2020-08-05
78
Как Вы думаете, можно ли в течение полугода быть абсолютно счастливым? Быть счастливым каждый день недели, каждую минуту и каждую секунду? Счастье на выдох и счастье на вдох?
Согласитесь, что это совершеннейшая утопия. В жизни так не бывает.
До встречи с Даной, Дима думал абсолютно таким же образом. На поверку оказалось, что это было его дремучее заблуждение. Уже на следующий день после встречи в «Художественном», Дмитрий Мотыльков почувствовал себя безумно счастливым, влюблённым молодым человеком.
В городской больнице, куда он угодил самым нелепейшим образом, второй секретарь провёл две долгие и, как ему казалось, совершенно бестолковые недели. Через пару дней после приступа, который сопровождался этими странными, лишёнными всяческого смысла видениями, Дима почувствовал себя гораздо лучше. Врачи, же, напротив, считали, что толк в его столь длительном пребывании в лечебном учреждении всё же имеется.
Спорить с эскулапами было бесполезно, и Мотыльков просто-напросто покорился судьбе. Юра Матросов из больницы исчез бесследно, и совсем скоро Дима про него забыл. Надо сказать, что в его отсутствии был несомненный плюс: кроме Мотылькова в палате никого не было и подселять к нему пока что никого не собирались. По счастливой случайности травмы обходили советских людей стороной. Надо сказать, что в отсутствие надоедливого, пьющего и политически безграмотного Юры, Мотылькову было как-то спокойнее. И вот почему: Дана приходила к нему почти каждый день, и за это время Мотыльков успел окончательно потерять голову. Всё-таки было в этой девушке нечто такое, что заставляло Диму вспоминать о ней снова и снова. Этому, конечно, в немалой степени способствовало то, что свободного времени у него было навалом, и других занятий, помимо чтения, не находилось.
В одно из таких приятных посещений у них случилась первая близость.
Дело было утром. Дима сидел на койке и перечитывал «Педагогическую поэму» А.С.Макаренко. Книга была довольно интересной, местами даже занимательной, но Мотыльков откровенно скучал, то и дело поглядывая на часы. Дело в том, что он не видел свою девушку вот уже 18 часов 14 минут и 56 секунд, и посему он с ужасающим нетерпением ждал её прихода. Наконец, дверь отворилась и Дана тихонько прокралась внутрь, прижимая палец к губам.
- Это что за конспирация? – улыбаясь, спросил Дима, с удовольствием захлопнув поднадоевший роман про удачно перевоспитавшихся беспризорников.
- Так нужно! Сейчас всё узнаешь, - ответила Дана.
Затем она достала из кармана халата маленький ключ и закрыла дверь на замок.
- Ну, это мне уже порядком начинает нравиться, откуда у тебя взялся ключ? – удивился Мотыльков.
- Если я тебе скажу, что украла, ты же мне всё равно не поверишь? – ответила Дана, лукаво подмигнув ему и оставляя ключ в замочной скважине.
- Конечно нет, - сказал Дима, со смехом заключая Дану в объятия. – Весь вопрос заключается в том, зачем тебе этот самый ключик понадобился?
Одновременно Мотыльков поймал себя на мысли о том, какие у неё всё-таки большие, крепкие и соблазнительные ягодицы. За время их короткого, но бурного знакомства дальше поглаживаний оных не доходило.
И дело, конечно, не в том, что Дима был робок с женщинами. Просто он решил не торопить события, справедливо полагая, что оно как-то само должно придти к правильному и приятному для них обоих знаменателю.
И вот, кажется, на его горизонте замаячил долгожданный секс-крейсер. Событие тем более радостное, что место для их первого соития было выбрано нестандартное. Это Вам не рабочий кабинет или подсобка в райкоме, где можно безнаказанно трахать всяких там машинисток и поварих!
- Ты чего такой нерешительный? - прошептала Дана. – Или ты по мне совсем не соскучился?
Её тело сотрясала мелкая, похотливая дрожь, имя которой – страсть. И вот теперь Дима понял, что крейсер перестал подавать наводящие световые сигналы, а уже вовсю врубил сирену. Ну, что же, товарищи, намёк понят, пора брать алчущее судно на абордаж. Ниже ватерлинии у него пришёл в движение половой поршень.
- Напротив, я не помню, чтобы я когда-либо по кому-нибудь так сильно скучал! – с готовностью отозвался Дима, снимая, даже нет, срывая с неё белый больничный халат.
Под ним оказался простенькая, чёрная шерстяная водолазка. Дима попытался стащить её с Даны, но она легонько оттолкнула его и одним движением скинула с себя эту досадную помеху, мешающую их телесному единению.
Теперь между ними осталась только зыбкая преграда в виде чёрного кружевного бюстгальтера. Мотыльков со знанием дела расстегнул застёжку сзади. Технология несложная, конечно, но некоторый навык всё же требуется.
Щёлк! И лифчик полетел на пол.
Следом легли её неизменные голубые джинсы. Ну, всё, товарищи! Как говорится, туши свет, сливай воду! Грудь у Даны оказалась такая же красивая, как и всё остальное: большая, округлая с чёткими, темноватыми ареолами. А ещё говорят, что бюст таких размеров портится после родов. Нет, в данном случае злые языки явно погорячились с прогнозами.
Дима сжал эту красоту обеими руками и нетерпеливо поцеловал Дану. Поцелуй был короткий и даже немного животный. Дана засунула свой язык глубоко ему в рот и от страсти прикусила своими зубками краешек Диминой губы. Он явственно ощутил на языке солоноватый привкус крови.
Дима покрывал поцелуями её шею, потихоньку добравшись до места под её маленьким, аккуратными правым ушком, у которого в силу задумки природы напрочь отсутствовала мочка.
«Какое совершенство линий, даже уши у неё необыкновенно красивые!», - подумал Дима, в тот момент, когда она запрыгнула на него сверху.
Их языки снова сплелись, но теперь это было уже не единственное, что их соединяло. Дана тихонько застонала, всем телом содрогнувшись от удовольствия. Она провела ногтями по его спине, и на ней остались красные следы. Дима сжал зубы, чтобы не закричать. Нет, это была не просто боль, а боль, смешанная с райским наслаждением. В ту секунду наслаждения это показалось даже естественным, так как одно гармонично дополняло другое.
Ритм соития задавала она, а он лишь подстраивался под него, временами прижимая её бедра к себе ещё крепче, чтобы войти в неё ещё глубже. Тогда с её губ срывался изможденный, сдавленный стон. Совсем скоро чувственный ритм их движений заметно ускорился. Она прижалась своей щекой к его и тихо прошептала:
- Можешь в меня кончить!
- А ничего не будет? - задыхаясь, отозвался Мотыльков.
- Ничего не будет, глупенький, сегодня можно!
И он с радостью принял это соблазнительное приглашение. Каждый мускул, каждая клеточка его тела напряглась в предвкушении оргазма, и Мотыльков почувствовал как сгустки ни с чем не сравнимого удовольствия, появившись где-то в районе диафрагмы, как электрический ток побежали по всем нервным окончаниям и, сконцентрировавшись, взорвались в его паху.
В тот момент, когда оргазм достиг своего апогея, Дана застонала. И получилось это несколько громче, чем того требовали правила больничного секса. Видимо, часть этой неопознанной любовной энергии успела передаться и ей.
На несколько секунд их тела замерли, и Мотыльков почувствовал, как его сперма стекает по внутренней стенке её влагалища. В его паху стало совсем мокро, его семя смешалось с её соками. Потом стало совсем тихо, единственным звуком было биение их сердец и разгорячённое соитием дыхание. Дана внимательно посмотрела ему в глаза и легла рядышком, положив голову ему на грудь. Её темные распущенные волосы щекотали его ноздри, и это совсем не раздражало, скорее наоборот, ощущение было приятным.
- Ты кончила? – спросил Дима, прикоснувшись губами к её макушке.
- Не совсем, то есть я хочу сказать, что это был не совсем типичный оргазм. Но когда ты кончил, я точно что-то почувствовала. Даже не знаю, как сказать. Как удовольствие в удовольствии. Скажу тебе как врач, медицинская наука пока объяснить этот любопытнейший феномен не в состоянии.
- У тебя со всеми так что ли? – обиженно произнёс Мотыльков.
Дана сонно прикрыла глаза.
- Нет, конечно, - спокойно ответила она, ласково потершись щекой о его безволосую грудь.
- Тогда ладно.
В следующую секунду любовники задремали, и мечтательная улыбка озарила их умиротворённые, сияющие лица.
***
На следующее утро, всего за три дня до выписки, к Мотылькову наведался его начальник Игорь Седовласов. Вид у Игоря был хмурый. Дима пытался выяснить причину, но Игорь лишь отмахнулся, спросив, нет ли у Мотылькова кардинального улучшения самочувствия, а то ему одному на работе совсем грустно приходится.
Видимо, дела на «Мазутке» шли не важно, но это были всего лишь Димины догадки. Для поднятия настроения он пересказал Игорю сон, где его приятель поливал слезами потрёпанный детсадовский инвентарь.
Игорь шутку оценил:
- Сны хорошо моя бабка покойница толковала! Хотя здесь, на мой взгляд, смысл очевиден даже такому искушенному комсомольцу, как я. Поснимают нас скоро с тобой с должностей на хрен. Вызовут в горком и пнут ботинком под зад. Это сейчас в порядке вещей, нянькаться с нами никто не будет. А ещё хуже, если переведут на оперативную работу в какой-нибудь отдалённый колхоз под названием «Лапти Ильича». Ты ведь картошку любишь?
- Нет!
- А колхозниц молодых?
- Ну, так это конечно. Тогда айда в колхозы! Осеменением займемся! Амелиорацией, так сказать, породы советского труженика.
В ответ Игорь даже не улыбнулся.
- Тебе вот весело, а мне нет. Пока ты тут в больницах отлёживаешься, Семикин катается по нашему райкому как сраный асфальтовый каток. То тут мы не успеваем, то там у нас проблемы. Чую я, добром это повышенное внимание к нашей «Мазутке» не кончится. Накапает, как пить дать, накапает этим говнюкам в горкоме партии. И после этого, дорогой мой друг, плакала наша карьера горючими, крокодиловыми слезами. А уходить нам пока рано, надо успеть одно дельце обстряпать.
- Ты ещё не оставил эту затею? – спросил Мотыльков.
- Думаю о ней денно и нощно, - на полном серьёзе ответил Игорь, и Дима понял, что Седовласов действительно решился. – Сейчас самое время деньги начать зарабатывать. - И не просто деньги! - подчеркнул Игорь, - Серьёзные деньги.
- А как же твоя партработа? Ты же умница, молодой, энергичный. Такие люди стране нужны.
Игорь подошёл к окну и задумчиво посмотрел на унылый больничный дворик, усеянный опавшей осенней листвой. Его взгляд скользил по мокрым, пустым деревянным скамейкам и, наконец, упёрся в глухую бетонную стену, отделяющую больницу от тихой городской улицы.
- Нашей стране много кто нужен, а вот нужны ли мы этой стране? В этом я уже начинаю сомневаться, - тихо сказал Седовласов.
- Ты сегодня какой-то странный, Игорь. Ей Богу, не такой как обычно. Ходишь мрачнее тучи, несёшь всякую ахинею про тотальную невостребованность. Уж в чём, в чём, а в твоей востребованости лично у меня сомнений не возникает!
Игорь молча продолжал смотреть на бетонную стену, на которой от осенней промозглой сырости уже начали проступать зеленоватые пятнышки мха. Он неуютно поёжился, будто бы почувствовал могильный холод, исходящий от бетонной ограды. Чего на самом деле никак не могло быть, потому что в палате было довольно тепло.
- Водочное какое-то настроение сегодня, - пробормотал Седовласов. – Очень выпить хочется, а нельзя. Работы навалом. Тебе-то хоть пить можно, а то я слышал, у тебя сердечко маленько пошаливает?
- Можно-можно, только вот желания никакого нет.
Игорь улыбнулся и протянул Диме руку.
- Добро, ты давай, старик, лучше выздоравливай поскорее! Я, пожалуй, пойду, а то ещё кучу вещей надо переделать.
Дима ответил ему своим обычным крепким дружеским рукопожатием.
- Бывай, Игорь! Ты только не хандри, я тебя очень прошу. А то ты сам на себя не похож.
- Это всё оттого, что я всё больше и больше вживаюсь в роль кабинетно-коридорного начальника. Или советского плакатно-выставочного передовика в самом худшем смысле этого слова. Не поверишь, даже выражение лица меняться стало. А мог бы людей лечить!
Игорь вздохнул:
- Ну, да ладно, ты главное не ссы - прорвёмся! Где только наша не пропадала! Так ведь?!
Он похлопал Мотылькова по плечу и вышел за дверь, оставив Диму в состоянии полнейшего недоумения и лёгкой задумчивости.
Видимо, проблемы на службе действительно существовали. Игорь не стал бы просто так жаловаться, это совершенно не в его стиле. В любом случае, настроение у Димы всё же немного подпортилось. Он встал с кровати, подошёл к окну и задернул пыльные казённые шторы, пошитые из красной грубой ткани. Палата немедленно окрасилась в суровые багровые оттенки, как раз то, что надо, чтобы немного подумать. А что? Этот странный тип в малиновом пиджаке как раз этого и хотел. Разве нет? Мол, ты обмозгуй всё как следует, пораскинь мозгами, времени-то навалом будет!
Дима лёг обратно на кушетку и слегка прикрыл глаза – ему показалось, что так будет легче думаться. Перед его внутренним взором проплывали знакомые образы: угрюмый Игорь, тонущий под грузом своих мыслей о сказочном богатстве, успевшие стать родными и привычными коридоры Мазуткинского райкома, странный блеск в глазах Даны во время их незабываемого и пока что единственного секса. Он попытался сосредоточиться на чём-то одном, но образы хаотично сменяли друг друга, причудливо перекликаясь и путаясь, до тех пор, пока один единственный Данин образ окончательно не затмил в его сознании все остальные.
***
Через несколько дней Мотылькова благополучно вышвырнули из больницы. Да и вообще, зачем ему, спрашивается, у каких-то непонятных людей лечиться, если его сердечная подруга – врач? Пускай и детский, но всё же самый настоящий советский «дохтур».
А если он вдруг заболеет желтухой или, не приведи Господь, какой-нибудь свинкой, то лучшего специалиста ему всё равно не найти.
Свинку Мотыльков боялся как огня, ибо более страшного заболевания он на тот момент представить себе совершенно не мог. Дело в том, что ему в райкоме как-то рассказали одну грустную историю про парня, который уже во взрослом возрасте умудрился ей переболеть. После этого, казалось бы, совершенно плёвого и давно уже обузданного нашей передовой советской медициной заболевания, у парня внезапно начались серьёзные проблемы по мужской линии. А вот здесь уже отечественная медицина беспомощно развела руками. Вы, говорит, колышек березовый к одному месту-то привяжите, авось поможет? Правда это была или вымысел, но, тем не менее, Дима к этой истории отнёсся очень серьёзно. Пожалуй, что даже слишком.
В общем, за незапланированным отпуском по состоянию здоровья последовали привычные суетливые будни в Мазуткинском райкоме. В стране происходили значительные перемены к худшему, и это не могло не отразиться на их с Игорем работе, которая постепенно начинала становиться всё более бессмысленной и бестолковой.
Казалось, что там, на самом верху все чего-то выжидают, а чего - непонятно. Народ как приклеенный сидел у телевизора, безуспешно пытаясь понять, кто же все-таки больший «демократ» в стране: Ельцин или Горбачев, и почему они, молодые и энергичные, с таким энтузиазмом грызутся между собой.
Выходить на прогулку по ночным улицам столицы стало делом небезопасным. Обыкновенным явлением стал гоп-стоп, появился рэкет. Дефицит душил население со страшной силой, превратившись для многих в вопрос каждодневного выживания. Даже Москва, которая жила уютней и сытнее всех остальных российских городов, стала постепенно превращаться в озлобленный полуголодный город.
Единственным оазисом среди этого всесоюзного маразма по-прежнему оставались магазины «Берёзка», где за инвалютные чеки можно было ненадолго почувствовать себя человеком. Вокруг «Берёзок» постоянно ошивался полукриминальный многонациональный сброд, спекулирующий чеками и фарцующий[16] различными дефицитными товарами. А в дефиците было практически всё необходимое для обеспечения нормального функционирования организма: вещи, бытовая химия и жратва.
Мотылькова всегда интересовал один непонятный парадокс: почему такая передовая в техническом отношении страна, которая запустила в космос первый искусственный спутник Земли и первого же космонавта – Юрия Гагарина, не может нормально прокормить собственное население, по правде говоря, не столь уж многочисленное по сравнению, скажем, с Китаем или Индией? Дело уже дошло до того, что стало великой проблемой достать самые обыкновенные хлопчатобумажные носки.
Народ чувствовал, что их нерушимая и несокрушимая страна Советов безнадёжно трещит по швам, и основная тема всех без исключения разговоров была одна: скоро что-то точно должно произойти.
Обвалиться! Загореться! Рвануть!
Молодёжь перестала массовым порядком вступать в комсомол, а стала потихоньку присматриваться к различным неформальным движениям. К обычному пьянству добавилось и новое, доселе неизвестное социальное явление – наркомания. Короче, жить стало гораздо интересней, хоть и на порядок трудней.
От всех этих непоняток психологическое состояние Игоря Седовласова только ухудшилось и постепенно переросло в депрессию. Он частенько стал задерживаться после работы без видимых на то причин. Пару раз он напивался пьяным в рабочие утренние часы, а потом спал прямо у себя в кабинете. Тогда Мотылькову приходилось брать всю работу на себя, отвечать на все звонки, упоённо врать начальству про то, что первый секретарь сейчас на объекте.
Мотылькова Игорь с собой более выпивать не приглашал, что, пожалуй, было самым странным в его поведении. Зато к Игорю зачастили всякие тёмные личности, одетые в своеобразную униформу – синие джинсы и чёрную водолазку с воротом. Стрижка у этих загадочных молодых людей тоже была одинаковая – армейский полубокс. Дима аккуратно попытался вывести Седовласова на чистую воду, но Игорь будто бы взял обет молчания.
Да уж, интересные дела творились у них в райкоме.
Зато с личной жизнью у Мотылькова дела обстояли куда более радужно. С Даной они встречались почти каждый день. Уже через два месяца Дима предложил им съехаться, что казалось ему делом совершенно естественным и даже логичным. Но, к его превеликому удивлению, Дана наотрез отказалась это сделать. На его удивленный вопрос «Почему?», его подруга ответила, что она – девушка строгих правил, и переехать к нему она покамест не готова по причине их относительно недавнего знакомства. Надо бы, сначала узнать друг друга получше, а там видно будет.
На выходных Дана ездила к матери и ребёнку в Ногинск. Приезжала оттуда она всегда в несколько задумчивом и даже немного грустном состоянии, и Диме требовалось время, чтобы её расшевелить. Если не брать в расчёт эти кратковременные перемены в Данином настроении, то всё было замечательно. Его мама, как и следовало ожидать, сначала была далеко не в восторге от того, что её сын встречается с замужней, хоть и не живущей с мужем женщиной. Тем более, что у неё уже есть ребёнок и она старше его. Но после того как она познакомилась с Даной поближе, её мнение о ней разительно поменялось.
- Хорошая девушка, хоть и немного странная, - заключила Димина мама.
- А в чём её странность-то заключается? – сразу же вскинулся Мотыльков. – Может быть, тебе показалось?
- Может быть, сынок, всё может быть, - примирительно ответила мама, которой не хотелось вступать с влюблённым идиотом в длительные споры.
За дождливой, промозглой осенью наступила холодная и очень снежная зима, а короткая московская весна в один день переросла в солнечное погожее лето. Да, факт остаётся фактом: погода в Москве может меняться самым причудливым и неожиданным образом.
Хорошая погода располагала к романтическим прогулкам. У них, как и у всякой молодой пары, со временем появилось своё собственное излюбленное место для свиданий.
Тёплыми июньскими вечерами они сидели на скамеечке на Церковной Горке, расположенной неподалёку от станции метро ВДНХ и часами болтали о всякой всячине. Вы же знаете, что иногда не так важно о чём с тобой говорит любимый человек, главное просто слышать его голос. На самой вершине Горки стоял Храм Тихвинской Иконы Божьей матери с полинявшими от времени синими куполами и стареньким церковным кладбищем. В последнее время помимо пожилых людей сюда на церковные службы стали изредка забредать представители среднего возраста.
Молодёжи было мало, зато совсем недавно здесь стали крестить и венчать, правда, особо при этом не афишируясь. Гонения на религию к тому моменту почти прекратились, но большинство по привычке смотрело на эти вещи с подозрением, а некоторые, так даже с привычной ненавистью и категорическим неприятием.
Местечко было выбрано ими не случайно. Во-первых - это было близко от метро, что само по себе являлось большим плюсом. Во-вторых, с Церковной Горки открывался чудесный вид.
На противоположной стороне, на пересечении Проспекта мира с Останкинским проездом начиналась легендарная Аллея космонавтов, где они иногда гуляли. Казалось, что суровые, выщербленные в камне мужественные лица первых покорителей космоса - это не простые памятники, а настоящие столпы, нерушимые героические колонны, на которых покоится купол дряхлеющего советского государства.
В конце аллеи на своём заслуженном пьедестале восседал самородок-самоучка, великий русский учёный Константин Циолковский. За его спиной, сверкая обшивкой блестящего корпуса, небесный свод ВДНХ пронзал металлический шпиль востроносой космической ракеты. Это был любимый монумент Димы Мотылькова не только в этом районе, а вообще в Москве – «Памятник покорителям космоса». Особенно чарующе он смотрелся в свете мощных вечерних прожекторов, когда им с Даной казалось, что ещё чуть-чуть и неподвижно замершая ракета оторвётся от пыльной земной поверхности и устремится наверх – к неизведанным планетам и таинственным звёздам. Надо только наподдать газу, и все тяготы земного притяжения останутся далеко позади.
Этот год был совершенно волшебным временем, которое не так часто случается в жизни каждого человека, а у некоторых не случается никогда. Формула таких незабываемых моментов чрезвычайно проста: молодость, любовь и первозданная свежесть впечатлений. Такие моменты накрепко оседают в бездонных омутах человеческой памяти, скорей всего потому, что хорошее всегда отпечатывается в нас крепче и надёжнее плохого.
Вечер 11 июля 1989 года по всем параметрам должен был стать событием особенно запоминающимся, если не сказать выдающимся. Дана и Дима встретились ровно в 19.00 на своей любимой скамейке – одной из немногих на горке, у которой не была отломана спинка. У этой скамейки, правда, был один единственный существенный недостаток, заключавшийся в несовершенстве антуража.
Подле лавки стояла заплёванная бетонная урна, до самого верху припорошенная желтоватыми сигаретными бычками. Под ногами хрустели осколки зелёного бутылочного стекла, ибо незадачливые пьющие товарищи не озаботились донести использованную стеклотару до помойки. Это всё, конечно же, досадные мелочи жизни. И не более того.
Рядом с тропинкой пышным цветом цвела небольшая разноцветная клумба. По всей видимости, цветочки на ней были посажены относительно недавно и ещё не успели вырасти настолько, чтобы отдельная группа советских граждан рвала их по ночам на бесплатные букеты девушкам или, не дай Бог, на продажу у того же метро ВДНХ.
Время прошло незаметно.
Мотыльков нежно обнимал Дану за плечи. Она часто курила, сонно созерцая проезжающие мимо них автомобили, суетливо рассекающие просторы засыпающего Проспекта мира. Час был поздний, и машин было немного.
- Тебе не кажется, что они похожи на огромных металлических светлячков? – спросила она.
- Кто? – не понял Дима.
- Машины. Снуют туда-сюда с включёнными фарами. Торопятся, сигналят, спешат куда-то. Зачем?
- А что здесь такого удивительного? Сегодня самый что ни на есть обыкновенный рабочий день. И завтра точно такой же. Люди спешат домой.
- Да, наверное, спешат, - задумчиво сказала Дана. - Ведь правда хорошо, когда дома тебя кто-то ждёт?
- Конечно хорошо. Ты когда уже ко мне переедешь? – спросил Мотыльков, решивший воспользоваться ситуацией, чтобы ещё раз прозондировать почву.
Дана выбросила погасшую сигарету и сразу же закурила новую.
- О, Боги, Боги. Мы ведь совсем недавно это с тобой обсуждали.
- Ну и что? – начал распаляться Дима.
Отказ Даны совершенно естественным образом выводил его из себя.
- Я всё жду, когда же ты, наконец, передумаешь. Какой смысл жить в общаге, когда у меня есть отдельная хата?
- Ты живёшь не один, а с мамой! Это большая разница. К тому же, ты ведь сам сделал всё, чтобы мне оставили комнату в общежитии.
- Это было давно и неправда. Сейчас всё совсем по-другому.
Дана неудачно стряхнула пепел на джинсы. В том месте, куда попал пепел, появилось небольшое светлое пятнышко. Она тут же стала с остервенением тереть это место платочком, но всё оказалось без толку. Пятно по-прежнему красовалось на самом видном месте чуть повыше коленки. Азабина досадливо поморщилась.
- Не знаю, Дима. Вот так сразу переехать к тебе, не узаконив наши отношения. Это как-то не совсем, - она запнулась в попытке подобрать наиболее точную характеристику. - Правильно что-ли. Прости, но я в этих вопросах немного старомодна.
- Тогда давай их возьмём и узаконим, - с жаром откликнулся Мотыльков.
Дана удивлённо посмотрела на него.
- Ты это что же, Мотыльков, предложение мне делаешь?
- А что здесь такого странного?
- Дим, я ведь уже замужем.
- Чисто формально!
- У меня ребёнок…
- Да мне по барабану!
- А мне нет!
Дана уже почти перешла на крик. Сигарета уже истлела почти до половины, и она немедленно достала из пачки ещё одну.
- Я заметил, что ты в последнее время стала чересчур много курить, - сказал Дима уже немного спокойнее. - Прямо-таки одну за одной. Это вредно!
- Чья бы корова мычала! Тоже мне, Минздрав нашёлся!
Дима напряжённо уставился на Дану с таким выражением, как будто ему только что, одетому в белый парадный фрак и гордо восседающему на белом же коне (а как ещё должно делаться свадебное предложение?), вылили на голову целую бочку отборного, дымящегося дерьма. Во взгляде Мотылькова читалась такая страшная обида, что, конечно же, Дана это сразу почувствовала и с извиняющимся видом клюнула его носом в щёку.
- Прости, пожалуйста, у меня сегодня был очень тяжёлый день. Много больных, у одного ребёнка астматический приступ прямо в кабинете случился. Не хотела срываться.
- Я уже понял.
- Надеюсь, ты не станешь на меня обижаться?
- Нет, конечно.
Они посидели ещё несколько минут, потом Дана посмотрела на часы и сразу как-то быстренько засобиралась.
- Уже поздно. Мне пора.
Тогда они встали и пошли по склону узкой асфальтированной тропинки по направлению к метро. Миновав неповоротливые деревянные двери, они вошли в слабоосвещенный станционный вестибюль.
Разве не странно, что у каждой станции метрополитена есть свой собственный, особый запах? Однако общие нотки, характерные для всей московской подземки, из этой «ароматной какофонии» вычленить всё же можно.
Здесь всегда царствуют стойкие запахи изношенной резины, спёртого воздуха с витающим в нём лёгким амбре от свежих металлических стружек и какой-то по-настоящему казённой сыромятной затхлости. Да, запах Московского метрополитена имени В.И.Ленина не спутать ни с чем, он единственный в своём роде, уникальный и неповторимый.
Около турникетов Дана остановилась и, немного покопавшись, извлекла из сумочки медную пятикопеечную монетку.
- Может быть тебя проводить? – галантно поинтересовался Мотыльков, нежно взяв её за руки.
- О нет, не стоит. Я договорилась с соседкой Ленкой немного прогуляться перед сном. Тем более, я завтра выходная, могу хоть целый день спать. А тебе завтра на работу.
- Тогда до завтра.
- Пока.
Они долго и со вкусом сосались на глазах у пожилой тётки-надзирательницы в будке, которая злобно косилась то на них, то на свои старые наручные часы. Прощальный поцелуй был у них своего рода священным ритуалом, неукоснительно соблюдавшимся по окончании каждого свидания.
Потом Дана ловко всунула монетку в разъём турникета и быстро побежала вниз по эскалатору, ни разу при этом не обернувшись.
Подобно хорошему дисциплинированному дневальному, Мотыльков неподвижно стоял на месте, в эту самую минуту желая только одного: чтобы метро сломалось, и Дана осталась бы у него на ночь (что, кстати, пару раз случалось, когда они досиживали до самого закрытия переходов – до часа ночи). Одновременно, он почти физически ощущал направленный на него недобрый взгляд старой будочной перечницы. Если бы одним взглядом можно было бы навредить, то у Димы давно бы уже выросло какое-нибудь жуткое злокачественное образование на лбу. И чего он этой злобствующей бабке, спрашивается, такого сделал?
Ровно через восемь минут, когда воздух перестал пахнуть ванилью, Мотыльков повернулся спиной к эскалатору и неспешно покинул серые пенаты станции метро ВДНХ.
Глава 9
Горькая ваниль
Утро 12 июля 1989 года выдалось необыкновенно хреновым. А ведь ничего не предвещало. Наоборот, дела на службе, как казалось, стали как-то налаживаться. Игорь на утренней планёрке в присутствие всего трудового коллектива сообщил Диме, что его собираются наградить какой-то большой и необыкновенно красивой грамотой за преогромный личный вклад в общее великое дело. Все, конечно же, долго аплодировали, хлопали по плечам и даже прозрачно намекали на то, что совсем неплохо было бы выпить по этому поводу. Поэтому в свой кабинет он возвращался в наипрекраснейшем расположении духа.
Через пять минут ему позвонила Дана и коротко сообщила ему, что они больше не встречаются. Сказала – и отключилась.
Вконец офигевший Мотыльков напряженно всматривался в телефонную трубку в робкой надежде, что это ему сниться, и никаких звонков от любимой не поступало.
Из трубки доносились лишь короткие прерывистые гудки. Вместе с осознанием реальности происходящего, у Мотылькова началась истерика. Он со всей дури саданул ни в чём не повинной пластмассовой трубкой об стол, в результате чего она раскололась на несколько частей, а провод от неё улетел куда-то в сторону. Этого ему показалось мало. Ему вдруг до ужаса захотелось перевернуть свой письменный стол. Последний был стар, списан из обкома, сварганен из дуба и посему был весьма тяжёл; но Мотыльков был уверен, что у него всё получится. Его сил хватило лишь на надрывный рывок, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы стол наклонился, и всё что лежало на нём шумно съехало или скатилось на пол. Особенно сильно пострадали гипсовые близнецы-уродцы. Мотыльков поднял белые черепки-останки бюстиков вождей и зашвырнул ими в стенку.
- Ничего-ничего, ребята! Не ссыте!– прошептал неадекватный вандал. – Завтра же похороню вас у Кремлёвской стены!
Дав уродцам заведомо невыполнимое обещание, Мотыльков решил временно прекратить уничтожение казённого инвентаря и немного передохнуть. Но душа жаждала отнюдь не покоя, а немедленных и решительных действий. Тогда он широко распахнул ногой дверь, почти сорвав её с петель, и побежал в единственное место, где, по его мнению, можно было бы получить ответы на все вопросы: в общежитие, где проживала Дана Азабина.
***
На входе в общагу Мотыльков уверенно предъявил своё комсомольское удостоверение, чем несказанно напугал слегка подслеповатую вахтёршу, успевшую заметить только слово «райком». Узнав номер комнаты, он стремглав помчался наверх по пожарной лестнице. Со спринтерской скоростью он добежал до пятого этажа и нашёл нужную дверь. Мотыльков истерично подергал за ручку и осознал, что дверь заперта. Нет! Такого положительно не может быть! Она же сегодня выходная!
Мысль, о том, что Дана может и не сидеть в общаге целый день, почему-то его не посетила. Внутри у него всё похолодело, но, чтобы окончательно удостовериться, он приложил ухо к шершавой дверной поверхности. В комнате играла чуть слышная музыка. Удача! Теперь уже Мотыльков решительно постучал в дверь, сначала одними костяшками пальцев, а потом уже и кулаком. В комнате началось какое-то шевеление, противно скрипнули пружины: по-видимому, кто-то вставал с кровати.
Дима набрал полный рот воздуха, готовый ко всему: крикам, скандалам, обвинениям, мольбам, унизительному ползанью на брюхе, но тут дверь распахнулась, и ему пришлось шумно выдохнуть. Его удивлению не было предела.
- Вы не Дана!
- Конечно, я не Дана, я – Лена! - констатировала жующая, сильно накрашенная девица с бигудями на башке, сжимающая в руке какой-то невероятно огромный бутерброд. – А Вы, собственно, кто?
На улице стояла безумная июльская жара и потный, раскрасневшийся Дима благообразного впечатления на Лену не произвёл.
«Несчастный студентик, у которого проблемы с сессией», - безапелляционно заключила она.
Тогда Дима включил официоз.
- Дмитрий Мотыльков. Второй секретарь райкома комсомола. Я хотел бы поговорить с Даной.
- Однако!
Лена по-деловому облокотилась на дверной косяк и с аппетитом откусила от своего бутерброда.
- Тот самый Дима? «Бывший» который?
От небрежно наклеенного на него ярлыка «бывший», у Мотылькова болезненно сжалось сердце.
«Уже даже соседи в курсе», - с негодованием подумал он.
- Бывший или нет, – отозвался второй секретарь, - но мне надо срочно её увидеть! Это возможно?
- Нет, она уже две недели назад, как съехала.
- Куда? – спросил Мотыльков внезапно ослабевшим голосом.
- Не знаю. Я же говорю, я с ней две недели не виделась.
- А свой новый адрес она оставила? Или телефон?
- Ничего такого. Обещала писать и всё.
- Переехала значит, - задумчиво пробормотал Дима, как бы пробуя это слово на вкус и неуверенно переминаясь с ноги на ногу.
Лена сочувственно кивнула головой. Ей чисто по-бабьи стало жаль этого раздавленного, невысокого паренька. В её взгляде безошибочно читалось: «Ну и стервозиной наша Данка-то оказалась! Кто же в наше суровое время направо и налево мужиками раскидывается?».
У Димы предательски зачесалось в носу, но пускать слезу при этой сильно наштукатуренной бабце он посчитал излишним. Ни слова не говоря, он повернулся и понуро потопал прочь. Тут Лена опомнилась и крикнула ему в след:
- Может в кино сходим? А?
Мотыльков сделал вид, что не слышит. В его оправдание можно было сказать, что после таких ошеломляющих известий он и правда стал частично невосприимчив к различным внешним раздражителям. К примеру таким, как приглашение в кино. Лена равнодушно пожала плечами и захлопнула дверь.
***
Дальше похождения Мотылькова всё больше стали походить на халтурный сценарий к какой-нибудь малобюджетной мыльной опере. Покинув душные коридоры общежития и выйдя на относительно свежий воздух, он стал раздумывать о своих дальнейших планах.
Чувствовал он себя хуже некуда. Его любимая девушка коварно бросила его, причём налицо были все признаки того, что эта тайниковая операция готовилась заранее. Логично было бы сходить в поликлинику, где Дана трудилась последнее время, но что-то подсказывало ему, что и там её, скорее всего, не окажется. Оставался только один выход – садиться на поезд и ехать в Ногинск. Благо адрес ему был хорошо известен по личному делу Даны – улица Третьего Интернационала, дом 57. Вообще чудеснейшая вещь - память. Мотыльков вот как ни скрипел, так и не смог точно запомнить, когда у Игоря Седовласова день рождения. Кажется, в декабре? Когда уже снег? Или снега ещё нет? Ну, в общем, не суть. А вот личное дело Азабиной, которое он видел год тому назад, Мотыльков изучил даже лучше, чем русский алфавит.
Тем временем, ноги сами принесли Диму Мотылькова на Курский вокзал, от которого шла электричка до Ногинска.
Московские вокзалы – зрелище довольно унылое и противное. Особенно летом. Ведь жара в общественном месте, где обильно потеющие граждане ограничены в доступе к воде и щёлочным соединениям - это не просто жара, а сущая пытка. На вокзалах всегда очень наплёвано, накурено и наблёвано. Пассажиры намеренно игнорируют плевательницы, так как общая привокзальная атмосфера способствует скорейшему ментальному превращению «человека разумного» в «быдло неумелое».
А особо отличившиеся товарищи намеренно забывают, что есть такое поразительное достижение цивилизации как ватерклозет, он же унитаз, и справляют свои естественные потребности в местах совершенно для этого не предназначенных. К сожалению, в глазах советской транспортной милиции это является страшным святотатством и строго карается. Обычное в этих случаях наказание - 15 суток. Тем не менее, желающих похулиганить таким образом - пруд пруди.
Немереные толпы нервных приезжих, полчища попрошаек, калек, синяков и проходимцев различного сорта гарантированно сделают Ваше пребывание на вокзале не только дискомфортным, но и потенциально опасным для здоровья.
Именно поэтому Мотыльков так люто ненавидел вокзалы, но другого пути до Ногинска не было. По «счастливой» случайности он попал в перерыв между электричками. Поэтому он почти полтора часа простоял на платформе, подпирая собой стенку привокзального кафетерия, и умудрился за это время выкурить почти целую пачку сигарет. Из распахнутых окон кафе доносились привычные запахи дрянного суррогатного кофе со сгущённым молоком, пельменей и ещё чего-то скоропостижно зажаренного. Аппетит отсутствовал напрочь, от избытка никотина болела голова, ожидание явно затягивалось. Чтобы скоротать время, он купил свеженький номер газеты «Гудок».
Газетные листы навевали страшную скуку. Всё-таки прав был профессор Преображенский из замечательной кинокартины «Собачье сердце», который с жаром советовал своему ассистенту Борменталю, чтобы он никогда и не при каких обстоятельствах не читал советских газет. Фильм вышел на экраны относительно недавно и чрезвычайно Диме понравился.
Взгляд Мотылькова механически скользил по строчкам, праздно блуждал по отпечатанным заголовкам. Спустя какое-то время он осознал, что ничего из прочитанного он не понимает и перечитывает одну и ту же статью уже в третий раз. Тогда он свернул газетку в трубочку, засунул руки в карманы и стал прохаживаться взад-вперёд по пустому асфальтовому перрону. Сигареты кончились, новых купить было негде, посему занять себя было нечем. Оставалось только ждать.
Где-то в районе полудня, царапая рельсы металлическими колёсами, к платформе пришвартовалась раскалённая под июльским палящим зноем пыльная Ногинская электричка. Двери со скипом растворились, изрыгнув пёстрые стада дачников, заморенных длительным путешествием в душных дребезжащих вагонах с неудобными деревянными сиденьями. Осоловевшие хозяева пяти соток, с которых уже успело сойти семь потов, в полном молчании катили по перрону свои тряпочные тележки на колёсиках. В глазах у всех читалась только одна единственная мысль: «Скорее бы добраться до метро!».
Дима подождал, когда толпа рассосётся, и без спешки забрался в осиротевшую электричку. Первым делом он упал на деревянное сиденье, расположенное подле открытого окошка. Место было сильно блатное, так как все остальные окна в вагоне были наглухо закрыты, причём вскрыть их без помощи подручных предметов представлялось делом абсолютно бесперспективным. До отъезда оставалось не больше пятнадцати минут.
Потихоньку поезд заполнился пассажирами, которые сразу же стали заниматься своими делами. Напротив него уселась рыженькая девушка с круглым веснушчатым лицом и сразу же уткнулась в какую-то книжку в потрёпанной мягкой обложке. На соседней скамейке небритый мускулистый товарищ в тельняшке и красном берете с обречённым вздохом открыл бутылочку с пивком, а сидящая рядом с ним семья из трёх человек достала из рюкзачка бутерброды с сыром и весело принялись их уплетать, запивая каким-то бледновато-лиловым компотиком. В углу вагона жужжала большая студенческая компания. Молодые люди обсуждали что-то очень забавное, веселились, смеялись, кричали и вообще вели себя несколько громко и невероятно раскованно. В проходе лежала большая кавказская овчарка с кожаным ошейником и с интересом смотрела на шумную компанию, высунув от жары свой длинный розовый язык. Её хозяин – сморщенный сухонький старичок с козлиной бородкой и в очках, сильно смахивающий на товарища Калинина, апатично созерцал свой пуп, от нечего делать поигрывая большими пальцами рук. Словом, ничего такого особенного – самый обычный контингент самой что ни на есть обыкновенной пригородной электрички.
Коммутатор в вагоне ожил, и искаженный динамиками голос сообщил, что поезд отправляется. От внутренней вибрации стёкла в вагоне задрожали, и поезд тронулся, постепенно набирая скорость. Вскоре Мотылькову надоело разглядывать соседей, и он стал любоваться однообразными видами за окном. Через какое-то время городские индустриальные пейзажи сменились более спокойными руральными мотивами. Несмотря на стойкое отвращение к вокзалам и всему, что с ними связано, Диме очень нравились старые, уже неиспользуемые железнодорожные узлы. Таких было полно во Владимирской области, где у его родственников был крошечный деревянный домик в дачном кооперативе. Эта необъяснимая эстетическая привязанность возникла у него ещё в далёком босоногом детстве. Он тогда частенько гостил в тех краях. Дима до сих пор помнил, как он часами бродил по этим стареньким ржавым рельсам, поросшим высокой травой, в которой весело стрекотали кузнечики, и копошилась всяческая мелкая живность. Деревянные шпалы уже давно потрескались и истлели. Чуть поодаль - маленькая насыпь из гравия. Там стоял выжженный дотла остов вагона, отцепленный от какого-то товарного поезда, заброшенный и почти красивый в своём одиночестве. Подумать только, ведь совсем недавно на нём возили важные грузы, а теперь он просто перестал быть нужным. И с людьми то же самое. Сегодня ты летишь по рельсам своей судьбы, как по накатанной, скорость бешенная, ветер свистит в ушах, рядом с тобой куча восторженных попутчиков. А через год тебя за ненадобностью поставят на прикол в какое-нибудь старое депо, и, может быть, раз в месяц с тебя соблаговолят смахнуть пыль тряпочкой. Но уже никогда не колесить тебе по привычным маршрутам прошлого. Вечного-то ничего не бывает. И, кажется, даже любовь не вечна. Так ведь?
Мотыльков трясся в вагоне, и думал о том, что едет он в Ногинск совершенно напрасно и, скорее всего, вернуть отношения с Даной уже не получится. Он это чувствовал не столько умом, сколько сердцем.
Когда до Ногинска оставалось совсем немного, Мотыльков встал со своего места и неспешно направился в тамбур, перешагивая через сумки, пакеты, вытянутые ноги и лохматого барбоса, успевшего к тому моменту сладко задремать. Очевидно, что большая часть студентов тусовалась именно в тамбуре. Причин на то было несколько. Во-первых, в тамбуре можно курить, во-вторых, там тесно, а значит и с девушками общаться там комфортнее. Словно в подтверждение этого факта, несколько молодых парочек страстно обжималась в углу, надёжно укрытые спинами своих товарищей от любопытных взглядов всех остальных пассажиров в вагоне.
Дима протиснулся сквозь многочисленные студенческие тела и смог занять очень удачную диспозицию у автоматических дверей.
Вдыхая густой табачный дым, отфильтрованный через десяток здоровых молодых лёгких, Дима задумался о том, по какой причине в пригородных поездах не бывает туалетов. Их просто нет, они отсутствуют, не предусмотрены конструкцией. А в поездах дальнего следования они есть. Великие советские конструкторы-физиологи видимо исходили из того, что за 3-4 часа езды в поезде человеку приспичить не может никак. А если чего, то всегда есть тамбур. А потом удивляются, отчего в тамбурах насрано. Идиоты, какие-то, ей Богу! Однажды Мотылькову поведали, что в стабильно загнивающей Западной Германии все вагоны в поездах оборудованы туалетными комнатами, и он почему-то свято в это верил.
Поезд остановился, и Мотыльков спрыгнул на платформу города Ногинска. Судя по крайне обветшалому виду, дореволюционному зданию городского вокзала уже давно требовался капитальный ремонт: краска с досок слезла и облупилась, пробоины в низеньких окнах были залеплены плотной бумагой, почерневшей под многолетним слоем пыли.
У вокзала маленькая старушонка вела бойкую торговлю квашеной капустой и малосольными огурцами. Несмотря на удушающую жару, бабушкина голова была обёрнута длинным пуховым платком.
Первое правило посещения незнакомого города – отлов компетентного аборигена с целью выяснения топографических особенностей местности. Вид у бабки был донельзя здешний. Кроме неё у станции крутилась парочка каких-то совершенно опустившихся алкашей, поэтому Мотыльков без колебаний остановил свой выбор на ней.
- Бабуль, почём капустка?
- Пятьдесят копеек за кило, родненький!
- Хм. Недёшево!
- Дешевле уже некуда, соколик!
- Бабуль, а далеко до улицы Третьего интернационала?
- Да нет же! Сейчас пойдешь прямо и как раз в неё упрёшься. А огурчики малосольненькие тебе не нужны? Свои! С грядочки!
Из уважения к старости Мотыльков купил два огурца, надкусил один и, когда бабка скрылась из виду, сразу же выбросил вынужденную покупку в ближайшую урну. Нет, надо отдать пенсионерке должное, огурцы были и вправду хороши: крепкие, хрустящие и мелкозернистые. Просто как-то раз, несколько лет тому назад, Мотыльков катастрофически перепил водки на одном сабантуе. Повод и компания не запомнились. Однако память сохранила следующие детали: в конце пьянки из закуски оставались только громадные, как кабачки, пожелтевшие малосольные огурцы и две буханки вчерашнего бородинского хлеба. То ли водка была палёная, то ли воздух в тот день был какой-то не такой, но блевал Дима долго и мучительно.
В то хмурое, болезненное утро, последовавшее за этими печальными событиями, ему почему-то вспоминалась не водка, а именно эти гадкие малосольные огурцы, специфический вкус которых преследовал его потом ещё очень долгое время. А вот бородинский хлеб в опалу не попал. И водка, разумеется, тоже.
Мотыльков бодро вышагивал по старым ногинским улочкам, где деревянные избушки соседствовали с каменными домами, спрашивая себя, что же он знает про этот тихий подмосковный городок.
Мотыльков неплохо знал историю, чем очень гордился. Но на этот раз его мозг спокойно молчал. Ногинск. Бывший Богородск. Так, что дальше? Ага! Помнится, именно здесь поставили самый первый памятник Ленину буквально на следующий день после его смерти. Передовой город - ничего не скажешь!
СССР – это страна тысячи Ильичей. В каждой республике, почти в каждом городе стоят каменные, бронзовые, железные или гипсовые Ильичи. А в крупных городах их, как правило, несколько. На самом деле Ильичей, конечно же, не тысячу, их гораздо больше, просто так звучит красивее.
Вот и она – улица Третьего Интернационала. А вот и нужный дом под номером 57. Чем ближе Дима подходил к заветной двери, тем больше ему становилось не по себе. Между вторым и третьим этажом ноги отказались ему служить, до колен налившись холодным свинцом. Он буквально заставил себя нажать на кнопку звонка, совершенно не представляя себе, что может ждать его за этой дверью. Дзынь!!! Ответом ему была тишина. Мотыльков позвонил ещё раз, на этот раз более настойчиво. Опять тот же эффект. Неужели никого нет дома? Тогда он сделал несколько шагов назад и обречённо сел на ступеньки, мужественно решив для себя, что не сдвинется с места, пока не появятся хозяева квартиры. Дима попытался принять позу, максимально удобную для долгого ожидания на лестничной клетке: опёрся спиной на перила и согнул ноги в коленях. По телу разливалась тупая изнуряющая усталость. В подъезде было подозрительно тихо. Спустя двадцать минут подбородок Мотылькова безвольно склонился на грудь, и он погрузился в беспокойную полудрёму.
Его разбудил звук металлических ключей, тихо царапающих отверстие замочной скважины. Дверь открывала темноволосая женщина средних лет, стоящая к нему спиной. Она опасливо косилась на взлохмаченного молодого человека, столь бесцеремонно развалившегося на её лестничной площадке, стараясь производить при этом как можно меньше шума. Дима моментально вскочил на ноги, при этом напугав бедную женщину до смерти. Ключи со звоном выпали у неё из рук. Она испуганно прижалась спиной к двери, которую она так и не успела открыть.
- Кто вы такой? Что вам нужно? – закричала она.
- Простите, пожалуйста! Я не хотел Вас напугать! – миролюбиво затараторил Мотыльков.
- Вы не местный? Я вас здесь никогда раньше не видела! – И почему вы спите здесь на лестнице? – уже немного спокойнее спросила женщина, правда, так и не сумев окончательно унять дрожь в голосе.
Дима, который ещё не до конца отряхнул остатки сна, хотел было сказать, что это он специально её караулит, однако успел вовремя остановиться.
- Вы, наверное, мама Даны? Меня зовут Дима.
- Ах да, - немного погодя ответила женщина, и в её глазах сверкнула искорка понимания. – Мотыльков, кажется, ваша фамилия?
Дима утвердительно кивнул головой. Теперь он мог рассмотреть свою собеседницу поближе. Наверное, он ожидал увидеть копию своей любимой Даны. Конечно же, копию сильно постаревшую, с фигурой, успевшей ощутить на себе увядающее прикосновение неумолимого времени, а в её густых волосах в этом возрасте обязательно должны были появиться редкие серебряные нити. В реальности мама Даны была похожа на свою дочь в той же степени как Чёрное море похоже на озеро Байкал. Она была ниже её по росту, волосы не волнились, а кучерявились мелким бесом. Черты лица были несколько грубее, чем у Даны, губы узкие - ниточкой. Даже цвет глаз у них совершенно разный – у мамы они тёмно-коричневые, у Даны – светло-голубые.
- Подождите здесь, Дима, - попросила Данина мама и скрылась за дверью.
Почему-то Дима почувствовал, что подробные расспросы сейчас совершенно излишни, и совсем скоро всё должно полностью разъясниться. Чувствовал он себя по-дурацки. И холодок на сердце не отпускал. Наконец, женщина вышла к нему в коридор и протянула ему белый запечатанный конверт.
- Что это? – недоуменно спросил Мотыльков.
- Дана просила передать Вам это.
- Зачем? Она здесь?
- Здесь её нет.
- А где же она?
- Она не хочет, чтобы я вам это рассказывала.
Дима без интереса мусолил в руках тонкий новенький конверт, как будто это была использованная обёртка от эскимо. Он уже догадался, что находится внутри.
Данина мама сочувственно положила руку ему на плечо.
- Хотите совет? Поезжайте сейчас домой, выпейте чего-нибудь и поскорее забудьте про эту историю. Скажу вам откровенно: моя дочь сильно запуталась. Пожалуйста, дайте ей возможность разобраться в себе. И бросьте ваши дальнейшие поиски. Этим вы только принесёте страдания и ей, и себе.
- Спасибо, - чуть слышно поблагодарил Дима, положил конверт в карман и стал медленно, как лунатик спускаться по лестнице. Выйдя на улицу, он вспомнил про конверт, и, борясь с сильнейшим искушением выбросить его не читая, всё же взял его в руки и нетерпеливо вскрыл оболочку. Внутри оказался лист бумаги, сложенный пополам. Он развернул его и прочитал следующее.
«Дорогой (зачёркнуто) Здравствуй, Дима!
Если ты читаешь это письмо, то, скорее всего, я всё же решилась прекратить наши отношения. Прости, но у меня просто не хватило духу сказать тебе это в лицо. Я знаю, что в этом случае ты наверняка смог бы отговорить меня, и тогда, поверь мне, стало бы только хуже.
Ты наверняка хочешь знать о причинах, толкнувших меня на этот шаг, и я прекрасно понимаю, что ты действительно имеешь на это право. Ты мне всегда был очень дорог. Знаю, что противоречу самой себе, но всё так сложно! Всё так отвратительно сложно, Дима, что мне иногда кажется, что я потихоньку теряю способность совершать правильные поступки.
В общем, я вернулась к мужу. Вернее, это он вернулся ко мне и к ребёнку. Это произошло пару месяцев назад, но я не стала с ним спать (зачёркнуто) жить. Я всегда была откровенна с тобой и, поверь, никогда не стала бы обманывать тебя. Извини (зачёркнуто). Но я поняла, что я до сих пор его (зачёркнуто, вторая половина предложения зачеркнута без возможности прочтения). Ты замечательный человек, Дима, и я хочу, чтобы ты поскорее встретил не такую дуру (зачёркнуто) хорошую, славную девушку, у которой не будет лишних тараканов в голове (зачёркнуто), которая ещё не успела сотворить такого количества ошибок в своей жизни. Я очень хочу, чтобы у тебя всё было хорошо!
Прости меня, пожалуйста, просто так уж вышло!
Я буду (зачеркнуто)
Прости!
Прости!
Прости!»
Когда Мотыльков дочитал последнее «прости», что-то оборвалось у него внутри. И, скорее всего, это что-то оборвалось навсегда и без возможности восстановления. Вопреки его собственным ожиданиям, он воспринял правду стоически. Он с удовольствием, неспеша, порвал записку и выбросил мелкие клочки в грязную лужу перед подъездом. Глупые местные голуби, моргая своими жёлтыми лупоглазыми глазёнками, с остервенением кинулись отнимать друг у друга фрагменты паскудного женского предательства. Тоже мне, «птица мира»! Дима улыбнулся и в последний раз окинул взглядом дом, где окончательно раздавили его надежды. Дом показался ему страшно уродливым и угрюмым. На секунду ему показалось, что в окне на пятом этаже зашевелились занавески, и промелькнул силуэт Даниной мамы. Мотыльков помахал рукой ненавистному дому и с мыслью, что он никогда больше сюда не вернётся, пошёл на станцию чеканящим строевым шагом.
До платформы оставалось не более пятидесяти метров, когда его внимание привлёк продуктовый магазин, расположенный в двухэтажной деревянной избушке. Он решил последовать мудрому совету, данному ему несостоявшейся тёщей, и основательно затариться.
Магазинчик был маленький и грязненький с одной-единственной холодильной витриной, за которой располагались два одинаковых красных таза, в каждом из которых был представлен совершенно разный ассортимент. В одном тазике лежал брикет смёрзшейся кильки, в другом – покрытые синим инеем, замороженные телячьи мозги. За витриной стояла похожая на эту самую кильку стервозная костлявая продавщица, которая при виде Мотылькова – единственного посетителя магазина – даже не шелохнулась, показательно уткнувшись носом в какой-то иллюстрированный журнал.
- Здравствуйте, сударыня! – произнёс Мотыльков, демонстрируя чудеса вежливости.
- Чего надо? – так же вежливо спросила продавщица.
- Выпить бы, - издалека начал Дима.
- Молодой ещё, а всё туда же! – коротко заключила продавщица, всё таки соизволив оторваться от своих «мурзилок». - Выпить ему хочется, понимаешь! – тут продавщица издевательски хмыкнула, обнаружив целую батарею блестящих золотых зубов - Здесь тебе не винно-водочный магазин! Не отпускаем!
Дима немного приуныл. Самое страшное, что продавщица была права. В самый разгар партийной борьбы с пьянством достать спиртное можно было только по талонам, да и то далеко не везде. Талоны выдавали по месту работы. Раз в месяц полагалась бутылка водки и бутылка вина – доза абсолютно несущественная, особенно для любителей выпить со стажем.
А вот подпольная торговля талонами процветала. «Живой товар» можно было за безумные деньги купить у таксистов. Цена зависела от жадности водилы. Скажем, пузырь «беленькой» мог стоить от 10 до 15 рублей при средней зарплате трудящихся в 100-120 «деревянных». 300 рублей в месяц получали начальники, 500 – членкоры Академии наук СССР. Но даже за такую сумасшедшую цену желающих нажраться было хоть отбавляй.
Талонов у Димы не было. Однако все знают, что если нельзя, но очень хочется, то можно. Всегда оставался последний аргумент – взятка. Дима открыл кошелёк, достал банкноту номиналом в 25 рублей и робко положил её перед носом продавщицы.
- Это что такое? – заартачилась баба, но Дима шестым чувством осознал, что он на правильном пути.
- Заначка! – ответил он. - Меня только что невеста бросила. Посодействуйте! Очень надо!
С минуту продавщица пялилась на сиреневую бумажку с профилем Ильича, а потом вкрадчиво спросила.
- А Вы, товарищ, случаем не из ОБХСС[17]?
Дима отрицательно замотал головой, всем видом излучая невинную честность белого и пушистого агнца. Кажется, это сработало. В голосе бездушной продавщицы неожиданно проснулось человеческое сострадание.
- Молодой человек, без талонов тебе здесь делать нечего. Есть одна бабка-самогонщица, но поговаривают, что от её отравы уже несколько бедолаг на тот свет переселились. Но тебе, дружок, повезло, я тут близко живу. Если подождёшь минутку, я щас быстро сбегаю до дома. У меня там припасено кое-что. Специально для таких, как у тебя, полностью безнадёжных случаев.
Ударили по рукам. Продавщица немедленно скрылась, оставив на прилавке картонку с надписью «Учёт». Ждать и правда пришлось совсем не долго. Через десять минут она вернулась с авоськой, внутри которой что-то позвякивало. При более внимательном осмотре, на дне авоськи обнаружился портвейн «Три семёрки» в количестве двух штук и бутылка азербайджанского креплёного вина «Агдам». По поводу того, откуда в условиях нещадного дефицита, у продавщицы скопилось такое разнообразие бухла, Мотыльков уточнять не стал. В данном случае напитки на выбор не предлагались, приходилось брать то, что дают.
Отечественная «бормотуха» не входила в число его любимых спиртных напитков. Пожалуй, её единственным преимуществом было то, что опьянение наступало быстрее, чем он мог сосчитать до пятидесяти. Зато, даже при незначительном превышении дозы память отбивалась начисто, а на утро предсказуемо наступал траур по зверски убиенному организму, сопровождаемый невыносимой головной болью, вполне сравнимой с адским похмельем после неосторожного употребления коктейлей «Бурый медведь» (коньяк вместе с шампанским) или «Северное сияние» (шампанское с той же «беленькой»). Именно за эти чудодейственные свойства портвейн «Три семёрки» в народе метко прозвали «Три топора». В любом случае, продавщица честно отработала свои 25 «лысиков».
Пока Мотыльков стоял на платформе и ждал электричку на Москву, его неоднократно посещала идея о том, что пора бы уже и нáчать. Однако он в последний момент одёргивал себя, ибо прекрасно понимал, что достаточно только один раз светануть бутылкой, и тогда до самой Первопрестольной он не сможет отделаться от любителей побухать нахаляву. А вот настроение у него было таково, что никакая компания ему сейчас не требовалась. Поэтому первую бутылку он тихо достал уже в тамбуре, мастерски срезал пластиковую пробку с помощью перочинного ножа и так же тихонько её ополовинил. Цинично, стремительно, одним залпом. Дрянная приторная жижа равномерно заполнила полости его внутренностей, вопреки ожиданиям, не принеся ему никакого морального облегчения. На душе было всё так же гадостно и противно. Иногда в тамбур выходили курить люди, тогда он показательно отворачивался и начинал смотреть в окно. Ему просто хотелось побыть наедине со своими мыслями. Вторую половину бутылки он смаковал долго, почти до самой Москвы, наслаждаясь каждой тошнотворной каплей виноматериала. За Курским вокзалом промелькнула кольцевая ветка метрополитена, и Мотыльков сам не заметил, как оказался на станции «ВДНХ». Вообще-то ему нужна была «Бабушкинская», но поток выходящих пассажиров против воли вынес его податливое полупьяное тело из выгона, и он решил, что значит так надо.
В авоське оставалось целых две бутылки, домой идти было ещё рано, а на работу уже поздно. Главный вопрос заключался в том, куда двигаться дальше. На Церковной горке ему больше нечего делать. Оставался последний вариант: сходить на Выставку Достижений Народного Хозяйства.
Глава 10
ВДНХ
В детстве мир кажется нам куда совершеннее, чем это есть на самом деле. Когда мы маленькие, здания кажутся нам монументальней, деревья выше, мороженое – вкуснее, а трава - зеленее. Любой ребенок – это неисправимый оптимист. У него понятие красоты чистое, истинное, не испорченное воинствующим цинизмом взрослых. Вырастая, мы начинаем потихоньку замечать, что окружающим нас зданиям требуется ремонт, что газон надо стричь не реже одного раза в месяц, что деревья на этом месте мешают построить очередной гаражный кооператив, а после мороженого у нас болит горло и закладывает нос. Лишь немногие из нас сохраняют крупицы этого светлого детского оптимизма, когда вступают во взрослую жизнь. Но если внутри нас не осталось даже слабого намёка на радужное восприятие действительности, нам всё равно доставляет огромную радость возвращаться туда, где в детстве нам было хорошо; туда, где мир вокруг нас был более понятным, добрым и гармоничным.
Именно поэтому, когда на горизонте замаячила скульптура тракториста и колхозницы, венчавшая арку Главного входа Выставки, бледное лицо Мотылькова на секунду украсила мимолётная, почти детская улыбка, которая, впрочем, быстро сменилась на обиженную, кислую мину.
- Даже у этого долбаного тракториста баба есть, - пробормотал он. - Не за сноп же пшеницы она его полюбила? Может и правда надо было на механизатора выучиться? Сейчас я не морочился бы, а кувыркался в койке с какой-нибудь мосластой крепкозадой колхозницей, которая не будет сущим ангелом снаружи и последним крокодилом внутри. Вот так вот сидеть вчера и целоваться со мной, коварно пряча отравленный кинжал за пазухой и зная, что это наша последняя встреча! Стерва!
Произнеся эту бессмысленную тираду, обращённую понятно к кому, Мотыльков остановился и неподвижно замер, восхищенный картиной, которую он видел бесчисленное множество раз. Ему сразу же вспомнился давно ушедший, полузабытый вкус молочного эскимо, отдающего овсяной кашей, аромат прозрачной газировки из серого матового автомата и тёплая мамина ладонь, сжимающая его пухлую детскую ручку.
Перед Мотыльковым развернулось торжественное великолепие Центральной аллеи Выставки Достижений Народного Хозяйства. Эта пешеходная улица своей шириной не уступала и самому большому проспекту в Союзе, а своей красотой и масштабами, без сомнения, превосходила все площади и парковые комплексы Столицы. По краям аллеи, утопающей в красочном калейдоскопе цветов, стояла каменная роща гигантских фонарей-колосьев. Меж каменных светильников в воздух взвивались сотни холодных водяных струй, бьющих из металлических труб изящных мраморных фонтанов. Порывистый июльский ветер сносил живительную влагу на посетителей выставки, к огромному удовольствию последних. Жаркое тепло исходило от нагретого полуденными лучами асфальта. Незыблемая глыба Центрального павильона взгромоздилась на раскалённую твердь в самом конце аллеи, своими правильными, совершенными контурами выделяясь на тревожном фоне сиреневого предгрозового неба. Солнце палило нещадно. На крыше «Центрального» бронзовые труженики-истуканы истерично протягивали руки к небу, то ли вызывая к его всемогуществу, то ли христарадничая на хлеб насущный.
Перед Главным павильоном под палящими лучами солнца с непокрытой головой стоял бронзовый дедушка Ленин. Ильич явно пытался стащить с себя зимнее пальто, которое смотрелось, мягко говоря, не совсем уместно при такой жаре. И как назло, именно в этот трагический момент его запечатлел подобострастный скульптор.
ВДНХ – огромный комплекс. Но сейчас Дима думал только об одном месте, куда ему хотелось попасть больше всего. От Главного павильона он взял левее, перейдя на соседнюю аллейку, вдоль которой стояли скамейки, оккупированные отдыхающими. Не доходя до чудовищного ангара выставочного павильона «Космос», который в незапамятные времена гордо именовался «Механизация», Мотыльков опять повернул налево. В угловой палатке он купил килограмм свежих горячих пончиков, которые ему завернули в плотный бумажный пакет, щедро насыпав сверху примерно половину совка горьковатой сахарной пудры. Ведь нельзя же, согласитесь, пить бормотуху на голодный желудок!
В этой части выставки здания уже не были такими образцово-показательными. Справа по ходу движения находился старенький павильон «Геология», возле которого второй
