2020-08-05
113
— Хорошо, хорошо, Царай, — ответили старики.
После ужина постелили подстилку и все улеглись спать. Царай, пожелав всем доброй ночи, ушел с Будзи к другому шалашу. Мацыко подложил дров в костер, затем тоже лег на подстилку. Старики стали рассказывать о своих происшествиях, а молодежь внимательно слушала. Иногда из огня выскакивали искры, больше никакого шума не было.
Природа затихла. Люди отдыхали, скотина тоже тихо жевала жвачку. Кавдин продолжал рассказывать молодежи свои истории. Огонь горел, искры с треском падали на подстилку.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дни текли медленно и приносили с собой все новые и новые вести. Молодежь Овражного жила в кутане балкарцев, и оттуда совершала разбойные набеги. Абреки грабили богатых и этим жили. Три старика ходили за скотом вместе с балкарцами и тем занимали себя, коротая дни своей жизни. С утра до темноты не умолкала свирель с гор до края Балкада. Три старика загоняли скотину на три склона и оттуда друг другу играли нартовские скучные мелодии. Скотина весь день паслась на сочной траве, и вечером шла, сытая, к кутану жевать жвачку.
Царай тоже жил с Мишурой такой же скучной жизнью. Мишура больше не злилась, перестала считать Царая зверем, был у них мальчик четырех лет и еще двое умерли.
В солнечные дни, когда Царай выносил на крыльцо сбрую, мальчик прибегал к нему с просьбой: «Отец, возьми меня с собой и дай мне коня». Царай с улыбкой хлопал его по плечу: «Не бойся, мое солнце, когда придет твое время, я дам тебе двух коней». Возбужденный мальчик бежал к матери хвалиться.
Уже много дней Мишура, сидя в стороне, погружалась в печальные думы, затем вставала и, подойдя к Цараю, спрашивала его:
— До каких пор мы еще будем так жить?
Царай ей каждый раз отвечал, смеясь:
— До тех пор, пока твои родственники не убьют меня, до тех пор, пока твои родственники будут жить на своем месте; но когда они там перестанут жить, тогда мы переселимся в их жилье и будем там проживать.
Мишура тяжело вздыхала и возвращалась обратно на место с грустным лицом. Хотя Мишура присмирела, но злость ее не покидала, как и гордость. Царай из-за этого часто повышал на нее голос, а она тогда произносила одну-единственную фразу:
— Пусть с неба упадет на землю бог, который проклял меня.
После этих слов Царай приходил в бешенство, начинал трясти головой и грозить ей. Тогда Мишура умолкала.
Вот так жили в темном лесу Царай и его товарищи.
В один из дней, когда Царай чистил ружье, к нему подошел Чито и спросил:
— А где Касбол, я его здесь не вижу?
Царай отложил в сторонку ружье, присел на чурбан и сказал:
— Я отвечу тебе, только ты присядь возле меня.
Он достал из кармана кисет и набил табаком свою трубку:
— После того случая с тобой, мы украли у Каражаевых девушку. Ты, наверно, это слышал.
— Конечно. Только об этом и говорили во всем Овражном.
— После этого, когда мы здесь обосновались, решил Касбол отправиться в Нальчик. Уехал с одним из наших балкарских пастухов. День их нет, второй, третий. Тогда вот пастух-старик решил их разыскать. Долго он ходил по городу, но безрезультатно. Потом один кабардинец рассказал ему, что в пятницу на большом базаре в Нальчике произошла драка и послышались ружейные выстрелы. Там на одного широкоплечего осетина набросились стражники-кабардинцы, связали его и увели. За осетином шел балкарец и что-то говорил. Стражники и его увели с собой. Эту весть принес нам старый пастух, больше он ничего узнать не смог.
— И до сих пор ничего о них не слышно?
— Через какое-то время мы услышали, что Касбола отправили в Сибирь, а балкарец, что был с ним, сидит в тюрьме в Нальчике. С той поры от Касбола нет никаких вестей.
У Царая из глаз пошли слезы, и он их вытер рукавом. Чито, опустив глаза, смотрел на землю.
Царай встал и продолжил чистить ружье.
— Что теперь беспокоиться о Касболе. Как повернется его счастье, так он и будет действовать. Но вот узнать бы, кто арестовал его, — сказал Царай, и от злости прикусил зубами ладонь своей руки.
Чито, задумавшись, сидел тихо, потом внезапно поднял голову и спросил:
— Царай, а Сибирь далеко, нельзя добраться до нее?
— Добраться, конечно, можно, а то бы как Касбола туда отправили, но очень далеко отсюда.
Чито задумался на время, затем сказал:
— Если бы мы знали, где Касбол, то отправили бы к нему кого-нибудь.
— Конечно, но кто что знает. Может весть пришлет, да и то куда и кому? Нет, тут уж ничего не поделать, а вот кто его арестовал, того надо найти.
Царай стряхнул пепел из трубки и положил ее в карман:
— Знаешь что, Чито?
— Что?
— Надо нам собрать побольше оружия, потому что нас становится все больше и больше, и если не будем иметь оружия, то что мы можем сделать.
— Это правда, да и возможности есть.
— Возможностей много. В Овражном пост несут двое. Вот тебе и оружие для двоих, а если подумаем, то еще найдем.
Царай поднял ружье и направился к шалашу, затем остановился и спросил Чито:
— А куда ушли Будзи и ребята?
— В сторону Кабарды.
Царай больше ничего не сказал и вошел в шалаш. Чито, сидя на солнце, уснул. Рядом с ним улеглась собака пастуха.
Со двора послышался разговор и топот копыт. Чито вскочил на ноги. Будзи и остальные слезли с коней, постелили на земле бурку и положили на нее тело Сала.
У Мацыко из глаз рекой текли слезы. Царай с хмурым видом ходил туда-сюда и что-то говорил Будзи. Когда Чито увидел мертвого Сала, то огорчился, и слезы полились по щекам.
— Что с ним случилось? — спросил Чито у Будзи.
— Сейчас не до расспросов, надо могилу копать, — сказал Царай.
Чито, Дебола и Ислам взяли лопаты и пошли вниз вслед за Будзи. Царай и Мацыко остались стоять у изголовья мертвеца.
— Мацыко, иди и сообщи нашим старшим.
Мацыко сел на коня и отправился к старикам. Те явились с воплями, проливая слезы.
Старики с плачем встали у тела Сала. Чуть погодя пришли пастухи-балкарцы и выразили свои соболезнования.
Пока копали могилу, Царай и Мацыко успели из разных досок сколотить гроб. Уложив в него Сала, предали покойника земле.
Солнце зашло и, когда управились со скотиной, то все зашли в шалаш, развели там костер и сели вокруг огня.
Будзи повел речь о случившемся, остальные внимательно слушали. Он говорил долго, затем сказал напоследок:
— Из стражников никто не ушел: вот их оружие, а вот это их бумаги.
С этими словами он передал Цараю полную ладонь запечатанных документов.
Царай раскрывал бумаги и смотрел на них при свете костра, затем поочередно бросал их в огонь. Старики от утомления сидели молча.
К концу Царай стал внимательно читать одну бумагу.
— Вот это чудо! — воскликнул он и снова углубился в чтение. Наконец, подняв голову, сказал:
— В этой бумаге написано, что сосланный в Сибирь Касбол сбежал и всем надо быть внимательными. Бумага адресована приставу.
Все собравшиеся обомлели, и только Ислам произнес:
— Пусть бог его освободит, а там знаем, что делать.
Храня тягостное молчание, люди сосредоточенно смотрели на огонь. Все находились здесь, кроме Сала, которого похоронили на закате солнца. Мацыко, в отличие от других ночей, тоже был невесел. Кавдин с опозданием взял скрипку и стал причитать. Остальные слушали его и плакали по Сала.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Небо было укрыто облаками. Снег крупными хлопьями падал на землю. Все вокруг белым-бело.
Ветер громко фыркал, далеко слышалась трескотня деревьев. Это их сковывал холод, это ветер заставлял их плакать унылым голосом. Лес стоял голый, покорный. Длинные ветви деревьев тянулись к небу и с высоты пристально смотрели на тихий мир, на спящее лицо природы и дивились переменчивому виду жизни.
Человек по своей воле не пойдет по этому снегу, по такой стуже. Если он не замерзнет в лесу, то его растерзают волки.
Когда вой ветра и вой волков сливаются, то от страха корни сердца дрожат до основания.
Только в Сибири бывает такая зима. Нигде на земле нет такого леса, как знаменитая на весь мир тайга. Кто изведал на себе сибирскую зиму в тайге, тот никогда ее не забудет. Те места не изобилуют людьми, но там много сосланных людей, которых прокляла судьба, которых время согнало с родных мест, у которых разрушена семейная жизнь. Кого там только не увидишь? Русских, кабардинцев, татар, евреев, осетин, грузин, чеченцев и еще много других. Живут они среди темного леса, откуда сбежать невозможно. Надежно охраняют сосланных охранники. Если посмотреть, то у многих сосланных их белые усы достают до пояса, однако срокам их заключения не видно конца.
Каких только песен не поют сосланные. Поют длинные и грустные, короткие и веселые. В холодные и тоскливые вечера их песни, как гром, гремят из окон тюрьмы. Они так западают в сердце, что слушая их, у человека застывают слезы на щеках.
На одних арестантах кандалы, за другими прочно запертая дверь, третьих сверлит холод карцера, но все равно их сердца не покрывает ржавчина, не пристает плесень. У кого-то срок заключения три года, у кого-то пять, у кого-то десять, у кого-то двадцать, а кто-то будет пребывать в тюрьме вечно, пока будут видеть его глаза, пока будет стучать сердце, совершив последний удар. Сосланных терзают дни их жизни, они мечтают о свободе, стремятся к свету, к борьбе, но их крылья не подчиняются им. Не в силах они разорвать тяжкие цепи. Многие сюда попадают детьми, делая первые шаги в жизни, и здесь проводят остаток своих дней. Однако, нет у них чувства страха, они не скулят и не плачут, как другие. Когда им удается собраться вместе, то их песня летит далеко, проникая в таежный лес. У них совсем другие песни, как и жизнь их.
Песне арестантов свободно вторят звон кандалов и скрип ржавых цепей. Их жизнь растаптывает грязной подошвой сапога бесстыдный охранник...
День подходит к концу.
Ночь накрывает темными крыльями лес...
Сидят в тюрьме арестанты, сбившись в кучу. Слышен тайный разговор...
Лишь только с улицы доносится шум, арестанты тут же вскакивают с мест и устремляют свои взоры на дверь... Открывается дверь.
Входит одетый во все черное высокий, худощавый человек с звериным взглядом и сразу начинает ходить по углам, обыскивая арестантов. Кому даст тычок, на кого прикрикнет, кого-то ударит сапогом, не скупясь на обидные оскорбления.
Даже если цепи прочно сковывают руки, даже если арестанты сидят смирно, он все равно находит повод для придирок. Его приход, подобно волчьему вторжению в кутан, заставляет вздрагивать арестованных. Нет таких, кто не смотрит на него, кто не боится его.
В последний раз он шарит глазами по углам; осмотрев все, уходит обратно, и слышится снова лязг замка в двери. Возобновляются разговоры, кто говорит о побеге, кто о свержении царя... Есть и те, которые все время в углу играют в карты. Арестанты разные, и каждый занят своим делом, подходящим ему по нраву и по уму. Говорят в углах, говорят тихо, говорят тайком, но все равно понимают друг друга.
В длинном помещении в углу сидят двое мужчин и ведут тайный разговор. Один из них все время машет руками и таким образом растолковывает свои слова. Говорят, но постоянно поглядывают в сторону людей, а уши у них направлены на дверь.
— Завтра, завтра...
— После обеда, тогда лучше будет.
— Только... никому... ничего!
— Не беспокойся из-за этого, не бойся.
Они опять бросили взгляд в сторону людей. Затем встали и разошлись по своим местам.
Арестанты поодиночке и парами ложились на солому, закутываясь в лохмотья. Между тем донеслось:
— Разве не пора? Почему не ложитесь? Ложитесь скорей!
Группы людей распались, и все улеглись на солому. Тюрьма затихла... Прекратился шум внутри, свет погас.
Ходят вокруг тюрьмы охранники. Под их ногами скрипит сибирский снег. Время от времени ветер начинает выть у стен тюрьмы и внезапно замолкает...
Лежат, объятые сном, арестанты. Ночь затихает совсем. Порой из каждого угла большой тюрьмы обращаются друг к другу охранники, и тогда ветер приносит: «Ге-ге-гей!»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
«...Здесь... здесь... здесь!..»
У дверей тюрьмы стоял толстый жандарм, держа в руке бумагу, и обращался к арестантам. Кого он называл, тот кричал: здесь!
Когда солнце чуть взошло, тогда жандарм закончил проверку арестантов. Пригладив усы, он ушел на свое место. Арестанты шли по одному, по двое, а охранники вели их на работу. Ссыльную работу выполняли по законам ссыльных.
Те двое, что вчера что-то замыслили, тоже шли на работу; копать землю в большом овраге.
Думы о семьях и тяжкая жизнь ссыльного тянули жилы из сердца, и у обоих лица были бледными, как ситец. На белом лице черные волосы виднелись далеко. Еще нагляднее белизна лица показывала горечь сердца, печаль сердца. Переглянувшись, оба тяжело вздохнули и стали отдыхать в овраге. Жандарм стоял над ними и внимательно наблюдал. Если кто из работавших, устав, садился отдохнуть, то охранники тут же поднимали его на ноги.
Любая работа тяжела, а ссыльная жизнь многим добавляла болезнь легких. Некоторые во время работы испускали дух.
Сегодня тоже работали двое ссыльных. Один день был похож на другой, с какой стороны не посмотри. Время от времени ссыльные встречались взглядом, и тогда оба начинали смотреть на охранника.
Охранник стоял на высоком месте и размахивал толстой плетью, которой погоняют свиней, над теми, кто садился передохнуть. Когда его взъерошенные усы начинали тянуться к небу, тогда он принимался бранить арестантов. У охранников сформировалась устойчивая привычка коротать свои однообразные дни пустой болтовней. Принудив арестантов браться за работу, они собирались в кучу, начиная вести разговоры, и день проходил быстрее. Каждый говорил о том, как он отличился на службе, какие чудеса совершил. Ведя эти разговоры, они вертели плетьми, как собачьими хвостами.
— Вот я, — сказал один из них, — еще помню, как однажды отсюда сбежали трое мужчин. Тогда была отвратительная ночь, и снег лепил глаза. Никуда нельзя было выглянуть, стонала буря. Весть разнеслась мгновенно, как выстрел пушки. Мы зажгли старые пучки трав и целой сотней пошли искать их вон по тем оврагам. Искали беглецов до самой полуночи, но безрезультатно. Сердце мне подсказывало, что нам их не найти, но возле одного сугроба я увидел большое дерево. Посмотрев на снег, заметил свежие следы. Пустились мы по этим следам и догнали беглецов. Хорошенько отходили их плетьми и доставили обратно на место.
В разговор вступили и другие, но все говорили об арестантах. Не было у них другой темы, да и не скучно им говорить об этом... Двое ссыльных встретились глазами и подмигнули друг другу. Они медленно, как будто по своей нужде, направились в лес.
— Ну, теперь наше мужество, и мы сами.
— Разговоры ни к чему, нужно бежать сколько есть мочи, — ответил второй, и оба ускорили шаг. Бежали, оглядываясь назад. Им были знакомы дороги, и они бежали по безопасным местам. Беглецы направились к ближайшему русскому селу, время от времени оглядываясь назад. Солнце стало заходить. Они вдвоем добрались до этого села, но бежать уже сил не было.
На окраине беглецы присели отдохнуть возле копны сена. Они дышали учащенно, как охотничьи собаки, и дыхание их было слышно далеко. Через какое-то время из крайней избы к ним вышел один мужчина и принес воды. Когда те выпили, то он присел возле них, и завел разговор.
— Значит, вырвались, да? — спросил он, доброжелательно глядя на них.
— Пока не знаем, — ответили беглецы, с недоверием поглядывая на него из-под шапок и бровей.
— Ладно, хорошо, я доставлю вас до места, но...
— Да будет на нас твоя милость, если ты нам сумеешь помочь, — сказали ему оба в один голос. Тот ничего не ответил, но по лицу его было заметно, что он впал в раздумье.
Беглецам сомненья грызли их сердца: «Он что-то вынюхивает. Может убить нас хочет? Что делать?»
Эти думы у них не выходили из головы.
После долгих размышлений, мужчина спросил:
— Как ваши фамилии?
Этот вопрос вновь впустил холод в души беглецов.
— Зачем тебе наши фамилии? — спросили те в ответ.
— А как иначе? Без бумаг вам идти нельзя. Назовите себя, и я подготовлю бумаги. Мне нужны не ваши настоящие имена, а выдуманные. Кто из вас как себя назовет?
Беглецы успокоились. Они назвали вымышленные фамилии, и мужчина отправился в село.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Ветер несет снег. Дорога не видна от метели, но олени знают куда им надо идти. Хозяин повозки размахивает хворостиной, и олени бегут весело. Олени несутся вперед, как буря. Снег укрывает тех, кто сидит в санях. Из саней виднеются только оленьи шкуры. Сибирская одежда не боится холода, и те двое, восседающие в повозке, даже не шевелятся. Кое-когда полозья натыкаются на ухабы, и сидящие в санях тогда вздрагивают. Повозка легко скользит по гладкому снегу, как будто летит по воздуху. Свищет сибирская буря, без устали метет сугробы, но это не волнует путников. Они хотят лишь быстрее... быстро, быстро, быстрее. Других мыслей у них в голове нет. Они начали забывать тяготы тюремной жизни.
Открытая, бесконечная равнина добавляет в сердце человека какую-то неведомую уверенность, и он забывает о тяготах жизни и жгучих обидах. Что такое жизненные заботы по сравнению с этой бесконечной равниной? Особенно житейские хлопоты одного человека?
Природа поглощает жизненные невзгоды, временные трудности, собственные печали и множество разных дум.
Так и эти путники. Закрыв глаза, они мечтают, стремятся к чему-то; видят перед собой, как морозная зима играет с природой: забыты печали. Думы рождаются снова и снова из разных дивных надежд. Не тревожатся сейчас их сердца. Не напряжены тела. Нет здесь у них царя, алдара и притеснителя. Подобно свободным птицам, летят по белой ситцевой дороге, по бескрайним степям.
Интересно, когда человек мчится по такой дороге, то что есть лучше этого?.. Мечтай о чем хочешь, — все в твоей власти...
Понемногу стало темнеть. Конца дороги пока не видно. Буря не воет, как прежде. Вечер тихий... Белый снег... Дальние степи...
Изредка по краям дороги показываются низенькие кустики. Путники понемногу начинают дремать. Иногда до их ушей долетает звон кандалов, и тогда они вздрагивают, но стоит им выглянуть наружу, то сердца их снова наполняются радостью...
Нет больше тюрьмы, не слышно шума кандалов, но все равно спросонья сердце тревожится. Путникам не верится, что они свободны. Дни уже не так медленно тянутся, но все равно они пока не нашли свою меру. Со спин оленей, как дым, идет пар, дыхание животных учащенное. Погонщик остановил сани, и обошел их со всех сторон. Проверив как запряжены олени, он сказал:
— Уже недалеко, через двадцать верст будет станция. Когда доберемся до нее, тогда — прощайте!
Путники зашевелились, выбрались из саней и посмотрели на себя. Вздохнули и один из них произнес:
— Если так, то хорошо, очень хорошо!
Пониже ростом путник стал петь про себя, затем, когда сел в сани, тогда закричал во весь голос:
— Жандарм! Диржидт мне жа хвост. Мая поехал, поехал, поехал, хажйаин!
Он уселся на свое место. Погонщик тоже сел и тронул оленей своей длинной хворостиной.
Низкорослый путник пел вполголоса грустные песни своих родных мест, и те таяли в белой, огромной равнине. Эти песни и грусть степи гармонировали друг с другом.
Родился и вырос невысокий путник среди Кавказских гор в маленькой Осетии. С детских лет до сей поры остались в его сердце тяжелая жизнь в Осетии и грустные песни. Теперь он пел эти безрадостные песни в сибирской степи, и они удивительно соответствовали друг другу.
Степь проглатывает грустные слова и безмолвно слушает Касбола. Касбол вспоминает песни, сказания, свою скрипку, но что поделать —она осталась в Нальчике. Он успокаивает себя, говоря тихо: «Ничего, найду ее».
Касбол снова продолжает петь:
«Плачьте навзрыд, снеговые вершины,
Черной золой лучше видеть мне вас.
Судьи, чтоб стали вы жертвой лавины, —
Доблестный нрав проявите хоть раз».
Поет Касбол про себя, но его песню уносят к себе длинные равнины, и в сердце отдаются жгучей досадой.
Много видели эти степи беглых арестантов, слышали удары плетей, звон кандалов, скрип цепей.
Ничему не удивляются люди, но все-таки песню Касбола слушают с особым усердием. Уж очень она им по душе. Наверно, песня уносит из сердца старые печали и будущие упования.
Внимательно слушают степи. Темнота укрыла все вокруг черным, мягким, теплым одеялом.
Олени стремятся вперед, пробивая холодную грудь сибирской бури.
Когда свернули на повороте, погонщик сказал про себя:
«Теперь уже приехали. Брр-рр, стоп!»
Когда еще немного проехали, показался тусклый свет из домов. Олени ускорили ход и вскоре остановились возле домов.
Путники вышли. Радости не было конца, но все-таки в каких-то темных уголках сердца бегали туда-сюда мыши страха. Разные мысли, как пчелы, жужжали в их головах.
Погонщик оленей забежал в здание железнодорожного вокзала, и вскоре вернулся назад.
— Ну, ладно, до свидания! Здесь никого нет, безопасно. В полночь будет ехать машина, и вы на нее садитесь. Вот вам билеты.
Пожав путникам руки, он повернул оленей обратно.
Те крикнули ему вслед:
— До свидания! Не будь на нас в обиде, сам знаешь, больше этого мы ничего не можем.
Касбол с товарищем не спеша вошли в здание вокзала. В одном углу, где было побольше людей, они расположились, рассевшись молча в ожидании машины...
Иногда кто-нибудь из двоих выходил к двери и смотрел на железную дорогу, желая увидеть машину. Возвращался назад, и садился на свое место.
Оба всматривались в окружающих их людей. Им казалось, что вокзал полон осведомителей и тех, кто должен их преследовать. Касбол вытянул шею, посмотрел по сторонам, затем спросил:
— Степан! А здесь нет таких, как мы? Кроме нас никто не сбежал из ссыльных?
Степан улыбнулся и сказал:
— Кто это знает. Вон тот, кого мы считаем осведомителем, тоже беглый. Как мы его боимся, так и он нас боится.
Касбол не удержался и спросил:
— Разве это не удивительно: если бы человек человеку не был зверем, тогда зачем было бы нам бояться друг друга? Зачем есть сильные, слабые, униженные и рабы?
— Правильно говоришь, так устроена жизнь. Одни живут в нужде и тревоге, другие — в достатке и изнеженности, сытые и надменные. Такова жизнь. Если бы не было так, тогда нам не надо было бороться, не нужны были бы больше тюрьмы и толстая палка. Я вспомнил слова Афанасьева, который сидел с нами в тюрьме. Он так говорил: «Борьба —это борьба классов». Эти слова я буду помнить всегда.
Они не закончили говорить, как послышалось:
— Г-у-у-у-г!
Люди зашевелились. Касбол и Степан тоже встали и побежали к машине. Какая радость была в тот час в их сердцах, то невозможно передать словами.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
— Ладно, пусть что будет, то будет. Посмотрим, что получится. Что есть человеческая жизнь? В одйн день рождается, в другой день умирает. Что когда случится с человеком, этого не знает никто, но он все равно должен быть готовым ко всему.
Царай с этими словами чистил свое ружье возле дверей шалаша сначала песком, потом золой. Когда он его старательно вычистил, то сталь блестела на солнце, подобно зеркалу. Царай свое ружье любил, как свою душу, и никогда не чистил его небрежно, всегда ухаживал за ним очень рьяно, как и за своим кабардинским конем. Коня он выводил рано утром из хлева и начинал его мыть теплой водой. Затем старательно вытирал. Поил Царай коня не простой водой, а родниковой, прямо из истока. После того, как он заканчивал уход за конем, отпускал его танцевать. Конь, храпя, начинал скакать вокруг шалаша, задрав морду. Царай глядел на него со двора с радостью на сердце и говорил про себя:
«Гаппи меня не подведет. Мы с Гаппи друзья, много трудностей видели вместе, мы понимаем друг друга. С Гаппи мы, если понадобится, и ветер обгоним».
Говоря эти слова, он не сводил глаз с Гаппи...
Царай очень любил и коня, и кремневку. Не было такого дня, чтобы Царай усердно не заботился о них. Когда он заканчивал чистить свое ружье, то не мог на него наглядеться и начинал говорить себе:
«Если я не буду заботиться о тебе, то ты меня где-нибудь подведешь! Нет, так не пойдет; я тебя не подвожу, а ты меня не подводи. Тогда наши дела будут идти хорошо. Если я тебя обману, то и ты меня обманешь и тогда мне — конец, а ты попадешь в чужие руки, и твои бока разъест ржавчина. Нет, уж лучше жить в дружбе, как сейчас, и тогда нам обоим будет лучше».
Он в последний раз протер тряпкой ружье, затем осмотрел дуло на солнце: оно сверкало, отражая солнечные лучи, и Царай стал радоваться. Он еще долго осматривал кремневку, но потом, наконец, сообразил, что солнце катится за горы и начинает вечереть. Царай собрал тряпки, которыми вытирал ружье, и вместе с кремневкой зашел в шалаш. Повесив ружье на место, он вышел во двор кутана.
Солнце зашло. С верхушек гор кое-где глядело на кутан бледное заходящее солнце. С пастбищ начала возвращаться скотина. Царай к возвращению товарищей принялся разводить костер в шалаше. Мишура заботилась об ужине. Она вынесла в ушате к дверям шалаша тушу разделанной овцы и поместила мясо в котел. Вокруг хлопотавшей Мишуры играл ее маленький сын Куцык.
Хоть и живет Мишура с Цараем уже несколько лет, хоть и играет рядышком ее сын, но все равно не может она забыть свою роскошную жизнь в доме своего отца Челемета в селе Каражаевых. Когда наступает вечер, когда она заканчивает готовить ужин, и мужчины приступают к трапезе, тогда Мишура, сидя в шалаше возле огня, начинает вспоминать отцовский дом, чудеса Владикавказа, своего возлюбленного кадета и еще много чего. Живет она с Цараем без радости, как арестантка. Много слез она льет на свои белые щеки, оставаясь наедине с собой, но что может поделать. Когда Мишура плачет, Куцык начинает спрашивать ее, хныча:
— Мама, а мама, что с тобой? У меня нет пирожка, мама...
Куцык своими расспросами не оставляет мать в покое, но когда она ему не отвечает, тогда огромные глаза мальчика превращаются в родники, и он, расплакавшись, катается по постели, а потом сразу засыпает, распластавшись...
Побросав куски баранины в котел, Мишура ушла в свой шалаш, а следом за ней вприпрыжку Куцык. В шалашах горели костры. Царай обошел двор. Покачиваясь, вслед за овцами пришел к костру Кавдин. Загнав овец в овчарню, он проследовал в шалаш. По одному, по двое возвращались и остальные. Управившись со скотиной, каждый направлялся к шалашу. Они так привыкли к кутану, что никто из них не произносил лишних слов, пока не наступал вечер. Вечером молодежь заходила в шалаш к старикам, и там вела с ними разговор. Особо говорить было не о чем, и их разговор велся о каких-то произошедших днем незначительных делах; кто что видел, где что случилось, что слышно из села. За этими разговорами ночь незаметно проходила, забывались невзгоды жизни.
Охотнее всего говорили о делах абреков. Ущелья Осетии заполнялись беглыми людьми и о их делах ходили слухи от одного края до другого. Когда Кавдин слышал, что кто-то этих людей называл абреками, то он от злости едва не плакал:
— Чтоб мои несчастья легли на ваши плечи, если я не абрек! Какой из меня абрек? Если прогнать человека из дому, и он станет жить в лесу, то разве он абрек? К чему лживые слова, есть настоящие абреки, но они другие. Эти люди ушли в лес, чтобы грабить и насильничать. Они другие люди, не такие, как мы.
Он долго не мог успокоиться и под конец начинал кричать:
— Пусть мне дадут право спокойно жить в Овражном. Кто-нибудь тогда меня здесь еще увидит? Что мне делать здесь в лесу, когда я не зверь?
— Эй, Кавдин, ты опять добрался до своих сказок, — сказал ему Царай. Кавдин утихомирился, но Царай не оставлял его в покое. Он, улыбаясь, разговаривал с ним и подшучивал над его размышлениями.
— Кавдин, вот если полиция тебя поймает, то что ты ей скажешь? — спросил Царай, подморгнув глазом.
— Что бы сказал?.. А... чья это вина...
— Говори, говори, Кавдин, зачем смущаешься. Не бойся, — сказал Будзи и пошевелил головешки огня.
— Ну, что я им могу сказать такого. Что вы меня сейчас спрашиваете! Вот когда меня арестуют, тогда будет видно, что я скажу.
После этого ответа перед глазами Кавдина возникал огромный полицейский с взъерошенными усами, с блестящими глазами и со сверкающими сапогами. Покачав головой, Кавдин снова начал:
— Отвечу им, что когда волк поймал скотину, то его уже не спрашивают. Что хотите, то и делайте со мной, мне нечего сказать.
Пока Кавдин говорил, Царай, глядя на огонь, погрузился в молчание, потом неожиданно наклонил голову и произнес:
— Вот если бы я попал в их руки, то они насадили бы мою голову на кол плетня. И то, что сделал, и то, чего не сделал, все бы взвалили на мои плечи.
— Да-да, — оживился Кавдин, — сказали бы, что все сделал ты, и нас всех в лес привел ты, и во всех делах виноват ты.
— Не-ет, я в их руки так легко не попаду. Для них люди враги, и они со мной жестоко разделаются.
— Царай, нас не так легко поймать, а то бы они это давно сделали. Не удастся это им, пока Царай жив. Я и Ислам не будем для тебя лишними и в дальнейшем. Будзи, у нас корень крепкий, — не боимся.
