Глава двадцать первая 8 страница

— Чтоб покойник выполз из их дома. «Соловей, соловей» горланят, а больше ничего в песне не понимают, но все равно ничего, пойдет, — ему тоже хотелось похвастать, и он к своим словам добавил в конце:

— Маршируют они очень искусно; смотри, сейчас я их заставлю идти.

— Хорошо, я буду смотреть, а ты их веди шагать.

Ефрейтор повернулся к солдатам и скомандовал:

— Равняйсь, смирно!

Новобранцы неподвижно застыли на своих местах, и стали ждать новых приказаний. Ефрейтор опять скомандовал:

— Направо!

Вся десятка резко повернулась направо.

— Вперед шагом марш!

Все зашагали в ногу. Ефрейтор встал рядом с Кулаковым и оттуда давал команды солдатам, разговаривая с товарищем:

— Видишь, как хорошо шагают?

— Да, идут хорошо, но поют плохо, потом поверни их направо во время ходьбы, — сказал Кулаков. Ефрейтор не удержался и скомандовал:

— Напра-во!

Солдаты резко повернулись вдевятером направо, а вот десятый, который с трудом различал где лево, где право, повернулся налево и столкнулся с соседом. Тут же раздался голос ефрейтора:

— Мать твою, как идешь, куда идешь?

Ошибившийся постарался встать как надо, но ефрейтор подозвал его к себе:

— Иди сюда, собачий сын, я с тобой поговорю!

Парень нерешительно направился к ефрейтору. Между тем другие девять солдат стали отдаляться, и ефрейтор им крикнул:

— Правой!., правой!., прямо!..

Молодежь продолжала шагать, а проштрафившийся солдат, предстал перед ефрейтором. Тот его спросил:

— Сколько раз я тебе показывал, как надо поворачиваться?

— Много раз.

— Но все-таки сколько?

— Несколько раз, — парень забыл, сколько раз ефрейтор показывал ему и поэтому старался уйти от точного ответа.

Ефрейтор твердым голосом спросил:

— Сколько раз я тебе показывал, отвечай?

Он посмотрел в сторону шагающих и, увидев, что они далеко уходят, крикнул:

— Стой!

Молодежь остановилась.

— Раз десять, — ответил провинившийся дрожащим голосом.

— Десять раз?

— Да!

— Тогда смирно!

Парень встал прямо, руки опустил по швам и смотрел на ефрейтора. Тот размахнулся правой рукой и влепил парню пощечину. Парень покачнулся, и ефрейтор скомандовал ему:

— Стой смирно на месте!

Проштрафившийся встал на место. Ефрейтор размахнулся левой рукой и ударил его по щеке, а сам громко сказал:

— Два!

Когда парень от пощечин отлетал в сторону, то ефрейтор снова ставил его на место и считал:

— Один, два, три, четыре, пять!

Несчастный упал на землю и попытался встать, но ефрейтор положил на него ногу и приказал:

— Не вставать!

Он стал бить ногой по спине лежащего и считать:

— Шесть, семь, восемь, девять, десять!!! Теперь вставай!

Парень, качаясь, поднялся на ноги, но упал назад...

Оба ефрейтора занялись разговором, а в конце Кулаков стал бахвалиться:

— Мои такую песню разучили, какую ни в одном полку не знают. При ходьбе она особенно хороша.

— Интересно, что же это за песня, которую не знают в полку?

— Есть такая песня, но я тебе не скажу, а то и ты ее разучишь, — ответил Кулаков своему соседу ефрейтору. Тот стал настойчиво спрашивать:

— Так, что это за песня?

— Нет, как ты хочешь, так не будет, — уклонился от ответа Кулаков, довольный собой.

— Ты говоришь о песнях, но на свете нет таких диких людей, как эти. Звери они, а не люди. Ходить не умеют, петь не умеют, что они вообще умеют — не понимаю.

Кулаков засмеялся над словами соседа и, словно смотрел на него сверху вниз, бросил снисходительный взгляд в его сторону. Он приподнял высоко брови на некоторое время, постоял так, затем, вытянув указательный палец, начал:

— Для всего есть лекарство, и необходимо только это лекарство. Не зная, какое нужно лекарство, ничего не сделаешь даже в самом простом деле. Все можно сделать, я это говорю потому, что сам проверял. Попробуй и ты тоже найдешь средство; только тогда твои десять научатся петь и шагать.

— А ты какое средство нашел?

— То, что нашел я, это мое, а ты ищи сам для себя, — сказал, улыбаясь, Кулаков. Сосед стал злиться, но чтобы оправдаться, сказал:

— Военный устав не позволяет думать и искать. Там все продумано и найдено, только нужно применять это обязательно в жизни.

Произнесенные слова показались ему такими мудрыми, что он даже улыбнулся. Кулаков приподнял плечи, посмотрел в сторону своей десятки и сказал напоследок:

— Ладно, посмотрим завтра, чья десятка будет лучшей. До встречи, мой сосед.

— До свиданья, Кулаков. Увидим чья десятка окажется лучшей.

Кулаков, улыбаясь, вернулся к своим солдатам и первое, что он им сказал, было:

' — Петь бо-оо-о!

Он покатился со смеху, но видя, что никто не смеется, тогда добавил:

— Они шагают так, как ходит осел тяжелой рысью под многопудовой поклажей. Одним словом, лучше нас сегодня никто не научился. Ну, спойте еще. Становитесь по местам!

— Смирно! Напра-во!

Новобранцы резко повернулись и, стоя ровными рядами, смотрели вперед. Кулаков обошел их со всех сторон и остался довольным собой. Потом он повернулся в сторону соседней десятки и засмеялся про себя.

— Вперед шагом марш!

Новобранцы зашагали в ногу. Когда немного прошли, Кулакову захотелось послушать песню:

— Запевай!

Пока Кулаков вел разговор с соседом ефрейтором, тем временем его солдаты разучили песню еще лучше и у них получалось хорошо. Ефрейтор слушал песню, смотрел на ходьбу, потом, не удержавшись, крикнул от радости:

— Маладцы, харашо!

К тому времени из казармы донеслись звуки свирели, которые звали в казарму. Кулаков повернул солдат, остановил их и приказал всем десятерым:

— Слышите, если кто-нибудь спросит, кто вас научил петь, то в один голос отвечайте: ефрейтор Кулаков! Вы меня поняли?

Когда солдаты дружно ответили, тогда он их повел за собой в казарму. Петь им больше не разрешил, боясь, что песню узнают другие. Шел Кулаков со своей десяткой, и сердце у него от радости прыгало в груди. Он высоко поднимал ногу и резко опускал на землю, подобно возбужденному барану. Голову задрал так высоко, что из ноздрей свистел ветер. Ему виделось, как офицер похвалит его:

— Маладец!

От этой радости ефрейтор уже ни о чем не думал...

Когда десятки собрались у казармы, офицер остановил их во дворе и, построив в ряд, скомандовал:

— Смирно!

Он прошел вдоль ряда вниз и на каждом солдате задерживал свой взгляд. Ему хотелось узнать: «Как их научили?» Этот вопрос с макушки его головы глядел внимательно на каждого солдата.

Новобранцы стояли как положено: ни один из них не шевелился, и офицер был очень доволен собой. На сердце у него стало радостно, и он представил себе, как полковник его похвалит, как скажет ему: «Маладец!» Офицер думал о том, какой же ответ он даст полковнику, затем лицо его просветлело:

— Рад стараться!

Он в последний раз оглядел солдат, потом скомандовал:

— Нале-во!

Все резко повернулись, но опять один вместо налево повернулся направо.

— Эй, иди сюда!

Парень вышел из ряда и вытянулся перед офицером.

— Ефрейтор Кулаков!

— Я, ваше благородие! — взяв под козырек, крикнул Кулаков. — Слушаю вас!

Он стоял перед офицером, ожидая указаний. Офицер указал рукой на оплошавшего солдата и сказал:

— Твои десять хорошо научились поворачиваться, возьми и научи этого тоже.

Хотя у Кулакова никто из десяти не ошибся, все равно он счел за честь, что офицер дал ему такое поручение. Ефрейтор опять поднес руку к виску и коротко ответил:

— Слушаюсь, ваше благородие!

Он повел солдата за собой, и привел его в дальний конец двора. А офицер продолжал командовать:

— Смир-но! Напра-во! Нале-во!

Молодежь красиво исполняла команды, и под конец офицер похвалил их:

— Маладцы!

— Рады стараться, ваше благородие! — в один голос прокричали солдаты, но из-за того, что многие не могли произносить русские слова, получалось так: кто знал, тот говорил, а другие вторили:

— Ау, ау, ау, ау!

Но все равно получилось хорошо, и офицер остался доволен. Он уже хотел отпустить солдат, но вспомнил про новую работу и сообщил:

— Завтра утром вы все должны почистить пятизарядки так, чтобы они блестели.

Было видно, что офицер говорит не совсем спокойным голосом, но что случилось, этого никто не понимал. Он в последний раз скомандовал:

— Смирно! Разойдись!

Новобранцы направились в казарму. Все ждали ужина.

Со двора доносился непрестанно крик:

— Нале-во! Напра-во! Кругом!

Это Кулаков учил солдата, допустившего ошибку. Ефрейтору хотелось проявить себя перед офицером, и он старался с большим усердием. Кулаков восседал на чурке и оттуда подавал команды. Солдат устал и с трудом стоял на ногах, но все равно выполнял команды.

Через какое-то время офицер пришел к Кулакову и стал командовать сам.

— Нале-во! Только рысью!

Солдат начал бежать, но офицеру это не понравилось, и он прикрикнул на него:

— Не бегом, а рысью!

Парень уже не знал, что ему делать, но тут к его счастью свирель возвестила о времени ужина. Офицер все же скомандовал:

— Стой!

Солдат застыл на месте и стал ждать дальнейших приказаний.

— Нале-во! Напра-во! Нале-во! Напра-во! — быстро начал командовать офицер, затем подозвал солдата:

— Ко мне!

Парень подошел.

— Если еще раз ошибешься, то буду учить тебя так каждый раз. Понял?

— Я больше не ошибусь, — ответил солдат.

Офицер, подобно сплетнику, сообщил ему:

— Пойдешь один раз вне очереди в караул. Теперь ступай.

— Слушаюсь, ваше благородие! — приложив руку к виску, сказал солдат и ушел.

Новобранцы, заслышав зов свирели, высыпали во двор, дребезжа своими медными котелками. Каждый бежал на свое место. Окликивали друг друга. Раздался голос офицера:

— Смирно!

Все уже стояли на своих местах, и никто даже не пошевелился.

— Справа налево! Раз, два! — послышалась снова команда.

Когда закончили счет, офицер построил их по двое и отправил ужинать.

Во время движения несколько раз пробовали запеть какую-нибудь песню, но из этого ничего не выходило — петь еще не умели. Кулакову хотелось, чтобы его десять солдат спели, но, подумав, он им приказал:

Никому из вас не петь!

Кулаков с гордо поднятой головой шел рядом со своей десяткой и с ухмылкой глядел на тех, кто не умел петь.

Пока ужинали, тем временем зажглись лампочки, а на небе вместо нескольких бледных звездочек сверкали тысячи и миллионы золотых, красивых звезд.

Месяц помирал от смеха, и свет своих глаз направил на Владикавказ, глядя прямо на главную улицу. Там в обе стороны прогуливались люди, обтираясь друг об друга...

После ужина все явились в казарму, и каждый хотел снять с себя форму, но ждали звуков свирели, без этого ложиться спать не разрешалось. Царай расстегнул ремень, снял башмаки и уселся на кровати.

Несколько начальников торопливо зашли в казарму, огляделись по сторонам, посмотрели на новобранцев и вернулись назад к себе. Тут же загудела свирель:

— Дут-ду-ду-ду-ут! Та-та-та-та-та-та-а!

Она сообщила всем, что пора спать. Солдаты стали раздеваться. В это время кто-то крикнул с дверей казармы:

— Сырхаев Царай!

— Я здесь! — был ответ.

— Сюда!

Царай снова надел башмаки и, подпоясавшись, вышел к зовущему...

Солдаты быстро юркнули в постели и уснули, но молодежи Овражного не спалось. Их сердца съедал один вопрос:

— Зачем позвали Царая, когда он вернется?

После отбоя разговаривать было запрещено, и они не прибегали к помощи слов, но хорошо понимали друг друга.

В полночь Будзи вышел во двор и увидел Царая, который стоял караульным у ворот. Протиснувшись боком, Будзи негромко спросил:

— За что?

— Из-за башмаков и ремня, — ответил вполголоса Царай и добавил:

— Иди назад, а то нас заметят.

Будзи резко повернулся и воротился в казарму. Он влез поглубже в свою постель и уснул в тот же час, больше не беспокоясь о Царае.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Село Каражаевых как-то притихло, подобно зайцу, который от сильного страха присел на корточки под кустом. С полей войны приходили чередой вести одна тревожнее другой. К старшему селения и фамилии Челемету в его гостевую комнату приходили пожилые люди села и слушали вести с войны. Новости узнавали из писем, что присылали их молодые односельчане, находившиеся на фронте. Как и в другие дни, у Челемета сегодня тоже собрались люди. В руках Челемета была бумага, и он, поглядывая в нее, рассказывал новости:

— Карабугаев Сосланбек получил чин полковника, нашего Дафая перевели в осетинский конный полк.

— Это что за чин ему дали, он же молодой офицер? — спросил, не удержавшись, кто-то из стариков.

— Про это здесь ничего не написано, но ты о нем не беспокойся, его очень любят начальники. Они даже не знают его настоящего имени Дафай и называют Данел. Он в почете у начальства, и сам себя тоже не называет Дафаем, а Данелом, — такими словами Челемет хотел заполучить расположение отца Данела, но это не понравилось старику:

Челемет, ты старший и извини, но мне не нравится эта новость, связанная с именем Дафая. Нигде не записано в книгах нашей веры, чтобы кто-то из наших людей назвал себя Данелом. Его имя Дафай, какой он Данел?

Челемет бросил на старика тяжелый взгляд. Пригладив усы, он сказал лениво:

— Это и повод для гнева, и не повод. А знаешь, почему? А потому, что если таки не положено согласно нашей вере, то все-таки хорошо, что твоего сына любят начальники и поэтому не надо злиться. Когда кончится война, и он вернется из армии домой, то мы опять будем звать его Дафаем.

— Ты прости меня, Челемет, я не стою того, чтобы из-за меня здесь вели разговор, но мне показалось удивительным дело с именем моего сына, и я поэтому обратился к тебе, — сказал смущенный старик и поглубже погрузился в стул.

В это время дверь комнаты растворилась, и в помещение вошел удивленный сын Царая — Куцык. Он, сунув палец в рот, стоял у двери и, направив свои большие глаза на Челемета, смотрел на него исподлобья. Челемет, увидев мальчика, как-то сразу задрожал на месте, и потер руки друг об друга. Наконец, не сдержавшись, он крикнул на Куцыка:

— Иди отсюда!

Куцык стал неторопливо уходить. Из глаз готовы были брызнуть слезы, но взгляд мальчика был таким, словно он их сдерживал намеренно. Когда Куцык ушел, Челемет возобновил разговор:

— Хоть он ребенок и ни в чем не виноват, но все равно от его вида у меня болят глаза. Он является свидетельством позора нашей фамилии. Как увижу его, так вся злость вскипает во мне.

— Пожалуйста, Челемет, одно дело.

— Какое?

— Мы недавно отправляли весточку Дафаю. Ничего не слышно оттуда?

— Точных сведений об этом деле пока нет, но как я слышал, осетинскую бригаду отправили на фронт, и он тоже в этой бригаде. Дафай там что-нибудь предпримет.

— Если он сейчас в наши руки не попадется, тогда уже никогда, — вмешался в разговор сидевший в углу пожилой мужчина с рыжими усами.

— Я не совсем понимаю о чем идет речь? — спросил кривоногий Магомет, который слыл самым благородным из фамилии Каражаевых, но был обделен счастьем. Он, еще будучи ребенком, упал с лошади и сломал ногу. Перевязку хорошо и вовремя не сделали, и нога осталась кривой. И если теперь в селе кого-нибудь хотели подразнить, то без упоминания имени Магомета не обходилось: «Без золы», «кривоногий», «кишка гончей собаки», «длинный, как хворостина». Это все были клички Магомета. Хотя он был небогат, но все равно твердо придерживался принципов благородства. Магомет обходил дома своих фамильных братьев в своем селе и в других селах и так содержал себя и своего серого коня. Тот хорошо усвоил порядок обхода домов, и ему уже не нужна была уздечка. Конь сам направлялся в нужный дом и привозил всадника прямо к порогу.

Магомет когда-то был богат, но он свое богатство просеял через крупное сито жизни и у него ничего не осталось, кроме серого коня. Правда, в его кармане был привязанный к шнурку куском ремня складной нож и карты, — другого богатства нет уж у Магомета, но люди все-таки все хорошие. Магомет среди благородных — самый благородный, а среди черных людей — самый черный. Одним словом, Магомет считался благородным человеком, который умеет жить. Все любили Магомета, однако ни благородные, ни черные денег ему в долг не давали, потому, что знали, кто он такой. Магомет являлся на все пиры и поминки. На собрания ходить не любил. Те сборища, где не было еды и питья, он обходил стороной на своем сером коне-иноходце, но на сегодняшнее собрание попал и ничего не понимал в обсуждаемых делах. Поэтому и спросил о чем идет речь. Челемету не хотелось отвечать Магомету, и он сморщил лицо:

— Кто является одним из нас, тот должен понимать наши дела.

К тому же Челемет побаивался Магомета, ведь если тот узнает про дело, то может кому-нибудь рассказать. Магомету ответ Челемета показался оскорбительным, но он промолчал. Посидев еще какое-то время, Магомет встал и попросил прощения:

— Простите меня, но мне надо куда-то идти.

— Пожалуйста, пожалуйста, — был общий ответ.

Магомет встал и покинул собрание.

Челемет продолжал дальше.

— Если еще и на поле боя наша молодежь не уложит этого гяура, то мы будем опозорены и обесчещены.

Отец Данела поднялся с места и проворчал:

— Что это за Царай, скажите на милость, которого так трудно убрать? На поле боя кто-нибудь из нашей молодежи почешет ему за ухом, и на этом дело закончится, что еще здесь есть другое.

Он сел на место и посмотрел по сторонам.

Со всех углов в один голос сказали:

— Так, так.

— Дафай его уложит.

Наконец, дела были обсуждены и собрание закончилось. Старики, опираясь на свои палки, отправились по домам. Челемет проводил их до крыльца, затем вернулся обратно в комнату. Не успел он еще сесть на свое место, как со двора послышался суровый крик:

— Вот гяур, посмотрите на него, меньше лба головы, а что вытворяет! Бей его палкой.

Тем временем раздался детский плач. Челемет устремился наружу. Куцык неожиданно прыгнул через плетень в огород, потом ловко, как крыса, шмыгнул в дыру стены. Челемет крикнул с крыльца:

— Что случилось?

Кто-то ответил с улицы:

— Маленький абрек побил детей и убежал во двор.

— Ах, чтоб его холера забрала, как мы от него устали. Куда он делся?

— Мимо тебя забежал в огород, но теперь его уже не найти.

Шум еще не утих, когда Мишура услышала эти слова, и через полуоткрытое окно смотрела наружу. Челемет ударил палкой по перилам крыльца:

— Чтоб ему мои горести аукнулись! Пусть со мной не согласится великий бог, если мои старческие дни не отравлены.

Челемет вернулся в свою комнату.

Мишура закрыла окно и села на свое место. Взгляд упал на кровать, и ей вспомнилась та ночь, когда ее похитили. Она спала тогда вот на этой самой кровати, а похитители влезли в это окно. Пока жила в лесу с Цараем, привыкла к той лесной жизни, но с того дня, когда она вернулась в село Каражаевых, в ее сердце вступили в схватку две ядовитые змеи. Вокруг нее вились прежние девичьи занятия. У фамилии не было ни малейшего желания примириться. Никто не любил и Куцыка. Ее желания никого не интересовали. Им казалось, что она согласна с их планами, но в сердце Мишуры было нечто другое. Она обожала своего сына, хотя Царая любила не очень, просто привыкла к нему, и его невзгоды задевали и ее. Мишура долго не сводила взгляда с кровати, потом, под конец, слезы потекли по ее щекам, и она сказала:

— В какой же проклятый день я родилась, под каким несчастным солнцем я живу. Чем такая жизнь, пусть уж лучше наступит конец всем моим бедам. Что моя жизнь? Что видела, лучше этого уже не увижу. Для своей фамилии я чужая. Вернется Царай или нет — неизвестно. Мои подружки в разных городах живут в светлых, теплых, уютных квартирах и наслаждаются жизнью... Куда? К Цараю или обратно к своей фамилии? К Цараю не пойду, он меня погубил. К фамилии уже не пристану. Жалко умирать напрасно...

Занятая этими мыслями, Мишура вдруг заметила, что на дворе уже вечер, а Куцыка рядом нет. Она встала и зажгла лампу. Вышла во двор, поглядела по сторонам, но Куцыка нигде не было видно. От дневной ссоры мальчик испугался так, что не осмеливался выползти наружу через дыру в стене. Мишура зашла в огород и принялась искать его по углам, время от времени подавая голос:

— Гуци, ты где? Не бойся... Выходи.

Куцык, набравшись храбрости, вылез из дыры в стене под домом и ухватился за руку матери. Так они и вошли в комнату.

Когда Мишура при свете лампы взглянула на сына, то сильно перепугалась: на лице мальчика затвердела кровь, и его сверкающие глаза испуганно глядели на кружочки крови.

— Что с тобой случилось, Гуци?

— Мурат ударил меня камнем по голове, и я тогда его поколотил хорошенько. Потом все за мной погнались и мне пришлось спрятаться.

— Покажи, где у тебя рана на голове?

— Здесь, — ответил мальчик и пальцами руки стал искать рану прямо надо лбом в волосах. Найдя мокрое место, он протянул к матери вымазанные в крови пальцы:

— Вот.

— Сядь вон там, мое солнышко, — показала Мишура на низенький стул. Сама торопливо вышла из комнаты и вернулась с тазиком с теплой водой. Она остригла ножницами Куцыку все волосы вокруг раны, затем, омыв поврежденное место, сделала перевязку.

Мальчик поужинал и сразу лег на кровать. Уснул. Мишура присела рядом с ним и потихоньку плакала, потом тоже легла. Как только она опустилась на кровать, сон куда-то пропал, и всякие мысли стали приходить на память.

Картины жизни перед глазами Мишуры сменяли друг друга. Вспомнилось то время, когда она была девушкой. Вспомнила тех, кого ей довелось любить, а затем тех, кто любил ее. Веселая, гордая, сытная жизнь сменилась лесной жизнью. Тут глаза ее увлажнились. Мишура уткнулась лицом в подушку и горько заплакала. Каждая ее слезинка пылала синим пламенем досады. Слезы обжигали щеки. Иногда человек находится в таком душевном состоянии, что либо смеется, либо плачет. Смех или плач тогда бывают нескончаемыми. Над чем человек смеется или плачет, он и сам не понимает, а причина забывается. Точно в таком положении была и Мишура. Она плакала, исходила жгучими слезами, и про себя проклинала тот день, в котором явилась на свет.

Куцык закашлял. Мишура тут же вспомнила про свое дитя. Встала. Накрыла одеялом Куцыка. Она стояла перед кроватью сына и глядела на его спящее лицо. Нагнувшись, Мишура поцеловала ребенка в щеку. Вернулась в свою комнату. Легла. Тут же вспомнила, как вечером искала Куцыка. Припомнила слова своего отца Челемета, и у нее опять сжалось сердце. Она вновь поднялась с постели и, встав возле мальчика, начала говорить слова, которые шли изнутри и были изжарены на большом огне горечи:

— О мой милый, о мое дитя, что мне сделать для тебя, ты никому не нужен. Тебя называют волчьим отродьем, мое сокровище. И мать, и отец, и все село тебя не любят. Но ты же никому ничего плохого не сделал, почему тогда так? Спи, спи, мой маленький волчонок, может быстрее вырастешь, может скорее встанешь на ноги.

Она закутала его одеялом, поцеловала в щечку и вернулась в свою комнату. Мишура еще долго ворочалась в кровати, но в конце концов уснула. Даже во сне она слышала, что ей говорила ее мать:

— Этого волчонка надо куда-то деть, мое солнце, и ищи свое счастье. Ты еще не стара, об этом и говорить нечего, что ты не найдешь себе хорошую жизнь. Сердце матери мягкое, уши матери слышат все, когда речь идет о ее детях, и я тебе сообщаю о желании представителей нашей фамилии. Они хотят вот что. Волк с войны не вернется. В чужом краю он, принесший тебе столько бед, найдет свой конец. Ты его не жди, да и не стоит он этого. Больше я ничего тебе не говорю, но запомни, дитя мое: мать своей кровинушке плохого не пожелает. Я даю совет, в котором ты нуждаешься. Послушайся меня.

Слова матери шли откуда-то к ее сонным ушам, и ответ давало неустанно бьющееся сердце, а давало потому, что плотно сомкнутые губы не шевелились. Бывает так, что ответ дают губы, а сердце остается спокойным, но сердце Мишуры ломало стенки груди, и шум его можно было разобрать из слов:

— Ты говоришь: «Мать своей кровинушке плохого не пожелает». Хорошо. Ты мне плохого не желаешь, потому что я твое дитя. Ну, а я что должна делать? Тот, кого ты называешь волчонком, это мое дитя. Разве я могу пожелать своему детенышу плохого. Разве это будет правильно?

Как мне быть? Фамилия — против меня. Мать и отец — против меня. Сельчане — против меня. Против меня и маленького Куцыка. Трудно жить. Как быть дальше?

Устав воевать с матерью, Мишура повернулась на другой бок. Спустя немного времени в памяти ее всплыл голос отца. Он как будто стоял на крыльце и стучал палкой по перилам:

— Когда же мы избавимся от свидетельства нашего позора, от нашего волчонка. Не выносит уже моя душа слышать упреки фамилии! Хватит, хватит смотреть на свидетельство нашего позора.

Мишура не раз и не два слышала прямо эти слова и вот теперь довелось услышать их даже во сне. Она повернулась на другой бок и сразу перед глазами возникли соседские женщины, которые переговаривались друг с другом через плетень:

— Подождите, подождите, вот волчонок подрастет, так он у вас даже ни одной курочки не оставит!

— Ха-ха, правильно говоришь, Фатима. Пока он не больше дохлого лисенка, а наших сельских детишек в покое не оставляет. Но что же будет, когда он подрастет, чтоб ему это не удалось.

— Что будет? От волка рождается волчонок, от оленя — олененок. Станет, как отец, паршивым волком, кем же еще?..

Перед глазами вставали недобрые взгляды, оскорбительные выходки соседских старух, и Мишура заплакала во сне. Уже потом ей показалось, как будто огромная ядовитая змея обвилась вокруг ее шеи. Сдавила горло, и она стала тяжело дышать. Мишура откинула одеяло и спрыгнула с кровати, держась руками за горло. Проснувшись, она огляделась по сторонам. День цедил свой жидкий свет через щели окна в комнату Мишуры. Где-то еще один ленивый петух хлопал крыльями, и сиплым голосом сообщал селению весть о том, что свет опять прокрадывается к склонам гор и к впадинам.

Мишура больше не легла спать. Одевшись, она села на низенький стул возле Куцыка.

Встав со стула, Мишура огляделась вокруг себя, затем наклонилась над Куцыком и обняла его. Мальчик проснулся и, часто моргая глазами, испуганно взглянул на мать. Лицо матери не было похожим на себя, оно как-то побледнело, и к тому же дрожали ее ресницы. Глаза высохли и сверкали какими-то блестящими красками. Мать прижимала к груди ребенка, но она его даже не видела, не видела его лица, хотя глядела на него. В груди у нее горело сердце матери, материнская любовь к своему ребенку. Материнство победило на время кровь, фамилию, стыд и адат. Прижимая к груди мальчика своими дрожащими руками, она глядела осоловелыми глазами на лицо своего сыночка.

Куцык, не привыкший к таким нежностям, не знал, что делать. Долгое время он оставался безмолвным и неподвижным, затем, раскинув руки, обнял голову матери. Куцык засмеялся — ему были приятны материнские ласки, но Мишура не смеялась, и мальчик снова погрустнел. У него отвисла нижняя губа. Он смотрел в глаза матери, потом заплакал крупными слезами. Обессиленная Мишура стояла молча и прижимала к бледной груди Куцыка.

Она внезапно встала с места и начала бросать в середину комнаты свои вещи со всех углов. Мишура что-то задумала, и это было видно по ее движениям. Когда она собрала вещи в одно место, то стала их складывать в сундучки.

Куцык, завернувшись в одеяло, поднялся с постели. Он держал руку на ране головы и боязливым взглядом смотрел на мать.

Кто-то постучал в дверь. Мишура открыла дверь. В комнату вошла мать Мишуры. Она, окинув взглядом вещи, села на стул и внимательно взглянула в лицо дочери. Та была бледна. Куцык опять зарылся в постель. Наконец, мать спросила:

— Это что такое?

Мишура, упав на колени перед матерью, положила голову в ее объятья. Она горько расплакалась, слова застряли в горле. Крупные слезы падали на платье матери. Мать как-то невольно, сама не понимая зачем, стала гладить рукой волосы дочери:

— Не плачь, мое солнце. Несчастья случаются со многими, ты не исключение. Чем плакать, лучше найти какое-то средство. Ты еще не такая старая. Твое счастье в твоих руках, не плачь, дитя мое.

Ласка матери дошла до Мишуры, и печаль ее смягчилась. Дышать стало полегче, и она сказала плачущим голосом:

— Ухожу я, мама, ухожу. Я уже не могу. Тоска терзает мне грудь. Для вас всех я обуза. Уже несколько лет вы причитаете, причитаете без покойника. О мать, знаю, что вам всем трудно, но у меня нет возможности шевельнуться, что мне делать?

— Куда ты идешь, опора моего сердца?

— В город к нашим фамильным родственникам. Может там мне будет легче.

— Иди, иди, мое солнце, я ничего не скажу против, но волчонка не привози назад в наш дом. Подумай о своем счастье. Твое счастье в твоих руках и не упусти его. Мы с отцом уже состарились, а когда-то носили тебя на руках. Не оскверняй нам наши старческие дни. Избавь нас от колючки в глазу всей фамилии.

Мишура молчала некоторое время. Ехать в город ей захотелось не от хорошей жизни, а от жалости к Куцыку, но то, что сказала мать, это было убийственной новостью. Родная мать ее отправляла на похороны Куцыка, живого Куцыка. Мишура вспомнила, как у суки лишнего щенка выбрасывали за селом в бурьян, и у нее опять обильно потекли слезы.