2020-09-28
103
Несмотря на вкрапления удмуртских слов в лирику тех или иных авторов Альманаха, по-настоящему языком владеют (и стараются писать на нем различные произведения) только два автора — Анастасия Шумилова и Богдан Анфиногенов. Стихотворение первой мы уже упомянули при исследовании трансформации образа города в лирике современных поэтов, в котором заметили, что Шумилова наследует принципы этнофутуризма и разворачивает мифопоэтический сюжет о круговороте бытия и небытия.
Наиболее показательно в этом плане стихотворение «„замлагач!“ — шуоз гондыр...», в котором сюжет разворачивается через метафору еды: медведь съедает лирическую героиню, чтобы потом вырастить из помета росток — воплощение новой жизни. Так утверждается идеал вечной жизни. Впрочем, в творчестве автора постоянно встречаются знаки умирания: например, «стекло — вертикаль — нижняя вода» (в сноске автор поясняет: «согласно удмуртским традициям, по течению зачерпывали „нижнюю воду“ для омывания тела умершего»). Единственное, что можно противопоставить вездесущности небытия и разрушительной силе времени, — это искусство, выраженное, например, в стихе из одного слова (а автор утверждает, что «у всех слов — одно значение»).
Проблема мифопоэтического осмысления действительности в творчестве удмуртскоязычных авторов тесно переплетается с проблемами самоопределения и национальной идентичности: если я — удмурт, стоит ли мне писать стихотворения на удмуртском? И если да, то для чего? Как отмечает сама Шумилова, отвечая на вопросы составителей Альманаха, она предпочла деяние недеянию и решила с помощью своего творчества заполнить лакуну в современной удмуртской поэзии, а также постичь суть, логику и красоту родного языка. Функция ее поэтического слова — охранная, а смысл творчества видится автору в преодолении собственной смерти и смерти нации. В этом плане Шумилова наследует традиции удмуртских поэтов начала XX века.
вокруг меня – родная чудь,
булгары, готы.
пусты их рты, беззвучен плач.
я слышу скрежет
ножей – кому сейчас палач
язык отрежет?
однажды и ко мне придет
палач тот – время,
родной язык мой унесет
в немые земли…
и я пишу – чтобы палач
меня не тронул. [1, c. 53]
Также последние строки перекликаются с современной городской легендой о черном удмурте: считается, что, если обрусевший удмурт до 30 лет не выучит удмуртский язык, к нему придет черный удмурт и убьет его.
В своем стремлении добиться вневременного существования для удмуртского языка и удмуртского народа Шумилова последовательна и непреклонна, а потому самое страшное для нее — забвение («...видел страшный сон: / впадает Кама в Лету» [с. 51]). Что любопытно, в удмуртском варианте того же самого стихотворения речь идет скорее не о тотальном забвении, но о перерождении: из-за того, что постмодернизм изживает себя и не оправдывает ожиданий творца, все с приставкой «пост-» уходит за пределы поэтического зрения, в том числе и современные удмурты, наследники многовековых традиций, трансформировавшихся до бытовых обрядов («кышнопалан вазе кубыз куара» — на кухне льются звуки кубыза). Отдельный вопрос, к лучше ли такой исход.
сисьме постмодернизм. постудмуртъёс
кошко постпыжъёсын постКам кузя.
гниет постмодернизм. постудмурты
уходят на постладьях по постКаме. [1, с. 50]
В лирике Шумиловой в принципе уделяется много внимания речи, языку, литературе, проблемам творческого самоопределения: кроме упомянутого уже стихотворения о проблеме умирания удмуртского языка, Шумилова периодически ссылается на других поэтов (И. Бродский в «Постудмуртах», Мандельштам в «Берпуметӥез»), мифопоэтически пересказывает историю своего попадания в поэзию («Кылбурет» / «Поэзия»), иронически рассуждает о месте человека вообще.
«тани эшшо гож,
люкон тӧдьы-сьӧд,
тани шонер син,
тани одӥг зэм.
валад-а, тон — кин?»
«валай ваньзэ, бен».
«вот тебе еще черту,
черно-белое деление,
вот тебе правильный взгляд,
вот одну истину.
понял, кто ты?»
«все понял, да». [1, с 58]
Разговор — ключевая часть в поэтике Шумиловой, или ее герои со смирением признают, что других вариантов у них нет («вераськонъёс — нош ма кыле на?» разговоры — а что еще остается? [1, с. 59]), или спорят в каком-то вневременном пространстве, чья жертва была кровавей: женщины или мужчины [1, с. 61]. Слово — больше, чем сотрясаемый воздух, это оберег, произносимое при первой пробе пищи растительного происхождения, без которого даже медведь не может начать трапезу («замлагач!» — шуоз гондыр / но ньылоз монэ — ам! — мед // «замлагач!» — скажет медведь / и проглотит меня — ам! — пусть [1, с. 54]). Влияние удмуртского языка видно и в русскоязычных стихах Шумиловой, в которых лирический герой насмешливо замечает «ну вот, опять забыл, что / пишу я русском на» — в удмуртском вместо предлогов используются послелоги, на которые также переходят суффиксы принадлежности и падежа. В конце конкретно этого стихотворения «Спокойно солнце плыло...» важность удмуртского языка Шумилова также подчеркивает с помощью разрыва строфы и вынесения основной мысли в последние две строки:
другой язык, молочный,
во мне течет еще. [1, с. 52]
Интересен также тот факт, что для Шумиловой речь, слово, поэт — явление растительное; возникает перекличка с близким к удмуртскоязычным творцам пейзажно-природным кодом. Медведь, прежде чем проглотить поэта, произносит слово-оберег для пищи растительного происхождения, а к концу стихотворения поэт прорастает ростком. Ярче всего эта идея разворачивается в стихотворении «Кылбурет»: пушкам бычыраз будос кыл (внутри взошло растительное слово), со кыл весь пушйиз но будӥз (это слово росло и расцветало), вандӥ / мон вож модосэз (надрезала / зеленый стебель), кыл нош — курик, / будос ке но, сьӧсь ик со — кыл (а слово — крючок, / хоть и растение, но хищное — слово) [1, с. 69–70].
При всем этом Шумилова словно стесняется поэта в себе и не перестает иронизировать над собой и поэзией вообще: мон асме / пӧяй: «тон луид кылбурчи» (себя / обманула: «ну, теперь ты поэт») [1, с. 70], «тани, метафораед дась, / я, гожты ни возьыт чурдэ!» («вот, держи, метафора готова, / ну напиши уже свою постыдную строку!») [1, с. 72–73]. Выражением этой позиции в полной мере предстает верлибр «Куке дышетӥсь шуэ: „мон дышетӥсь“...», в котором автор говорит: когда представитель любой профессии говорит о своей принадлежности к ней, никого это не задевает — за исключением поэта.
нош куке кулбурчи шуэ: «мон — кылбурчи» —
соку ик ымныраз мыжгем потыны кутске.
соин ик кылбурчиос асьсэлы йӧскадь уж утчало.
а когда поэт говорит: «я — поэт» —
сразу же хочется ударить его по лицу.
именно поэтому поэты ищут себе нормальную работу. [1, с. 71]
Наконец, если Шумиловой слово сакрализуется и выполняет в ее произведениях охранную функцию, то в стихотворениях Богдана Анфиногенова слово скорее предстает в качестве рекламы. Своим творчеством он пропагандирует и популяризирует удмуртский язык и удмуртскую культуру, в одном из стихотворений («Udmurt революция») утверждая:
Как ни крути, что ни бурчи,
Зэм кылбурчи — со бугырчи! [1, c. 39]
То есть, «Настоящий поэт — это революционер». И дальше: «Уууууууууууууууууу / чи язык!» Причем Анфиногенов наследует не только стремление к свободе, которую «предки-отцы / хранили в созвездьях цветочной пыльцы», но и их эксперименты со структурой, например, графическое письмо Кузебая Герда:
Мониста
звонче
бьются,
всю тайну нарушая. [1, с. 39]
Но что намного важнее в его творчестве (и заметнее) — это смешение языков, удмуртского и русского. В одном из интервью поэт прокомментировал свою эстетическую задачу следующим образом: «Русско-удмуртские стихи были рассчитаны на таких, как я, обрусевших удмуртских детей – чтобы они почувствовали себя частью удмуртского народа, поняли, что удмуртское может быть современным и модным, как любая культура». [11] Работая над этой задачей, Анфиногенов ссылается на удмуртскую мифологию, упоминая Инмара (верховное божество в удмуртской мифологии), Эштерека (богатырь из удмуртского фольклора), вписывает удмуртские реалии в круг символов и реалий современности («Я пил Kumyshku. Мешая с Brandy», «Я пил Кумышку. Мешая с колой», «Polina Kubista — удмуртский Nike») или персоналий общекультурного прошлого («Vladi Vladykin — можгалась Newton», где Newton, соответственно, Исаак Ньютон, а Vladi Vladykin — Владимир Владыкин, историк-этнограф, финно-угровед и почетный гражданин Удмуртской Республики с ворохом званий и благодарностью Президента Российской Федерации).
Занимаясь продвижением удмуртской культуры и язык, автор также беспокоится и о народе. Правда, в том же репрезентативном ключе, стараясь продемонстрировать, что «мой народ еще ходит на танцы»:
Мой народ не больше миллиона,
Рыжий, как Леннон,
Узкоглазый, как Йоко Оно.
Красивый, как Селена Гомес,
Миловидный, как Джастин Бибер,
Я так не хочу, чтоб он вымер! [1, c. 46]
Анфиногенов смешивает в своих произведениях русский и удмуртский языки («Не предложат тебе пресноватый, / простоватый, но вкусный кӧмеч» [1, с. 40]), иногда добавляет английский.
Ми ваньмы кулом — game over
Кылиз на зэмос warcraft
Инмар (берпуметӥ фолловер)
Шуоз «Яратон. One love».
Мы все умрем — конец игры
Остались еще настоящие военные корабли
Инмар (последний подписчик)
Скажет «Любовь. Единственная любовь» [1, с. 44].
Но занимаясь популяризацией, поэт эстетизирует и поэтизирует удмуртский быт, считая его «великим искусством», например, в стихотворении «Ӝикъя promo»:
Считаю великим искусством
Аккуратный
удмуртский
быт!
Аккуратно уложена скатерть,
И на ней аккуратны узоры.
И подушки на старой кровати
Аккуратно лежат, словно горы.
Связки лука висят, словно косы. [1, c. 40]
Интересно также повтор строк «Я знаю, / Я вроде бы чувствую», которые, во-первых, закрывают композицию стихотворения, возвращая читателя к тому, с чего все началось, а с другой стороны, передавая мироощущение автора. Сам поэт не знал удмуртский язык с рождения, несмотря на то что является удмуртом по национальности, и выучил его уже в университете. Он был долго оторван от языка своих предков и их культуры, а потому не может до конца доверять своему восприятию.
Что стихотворениям Анфиногенова, что стихотворениям Шумиловой присущи черты заговора, что мы связываем с принадлежностью к древнему языческому народу, в культуру которого они полностью погружены. Так, например, Анфиногенов повторяет: «Ты со мною, Ӝикъя воршудэ, / Ты со мною, Уча воршудэ, / Ты со мною Пурга воршудэ!», а также «Ты со мною, Гондыр выжые, / Ты со мной, Пислэг выжые, / Ты со мной, Пегасья выжые!», как бы призывая хранителя той или иной местности (воршуд) или хранителя рода (выжые). Таким образом выполняется сакральная, магическая функция.
