Записки валаамского невозвращенца

ВАЛААМСКОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ. МЫСЛИ POST FACTUM

— Побывать в разрушенном храме, чувствуя одиночество и холод, — это всё равно что постоять у гроба близкого человека. Вы меня понимаете? — говорила мне как-то профессор из Санкт-Петербурга М. В. Захарченко, ныне монахиня Александра, приезжавшая как-то в Петрозаводск, дабы мотивировать людей с нательными крестиками заниматься православной культурой. Ещё бы не понимать! Можно сказать, одно из самых ярких детских впечатлений.

Осенью 1986 г. мой отец, работавший на теплоходе «Михаил Ломоносов», решил свозить нас с бабушкой на Валаам. Честно скажу, никаких особых представлений у меня о нём не было. Просто казалось, что отправляемся за тридевять земель в Берендеево царство. Собственно, так оно и было.

Когда мы оказались на острове и стали бродить по заброшенным и захламленным всем чем можно скитам, было чувство, что где-то в дремучем лесу лежит принцесса, к которой всё никак не доскачет прекрасный принц, чтобы наконец разбудить её и вернуть жизнь поруганной красоте вокруг. Мой отец в храме отрыл в десятисантиметровом слое грязи мозаичный пол и… Это же невозможно! Тут даже у безбожника сердце должно пополам треснуть.

С того момента я стала типа «диссиденткой», с неизбывной нелюбовью к советскому строю. Да, можно проповедовать атеизм, не любить духовенство, плевать на свободу вероисповедания, но целенаправленно уничтожать такую красоту! Это оказалось выше моего понимания человечности даже в восьмилетнем возрасте. И когда мне начинают в уши петь, как хорошо жилось при гарантированной пайке под красным флагом, я вспоминаю, что представляли собой скиты Валаама — Никольский, Всехсвятский, Воскресенский, Гефсиманский — в эпоху развитого социализма. Совсем не то, что сейчас. Уже молчу про бессчетные тома дел новомучеников и исповедников российских. Надо как-то определиться, чья кровь освятила нашу землю — десятков тысяч пострадавших священнослужителей и мирян (а нам сегодня известна лишь малая толика) или их палачей? То-то и оно.

Через пятнадцать лет я туда вернулась и тихо плакала после литургии, потому что увидела, какой Господь нам неоценимый подарок сделал руками тружеников к вящей славе Его. Это было чудо воплощенное, которое пронизало всё: службы, архитектуру, линию горизонта, иконы, деревья, краски, солнце, ветер, камни. Нашелся-таки «прекрасный принц». Надо это опытно пережить, чтобы потом оценить. Тогда все вопросы о том, как жить-молиться-поститься-причащаться отпадают разом. Потому что за спиной руины и выжженная земля, а перед лицом — рай, за который «слава Тебе, Боже!» с утра в голове проносится и только к ночи, когда уже в сон проваливаешься, затихает. Нам Бог его подарил просто так. Нам. Сам Бог. Просто так.

Потом я ежедневно выходила на ладожские камни и бродила по ним вдоль берега озера. И вот идешь по ним — а их несметное число, и сквозь них пробивается трава — серо-зеленая, где-то пепельная, седая, редкая, жесткая. Вокруг лес, лишенный возраста. Дует ветер. Солнце начинает садиться, окрашивая розово-оранжевым небо и воду. Ты идешь и чувствуешь, что время вошло в точку вечности, что если из-за ёлок сейчас покажутся преподобные Сергий и Герман в древних потертых схимах, то это нормально и не удивительно ни разу. Я это состояние переживала неоднократно, и это стоит пережить вновь и вновь. Здесь есть что-то от тайны бытия Божия, Его величия. Когда дух захватывает от того, что ничего не происходит, но жизнь продолжается. Это, наверное, называется переживанием бессмертия. И хочется только одного — выдохнуть: «Христос воскресе!»

Потому и Валаам смог воскреснуть. Глядишь, и нам чего светит.

НЕВОЗВРАЩЕНЕЦ

Я вернулся домой — в чужой город, знакомый до кирпича,

Кивая кому-то в одеждах шута, палача, скрипача,

Актера каменных джунглей, а может быть, и руин.

Вернулся в семью, вернулся к друзьям, понимая, что я один.

А ночью мне снился берег — каменистый, поросший травой —

Редкой, седой, беспокойной. Мне снился стальной прибой.

Монах с пристрелянным взглядом, с четками наперевес.

Кресты одиноких скитов, освящающих смурь небес.

Суровый северный остров. Я не жил здесь, но был своим.

Плакал на литургиях и вдыхал ртом кадильный дым.

Породнившись с кладбищенским ангелом, сердце оставил там,

Где ныне и присно, как крепость, стоит Преображенский храм.

«В ГРОБУ Я СЕБЯ ВИДАЛА!»

Нулевые. Микроавтобус из Петрозаводска подошёл к сортавальской пристани. 15 человек карельских педагогов, администрации образовательных учреждений и представителей Министерства образования вышли и направились к теплоходу, который должен был доставить нас на Валаам, где проходила аж международная православная педагогическая конференция. Я их не люблю, потому что всё Православие там сводится обычно к тому, что, оказывается, Церковь может способствовать духовно-нравственному воспитанию подрастающего поколения. Но на почтительном от него расстоянии и по свистку свыше. Господь в виду не имеется. Но поскольку я работала в школе, где православная культура внедрялась в массы шире, чем где бы то ни было, директор отрядил меня на святой остров. Я особо не сопротивлялась. Это ж Валаам, а не Хонсю. Я и так там, бывает, живу. Мысленно.

Пока ехали, выяснились статистические данные. Из 15 человек 2 были православными, 13 атеистами. Некоторые воинствующими, некоторые сочетали атеизм с верой в колдовство, домовых, черную и белую магию, о чём тёрли всю дорогу. Педагог из города К. Марина, признавшаяся мне шепотом, что тоже из «наших», по прибытии на Валаам постоянно дёргала меня за рукав и вопрошала:

— Что вы так открыто креститесь? Вас же эти не поймут! С ними надо поосторожней быть!

— Я на своей земле. Они — на нашей, — отвечаю.

— В смысле?

— В том смысле, что нет причин играть в раба, особенно там, где нет предпосылок для рабства.

— И вы не боитесь? Ну что они косо смотреть будут, оргвыводы сделают, потом неприятности будут.

— Да как-то мне… Как бы это под святыми иконами уместно выразиться… О! Индифферентно я к этому отношусь.

Когда меня начинают пытать такими формулировками, я включаю юродивого. Борюсь с собой, как умею, но бестолку.

— Марина! Вы крестились давно?

— Лет десять назад, как раз когда о вере разрешили вслух говорить, церкви стали открываться…

— То есть в сознательном возрасте, и помните, как это было?

— Да.

— Так вам батюшка на огласительной беседе не говорил, что жизнь во Христе — сплошная радость: если вас изгонят, то вы уподобитесь Илии, если бросят в грязь — Иеремии, если в море — Ионе, если в ров — Даниилу, если побьют камнями — Стефану, если обезглавят — Иоанну Предтече, если будут бить палками — Павлу, если распилят пилой — Исайе? Самый кайф, когда будут пилить деревянной пилой, потому что Крест Христов был ровно из этого материала. И у вас будет время насладиться любовью ко Кресту. Короче, вам всегда будет, чем гордиться.

Глаза у Марины заняли пол-лица. Переварив сказанное, она вздохнула:

— Жаль мне вас, Валентина Александровна.

«А мне-то как жаль!» — подумала я. Саможалость — любимый вид спорта мой. Запатентую скоро. Вскрылось это неожиданно. Когда однажды решила посмотреть на компьютере лекцию воина Андрея Кочергина, не зная, кто это. На экране появился мордоворот, который излагал свои взгляды на современных православных граждан в убедительно жёстких выражениях. «И вообще, — заключил он. — Я исповедую принцип абсолютной беспощадности по отношению к самому себе». Только природная сдержанность и почитание основ гигиены удержали меня от того, чтобы поцеловать жк-монитор. Потому что я не то, чтобы исповедую такой же принцип. Просто мысленно к нему апеллирую. Можно похлопать. Но не долго. Потому что в моем случае, это провоцирует жесткость по отношению к другим.

Допустим, сидишь себе и рассуждаешь: вот если я, недоделок рода человеческого, могу это, это и ещё вот это, то почему Вася этого не может? Наверное, потому что он разгильдяй, ленивый, под дурака работает или с инфантильностью не борется. А то, что Вася в принципе к этому-тому-другому может быть не способен, в голову не приходит. Вася же «доделок»! И ты начинаешь с Васей «работать». И не приведи Бог, этот Вася обладает слабой нервной системой… Короче, ад в миниатюре с В. А., ворожащей на библейских и святоотеческих цитатах не хуже цыганки на базарной площади, в главной роли. И пока до тебя дойдёт такая странность характера, на душе будет уже не один «груз 100», а то и «200». Потому что слово в отношении сердца действенней ножа. Даже если это НДК-17:)

А грех — штука амбивалентная и проявляется в крайностях. На другом оторвался — себя пожалел. Там, где не надо. Поэтому как луна в окошке появляется, сижу и вою: «Господи! Господи! Зачем Ты доверил обезьяне базуку-у-у?» Обезьяна — это, понятно, я, а базука — это то, чем я сейчас занимаюсь. Т. е пишу текст, как всегда, через «не могу! не хочу! не буду!». Мне уже под сорок. Понимаю, что пора заземлиться, успокоиться, сесть тихо и не дёргаться. Смешно, что главным стержнем моей личности оказалось шило в пятой точке. И вообще жизнь напоминает шапито или путешествие неведомой зверушки по чужому зоопарку. И в голове у зверушки постоянно светится окно очереди печати, как у принтера.

Я ведь, положа руку на сердце, так стремлюсь замкнуться в непорочном бетонном круге «Kirhe — Kinder — Kühe (церковь — дети — кухня), фиалки, что ли, на подоконнике разводить, борщ уже освоить, интересоваться, чем Сalzedonia круче Filodoro, узнать наконец, что ж такое фитбол. Живут же как-то тетки, без зубодробительных сочинений обходятся. Или вот если писать — то как Пришвин. Сидеть себе в лесу на кочке и травинке умиляться. Чистое здоровье. Славное занятие. И главное — безболезненное, как укол инсулиновой шприц-ручкой. Так нет! Сядешь комедию писать, чтоб башку отключить и друзей повеселить, а получаются хроники Хиросимы. Откуда? Хоть бросай всё! Не выходит. В этом нехитром занятии, как оказалось, заключен целый мир. И чем больше ты пишешь, тем меньше в нём разбираешься. Странно. Но куда деваться?

… Я выскользнула из зала, где проходила православная конференция, когда заслуженный педагог Лисин стал проходиться по монахам, как по упорствующим в своих религиозных заблуждениях. Мы тут было чуть социализм не построили, а вы, как в темном Средневековье, в монастыре своём окопались, лбом полы полируете. А с виду приличные люди. «Но мы вас понимаем и не осуждаем!». Лисин такой был не один. Или нет, один из 13 «не осуждающих заблудших». Я подумала: пойду, что ли, воздухом подышу, чтоб не вызвериться, испрошу Божиего благословения на грязь, камни, ров или что там у них, «неосуждающих», сегодня в меню.

Как меня достают эти доброхоты в штатском! Чего они к нам лезут постоянно? У них своих трибун, как грязи. Нет, надо в монастырь припереться с антирелигиозной агитацией. Ау! Дядя! 37-й год вы продули всухую! И наши новомученики — тому бессмертные свидетели! И почему мы от дяденек и тётенек этих полной ложкой всю дорогу огребаем? Смиряемся? Малодушествуем? Не знаю. Короче, помолилась, успокоилась, вернулась в зал и выступила в духе «Ей, гряди, Господи Иисусе! И мне всё равно, что вы об этом подумаете, сидючи в святая святых православного мира». Нечего зазеркалье устраивать, в самом деле.

После выступления ко мне подсел директор кадетского корпуса, которого я поверхностно знала, т. к. работала с его женой. «Так, — думаю, внутренне напрягаясь, — сейчас лавровый венок подарит. Для супа». А он начал мне нашептывать, что круто ведь, что Господь грядет, как это важно, и нужно пути Ему готовить в молодёжной среде. Кадеты-то без Господа страдают. Жизни им нет. И никто не хочет им про Него рассказать. Так что на тебя, мать, вся надежда. Проси чего хочешь, но к нам на работу устраивайся. Мужик был трезв и воодушевлен. Я так от него маленько отодвинулась и шепчу: наше вам, конечно, почтение, коллега, мерси бьен за поддержку, но это вы работаете, согласно ТК РФ, а я — по благословению, телефончик отца могу скинуть, совещайтесь на здоровье. Директор говорит: вообще не вопрос, ты мне нужна, а с отцом договоримся. Короче, не скучай, встретимся ещё. Так мы с ним и путешествовали с тех пор вместе по острову. Только в туалет и спать порознь ходили.

— Так, через час едем смотреть пещеру преподобного Александра Свирского! Собирайся! — скомандовал директор корпуса, когда мы после обеда вышли на монастырский двор. — По дороге расскажешь, кто хоть это. Говорят, мощный святой наш, карельский. Вепс. Он на отдельном острове себе гроб обустроил. Считается, что туда надо лечь, и проси, чего хочешь, — сбудется. Тётки-то наши нос воротят, не хотят в гроб лезть. А мне что? Все там будем! Да? Так что ты морально готовься!

Да я всегда готова. Вопрос в другом — чего просить. Это ж не волшебная лампа Аладдина. Денег? Хорошо никогда не жили, и привыкать не надо. Я пожизненный нищеброд. Тем более, что как только пять рублей сверх необходимого заработаешь, подумаешь там серьгу очередную в ухо воткнуть — прикольно ж, так тут же пять претендентов на все пять рублей нарисуются, кому жить куда хуже, чем тебе. А спать я хочу спокойно. Так что пока в поте лица землю пороем, не убудет.

Здоровья? Ну пока ещё болит в разных местах и терпимо, на стенку не лезу, работать могу. Пить не получается. Как все. Так что? Просить, что ли, «святый преподобный отче наш, Александре, великий чудотворче, сподоби меня греха винопития»? Бред! Да и вообще, как заболеешь, сразу в разум приходишь, мир чётче видишь, в страстях начинаешь разбираться, ближних жалеть, Бога познавать. Человек ведь начинается с горя. А Богопознание — с Креста. Просить, «сподоби не познать Бога»? Опять ерунда. Так что пока без здоровья богатырского побуду.

О! Попрошу, чтобы с мужем не ругаться. Самое что ни на есть христианское желание! Не без элемента прагматики, конечно, но… Это ведь не проблема Бога, а проблема моего свободного выбора. «Боже, стань, пожалуйста, насильником!» Хотя забавно, конечно. Так и представляю себе: сидим мы с Лёхой, как купцы за чаем, друг на друга преданно глядим. Лепота. Только мы отродясь вместе не ели. Он ночью живёт, а я днём, так что расписание трапез совсем не совпадает. Может, потому и живём до сих пор неплохо, пересекаемся редко. Так что вдруг, когда чай совместный замаячит, придется ко гробу второй раз возвращаться с воплем «Милосердный Боже, не дай нам поубивать друг друга самоваром и кочергой?» А будет ли второй раз? То-то и оно. В общем, не знаю я, чего просить. Не знаю.

Приехали мы к пещере, где жил, молился и трудился преподобный Александр Свирский. Мемориальной таблички не обнаружили. Цветов не припасли. Хотя странно для атеистов, посещающих памятные исторические места. Директора я уже ввела в курс дела, кто это, поэтому вёл он себя благоговейно, правда, не знал, что это так называется. Потом он потащил меня к яме, выложенной камнями, и вместе с каким-то мужчиной спустил внутрь.

Я легла. В гроб.

Там было так хорошо…

Время вошло в точку вечности настолько ощутимо, что я боялась отключиться и прийти в себя, как в фильме с титрами «прошло три года…» И тогда я попросила. Абсолютно осознанно и уверенно. Мира в сердце. Чтобы было так же радостно и тихо, как сейчас. Всегда.

Возвращение с Валаама носило формальный характер…

ВАЖЕОЗЕРСКОЕ НЕБО

ВАЖЕОЗЕРСКИЙ. ТИШИНА

Святая Тишина. Берёза за окном

Безмолвствует, боясь её нарушить.

Я чувствую, что храм — предвечный Отчий дом.

Стою и жажду только Бога слушать.

Проносится, как ветр, воскресный ясный день,

Ресницами взмахнул — прошла вся литургия.

Как на источник вод спешит лесной елень,

Так и душа летит сюда, где дорогие

Иконы и слова, и лица, и сердца,

И всё животворит Святой Огонь Небесный.

Христовой радости — ни края, ни конца.

Тишайший монастырь. Пасхальный день воскресный.

В ПОСТ ДЛЯ УДОВОЛЬСТВИЯ МОЖНО ТОЛЬКО СТРАДАТЬ!

Такой у меня был лозунг для Великого поста образца 2003 года, когда я самоотверженно решилась слепить из себя анахорета из Нитрийской пустыни: сон измерять минутами, молитвы километрами, еду граммами. И вообще картон грызть для пущего соответствия картинкам из больного воображения. А страдать надо было в нужных декорациях, которые мне решила обеспечить С. В марте С., взяв за руку меня и П., отправилась в Важеозерский монастырь трудничать. Её абсолютно не парили мои пафосные вопли, что монастырь — это ИТАР души, поэтому без особой надобности туда ездить не нужно. Чтобы получить пользу от монастырской жизни, надо сначала исчерпать городской потенциал. В Петрозаводске есть храмы, много священников, которые всячески помогают людям в спасении души. Кроме того, не хочется привносить мирской дух в монастырскую ограду. С. велела мне идти лесом. И мы пошли. Лес тот простирался у Интерпоселка, где находился Важеозерский монастырь.

Читала перед этим реминисценции одного пятидесятилетнего архитектора по поводу двухгодичного пребывания в стенах обители где-то, по-моему, под Рязанью. И вот он там «констатирует факты»: все только молятся, Евангелие не постигают, народ безграмотный и тёмный в вопросах веры, в монастыре приживаются только алкоголики, шизофреники, бичи, не устроенные по жизни люди. Игумен тяготится служением, потому что его выбрали по принципу «среди слепых и одноглазый — король», дачу себе строит и т. д. Мужик их не осуждает, просто «размышляет и делится наблюдениями». А мне думается, что, может, просто он сам на мире очень завязан? Так-то если рассудить, какая разница, кто там чем занимается, если ты стараешься держать ум в Боге? Если отвлекаешься, так что ж? Тебе бес такого нарисует, ни в одном блокбастере не увидишь!

Я помню, как в подростковом возрасте решила в Екатерининскую церковь зайти. Иду и вижу, как рядом с ней, прямо у входа, сидит человек в рясе — для меня тогда «священник», потому что других людей в чёрном я себе не представляла — и курит со страшной силой. «Ничего себе! Мы тут водки хлебнём слегонца, и убиваемся неделю о том, как неправы. А этот… Святой человек на святом месте! Держите меня семеро!» — подумала я, долго пребывая в недоумении. Спустя несколько лет я встретила этого человека и поняла, что он, наверное, даже не знает, с какой стороны у сигареты фильтр. Из чего я заключила, что не всё, что мы видим своими собственными глазами, есть реальность.

…Погода была фантастическая. Солнце светило приветливо. Пришлось даже куртку расстегнуть и капюшон снять. Идем по дороге, состоящей из одних поворотов, длина — 12 километров. Раньше здесь был заказник гэбэшный, по-моему. Так что лес изгадить не успели. В принципе, можно было тормозить лесовозы, но мне очень хотелось идти пешком. Как у Шмелева в «Богомолье» это описано. Идешь себе, молитву читаешь, природой любуешься, тишину слушаешь. Это лечит. Кстати, по дороге из меня вышибло все мирские мысли — о работе, семье, аспирантуре, делах каких-то левых. Удивительно, так несколько дней и не вспоминала ни о чём вообще. Очень на меня не похоже. Шла и наивно думала — впереди аскетизм, труд, пост и многочасовые молитвы. Просила у Бога поддержки, так как знала, что применительно к моим молитвам слово «многочасовой» звучит очень смешно. До слёз. Этот настрой потом мне помог — мозги бодрствовали постоянно, даже во время кратковременного сна. Это похоже на то, как будто у тебя внутри камертон, он задает определенную ноту, и уже впоследствии ты находишься в рамках определённой тональности, не сбиваясь.

12 километров показались тремя, усталости не было. Однако по прибытии нас сразу же усадили есть и отдыхать. Обломали с порога:)))) В мозгах-то: монастырь, Великий пост, — а вместо хлеба и воды после захода солнца тебе дают суп, второе и компот. (Потом я заметила, что когда попадала в монастыри в пост, то трапезы были куда круче, чем у меня дома в обычные дни. То есть там люди трудолюбивые и хозяйственные живут — всякие соленья, варенья запасают в великом разнообразии.) Сейчас меня уже ничего не удивляет. Да и в тот момент у меня отключился механизм анализа. Жила по принципу: говорят – делай. Аминь.

В четыре часа сходили на службу, где, как оказалось, позволяется сидеть в храме (вай-вай-вай, где ж ты, «Фиваида моя, в Вологодской губернии»?!). У меня организм молодой и ум суровый, поэтому ощущения были те ещё. Типа: это ж страшно себе представить — впервые села в церкви! Да ещё и в монастырской! Да это ж был мой самый тяжкий грех! (Приятно познакомиться:)))) Но я садилась не потому, что уставала, а чтоб другие чего не подумали: явилась тут, типа чудо с облака. У меня вообще установка была — по монастырю шуршать тише воды, ниже травы, глазами в пол, лицом в капюшон. Тенью скользить, с дорогой сливаться.

Моя духовная жизнь — это вообще череда зубодробительных уроков, не лишенных юмора. Допустим, всем гайки закручивают в сторону — «затянуть пояса, вдохнуть поглубже, зубы сжать», а меня — «расслабиться, выдохнуть, улыбнуться». Самое страшное переживание — это когда меня по болезни благословили есть перед Причастием. Булку! И чаем! Сладким! Запивать! Просто иначе до Причастия было не дожить. Кома радушно распахивала свои объятья. И вот для меня был больш(н)ой вопрос — а нужно ли доживать. Хорошо убедили, что нужно. Потешалась я над собой откровенно всю дорогу, иначе умом бы дёрнулась. Это ж как сложно принять, что Церковь Христова и гестапо — два разных ведомства.

Служба оказалась размеренная. Увидела обожженную икону Пресвятой Богородицы. Больно как-то… Служили где-то час сорок, но по ощущению — двадцать минут. И вообще, все эти детали, которые я описываю, они не очень чётко в памяти сохранились. Единственное яркое впечатление — молитва постоянная, почти непрерывная, вездесущая: в храме, на улице, в кельях, — везде. Её не чувствуешь, как что-то особенное, отдельное для восприятия, но точно осознаёшь, что она есть. Что называется, верните мне этот воздух!

После службы сходили на могилу блаженного инока Владимира, которого хотят прославить как святого. На территории был ещё поклонный Крест, от которого шла тропинка, по которой обычно ступает «сам отец N.», как заметила С. Великий, должно быть, человек, подумала я, раз даже следы его здесь почитают. У великого отца при встрече взгляд оказался, как на иконе. И чувствовалась в нём сострадательная любовь. В наш век подвижники грустные, даже когда улыбаются. Понятно почему. А мы, дети века сего, очень остро ощущаем в священниках любовь, боль, осуждение, ожесточение, отчуждение. Опыт у нас за плечами не самый необходимый и молитвы травмоопасные. Если сейчас в Церковь приходит человек лет восемнадцати, то это стопроцентно сломанный человек, потому что мирское «совершеннолетие» со всеми вытекающими последствиями наступило у него лет в двенадцать. Даже в доперестроечные годы, когда советский режим был, дети пиво не пили, за мат срок давали, содомский грех не пропагандировали, воспитанием подрастающего поколения худо-бедно занимались, такое в школьных туалетах творилось и не только там, что туши свет, ложись спать. Причём школы-то приличные были. Мне в 12 лет открыто на людной улице предлагали в порносъёмках участвовать… Как вспомню — вздрогну. Хотя по сути была ходячим справочником пороков. О чём же теперь можно говорить, когда все позволено, у всех на всё права есть — пей, кури, грибы жуй, за гамбургер отдавайся с детства. Если из такого ада молодой человек приходит в Церковь, то даже на уровне впечатлений у него там намешано, как у душевнобольного. Поэтому: эй, если кто тут узнал себя, бухнись на колени перед иконой Спасителя да поблагодари Его от всего сердца. Тебя выдернули из ада. Ни за что. Просто по любви.

В первый день мы спали пять минут, потому что там собралась телиться корова, и надо было идти на скотник, чтобы помочь труднице Н. принять отёл, или как там это у коров называется. В мозгах была одна мысль: вперёд! Хотя корову я видела только на картинке в учебнике английского языка с надписью «a cow» внизу. На улице было где-то —2. Ночь. Звёзды висят низко. Видно, как они срываются и падают, сгорая в атмосфере. На небе — северное сияние. Серебристо-белого цвета. Я это тоже всю жизнь помнить буду, как в детстве запомнила Кижи ночью. Это удивительно красиво. Не по-земному.

Корова оказалась «настоящим человеком», не телилась, пока мы не уехали:)

Всенощное бдение — в ночь с субботы на воскресенье. Это для меня было сердцем монастыря, его жизни. Не знаю почему, но мне было важно, что оно совершается ночью. В этом есть какая-то своя правда. Ведь в одном духовном отрывке говорится о том, что Богу угодны молитвы, творимые ночью. Я никогда не была в храме ночью, а это, оказывается, полезно для души — в том плане, что внимание не рассеивается. Где-то теплятся лампады… И все. Больше никаких движений, звуков. Приходит отец Z., и начинается исповедь. В полумраке. Исповедует батюшка с любовью и терпением. Честно говоря, когда читаешь литературу об исповеди, то там столько страхований, что постоянно внутренне ожидаешь: вот, сейчас по мозгам дадут! Наверное, не надо так много читать.

Так вот — всенощное бдение. Оно пронизывает тебя насквозь, даже когда мозги с непривычки сдают. Но с этим просто бороться — не садиться во время службы. Игумен N. в книге «Сокровенный Афон» говорит: даже когда засыпаешь, через тебя всё равно проходят токи благодати Святаго Духа. И это действительно так. После бдения ты выходишь человеком — таким, каким тебя Бог хочет видеть. Не знаю, как это объяснить. Главное — суметь сохранить в себе такое состояние подольше…

Покидали монастырь забавно. Откуда ни возьмись, появился мой отец и стал преследовать машину игумена, который, по доброте своей, согласился нас подвезти на своем микроавтобусе. Так неожиданно! Главное, что отец нас заметил и догнал, не зная, что это едем мы. Просто чудо какое-то. Так что я пересела и поехала домой с папой. Дома просто переживали, что Валя автостопом двинет неприятностям навстречу. Впоследствии мне буквально все признавались, что боялись со мной больше не увидеться, что я в монастыре осяду крепко. Типа все признаки мирского нездоровья налицо.

На выходе из монастыря я села и нацарапала на бумажке «a piece of» доморощенной философии:

ВАЖЕОЗЕРСКИЙ

Монах — ночная птица.

(Из мыслей отца Херувима)

Ночная птица

Замыкает суточный круг.

Как всегда, в одиночестве, сторонясь любимых подруг.

Принимая родство только с солнцем (как когда-то родство с луной),

Прощается с ним, ощущая себя одной

На хрупкой ладони Земли... Среди тростника-шептуна,

Над серыми скалами Севера, у дорожного полотна...

И есть только голос, молитвой к Богу звучащий —