Проклятье или благодать?

На протяжении последних лет на Россию неожиданно пролился золотой дождь нефтедолларов, что вызвало в рядах влия­тельных «чистых» либералов если не панику, то, по крайней мере, что-то на нее похожее. Чего только по этому поводу не приходится слышать! Стремительное увеличение экспортных доходов ведет буд­то бы и к консервации теперешней структуры хозяйства, и к ускоре­нию инфляции, и к параличу творческой энергии народа и т. д. и т. п. Возникало даже впечатление, что при высоких ценах на нефть и дру­гое топливо и сырье лучше все это импортировать, чем экспортиро­вать. В общем, внушалась мысль, что «деньги – зло» или уж совсем что-то сюрреалистическое типа «доходы скоро кончатся, потому что сейчас их слишком много». С точки зрения здравого смысла «невезе­ние» такого рода понять очень трудно. Вроде в стране столько нере­шенных проблем и сфер, где можно было бы с пользой потратить, как говорят англосаксы, «прибыль, принесенную ветром» (windfall profit). Взять хотя бы сокращение огромного внешнего долга, обнов­ление предельно изношенной городской инфраструктуры, обустрой­ство границ с новыми независимыми государствами; не говорю уже о правительственных расходах на какие-то инвестиционные нужды или на восстановление социального сектора экономики.

Но не тут-то было. Для доктринерского либерализма все это ли­шено смысла. И дело здесь не в том, что его адепты неверно оцени­вают последствия внезапного улучшения платежного баланса: при его хроническом активе действительно возникают побочные эффек­ты, включая так называемую импортируемую инфляцию и рост ре­ального курса национальной валюты, чреватый увеличением импор­та и снижением экспорта. Может быть, найдутся даже какие-то основания (я, правда, их не вижу) для рассуждений об опасности пресло­вутой «голландской» болезни. Но мы не первые испытываем такого рода проблемы. Мир сталкивается с ними давным-давно и применяет для их решения весьма надежный набор инструментов. При этом я что-то не помню, чтобы где-нибудь так же сильно, как у нас, пережи­вали по поводу мощного притока свободно конвертируемой валюты. При рациональном, а не идеологическом отношении к делу ему, как правило, радуются, не забывая при этом изымать у хозяйствующих субъектов сверхдоходы и направлять их на разнообразные общест­венные нужды. Сошлюсь здесь только на известный мне опыт Вели­кобритании и Норвегии. Мы же, судя по всему, упускаем такую воз­можность, причем вполне сознательно. Ведь доктринерский либера­лизм априори исходит из того, что индивидуумы всегда эффективнее потратят денежные средства, чем «бюрократическое» государство.

Что впереди?

Судя по всему, и президент, и правительство отдают себе в этом отчет, понимая, что фактически Россия стоит перед дилем­мой: останется ли она и впредь экспортером преимущественно топ­лива и сырья или все же сможет занять достойное место в постинду­стриальной глобальной экономике. С высоких трибун постоянно го­ворится, что в последние годы зависимость страны от экспорта энер­гоносителей и сырья достигла критического уровня, и это уже пред­ставляет собой угрозу для ее национальной безопасности. Утвержда­ется также, что, не снижая объемов поставок сырья, необходимо це­ленаправленно, год за годом изменять структуру российского про­мышленного производства и экспорта в пользу готовых изделий, прежде всего в пользу наукоемкой продукции. Но какие же средства предполагается задействовать для достижения данной цели?

В кругу лиц, ответственных за экономический блок в правитель­стве, по-прежнему принято считать, что модернизация российской экономики наступит сама по себе, в результате активизации рыноч­ных сил саморегулирования. А чтобы эти силы «работали» без помех, правительство сосредоточит свое внимание на завершении форми­рования законодательства, адекватного цивилизованной рыночной экономике, и позаботится о пресечении так называемых неформаль­ных, неправовых экономических отношений и соответственно о соз­дании условий для равного применения правовых норм ко всем фи­зическим и юридическим лицам. Справедливо говорят в этой связи о повышении эффективности антимонопольного регулирования, со­блюдении прав собственности и контрактного права, а также о суще­ственном ограничении сформировавшейся в 90-е годы «экономики льгот и привилегий». Наконец, предусматривается сделать особый акцент на мероприятиях по снижению налогового бремени инвесто­ров в сочетании с курсом на последовательную индивидуализацию и приватизацию социальной сферы (так называемые структурные ре­формы).

Если конкретная политика будет ограничиваться только этими задачами, – а они разумны за исключением антисоциальной направ­ленности «социальной» политики, – и если считать, что помимо рез­кого повышения мировых цен нефти в долгожданный экономиче­ский рост страны вносят вклад независимые от этих неожиданных стимулов факторы, вряд ли удастся радикально изменить социально-экономическую ситуацию в стране. Российская экономика и впредь будет структурироваться чисто стихийно, во-первых, и отчасти в со­ответствии с интересами транснациональных корпораций, во-вторых, если, конечно, сохранится теперешняя (беспрецедентно вы­сокая) степень ее открытости.

Спонтанность формирования хозяйственной структуры в России в принципе не имеет ограничителей, ибо в отличие от стран ЦВЕ ей не «грозит» принятие институциональных норм Европейского Союза хотя бы потому, что она не будет ее членом даже в долгосрочной пер­спективе. Нужно понимать, что ее хозяйство, как, впрочем, и эконо­мика других государств постсоветского пространства, становится объектом других более мощных экономических игроков без каких-либо шансов на укоренение здесь «еэсовского» институционально-правового каркаса. Тенденция утраты субъектности, а, следователь­но, и примитивизации российского хозяйства при таких условиях становится необратимой независимо от того, удастся или не удастся добиться прорыва в соблюдении законов и стабилизации условий ведения бизнеса. Даже при сохранении положительной экономиче­ской динамики решающий вклад в нее будут вносить энерго­сырьевые отрасли промышленности, обладающие экспортным по­тенциалом, в то время как значительная часть обрабатывающей промышленности утратит всякие перспективы для развития.

Изложенному варианту развития событий все еще сохраняется реальная альтернатива, которая заключается в активизации имею­щегося научно-производственного потенциала в целях достижения и поддержания приемлемого международного уровня конкурентоспособности отобранных отраслей и секторов российской экономики. Но данная альтернатива не может реализоваться спонтанно, без со­ответствующего рационального поведения государства. А это пред­полагает разработку и проведение соответствующей государствен­ной структурной и инновационной политики. Кстати, только тогда появляется шанс для сознательного структурирования постсоветско­го пространства или, по крайней мере, его большей части. И только тогда здесь начнут формироваться и развиваться собственные конку­рентоспособные ТНК, способные участвовать в глобализации миро­вой экономики в качестве субъектов, а не объектов процесса.

Не допустить другой крайности!

В теперешних российских условиях приходится считать­ся с другой крайностью, а именно с вполне вероятным разрастанием государственного экспансионизма, грозящего прийти на смену без­брежному либерализму 1990-х годов.

А опасность такая есть, так как в российском социуме явно зреет идея инициировать выполнение некой величественной мобилизаци­онной программы, осуществление которой, якобы, вернет стране статус великой державы. Должен заметить, что у меня есть большие сомнения по поводу желания нашего народа приступить к выполне­нию величественной мобилизационной программы, какую бы бла­городную цель она ни преследовала. Так что очередная попытка «принуждения народа к счастью» скорее всего провалится.

Конечно, в теперешнем российском обществе широко распро­странены ностальгические чувства и общее раздражение в связи с плачевными результатами реформ и распадом великой державы. Но это, скорее, месть за собственные иллюзии и эйфорию конца 80-х – начала 90-х годов. Тогда «народ и партия» были, как уже отмечалось, едины. Страна хотела, прежде всего, не хлеба, а свободы, а хлеба должно было прибавиться как бы автоматически. Думали, что к пре­имуществам социалистического общежития добавятся прелести рынка и демократии, и мы все довольно быстро устроимся на сол­нечной стороне жизни, где уже обитает так называемый «золотой миллиард».

Наступившее сегодня разочарование в идеалах рынка и демо­кратии (будем надеяться, временное) совсем не обязательно означа­ет, что в обществе есть тоска по реваншу или коллективная готов­ность включиться в строительство чего-либо величественного. Скорее, надо согласиться с теми социологами, которые утверждают, что освоение россиянами индивидуалистических ценностей состоялось. Правда, связано это не с развитием сознания в духе протестантской этики, а с, так сказать, атомизацией социума, а проще сказать, с ра­зобщением людей, в своем большинстве занятых чистым выживани­ем.

Насколько мне известно, реализация всех великих «телеологи­ческих» государственнических проектов в России, независимо от то­го, были ли они утопичны или реализуемы, как правило, сопровож­дались ужасающим угнетением личных свобод. И наоборот, как только в стране раскрепощалась личная инициатива и человек полу­чал право на выбор, государство как таковое начинало стремительно утрачивать свое величие и подчас даже суверенитет. Совсем не обя­зательно, что и сегодня перед нами та же фатальная дилемма. У ис­тории нет сослагательного наклонения, но всегда есть альтернативы. Практическое заключение из сказанного для России очевидно: укре­плять государство, не жертвуя демократическими ценностями. Зву­чит почти как банальность. Но, как точно заметил Фридрих Ницше, «дороже всего нам приходится платить за пренебрежение банально­стями». Добавлю только, что так же дорого нам обходятся невыучен­ные уроки.

В.М. Кульков.
О национальной адекватности экономических преобразований в России