Глава двадцать первая 6 страница

— Иисус Христос!.. Наш царь Николай!.. На войне, победа, победа над нашими врагами. Счастье будет на нашей земле!..

Его слова полностью не были слышны, но некоторые долетали до двора. Закончив службу, священник вышел на крыльцо церкви и стал говорить людям:

— У русского царя, у нашего царя, царь Германии хочет отнять его земли и объявил войну. Люди живут от земли и если у нас отнимут землю, то что мы будем делать? Долг каждого человека помочь царю. Кто уклонится от войны, тот будет грешником. Не поленитесь, будьте расторопны. Кто пойдет на войну, те на войне, а кто остается здесь, те пусть своими молитвами помогут нашему царю.

Много он говорил, затем вверил себя божествам и ушел. Люди, глядя на священника, тоже вверили себя божествам и разошлись.

Те, кого призвали, начали собираться в канцелярии. Подходили и не призванные, чтобы поглядеть на казаков.

Возле людей сосредоточились казаки, встав недалеко от лестницы — у дверей канцелярии. Старики, опершись на свои палки, стояли возле плетня и смотрели на землю. Женщины не пришли во двор, но те, которые жили вокруг канцелярии, смотрели туда через щели плетней.

Быдзеу явился самым последним. Покачиваясь, пришел он из дому к канцелярии. Его новые чувяки блестели, как намазанные жиром; в сумке—хлеб, и он, надев ее на палку, положил на плечо, словно шел пасти скотину.

Быдзеу завернул к двери канцелярии и встал рядом с теми, кто был призван. Он снял сумку и сел на ступеньку. Тем временем с угла улицы показались телеги. Доехав до канцелярии, они остановились.

Староста с окна подал знак, и молодежь начала усаживаться в телеги. Быдзеу тоже нехотя, медленно влез в телегу. Немного погодя староста вручил бумаги одному из призванных и крикнул в сторону телег:

— Теперь отправляйтесь!

Телеги тронулись. Глаза у людей заблестели, затем молодежь запела унылым голосом:

 

«Ну, прощайте, прощайте

Наши кавказские горы!

Больше вас не увидим,

Больше нас не увидите».

 

От этой песни у стариков пошли слезы, и они опять опустили головы вниз. Женщины так и остались глазеть через щели плетней. Никто не трогался с места, пока в последний раз от песни молодежи обрывки слов не донеслись до их ушей. Откуда-то тихо долетело:

 

«Ну, прощайте

.........ры

..........им....»

 

Когда песня перестала слышаться, тогда каждый двигался с места и, вздыхая, отправлялся домой. Старики выпрямили спины, сняли шапки и, вверившись божествам, стали разбредаться по домам. Каждый про себя говорил: «Ну, теперь я пропал, вся работа опять свалилась на мои плечи».

Солнце неспешно шло на свое место. Шум в селе затихал, вскоре и вовсе утих, но все равно с улиц доносился разговор девушек:

— Я Ахболу три носовых платка положила.

— А я Баппи папиросы купила.

Шум становился меньше, а к ночи прекратился совсем. Темным одеялом накрыла безлунная ночь Овражное. Тихо... Спокойно... Мирно... Изредка доносится откуда-то лай собаки, потом пропадает. В полночь село затихает, как безлюдное, только с низины доносятся неистовые вопли реки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В понедельник рано утром в кутан из Овражного явился всадник. Во дворе он спешился. Привязал коня к плетню и направился к кутану.

Когда Царай увидел всадника, то вышел ему навстречу.

— Здравствуй, ты откуда? — обратился к всаднику из дверей кутана Царай.

Парень подошел ближе, пожал руку Цараю, затем сказал:

— Будзи меня к тебе прислал. Он вчера был в нашем селе, и сделал свое дело. Потом объяснил мне, где ты и прислал вот эти бумаги.

Парень вынул из пояса скрученную бумагу и отдал ее Цараю. Тот сразу начал читать. А парень, увидев Камбола, Тедо и Кавдина, направился в их сторону.

— Здравствуйте! Вы тоже здесь?

— А где же еще, да минуют тебя болезни. Какие новости в селах? — Камбол, Тедо и Кавдин вопросительно смотрели на парня.

— Что есть больше новостей, но почему вы не возвращаетесь в села? Вас уже не ловят. Вы еще не слышали эту новость? Тогда с вас причитается.

У троих стариков глаза заблестели, как солнце, и кожа лица натянулась. Им хотелось смеяться, но они пока не осмеливались. Не верили этой новости.

' — Так ты правду говоришь?

— Правду, правду. Как я могу подшучивать над вами, вы ведь не дети.

Три старика улыбнулись и посмотрели друг на друга. Царай позвал парня, и тот ушел к нему, но у троих стариков радости не было конца.

— Парень, ты сейчас возвращаешься или после обеда? — спросил Царай.

— А как лучше, когда скажете, тогда и отправлюсь.

— Хорошо, иди поболтай пока с Тедо.

Парень повернулся и ушел к старикам.

Царай с бумагой зашел в шалаш и разбудил Касбола:

— Слышишь, Касбол, вот что пишет Будзи!

Касбол привстал, протер глаза, затем взял бумагу и стал громко читать: «Все в порядке, придумайте что-нибудь насчет Мишуры и Куцыка, а сами приходите. Мы направляемся во Владикавказ, но вы нас догоните. Я говорил обо всем, и мне кроме хорошего никто ничего плохого не сказал. Во Владикавказе формируют какую-то осетинскую бригаду и нас отправляют туда. Одним словом, подумайте и приходите. Старики пусть идут по домам, никто им ничего не сделает. Начальству сейчас не до них. Война, Царай. Война, война!..»

Царай внимательно выслушал Касбола, потом покачал головой и засмеялся:

— Дела хороши, пойдем я договорюсь со своей семьей.

Касбол отрицательно покачал головой: иди без меня, а сам сел на скамейку и задумался, держа в руке бумагу.

Царай бодро вошел в свой шалаш и присел на постель. Мишура разводила огонь и даже не взглянула на мужа.

— Эй, хозяйка, чудесные новости! Чудесные новости! — сказал радостно Царай.

— Что опять? Над чем опять смеешься, качая головой? — тихо спросила Мишура.

— Что, что, знаешь, в обед расходимся по селам. И я, и ты, и все остальные.

Мишура не подала виду, что рада сообщению, но от большой радости заболело сердце и стало плясать в груди, как ягненок.

— Я уже говорил тебе, что царь Германии объявил войну, и русский царь простит нам все наши дела, если мы пойдем воевать.

Мишура не удержалась и проронила:

— Любая война лучше этой жизни.

— И я тоже так считаю, вот только не знаю куда девать тебя и Куцыка.

Мишура смутилась на какое-то время, потом сказала:

— Доставь меня в отцовский дом, и я побуду там, пока ты вернешься.

Царай задумался, затем, наконец, взглянув на Мишуру, произнес:

— Ладно, я доставлю тебя туда, только...

Больше ничего не сказал Царай, проглотив конец своей речи. Мишура поднялась и обняла Царая. Тот никогда не видел свою жену такой мягкой и доброй, и в его сердце вкралось подозрение, но тут ему словно кто-то сказал: а что же ей делать, она устала жить в лесу.

— Так нам готовиться к отъезду? — спросила Мишура и поцеловала его.

— Готовься. После обеда отправимся.

Царай привлек к себе Мишуру, горячо ее обнял, потом встал и вышел во двор.

Солнце достигло середины неба, когда путники и провожающие пили последний рог. Во дворе стояла уже готовой запряженная телега. Оседланные кони тоже рвались с коновязи.

— Счастливого вам пути, — сказал на прощание старик-балкарец. Они пожали друг другу руки, и путники тронулись в путь.

У трех стариков не было конца их радости, и они, разговаривая, двигались по дороге, впопыхах замахиваясь кнутами на своих лошадей. Царай и Касбол ехали рядом на своих конях. Юноша-балкарец вез Мишуру в село Каражаевых. Царай не сводил взгляда с жены и сына. Смотрел с грустью, словно видел их в последний раз.

Кусты... бугорки, ямы, потом добрались до дороги, что вела в село Каражаевых. Старики попрощались с Мишурой, и продолжили свой путь. Касбол сошел с коня и пожал Мишуре руку. Царай тоже остановил коня и спешился. Касбол снова сел на коня и вернулся на дорогу.

Царай сказал «до свидания» Мишуре, пожал ей руку, затем обнял Куцыка. Запрыгнув на коня, он поскакал догонять своих товарищей. У него в памяти запечатлелись глаза Мишуры. Жена показалась ему в этот раз особенно красивой.

— Значит, едем, — сказал Касбол, когда Царай с ним поравнялся.

— Ехать то едем, только куда едем, — вздохнул Царай.

Лес не кончался. Солнце зашло. Пришла безлунная ночь... Едут путники, но дороги своей не видят.

КНИГА ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Паровоз медленно, тяжело дыша, подкатил к красивому зданию и, издав последний сигнал, резко встал на месте. Люди начали выходить из вагонов и, словно мухи, с лепетанием смотрели по сторонам перрона. Многие не могли оторвать взгляда от красиво покрашенных вагонов: им казалось дивным, как один паровоз мог тащить столько вагонов, и что вагоны очень похожи на дома. Удивляясь, некоторые молодые люди говорили друг другу:

— Если паровозу между зубьев колеса засунуть лом, то что будет?

— Что будет, остановится.

— Ну, да. Разве остановит твой лом машину, которая везет столько домов.

Ведя такие разговоры, они не сводили глаз с колес.

Беспокойство и изумление переплелись в головах сельской молодежи, никогда не видевшей паровоза. От удивления и раздумий их глаза сверкали каким-то невиданным пламенем огня. Кому ведомо, кто из них что думал тайно про себя, но было видно по их лицам, что в этот час они позабыли о своих ежедневных заботах. Столько много впервые увиденного сразу закружило им головы.

Быдзеу тоже, наконец, выполз из дивного дома — красивого вагона, прижимая к боку свою сумку. Посмотрев по сторонам, он подошел к группе своих односельчан и встал с краю, поодаль. Оглядевшись, он спросил:

— Царь здесь живет или дальше?

Овражновцы удивились, но потом ответили Быдзеу.

— Здесь живет, где же ему еще жить? — сказал один, но другой его перебил:

— Если бы он здесь жил, то разве б нас сюда пустили?

Такие слова кое-кому показались обидными, и они промолвили с досадой:

— Если нам не разрешается предстать перед царем, тогда зачем нас привели сюда из наших бедных домов?

Все ненадолго умолкли, задумавшись над произнесенными словами, затем поднялся со своего места овражненский весельчак Дебола. Закинув за спину подол своей красной казачьей черкески, и, засучив рукава до локтей, он расставил ноги, сказав:

— Эх, а ведь этот парень покажет царю Джирмана.

Знали все, что Дебола весельчак и, глядя на него, не очень дивились, но помирали со смеху. Дебола, пошевеливая плечами, и, размахивая руками, продолжал говорить. Временами его глаза блестели так сильно, что казались больше корзинки подсолнечника.

— Я в этой черкеске предстану перед царем и скажу ему (он поднял руку кверху, и приставил палец ко лбу).

— Что я скажу ему? — он постоял так некоторое время, находясь во власти размышлений, затем глаза его заблестели, и он затряс плечами:

— О царь, да минуют тебя болезни, кто тебе мешает? Пусти его сюда, отдай его в мои руки, посмотрим, что он вынесет от приземистого парня Дебола, посмотрим, что увидят и над кем будут смеяться ребята.

Произнеся эти слова, Дебола ударил себя в грудь, довольный собой. Было видно, что произнесенная речь ему самому очень понравилась.

— После этого царь скажет: «Пустите к Деболе царя Джирмана», — подражая царю, он растопырил в разные стороны губы, и молодежь Овражного в один голос расхохоталась над его ужимками. Дебола говорил без конца, и чем больше он говорил, тем сильнее горячился:

— Царь Джирмана выйдет и сначала начнет бороться со мной. Когда он меня не одолеет, то выхватит кинжал, но я тоже не маленький мальчик, не напрасно меня мать кормила своим молоком: в нужное время — эйт, — и Дебола через голову Быдзеу перепорхнул, как орел.

— Эй, эй! Что вы делаете? А ну-ка отнимите у него кинжал, — приказал мужчина, одетый в блестящий мундир, парням, что стояли наряженные в дивные одежды.

Дебола не удивился, но сразу сказал:

— Так вы и отнимите кинжал у этого парня!

Он тут же вложил кинжал в ножны.

Четыре солдата оказались перед молодежью Овражного и встали возле Дебола. Старший из них строгим голосом приказал:

— Быстро достань свой кинжал и дай его сюда!

Дебола плаксиво-наигранным голосом сказал ему:

— А больше тебе ничего не нужно? Мне дома так не говорили, нет, клянусь мамой. Я не отдам кинжал.

Сказав это, Дебола изящно подморгнул своим товарищам.

— Не говори лишнего. Быстро достань свой кинжал, — вновь прикрикнул старший из солдат и на этот раз топнул ногой о землю.

Дебола умело сплел три пальца в кукиш и протянул его кричащему, желая ссору перевести в шутку.

— А это видел? Осетин свой кинжал живым не отдает.

Старший из солдат покраснел, жилы на горле у него зашевелились, и он громким голосом крикнул солдатам:

— Схватите его и заберите у него кинжал!

Услышав эти слова, Дебола понял, что дело не шуточное. Он отпрянул в сторону и, выхватив в мгновение ока кинжал из ножен, произнес твердым голосом, с непоколебимой уверенностью:

— Ну, кто из вас смелый, подойди сюда.

Солдаты не осмеливались близко подойти к Дебола, и их старший кричал на них:

— Схватить его, приказываю вам!

У него от злости глаза были готовы выпрыгнуть из глазниц, а голос дрожал, как ветка ивы.

Люди стали глазеть на это диво, но приближаться опасались.

Парни из Овражного сначала хохотали, но когда поняли, что дело принимает серьезный оборот, то впали в уныние и со страхом смотрели за действиями Дебола. Видя, что происходящее добром не кончится, Быдзеу поднялся с места и крикнул:

— Вы разве не осетины? Кто вы? Дерущихся следует разнимать.

С этими словами он встал между Дебола и солдатами, намереваясь прекратить ненужную стычку.

— Перестаньте, пожалуйста, какая у вас причина для драки? — говорил он, расталкивая их в разные стороны. Старший из солдат сначала ничего не сказал Быдзеу, но поняв, что тот и не думает схватить Дебола, скомандовал солдатам:

— Взять и его!

Один из солдат стал тащить за руку Быдзеу в сторону, но тот вырвался и снова встал между ними. Тогда два солдата схватили его за руки и увели.

Крики становились все громче и громче. Не сдавался Дебола, не отдавал кинжал...

К месту стычки прибыло около двадцати солдат. Увидев подкрепление, старший крикнул посмелее:

— Окружить его и схватить!

Дебола воскликнул в ответ:

— Клянусь матерью, я не дам себя окружить, но если даже вы меня окружите, это вам не поможет.

И он стал отступать к невысокой стене.

Солдаты все ближе подходили к Дебола и постепенно загоняли его в угол. Когда уже отступать было некуда, Дебола перепрыгнул через стену, и забежал в один двор. Оглядевшись, он выбежал через ворота на улицу. Там опять к нему кинулись солдаты. Размахивая кинжалом, он встал у стены, близко не подпуская к себе никого.

Несколько ребят из Овражного поверх стены наблюдали за ним, даже хотели подойти ближе, но их увидел командир и крикнул им:

— Куда вы смотрите, ворочайтесь назад!

После этих слов молодежь вернулась на перрон к вагонам.

Станционное начальство бегало туда-сюда с озабоченным видом, в спешке, торопясь отводить призванных, выяснять их места.

Дебола медленно пятился вдоль стены наверх. Солдаты шевелили шомполами в своих пятизарядках, но не стреляли. Дебола, видимо, от сильного страха уже ничего не боялся, и не обращал внимания на пятизарядки. Он крепко сжимал кинжал за рукоятку и размахивал им, никого не подпуская близко. Как бы он не боялся, ведь такого оружия ему сроду видеть не приходилось, но в этот час его это не трогало. Цвет лица Дебола заметно менялся, и он стал бледнеть — очевидный знак усталости и страха, однако желания сдаться у него не возникало. Глаза блестели в темновато-бледном свете, как яркие звезды в безлунную ночь. Колени подгибались и от усталости дрожали, но он их выпрямлял. Руки не дрожали, не ведали усталости, крепко сжимали рукоятку и размахивали кинжалом.

Дебола медленно отступил назад вдоль стены, защищая себя от наседавших на него солдат. Он оказался в положении волка, застигнутого разъяренными пастухами в овчарне и загнанным ими в угол.

Солдаты не находили возможности схватить Дебола. Наконец, один из них сообразил, и принес длинный кол, которым начал колоть Дебола. А у того кинжал уже не доставал до врагов, и он не знал, что делать. Через какое-то время Дебола сказал про себя: «Ладно, что будет, то будет». Он схватил левой рукой конец кола, а правой замахивался кинжалом на солдат.

Солдат бросил кол и убежал назад. Дебола перепрыгнул через стену и кинулся прочь. Преследователи бросились за ним, сбившись в кучу. Свернув на поперечную улицу, Дебола оказался в углу среди двух высоких стен. Солдаты его догнали, и он спрятаться уже не мог, но опять стал размахивать своим кинжалом.

Дебола намеревался бежать, глядел по сторонам, однако на этот раз стены были слишком высокими — перепрыгнуть через них ему не представлялось осуществимым.

Солдаты его окружили. Старший вновь крикнул строго:

— А теперь куда убежишь, зверь! Отдай кинжал!

— Нет, не отдам, я такого позора на свою голову не допущу, лучше смерть, — ответил Дебола, и тогда старший приказал принести длинную стальную трубу, которой стали тыкать в угол. Защищающийся отбивался от трубы кинжалом, сыпались искры, но бежать было невозможно.

Это продолжалось долго, но Дебола не сдавался. Когда ничего поделать с ним не могли, тогда старший сам взял трубу в свои руки. Он несколько раз уколол Дебола в живот, а тот все равно окровавленной рукой хватался за трубу. К концу, старший, весь красный от злости, изо всех сил опустил трубу на голову Дебола. Кожа головы треснула, а труба повисла на шее. Лицо внезапно сморщилось, поджилки затряслись, и Дебола рухнул на колени. Какое-то время он еще собирался защищаться, стоя на коленях, но старший ударил его во второй раз, уже по шее, и парень упал на землю, распластавшись на ней со сморщенным лицом, но все равно крепко сжимая рукоятку своего кинжала.

Старший, увидев распростертого на земле Дебола, достал из кармана брюк носовой платок, вытер усталой рукой со лба запыленный пот, пригладил усы, затем уже смягчившимся голосом сказал одному из солдат:

— Иди и принеси воды вон из того дома.

Солдат приложил руку к виску и ответил:

— Слушаюсь, ваше благородие.

И тотчас направился к указанному дому.

Старший опять отдал приказ:

— Найдите веревку и свяжите ему руки за спину.

Солдаты сняли с Дебола ремень и связали ему руки, как было приказано. Меж тем солдат вернулся с водой и плеснул ее в лицо Дебола. Тот начал приходить в себя и дернулся. Когда он понял в чем дело, то горько простонал: «Эх, несчастный я».

Поглядев по сторонам, и, увидев свой кинжал в руках старшего из солдат, Дебола сразу закрыл глаза...

Из раны шеи сочилась кровь, стекая, как теплый родник вниз и на вороте белого бешмета оставляла след, но, добравшись до красного моря черкески, пропадала там. Дебола понемногу стал уразумевать, что с ним случилось. Он тяжело застонал, и крупные, горькие слезы покатились по его щекам.

Старший над солдатами глядел на Дебола издевательским взглядом, покручивал усы и был так доволен собой, как будто он, подобно Наполеону, покорил Европу. Через какое-то время прошла радость победы, и он приказал солдатам:

— Ведите собаку!

Солдаты подняли Дебола на ноги и погнали впереди себя. Когда проходили мимо станции, Дебола увидел своих товарищей, которые стояли в стройных рядах. Он хотел заговорить с ними, но солдаты толкнули его, не дав раскрыть рта.

Призванные уставились на Дебола, но старший прикрикнул на них, и они отворотили свои лица.

Будзи покраснел от злости, но, не сказав ни слова, повернул голову в сторону и, словно слушая говорящего с ними, стоял спокойно. В сердце у него кипела жгучая злость, однако сделать или сказать что-либо он не мог. Возможно заговорил бы, но помнил, каким образом попал в армию и поэтому остерегался, держа язык за зубами, хотя сердце горело синим пламенем.

— Смирно! — скомандовал начальник, и молодежь, выпрямляясь, зашевелилась в рядах.

— Как ты стоишь? Втяни живот! Что ты его выпустил наружу? Выше грудь! — выговаривал начальник кому-то, когда с края оглядел ряды.

Новобранцы снова зашевелились, и каждый старался втянуть живот внутрь, а грудь поднять выше.

После долгих придирок, начальник построил их по четыре и повел за собой. Покинув железнодорожную станцию и выйдя на улицу, он остановил новобранцев и громко спросил:

— Какую песню хорошо знаете?

— Про Хазби... Про Хазби...

— Про Кудайната из Ларса... Про Кудайната...

— Про Тотраза... Тотраз...

Со всех сторон молодые голоса выкрикивали разные названия песен. К концу чаще слышалось:

— Про Хазби споем... Хазби...

— Ладно, даже если не очень хорошо знаете песню о Хазби, то все равно спойте ее.

Затем он скомандовал:

— Тихо! Вперед марш!

Призывники зашагали, и начальник снова скомандовал:

— Запевай!

Несколько голосов тут же затянули песню о Хазби.

 

«Эй, э-й-ей, Хазби.

Вон у слияния двух рек

Сюда к нам движутся враги...»

 

По шоссейной дороге осетинские чувяки издавали такой шум, словно какие-то огромные птицы били крыльями об асфальт дороги.

Когда голоса стали стройнее, тогда песня начала лететь так далеко, что люди на улицах превратились в зрителей. Из окон, из дверей, из-за углов улиц люди слушали и смотрели с большим удивлением на поющую молодежь. Такую красивую, сельскую песню им никогда не доводилось слышать в городе. Новобранцы сразу приободрились, видя, как много людей внимательно слушали их и поэтому не жалели своих голосов, от чего песня звучала еще красивее.

Большинство молодежи впервые оказалось во Владикавказе, и сельские парни сами тоже не сводили глаз с улиц, домов, дорог, людей: все для них было удивительным, очень удивительным. Больше других удивлялись ребята из Овражного, ведь им редко приходилось отлучаться из села, да и не за чем; Дзека привозил в селение все необходимые товары.

Поднялись по улице, перешли через мост. В конце города у длинного дома их остановил начальник и сказал:

— Будете находиться в этих казармах.

Затем завел их внутрь и там каждому показали его место. Осмотрев казарму, новобранцы из Овражного вспомнили свое село и говорили друг Другу:

— Если бы этот дом находился в нашем селении, то мы бы в нем вместились все вместе с птицей и скотиной...

В казарме усталые люди пришли в себя. Они смотрели на красивый лес в широкой степи и осетинских путников, но это им уже не казалось чем-то удивительным. В казарме каждый уже знал где его кровать. Новобранцы оглядели все углы, и в короткий срок освоились в казарме. Под каждой кроватью виднелись сельские вещи: сумки и тряпье. В час отдыха все улеглись на кроватях и тихо разговаривали.

Они сидели и лежали группами. Было видно, что кровати подбирались по селам. Молодежь Овражного расположилась в дальнем углу, но ее разговоры не были похожи на разговоры остальной молодежи. Они сидели плотной группой и понуро вспоминали о происшествии, в которое попали Быдзеу и Дебола. Разговор не разносился далеко, ребята больше делали знаки руками и глазами; кто что хотел сказать, тот говорил тихо и спокойно, вполголоса. Не верилось им, что все хорошо закончится у Быдзеу и Дебола; эта мысль съедала их сердца жгучей досадой. Не верилось им, хотя те ни в чем не были виноваты, и их арестовали ни за что. Сама молодежь Овражного тоже не чувствовала себя в безопасности. Из головы не выходила правота и наказание Быдзеу и Дебола.

Иногда из сердца уходило происшествие с Дебола, и тогда их разговор поворачивал во все стороны и впопыхах переходил от одной темы к другой. С особым вниманием ребята рассматривали углы казармы, указывая руками на разные вещи и устройство помещения. Вонзая в углы казармы свои острые взоры, у них в головах возникали тайные мысли: «В этом помещении может уместиться все Овражное». Снова бросали они свои взгляды по углам.

Ислам и Будзи тоже сидели, но в отличие от всех, им было не до изумлений, они не ведали сна уже три ночи, и находились в дремотном состоянии. К тому же оба не были уверены в том, что избавились от царских ищеек. Поэтому сидели и молчали, но старались слушать и глядеть по сторонам.

Пока молодежь отдыхала, начальники суетились изо всех сил, торопливо летая, как мухи, с места на место, по всем углам и двору казармы. Что-то носили, что-то с усердием искали, что-то готовили, как приветливые хозяева, отдыхающей молодежи...

Когда солнце отдалилось от середины неба, тогда молодежь начала понемногу успокаиваться. Не слышно стало со всех углов казармы ровного жужжания пчел. Сидели еще некоторые на кроватях, но их разговор не был слышен никому; бросалось в глаза, как они говорили что-то друг другу на ухо, не издавая шума. Большинство новобранцев спали сном нартовских уаигов. Их груди то поднимались вверх, то опускались вниз. У некоторых губы как-то странно шевелились, и когда они дышали, тогда раздавался храп. Кто-то так свистел носом, что казалось будто вокруг казармы выстроилась полиция. Уснули молодые люди: кто на боку, кто на спине, у кого одна нога задралась кверху, у кого кончик уса во рту, но все равно спали, очень сладко спали...

ГЛАВА ВТОРАЯ

То наверх, то вниз, то поперек, то налево солдаты водили по улицам Дебола и, наконец, завели в одно помещение, где караульный солдат закрыл за ним темную тюремную дверь. Когда лязг ключа в замке достиг ушей Дебола, он кинулся к двери, но она была уже заперта, а шаги часового слышались все тише и тише по мере отдаления его от двери.

В темной комнате с каменными стенами ничего не было видно, и Дебола с кряхтеньем и стоном закатился в один угол. Он опустил голову на пол, и слезы начали обильно литься по его щекам. Дебола понемногу стал вспоминать о своих злоключениях, и от злости принялся кусать зубами ладони: «Эх, завидую тем, кто свободен».

На опухшей шее кровь затвердела, но все равно мало-помалу текла, не прекращаясь. Живот, грудь, спина, колени, да и где только не почернело тело? Когда внезапно живот пронизывала боль, тогда он уже не мог сдержать стона:

— Ой-ой, несчастный я!

Эти слова произносились так громко и путано, что кто бы захотел, ничего не смог бы разобрать в кряхтеньях и стонах горемыки.

Заслыша стоны, караульный тут же начинал стучать в дверь тяжелым солдатским сапогом:

— Замолчать, тебе говорят!

Но страдалец не обращал внимания на окрики солдата. Ему было не до этого, его не трогали слова караульного.

Раны остывали и болели все сильней. Дебола не умолкал от навалившегося на него несчастья, дрожа и вздрагивая на своем месте...

Вдруг что-то стало шевелиться в темной комнате в одном из ее углов. Шевелилось тихо, время от времени, затем затихало. Дебола уловил это, но если бы он имел даже пять глаз, то все равно ничего бы не увидел в темной тюремной комнате. Бедняга уже не верил, вправду ли он слышал возню. Ему казалось, что слышал бред, что потерял рассудок, однако, время от времени шум доходил до его ушей. Слышалась возня, но он не решался вымолвить даже слова, сердце приходило в смятение, и тогда Дебола начинал стонать и охать:

— Ох, несчастный я, что со мной случилось, что!

Караульный снова стучал в дверь, грозил, но Дебола на это не обращал внимания.

Когда боль колола живот, тогда Дебола начинал безжалостно кусать зубами губы; потом ладони своих рук, и его лицо кровь окрашивала в красный цвет.

Возня слышалась все ближе и ближе. Дебола стал метаться в разные стороны; ему чудилось, что голова уже не его, что он сошел с ума, а как иначе, ведь здесь не было ни одной живой души, а, значит, и некому шевелиться. Сердце стучало так, словно хотело вырваться из груди, глаза стали ползти вперед. Мучениям Дебола, казалось, не было конца.

Через какое-то время шуршание приблизилось совсем близко, и вот-вот рядом с Дебола должен был раздаться шум шороха. Дебола пытался подползти к углу, голова билась о стену, он уже верил, что сошел с ума...

Возня приблизилась сбоку и затихла возле другой стены; не было слышно даже шороха.

Дебола дернулся и ударился головой о стену. Его стоны опять разнеслись по всем углам тюрьмы:

— Ой-ой, несчастный я!

Стоны горемыки прекратились не скоро.

Дебола устал и когда уже не мог шевелиться и метаться в разные стороны, то успокоился и стал засыпать. Что-то прикоснулось к макушке головы несчастного. Дебола подскочил на месте и принялся тянуть руки по сторонам, но нигде ничего. Чуть позже что-то опять коснулось его тела, и шум раздался совсем рядом.

Дебола даже не шевельнулся с места, усталая плоть горемычного ныла от невиданных напастей. Но все равно мысли не выходили из головы, эта возня и прикосновения наполняли сердце страхом, но из-за изнурения и боли он не мог пошевелиться. Дебола сказал сам себе:

— Ладно, будь что будет, я всего лишь умру!

Он совсем затих, словно у него ничего не болело и ничего ему не мешало, и стал ждать, что же будет дальше. Время проходило в ожидании, а шума возни не было слышно, да и никто не лез к нему. В конце, когда Дебола начал радоваться тому, что ум его вернулся на место, из темноты вдруг послышался испуганный голос, который осторожно спросил: