финансовой ответственности характеризует их отношение к принципам общего права. Профсоюзы и их методы работы, по существу, не признают над собой силу закона. Лишь весьма неохотно, разве что в качестве ответчиков, профсоюзы иной раз появляются в гражданском процессе. Когда же они добиваются реализации установленных законом мероприятий, например нормирования

рабочего дня, введения санитарных правил или обеспечения техники безопасности, они в основном апеллируют к уголовному праву.

Разумеется, можно возразить, что рабочие, состоящие в профсоюзах, следуют указанному курсу просто потому, что это продиктовано их эгоистическими интересами; их общие потребности и слабости позиции в переговорах с нанимателем один на один толкают их к объединению и коллективным действиям при конфликтах с нанимателями, а то обстоятельство, что их требования не становятся поводом для возбуждения судебного процесса, разогревает их стремление добиваться своих целей путем незаконных методов принуждения. Но такое возражение мало чем отличается от утверждения, что осложнения, навязанные рабочим механически стандартизированной индустриальной системой, суть противозаконные осложнения, которые не вписываются в условия функционирования делового предприятия, и поэтому их нельзя согласовать с обусловленными естественными правами принципами собственности и свободы контракта, лежащими в основе деловых отношений; тем самым эти осложнения невозможно урегулировать на основе обычного права, что вынуждает рабочих принять иную точку зрения и апеллировать к иным принципам, не узаконенным обычным правом. То есть, иными словами, эти осложнения, вынуждающие профсоюзных деятелей решать свои проблемы иначе, чем на основе существующих правовых институтов, служат тем средством, благодаря которому обеспечивается дисциплина машинной индустрии и происходит перемена стереотипов мышления у рабочих. Жесткая дисциплина, диктуемая потребностями обеспечения средств существования, порождает новую точку зрения и вынуждает рабочих последовательно ее воспринимать. Но это еще не все, что несет в себе механическая стандартизация промышленности в данном аспекте; помимо сказанного она создает условия, при которых схема экономической жизни обретает новую, измененную форму. Цель, которую ставит перед собой деятельность профсоюзов, связана не с естественной свободой, правом собственности, личной свободой действий, а со стандартизацией средств существования и настоятельных потребностей; эта цель формулируется не на языке деловой целесообразности, а в терминах технологических, организационных единиц и стандартизированных отношений.

Представленное выше описание тред-юнионизма, разумеется, весьма схематично, каковым неизбежно должно быть сжатое и предпринятое мимоходом обсуждение данного вопроса. Здесь рассматриваются лишь те характеристики, которые отличают тред-юнионизм от ментальной схемы бизнеса, с которой он вступает в конфликт. Разумеется, многое от этой схемы мышления финансового или иного бизнеса присутствует и в требованиях тред-юнионов, и многие их доводы выражаются на деловом языке. В кампании, проводимой тред-юнионами, достаточно много непродуманного и противозаконного, эти факты общеизвестны, и здесь нет надобности перечислять их. Они обычно приобретают большое (а на самом деле весьма преувеличенное) значение в глазах критиков, которые рассматривают тред-юнионизм с точки зрения естественных прав. Тред- юнионизм не вписывается в общую схему естественных прав на праведную и честную жизнь, но именно здесь-то и заложена его культурная значимость. Суть проблемы в том, что выдвигаемые тред-юнионизмом новые цели, идеалы и средства неадекватны общепризнанной институциональной структуре, и те люди, которые вступают в профсоюзы, как бы они ни были грубы и ослеплены, пытаются под давлением машинного производства перестраивать эту институциональную структуру ввиду нового затруднительного положения, в которое оно их ставит.

При характеристике тред-юнионов в первую очередь обращает на себя внимание тот факт, что благодаря дисциплине механической стандартизации промышленности определенные естественные права, особенно право собственности и свободы индивидуального контракта, пребывают в “подвешенном” состоянии в сознании тех классов, которые непосредственно подчинены такой дисциплине. К этому можно добавить, что и другие классы в той или иной степени сочувствуют профсоюзным активистам и умеренно заражены аналогичными сомнениями и недоверием к принципам естественной свободы. Когда подозрительность в отношении принципов бизнеса возрастает до такого уровня, что становится нетерпимой ко всем финансовым институтам и приводит к требованиям не только ограничить, но и полностью аннулировать права собственности, то речь идет уже о таких движениях, как социализм и анархизм. Подобная неприязнь социалистического толка широко распространена

среди передовых индустриальных наций. Никакое другое явление цивилизации не несет в себе такую угрозу общепризнанной экономической и политической структуре; нет ничего столь же беспрецедентного и вносящего подобную сумятицу среди людей бизнеса. Непосредственной опасностью, связанной с социалистическими настроениями, сопровождающимися недовольством властями, является падение доверия к обусловленному естественными правами институту собственности вместе с нежеланием считаться с другими нормами унаследованных из прошлого институциональных стандартов. Зараженные социалистическими причудами группы протестуют против существующей экономической организации, но при этом их выбору импонирует в чем-то еще более жесткая экономическая организация. Они требуют организации промышленной деятельности в противовес торговой. Их чувство экономической сплоченности не кажется столь уж порочным; на самом деле многим их критикам такая позиция представляется оправданной, но излишне резко выраженной; ее подоплеку следует искать в механической согласованности производственной деятельности с вытекающими отсюда ограничениями, а не в коллизиях текущей экономической конъюнктуры и столкновении представленных в массовом сознании точек зрения на добро и зло применительно к экономике.

Социалисты редко достигают взаимного согласия по поводу программы на будущее. Их предложения носят нечеткий, противоречивый характер и почти всегда ориентированы на отрицание. Пожалуй, именно негативный тон социалистической пропаганды вызывает у критиков склонность не замечать ее сильных мест. В самом деле, пристрастие социалистов к борьбе с предрассудками, туманный и непоследовательный характер их предложений в наши дни воспринимаются как признак того, что позицию социалистов невозможно четко сформулировать на языке набирающих силу современных институтов, а также как проявление несостоятельности социалистических идеалов. Однако достоинства позиции социалистов не являются предметом данного исследования. Обсуждаемый здесь вопрос — это причины выступления социалистов; корень их недовольства не имеет отношения к более тонким аспектам, связанным с природой разногласий между самими социалистами. Современный социализм носит, по существу, сектантский характер, ибо про-

тивостоит общепризнанным традициям. Степень и направленность такого сектантства имеют много разновидностей, но в рамках стереотипов мышления социалистов все они солидарны в том, что институциональные формы прошлого непригодны для жизни в будущем1.

Недовольство социалистов правительством можно объяснять завистью, классовой ненавистью, неудовлетворенностью собственной судьбой в сравнении с судьбой других, а также ошибочным представлением о собственных интересах. Такое объяснение вполне уместно, но оно не затрагивает социализм в тех аспектах, в которых он отличается от других движений с аналогичной мотивацией, т.е. такая критика социализма затрагивает не его специфические черты, а общие характеристики недовольства широких народных масс. История демонстрирует немало таких движений, вызванных реальными или воображаемыми лишениями и несправедливостью. Исходя из зафиксированного в истории опыта прошлого, можно ожидать, что, руководствуясь мотивами и соображениями, которые приписывают им консервативные критики, оппозиционно настроенные социалисты могли бы потребовать всего лишь перераспределения собственности и реорганизации системы соответствующих прав в пользу недовольных своим положением классов. Характерно, что целый набор доктрин, охватывающих вопросы распределения дохода в традиционных экономических системах, по существу игнорируется современными умозрительными рассуждениями социалистического толка1.

Замешательство лиц, обеспокоенных угрозой надвигающегося подрыва прав собственности, которого добиваются социалисты, имеет двойственную природу:

1). для этих лиц непостижимо отсутствие имущественных прав, и совместная жизнь в обществе без четко определенного владения средствами существования представля-

ется им практически невозможной; в мышлении консервативных критиков социализма владение благами присутствует в самих этих благах;

2). владение средствами существования является неотъемлемым, этически неопровержимым правом человека; отмена собственности воспринимается как нарушение фундаментального нравственного принципа, ибо собственности на средства существования приписывается сила нравственно необходимого и неотчуждаемого права человека.

Все, таким образом, сводится к постулату, что институт собственности не может быть отброшен, ибо он является органической функцией человеческой натуры и неотъемлемым фактором существующего порядка вещей, которому подчиняется и человеческая жизнь.

Для современного социалиста такие представления выглядят все более неубедительными. В его позиции четко наблюдаются прогрессирующие изменения. Ее все труднее сформулировать в виде деловых предложений. Требования социалистов все труднее излагать в форме финансовых притязаний. Борьба за неурезанный продукт труда, некогда занимавшая видное место в шумных протестах социалистов и набиравшая силу в первые три четверти XIX в., постепенно становится все менее внятной как в устах агитаторов, так и у приверженцев их пропаганды в последнем поколении. Сегодня такие притязания выглядят запоздалыми доктринами, выдвигаемыми в защиту социализма гораздо реже, чем в период его зарождения, причем в основном новообращенными, для которых метафизические представления, далекие от здравого смысла современных деловых кругов, более значимы, чем для социалистов, занимающих прочное положение в обществе. Притязания на весь продукт являются одним из пунктов догмата естественных прав и как таковые скорее служат отзвуком той институциональной ситуации, из которой вырос социализм, нежели отражают видение будущего, адекватное настроениям сегодняшних социалистов.

Атавистическое чувство справедливости в отношении права собственности редко встречается в среде стачечников, работающих в крупных технически оснащенных отраслях, где рекрутируются ряды признанных лидеров социализма. Этих ста-

чечников все меньше сдерживают соображения законных прав собственности, интересы собственника предприятия и т.п. Принцип, в соответствии с которым человек может распоряжаться собой по собственному желанию, теряет силу в глазах такого рабочего, судя по всему, по той причине, что духовная почва, на которой держится понятие “я сам себе хозяин”, выбивается из-под ног его современным опытом. Призывы к ограничению свободы действий предпринимателя, лишению его предпринимательских прав постепенно вызывают все больше сочувствия у массы промышленных рабочих, а вопрос о возмещении убытков, связанных с возможными потерями, по большей части игнорируется. Социалисты ставят вопрос не о том, как упорядочить притязания на собственность, а о том, что следует делать, чтобы положить конец этим притязаниям1.

Вопрос о справедливости или несправедливости при распределении богатства подразумевает тот или иной вариант юридического оформления права собственности или по крайней мере веские основания, к которым можно апеллировать при рассмотрении притязаний на это право, выступающее в качестве главной предпосылки любых доводов в пользу справедливости распределения богатства; и такая предпосылка предана забвению теми группами, среди которых особенно распространены социалистические настроения. Идея справедливости, похоже, не входит в репертуар социалистических концепций. Именно в этом пункте, являющемся исходной точкой аргументации, возникает коренное расхождение взглядов, препятствующее не только возможному согласию между социалистами и их консервативными оппонентами, но даже какому-либо существенному обмену мнениями между ними. Вооруженные идеями здравого

смысла, консерваторы делают умозаключения по данному вопросу, апеллируя к общепризнанным прерогативам прав собственности как к основному фактору; такой традиционной предпосылке, основанной на здравом смысле, в социалистическом мышлении не находится места. Тем самым возникает острая полемика между этими двумя сторонами, разделенными метафизикой, лежащей в основе мировоззрений и логических рассуждений, и соответственно нет смысла искать взаимопонимания между ними. Никакое прочное согласие невозможно между лицами, придерживающимися предвзятых убеждений и мнений, в корне отличающихся друг от друга.

И все же между консервативно настроенными реформаторами и борцами с традиционными верованиями есть много общего. Преобладающие у тех и других стереотипы мышления являются смесью предвзятостей и критического проникновения в суть вопроса. Но указанные компоненты этой смеси в неравной степени присутствуют у двух противоборствующих сторон: у одной преобладает отстаивание консервативных принципов, у другой — борьба с традиционными предрассудками. В отличие от прежних эпох и других культурных регионов, общая тенденция современной западной культуры в целом носит “иконоборческий” характер, причем рассматриваемое противоречие имеет место именно в рамках западного культурного консенсуса. Когда та или иная из взаимоисключающих тенденций — апелляция к общепризнанным прецедентам и апелляция к осмыслению реальных фактов — перевешивает другую, тогда направленность общего культурного движения будет смещаться либо к более конвенциональной, архаичной позиции, либо в сторону “иконоборческой”, материалистической позиции. В наше время имеет место именно вторая фаза развития цивилизации. При малосущественных исключениях тенденция мышления основной массы современного населения носит утилитарный, т.е. менее романтический и менее идеалистический, характер.

Укоренившееся ныне сознание весьма далеко от благоговейного, проникнутого метафизическим духом воззрения на человеческие отношения.

Расхождение между консерваторами и врагами предрассудков необязательно означает, что позиции этих двух сторон взаимно противоположны, более того, нельзя даже сказать, что между ними пролегла пропасть. Ни тот ни другой лагерь не

может считаться реакционным1. Вообще говоря, им обоим больше присуща беспристрастная, реалистическая и меньше — традиционная точка зрения. При таком сложном культурном развитии новые стереотипы мышления, в сущности, по кусочкам отвоевывали территорию у старых, например, заменяя освященные законом феодальные и теократические принципы естественными правами. Так что позицию, на которой в наше время стоит основная масса консерваторов, нельзя считать безнадежно архаичной. Это реалистическая позиция, которая, правда, более тесно связана с общепринятыми условностями, чем позиция, на которой стояли борцы с предрассудками сто лет назад.

Весь современный комплекс культуры находится в состоянии некоего сдвига в сторону более реалистической, менее зыбкой основы. Во многом такой же характер носит направленность интеллектуального развития и сопутствующих ему изменений, проникающих в народные массы; но скорость таких изменений, т.е. темп вытеснения традиционных идеалом прозаическими ценностями, неодинакова для разных слоен общества. Именно по этой причине мы акцентируем внимание на противоречиях между ними. Степень соответствующих изменений у рабочих промышленных предприятий настолько превышает таковую у консервативно настроенной массы, что возникает необходимость констатировать разрыв между культурами первой и второй групп. В результате возникает разрыв между институционализированными целями и идеалами, который может иметь серьезные последствия, хотя и вызван разницей скорости движения, а не расходящейся культурной тенденцией.

При современном дифференцированном темпе развития смена вех зашла настолько далеко или достигла такой точки среди массы социалистов, что их мышление стало адекватным реальной действительности, особенно в отношении экономических институтов. В то же время у консервативных слоев такие изменения не столь велики, чтобы отвратить их от общепринятых

традиционных истин, особенно в отношении экономических институтов, а также социальных проблем, коренящихся в экономических неурядицах. В случае социалистов изменения стереотипов мышления настолько значительны, что являются изменениями не в степени, а в сути. В их позиции грубая реальность вышла на первый план, общепризнанное же представление о ее смысле заняло второстепенное место, а такое изменение обретает революционный характер. В случае консервативных слоев, поскольку соответствующие изменения в их среде не зашли настолько далеко, чтобы затрагивать базисные институциональные принципы, они пока что являются изменением в степени, а не в сути и не носят революционного характера. Нынешние воззрения респектабельной публики по этим вопросам все еще остаются на том же допотопном уровне, что был в период формирования финансовых институтов, по поводу которых до сих пор в деловых кругах не прекращается полемика. На сегодняшний день нет оснований опасаться, что эти люди достигнут зрелого революционного склада мышления. Порядок их повседневной жизни в целом не благоприятствует подобной перспективе.

В сущности, такого же мнения по этому предмету придерживаются революционно настроенные социалисты, особенно те, чьи корни восходят к марксизму. Они убеждены, хотя и, разумеется, не до конца осознанно, что респектабельные, т.е. компетентные в финансовых вопросах, лица органически не способны принять участие в рабочем движении, даже если очень постараются. Считается очевидным, что состоятельные люди по причине своего экономического положения бессильны усвоить социалистические идеи. Выдвинутая здесь аргументация может служить подкреплением такой точки зрения, но это уже другой вопрос. Взамен противопоставления состоятельных и бедных граждан демаркационную линию следует проводить между теми, кто готов заниматься социалистической пропагандой, и теми, кто не готов для подобной деятельности, т.е. между классами, занятыми в промышленности, и профессиональными финансистами. Дело не столько в обладании собственностью, сколько в сфере занятости и не столько в относительном богатстве, сколько в характере работы. Именно последний играет действительно важную роль, так как речь идет о стереотипах

мышления, которые он формирует. Сами социалисты объясняют свои разногласия разницей в стереотипах мышления, отраженных в образе жизни, а не правовым отношением к накопленным благам; последний фактор следует учитывать, когда объясняется враждебность между классами, занимающими полярное общественное положение; но этого недостаточно для объяснения, почему социалистические настроения где-то имеют ограниченное распространение.

Любопытна тенденция проявления недовольства (в социалистической окраске) существующим положением вещей: оно охватывает одни группы и не затрагивает другие. Такому недовольству особенно подвержены квалифицированные работники, имеющие дело с техникой, тогда как юристы наименее восприимчивы к такого рода настроениям. Банкирам и им подобным категориям бизнесменов, наряду со священниками и политическими деятелями, также не свойственно испытывать серьезное недовольство существующим положением вещей; точно так же невосприимчива к социалистическим настроениям и основная масса сельского населения, как и провинциалы и мелкие фермеры в пригородных районах1; глухи к социалистической пропаганде преступные элементы крупных городов, а также население полуцивилизованных и малокультурных стран. Не затронуты всерьез социалистическими идеями неквалифицированные рабочие, особенно те, кто не имеет контактов с рабочими высшей квалификации. Центрами оппозиционных социалистических настроений являются крупнейшие промышленные города, а наиболее активное ядро социалистической оппозиции состоит из объединения рабочих высокоорганизованных специализированных отраслей, чья деятельность связана с умственным трудом. Нельзя сказать, что острая форма социалистической инфекции не распространяется за пределы этого узкого круга, но чем она дальше от центра распространения, тем в большей степени носит спорадический и нечеткий характер, тогда как вблизи от этого центра она обретает характер повальной эпидемии. Что касается высокообразованных групп, там социали-

стические взгляды особенно ярко выражены среди представителей естественных наук.

Приверженцы этой новой веры недалеко продвинулись в пропаганде своих идей среди сельского населения Европы, будь то фермеры или сельскохозяйственные рабочие. Сельский пролетариат оказался для них фактически недосягаемым1. Дисциплина повседневной жизни оставляет его консервативный душевный склад непотревоженным, а если сельский пролетарий и желает изменений, то лишь таких, которые укладываются в рамки условностей, возникших из жизненных обстоятельств и отражающих стереотипы мышления, формирующиеся под давлением этих обстоятельств.

Сказанное выше не претендует на исчерпывающее объяснение социализма и охват этой проблемы во всех ее аспектах, но, подытоживая, можно отметить, что пристрастие к социализму активно распространялось среди народных масс только в последней четверти XIX в., т.е. приблизительно в период, когда машинное производство и механическая стандартизация промышленности достигли полного развития как в смысле масштабов, так и в смысле нового качества технологии, т.е. активное развитие социалистических идей наблюдается только в тех обществах и особенно среди т