Глава двадцать первая 9 страница

— Больше не вернется Куцык в этот дом...

— Да, да, мое солнце, фамилия от нас тоже этого требует. Если тебе самой это сделать тяжело, то мы наймем кого-нибудь. Убрать его не так трудно. Трудно будет устранить серого волка, но им уже занялись...

Мишура кинулась к Куцыку и, обняв его, запричитала:

— О мой единственный, о мой луч солнца, что же тебе желают, что. Среди нашей огромной фамилии настал твой последний день.

Старуха осмелела и стала говорить более прямо:

— Ты думаешь паршивый волк в лучшем положении?

— А с ним что, где он? — спросила Мишура.

— Где он, этого ни я, ни ты не знаем, мое солнце, но знает молодежь нашей фамилии. Где будет, это для тебя не секрет. Когда он тебя украл, то в ту ночь наша молодежь здесь во дворе поклялась рассчитаться с ним.

Мишура слишком поспешно задала свой вопрос и, подумав об этом, устыдилась, став слушать мать внимательно. Та продолжала:

— Недавно от него пришло письмо на твое имя, но наши мужчины сочли недостойным вручить тебе это мерзкое послание. Они сами прочитали его. Узнали где он находится и сообщили кому надо. Наверное, его уже нет в живых.

— Нет... — только смогла вымолвить Мишура и выскочила из комнаты.

Старуха враждебно взглянула на Куцыка, затем неторопливо поднялась и вышла вслед за дочерью.

Мишура стояла на крыльце, облокотившись на перила, и смотрела куда-то вдаль. Ее сердце блуждало вслед за Цараем. Видимо, он никогда не был к ней так близок, как в этот час. Мишура бы не поверила, если бы ей кто-нибудь когда-нибудь бы сказал, что она так сильно любит Царая. Тяжело было услышать такую весть о нем, но она твердо стояла на ногах, держась за перила.

— Если ты, мое солнце, решила убрать этого волчонка, тогда езжай в город. Может быть тебе там будет немного легче. Я скажу твоему отцу, и он приготовит для тебя телегу, — сказала мать и прошмыгнула мимо Мишуры в другую комнату.

Мишура вернулась к себе. Куцык одевался. Его лицо в отличие от других дней, сегодня было похоже на лицо старика, к тому же его движения, его прикосновения были не прерывистыми, а тяжелыми и умелыми. Одевшись, мальчик спокойно сел на табурет и уставился двумя глазами на мать. На Мишуру его глазами глядел Царай, и она тоже уставилась на него.

— Иди ко мне, мой милый, — сказала Мишура Куцыку, и бедный мальчик бросился к матери. Мишура заключила сына в свои нежные объятия и стала качать его на своих коленях. Куцык впервые оказался в таком дивном раю, и от нежданного счастья даже закрыл глаза. Когда его сердечко успокоилось, то он не удержался и спросил мать:

— Что это?

Он рукой показал на вещи.

— Мы уходим, мой милый, уходим, — она прижала его голову к своей груди. — Твой отец покинул нас, и здесь нам нет места.

Куцык ничего не сказал, словно ему все стало понятно, но прижался к матери.

'Мать Мишуры резво вышла из комнаты Челемета и направилась во двор. Она на ходу говорила себе:

«Чем быстрее дочь уберется, тем лучше... Как хорошо, что мы избавляемся от доказательства нашего позора... Быстрее, быстрее, а то если солнце высоко поднимется, тогда будет поздно».

С этими словами старуха пересекла двор и заглянула в домик, где жил холоп. Дверь была закрыта, и она направилась к хлеву. Наконец, откуда-то послышался ее старый торопливый голос:

— Быстро к нашему старику!

— Куда?

— В его комнату.

— Сейчас.

— Быстрей, быстрей!

— Хорошо.

— Ехать надо, понял? — сказала старуха и, резко повернувшись, шмыгнула в кухню.

Холоп, покачиваясь, вошел в комнату к Челемету и встал перед ним:

— Звал меня?

— Приготовь фаэтон и лошадей, тебе надо ехать в город.

— Сейчас все будет готово, — ответил холоп. Он уже собрался уходить, но Челемет снова обратился к нему:

— Когда будешь готов, зайди ко мне сюда.

— Хорошо, — ответил тот и пошел запрягать.

Старуха что-то делала на кухне, затем со свертком в руке вошла в комнату Мишуры.

— Да буду я твоей жертвой, это тебе в дорогу. Только ты очень не задерживайся. Сделаешь свое дело и сразу возвращайся. В городе много соблазнов, и ты понапрасну не задерживайся. Быстро сделай свое дело и сразу возвращайся. Вот тебе деньги на дорогу. Я взяла их у твоего отца, моя милая. Поторопись. Уже пора ехать.

Мишура хотела что-то сказать, но мать уже отвернулась от нее и направилась в комнату Челемета.

Кони меж тем были готовы, и фаэтон в ожидании встал посреди двора. Старуха быстро вошла к Челемету.

— Ну, уже пора отправляться, — она взяла под мышку один сундучок и ушла. Мишура тоже взяла что-то из своих вещей и понесла к фаэтону.

Когда все баулы были уложены, тогда холоп зашел к Челемету и хотел ему что-то сказать, но старик его опередил:

— Слышишь, вот эту бумагу отдай Майраму и скажи ему: необходимо убрать, его нужно убрать поскорее.

— Хорошо.

— Теперь езжай. До свидания. Пора.

Холоп занял свое место на фаэтоне. Он запрятал глубоко за пазуху бумагу Челемета и был готов к отъезду. Мать обняла Мишуру, затем взяла ее руку:

— До свидания, мое солнце.

Челемет, держа палку в руке, смотрел с крыльца. Когда фаэтон тронулся, он произнес:

— Пусть бог даст вам хорошую дорогу.

Куцык из-за ворот успел бросить один взгляд назад.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

...Мы из Ларса, из Ларса, Кудайнат.

Эй уарайда, уарай-да райда, эй!

— Подожди-ка, Касбол, послушаем. Интересно, что поют наши друзья? Кто знает, может в голову певца немецкий солдат из ствола своей винтовки пустил пулю. А ты поешь песню о Кудайнате. Слышишь шум? Это неспроста! Наверное, утром что-то будет. Не случайно опять на том берегу играют отблески света в воде, — сказал Будзи Касболу и высунул голову из окопа.

— Эх, будь, что будет. Не надо грустить все равно. Нужно помнить об отваге наших отцов, Будзи. Я когда пою, то ты, наверно, думаешь, что в это время мне весело. Нет, я не бываю веселым, но как тебе объяснить. Просто мне бывает приятно петь.

— Кто поет, Касбол, тот бывает весел, как же иначе. Кому хочется петь? Тому, кого сердце несет. Для песни нужен веселый человек.

— Нет, Будзи, ты не прав. Вот подумай, разве песня о Хазби веселая, или песня о Кудайнате веселая? В конце концов причитание тоже песня, но подумай, насколько веселым бывает причитание? Не знаю. Мне от этих песен плакать хочется. Пусть у тех, кто отнял у меня скрипку, огонь погаснет в очагах из-за моего несчастья.

— Не забыл свою скрипку? Ты еще зол на них?

— Никогда не забуду свою скрипку. Я сам ее смастерил. С одной стороны ты прав. Песня про Цола веселая.

— Да оставь, пожалуйста, забудь мои слова. Я их просто так сказал.

— Нет, нельзя забывать твои слова. Как только доживу до мирного времени, так снова смастерю себе скрипку. Даже если я буду последним бедняком, все равно не премину ходить с нею от села к селу и играть на ней.

Царай стоял на самом верху окопа и смотрел в сторону врага. Отовсюду блестел свет разных оттенков. Шел какой-то шум. Враг был очень возбужден этой ночью.

Весь прошедший день с обеих сторон велась интенсивная перестрелка. Теперь свечерело, и темное одеяло укрыло от глаз деяния дня. Поле боя затихло. Два врага тоже отдыхали. Отдыхали только для того, чтобы завтра с утра начать снова. В окопах солдаты ели сухой хлеб, курили махорку и разговаривали. Будзи и Касбол говорили о песнях. Касбол очень любил петь, и он был на стороне песен. Будзи же над ним подтрунивал. Они спорили, но вполголоса. В других местах, в других окопах, где-то Иван и Петр говорили о своих женах, о своих семьях. Вспоминали свои дома, или делили махорку. Были, наверно, и такие, кто несколько лет уже жил на поле боя и считал этот вечер тихим —те спали спокойно.

Легкий ветер колыхал подол ватника Царая. Он, приложив ладонь ко лбу, внимательно оглядывал, подобно горному орлу, поле боя. Вид у него был таким, словно хотел запомнить, как в лесу Балкада, все тропинки. Днем такая возможность не выпадала, потому, что пули, точно мухи, постоянно жужжали над головой.

Хотя эта ночь была не очень лунной, но все равно что-то разглядеть Царай мог. Он озирал поле боя зорким взором, как орел, выискивающий добычу в горах.

— Оставь, пожалуйста, посмотрим, какой из тебя выйдет певец.

— Не говори так, Будзи. Кто знает, может этой ночью я погибну, но песню не называй обычной. Петь хорошо. И веселую и грустную. Хорошо петь. Поэтому играет музыка, когда идут в бой. Хорошо...

— Будзи, Касбол, посмотрите-ка, вон какое диво! — сказал Царай.

— Где что? Где? — тут же выбрались из окопа Будзи и Касбол. Они направили взоры на небосвод. Со стороны врага что-то высоко поднялось к небу, затем один большой светлый глаз стал смотреть на поле боя. Этот свет погас, но сверкнул другой свет с другого места и старательно высматривал что-то на поле. Откуда-то с тыла русской армии послышался громкий шум. Потом еще. Видимо, стреляли туда, откуда исходил свет. Артиллерийский снаряд разорвался в воздухе, и свет погас. После первого выстрела в других местах в воздухе стали рваться артиллерийские снаряды. Враг не отвечал. Царай, Будзи и Касбол смотрели на огни. Огни погасли. Пушки перестали стрелять, ночь стала спокойнее. Со стороны врага всю ночь доносился шум машин. Было ясно, что враг готовился.

— Давайте-ка спустимся, а то чего не случается. Будет обидно погибнуть от шальной пули, — сказал Касбол, и спрыгнул вниз на свое место. За ним последовали Царай и Будзи.

Касбол опять не удержался и затянул негромко песню о Таймуразе:

 

Эй, кто мне позовет Дзицца.

Эй-ей.

Эй, урайда-райда, уарайда уайта-а!

 

— Тихо! Что вы делаете? — прошипел офицер и, пригнувшись, пошел дальше. Тень офицера кружила у передних рядов солдат, и шум стал стихать.

— А-а, наши тоже зашевелились, — сказал Царай, свернул самокрутку, и поднес к ней огонь.

Чуть позже близ окопов стали появляться какие-то тени. Из этих теней рождались люди. Они несли в окопы патроны и гранаты. В тылу русской армии тоже возникло оживление. Несли войскам еду, но не солдатам, а их оружию. Теперь стало совсем ясно, что должно было что-то произойти.

— Что будет, пусть будет! Утопающий уже не боится намокнуть.

— Это правда, Царай, но нам надо подготовиться, — сказал Будзи и рукой провел по пятизарядке и кинжалу.

— Берите, берите! Каждому, кто тут, — протянул патроны и гранаты мужчина, пришедший в окоп.

— Давай, что положено троим, — Будзи положил в окопе долю троих воинов.

— Ты помнишь, Будзи?

— О чем спрашиваешь, Царай?

— Вот, — Царай показал пальцем на гранаты. —Что?

— Как нужно их бросать?

— Я помню, хотя нам показывали это во время ходьбы.

— Тогда покажи, как и куда нужно бросать?

— Знаю, знаю, Царай.

— Все-таки?

— Вот это кольцо должно остаться в руке бросающего. Бросать надо, когда пойдем в атаку, или когда враг будет наступать на нас.

— А мне показалось, что ты это забыл, — засмеялся Царай.

— Ну, что ты, Царай! Я что из липы сделан.

Пока Царай и Будзи разговаривали, Касбола одолел сон, и он захрапел, свернувшись в теплом углу, и съежившись, как мокрая курица.

Касбол так сладко спал, что тонкий свист из его носа доносился до соседних окопов. Царай, взглянув на Касбола, толкнул Будзи.

— Посмотри на нашего героя.

— Какой он герой? Ему хочется играть на скрипке, больше его ничего не согревает.

— Действительно, как он хорошо играл на своей скрипке, — сказал Царай и, умолкнув, погрузился в свои думы.

— Будзи! Осетины так говорят, «вышел танцевать — танцуй», а я немного изменю эти слова: пришел воевать — воюй. Мы сюда не пировать пришли, да минуют тебя беды и болезни. Ты это понимаешь?

— Так разве ж я возражаю против этого. Пока у меня в руках сила, я готов. Это вот, который своим храпом наводит страх на германскую армию, пришел на поле битвы петь песню про Цола.

— Нельзя над этим смеяться. Касбол пошел по другой дороге. Он немного отличается от нас и его надо извинить. Чтобы бежать из Сибири, нужно иметь мужество, и у него такое мужество нашлось.

— Поверь, Царай, я ему ничего не делаю. Он сам меня провоцирует каждый раз.

— Так между вами и не бывает серьезных раздоров, просто я сказал это к слову.

Один мужчина полз на животе мимо первых рядов и промолвил:

— Тихо. Не разговаривайте.

Он пополз дальше и от всех требовал тишины.

В тылу русских войск тоже стал слышаться шум. Было понятно, что там что-то делают. Наступила полночь. Многие солдаты спали. Кому было не до сна, те чем-то забавлялись. Одни играли в карты на махорку, другие рассказывали сказки. Но вот из соседнего окопа вдруг послышался плач. Сначала тихо, потом все громче и громче. Уже начали слышаться осетинские слова:

— Ой, как это ты пропал, несчастье свалилось на мою голову... О моя бедная мать, какие ты видишь сны сейчас... Ах ты бедная, ах...

Царай не удержался и заполз в тот окоп, откуда доносился плач. Спустившись вниз, он увидел солдата. Тот в руках держал окровавленный носовой платок, смотрел на него и плакал. У Царая сжалось сердце, и он спросил:

— Кто это был, что с тобой?

Парень не переставал плакать. То, что из его глаз падали крупные слезы было видно по блеску зрачков. Где-то из угла окопа струился небольшой свет. Была видна бледная кожа обиженного лица парня. Солдат пристально смотрел на носовой платок и плакал.

Неожиданно откуда-то выползла тень и, сдавленным от недовольства голосом, повелела:

— Перестань. Не разговаривать, не шуметь!

Тень уползла обратно. Парень уже не плакал с икотой. Он поднес руку ко рту, и укусил ее зубами. С руки потекла кровь. Парень пролил ее на носовой платок и перестал плакать.

— Скажи, пожалуйста, что случилось? — спросил его Царай. Парень, словно ничего не слышал, сидел тихо. Слезы текли по щекам. Вздыхая, он стал старательно сворачивать свой окровавленный носовой платок. Свернув, аккуратно положил его за пояс. Утерев рукавом слезы, он посмотрел прямо на Царая. Царай снова спросил его:

— Что случилось, скажи, пожалуйста?

Парень немного помолчал, затем начал говорить, тяжело дыша:

— Мы были двое, близнецы. Мать посвятила нам свою жизнь. Несмотря на бедность и невзгоды, она сумела нас вырастить. Мы друг в друге души не чаяли. Любили и свою бедную мать тоже... В один из дней к нам пришли бумаги из канцелярии. Забрали нас на фронт. Были здесь. Прошло три дня, как брат погиб. Тело его осталось у врага. Когда отступали, тогда он погиб... Я сколько мог тащил брата на спине, но силы мои были не безмерными. Этот носовой платок он прижимал к ране и окрасил кровью. Какое горе может быть более достойным оплакивания?

— Тяжело, надо сказать прямо, но что поделать. Против несчастья ничего не поделаешь, надо терпеть. Что будет с тобой, ты знаешь? Ты вот знаешь, что случилось с твоим братом, но кто будет знать о тебе. Чересчур горевать нехорошо.

Оба замолчали на какое-то время. Перед глазами Царая предстала окраина села, где молодежь любила собираться петь и танцевать. Парни стояли с одной стороны, девушки с другой. Парни пели под гармошку. Девушки из-под ресниц смотрели на них и выбирали себе женихов. Они дарили любимым юношам носовые платки, тем самым признаваясь им в любви.

Кто знает, может этот окровавленный платок тоже так же попал к парню?

Кто знает, может кто-то в эту ночь видит во сне этого парня, которого уже нет в живых. Может быть парню, умирая, привиделась перед глазами чернобровая красавица. Поток мыслей стал уносить Царая далеко и привел его к своим родителям. Парень, что сидел рядом и только что плакал, задумался над словами Царая, и оба молчали. Царай вспомнил, что ему надо идти, и он сказал парню:

— Не убивайся напрасно. Смотри на жизнь шире. С кем что случится, этого не знает никто. Надо признать, тяжело, но ничего не поделаешь, нужно терпеть.

Парень немного пришел в себя, и стал сам себя успокаивать:

— Без терпения ничего не поделать, но когда вспоминаю нашу мать, тогда не могу удержаться от слез. Не верю, что еще застану ее в живых.

— Не бойся, вашей матери что предначертано судьбой, то и будет. Не ешь себя больше. Повороты жизни очень опасные, и если человек, подобно охотнику, не будет ловким и бдительным, то полетит со скалы.

— Будь благословен и живи долго. Ты меня успокоил, — сказал парень и облегченно вздохнул.

Царай подобрал полы ватника и повернулся, чтоб уйти, но парень схватил его за руку.

— Посмотри вон на этих, — сказал он Цараю и показал рукой на тех, кто находился немного дальше, — ни один из них не осетин, а ты откуда пришел сюда? У нас в полку есть осетины, но они в другом месте.

— Мы только три дня здесь. До этих трех дней здесь шли тяжелые бои и тогда нас перебросили сюда. В тех боях погибло много людей и нас поставили вместо них. Мы тоже недалеко, вон там наш окоп. Нас туда вчера ночью привели. Раньше мы стояли на значительном расстоянии отсюда. Ладно, спокойной ночи.

— До свидания, до свидания, будь здоров.

Царай вылез из окопа и, совсем невидимый, направился на свое место.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ночь подходила к концу. Дневной свет начал одолевать тьму. Ветер растаскивал по всем уголкам верхушки облаков. С обеих сторон шум усилился, с того берега начали стонать пушки. Снаряды падали прямо в середину русских войск. Из окопов никто не смел высунуть голову. В воздухе разрывались большие снаряды и падали на землю, как зерна из кукурузных початок, когда их обмолачивают. Стреляли разными снарядами. Большие снаряды, которых называли чемоданами, куда падали, там землю вздымали вверх, словно это была зола. Русские войска тоже зашевелились, давая ответ германской армии. Десятки батарей начали стрелять, посылая в сторону врага сотни горящих снарядов. Бесконечная стрельба сотрясала землю. Воздушные волны гнали друг друга. Вся эта пальба сотрясала до основания корни сердца. Человек казался себе меньше муравья. Опять появились огни. Прожекторы своими лучами осматривали поле боя. Дребезжанию телефонов не было конца. Время от времени, когда снаряд попадал в окоп, то поднимал его вверх, как сильный ветер крышу хлева. Гремели разные дивные орудия, словно наступил конец света.

Кое-где, когда шум боя немного утихал, начинали слышаться стоны людей. Это стонали те, кто получил ранение в поврежденных окопах. При блеске света были видны разорванные тела людей. Появлялись в воздухе фигуры мертвецов. В. окопы падали комья земли.

Дневной свет просыпался от дремоты. Шум боя не утихал. Этот шум вселял в сердца страх, который стал подбираться к отваге. Потому, что не все равно было солдатам. От страха и ужаса ум не мог правильно мыслить. Каждому хотелось только одного, чтобы ситуация хоть немного изменилась. Пусть даже в худшую сторону, об этом не думали. Жилы, подобно струнам скрипки, натянулись и звенели. На поле боя пока никого не было. Когда снаряд выбрасывал окоп, как кучку картофеля, то что еще было тогда страшнее этого кровавого дождя. Мертвые падали на землю, как снопы. Раненые на четвереньках ползли в тень. Тяжелораненые стонали, взывая о помощи. Кто уже не мог ползти и говорить, те, испуская дух, бились в конвульсиях.

Царай сидел с товарищами. Они смотрели из укрытия на поле боя. Там не было ни души. Стрельба усиливалась. Снаряды все чаще и чаще попадали в окопы. Ограду из колючей проволоки возле окопов снаряды снесли, проложив тропы посреди ограды. Стрельба шла с обеих сторон. Стреляли, как могли.

Рассвет переходил в день. С вражеской стороны взлетел самолет и, дымя, стал подниматься вверх. Из маленькой точки самолет превратился в большого орла. Он летел над полем боя. Летел так, будто война была ему не знакома, будто летел по синеве неба ради удовольствия. Кружа, как орел, он замечал все. Два-три раза самолет пролетел над окопами. Рядом с ним начали рваться снаряды. Желая удрать, он повернул к своим, но нет, время от времени одно крыло кренилось вниз. Один снаряд взорвался совсем близко от него. Закружился орел на месте. Его заволокло дымом, и с неба стал падать горящий клубок. Царай с товарищами спрятали головы в окопе. Огонь шел на них. Пламя упало на землю. Что-то сломалось и то, что еще оставалось целым от самолета, стал лизать красный язык огня. Царай и его товарищи подняли головы. Возле них горел самолет, но к нему никто близко не подходил. Выли пушки.

С вражеского тыла взлетел второй самолет. Резвее первого, направился в сторону русских, и сделал три круга над окопами. Его начали обстреливать пушки. Рядышком с ним пролетали снаряды, не причиняя ему вреда. Самолет направился назад. Он, уцелев, улетел на место.

По окопам прошла команда:

— Приготовиться к отражению атаки!

Все воины принялись осматривать свои доспехи. Оказались и такие солдаты, которые позабыли о них. Это были те, кто от ужаса забыл свое имя.

Царай провел ладонью по пятизарядке, потрогал кинжал и недовольно покачал головой:

— В Осетии такие кинжалы не носят даже свинопасы, в чем же мы провинились?

— Свинопасы вот такие штуки тоже не носят, — Будзи постучал по гранатам и улыбнулся.

— Вы удивительные люди, — сказал Касбол, — какая разница, скажите, пожалуйста. Зачем нужны красивые вещи?

— Снег тоже красивый, но нам он нисколько не нужен. Здесь разговор не о красоте. Мы на войне и у нас должно быть оружие. Не для красоты, а для битвы, Касбол, — когда это сказал Царай, пришла другая команда:

— Пусть сосед смотрит на соседа! Внимательнее слушайте команды.

Снаряды посыпались градом. От грохота ничего не было слышно. Первый ряд окопов и ограждения из колючей проволоки оказались под землей. Солдаты не могли поднять голову. Наверно, в воздухе не было такого места, где бы не пели снаряды. Все прижались к углам окопов и ждали смерти.

Царай разозлился и стал ворчать:

— Ну да, охайте. Что им нужно? Если их глаз не насытился видом изуродованного тела человека, пусть посмотрят наверх, откуда, как град, льется огонь. Взлетают люди с земли наверх, затем оттуда, окровавленные, падают вниз на липкую земляную муть...

Пушки успокаиваться не хотели. Над окопами опять появился самолет, сделал два круга и улетел обратно. Как кровожадный орел сообщает своему хозяину вести, так и самолет скажет тому, что его отправил:

— Наши пушки хорошо справляются с озимыми. Земля стала черной. Ограждения из колючей проволоки уже не стоят ровными рядами. Где были первые окопы, ближние ряды и вторые ряды, там теперь нет ничего, кроме чистой пашни.

Тогда ему скажет его хозяин:

— Спасибо, хороший орел. Иди и отдохни. Теперь я знаю, что надо делать.

Орел уйдет отдыхать, чтоб избавиться от усталости. Его хозяин возьмет телефонную трубку и прикажет:

— Теперь мы готовы, вперед решительно!

Но пока еще орел не прилетел к хозяину, пока еще бабахали пушки, и Царай продолжал говорить:

— Ну да, неужели.

Вдруг мужская рука залетела в их окоп. Царай умолк. Все трое уставились на руку и молчали. Все трое впали в огорчение. Кто знает, может несчастье постигло кого-то из знакомых. Может быть хозяину этой руки дома его мать просит сейчас у бога здоровья, может быть его ждут маленькие детишки... Снаряд разорвался рядом с их окопом. Они схватились за уши. Царай кончиком кинжала разрезал пазуху своего ватника, и, вытащив из нее вату, набил ею уши. Попробовал говорить:

— Какая разница.

— Что? — не расслышали товарищи.

— Разницы нет, говорю, все равно помирать.

— Что ты говоришь, Царай? — наклонился Будзи к самому уху Царая.

— Ничего не говорю, ничего. Вот засуньте в уши вату, чтоб не слышать грохота. Вреда никакого не будет, все равно убегать некуда.

Он протянул куски ваты Будзи и Касболу. Будзи свой клочок ваты протянул Касболу и хотя не было весело на сердце, произнес шутливо:

— Возьми, Касбол, у тебя нежные уши.

Касбол не разобрал слов и взял вату.

Они опять уставились на руку. Царай схватил ее и выбросил из окопа.

— Пусть она летит к своему хозяину: к нам зачем пожаловала.

Хотя Царай сказал это с некоторой долей комизма, но сердце стало биться быстрее в груди. Он представил себе, как его руку выбрасывает кто-то другой. Царай покачал головой и провел рукой по усам:

— О боже.

Между тем самолет-орел доставил вести своему хозяину. Тот что-то записал на бумаге, поглядел в карты и поднял телефонную трубку. Дал, наверно, приказание всему фронту:

— Вперед решительно!

И немецкие солдаты вылезли из окопов. Они бежали вперед, и их крики оглашали степи. Пушки умолкли. Право слова получила пехота. Пехотинцы бежали, держа в руках винтовки с острыми штыками.

Будзи услышал крики и поднял голову. Увидел решительно наступающих немецких солдат:

— Эй, ребята, подходят!

Послышался крик приказа:

— Биться на своих местах!

Царай и Касбол тоже подняли головы. Приготовились к бою. Враг стал перелезать через ограждения из колючей проволоки. Пулеметы лаяли не умолкая. Сверкали штыки. Перестрелке не было конца. Царай с товарищами тоже начали стрелять. Враг рвался вперед, хотя ряды его редели. Когда первая волна наступающих падала под пулеметным огнем, то следом возникала вторая. Волна шла за волной, волна била волну.

Немцы добрались к первым рядам окопов, но в них людей было мало. Легко овладев ими, они прошли и через второй ряд. Но третий ряд стал для них колючкой. Неожиданно, словно появились из-под земли, засверкали штыки и дула винтовок.

Кто-то крикнул:

— Ура-а-а!

Стали рваться гранаты. Немецкие ряды редели все больше и больше. Продвигаться вперед уже не удавалось. Немцы отошли немного назад, засев в окопах второго ряда.

Кто-то опять крикнул:

— Вперед, ура-а!

Солдаты поднялись из окопов и бросились вслед за немцами, однако выбить их из окопов не удалось. Пришлось вернуться назад.

Два врага расположились лицом к лицу, очень близко друг от друга. Между противниками на поле боя стонали тяжело раненные, но помочь им было некому.

Царай и Будзи в воронке от снаряда собрались возле Касбола. Пуля попала Касболу в ладонь, и кровь хлестала из раны не переставая. Царай вытаскивал из ватника вату и накладывал ее на ладонь. Касбол не стонал, но побледнел и мягким взглядом смотрел на дорогих друзей. Будзи лоскуты нижней рубашки накладывал на рану. Из глаз Касбола стали видны какие-то искры злости. Он что-то говорил про себя, но слов не слышно было. По движениям губ друзья видели, что он о чем-то говорил, но о чем, да и зачем?

Когда Царай и Будзи перевязали рану, то переглянулись. Царай спросил Будзи:

— Где Ислам, где наши знакомые?

— Не знаю, — ответил Будзи и пожал плечами.

— «Не знаю» говоришь, — промолвил Царай и взглянул на бледное лицо Касбола.

— Может из них тоже...

— Не говори, Будзи, пожалуйста, не говори! Что будет с нами, тоже неизвестно.

Кто-то наклонил голову к воронке.

— Здесь раненые есть?

— Есть.

— Давайте их сюда.

Тут впервые по щеке Касбола потекли слезы. Они покатились, подобно крупным бусинкам, и, сверкая, притаились в усах. Касбол с тоской глядел на Царая. Взгляд его говорил:

— Где еще встретимся?

— Живее, живее, Касбол, иди! Встретимся, — Царай отвернулся в сторону и опустил голову.

— Нельзя не идти, Касбол, иди, будет лучше, — с этими словами Будзи протянул руку Касболу. Глаза Касбола увлажнились, и он подал Будзи левую руку. Тот смутился, и подумал, что только он один напомнил Касболу про его раненую правую руку. Будзи сумел еще сказать ему несколько ободряющих слов:

— Не бойся, Касбол, выздоровеешь и тогда подашь мне правую руку. Что в жизни бывает больше ран.

— Бояться чего? Какая разница? Не из-за этого болит мое сердце. Оно болит от того, что я ухожу от вас.

— Быстрее, быстрее, — стал торопить Касбола тот, кто находился на верху воронки и протянул ему руку.

— Нет, так не будет, — сказал Касбол и внимательно посмотрел на шею Царая.

— А как, Касбол? — спросил Будзи.

— До сих пор мне никогда так сильно не хотелось сказать вам прощай. Теперь я еще хочу обнять вас своей одной рукой.

— Ладно, ничего! — Будзи обнял Касбола.

Царай тяжело повернул голову и посмотрел Касболу в его глубокие глаза, которые отделились от лица и сверкали мягким огнем. Усы сгладились кверху и придавали бледным щекам грустный вид. Царай вспомнил жизнь Касбола и стал удивляться: в Нальчике его арестовали со скрипкой, из Сибири сбежал и запомнил песню, из-за которой неизвестно что стало с Кулаковым. Его жизнь была песней, а он об этом никогда не говорил. Теперь в его играющую на скрипке руку попала пуля. Царай снова взглянул в его мягкие глаза и сказал:

— Ладно уж, — и обнял Касбола.

— Прощай, Царай... Прощай, мой старший! Я ухожу, — он подал свою левую руку стоящему наверху человеку и, выбравшись наружу, в последний раз взглянул на друзей. Глаза его блестели.

— Прощайте, прощайте!

Кто чего боялся, было неизвестно. Царай и Будзи опасались, что рука Касбола останется дефектной. А Касбол боялся за них. Он думал со страхом о том, что кто-то из них может пасть в бою, а то и оба. Касбол отделился от друзей. Сердца оставшихся двоих были опечалены, но они и сами не понимали причину печали. Цараю и Будзи мысль о смерти и в голову не приходила.

Какое-то время Царай и Будзи сидели грустно, затем Будзи спросил Царая: