Для жителей утро обычно начиналось с обсуждения местных

Ну, все же, начну по порядку.

Часть первая «Если вы чуть-чуть художник и поэт…» 

Я очень на это рассчитывала, а вернее – надеялась:                                                             

 «…Если вы чуть-чуть художник и поэт,

 Вас поймут в Одессе с полуслова!»

Итак, я - девчонка из провинциального кубанского городка, «пришвартовалась» к железнодорожному вокзалу вышеназванного города. Что и говорить, поражало все с самого начала! Во-первых, что рельсы «заканчивались» у вокзала. Станция Невинномысская, откуда я прибыла, не была конечной. Вокзал Одессы предстал передо мной, как символ

«приехали» во всех смыслах. Решив двигаться налегке, я подошла к камере хранения. Повторив манипуляции стоящего впереди меня в очереди, я заплатила 15 копеек через автомат и подала чек пожилому мужчине, важно подхватившему мой чемоданчик и ловко швырнувшего его куда-то, в дебри полок. Не знаю, что поразило меня, то ли его милицейская фуражка без кокарды надетая на манер бескозырки, то ли лаковые черные с белым штиблеты, а может его высокомерный взгляд, но я, замешкавшись, спросила:

 «Это все?»

 Чисто одесский вариант его ответа мне страшно понравился, может, потому запомнился:

. «Шоб я так жил! Ты що хочешь, щтобы за 15 копеек я ище сплясал? Извини, это будет уже дороже!»

 Да, это, несомненно, Одесса!

 Конечно, я пошла пешком, радостно впитывая новое ощущение «воплощения мечтаний». Просто шла, ни о чем не думая, по улице, ведущей от вокзала к Приморскому бульвару, как мне сказали. Это было первое знакомство с улицей Пушкинской. Это была первая Любовь,

Пронизанная музыкой счастья. На каждом квартале непременным атрибутом красовались круглые, большие часы (не знаю, как теперь,- речь о начале 70-х двадцатого века). Эту улицу я до сих пор часто вижу во сне, и, как в первый раз, радуюсь цветущим каштанам,

солнечным кружевам их теней прямо под ногами. Мелодия поющих часов «…Одесса мой город родной…» создавала легкую уверенность в сопричастности и к городу, и к неминуемой удаче, которая должна принеприменно быть!

 Я шла по Пушкинской так, словно ходила по ней всегда. На пересечении Карла Либкнехта, я так же уверенно и машинально повернула и, пройдя здание школы милиции, вошла под арку, во двор. Девчонка, катавшаяся на качелях, ответила: «Таки, да,- она имеет

сдать комнату, ну, не совсем комнату, а ее часть, зато ширмочка, отгораживающая ее половину от моей половины, просто блеск!» Так легко снять жилье в центре города, да еще и летом – это судьба.

 Карла Либкнехта, думаю, здорово бы обидело, что его имя улица имеет лишь на табличках, а одесситы говорят не иначе, как «Греческая». Греческая улица, дом 7 или 13 (?)- не помню! Ах, как бы мне хотелось побывать там теперь вместе с сыном! Что, впрочем, почти не реально; «оно ему надо?!» - с иронической грустью подумалось мне на одесский манер. Во сне я бываю там молодая, а сын совсем кроха, да уж…) Не хочу и не буду описывать в хронологической последовательности свою одесскую эпопею. Скажу лишь, что Валюша, моя 15-и летняя хозяйка, как выяснилось, прошла «крымы-рымы». Моя «половина» залы представляла собой угол за старенькой обшарпанной ширмой. Благо еще

Что сон у меня был крепок, и о любовных похождениях, вернее, извращениях или, возможно, хобби, Валюши, я узнала не сразу. Как то, проснувшись ночью хлебнуть воды после соленой рыбы на ужин, не разобравшись, что происходит, я схватила веник и стала «защищать»

Бедную девочку, подвергшуюся «нападению» толстопузых злодеев. Утром мне велено было съехать, чтобы не мешать «нормальному бизнесу», своим идиотским, к тому же, активным, мировоззрением.

Ха-ха три раза!

Со всеми ребятами, живущими в этом дворе, я в силу своей коммуникабельности, нормально общалась на дружеской ноте. Веселый нрав, и то, что одесский шутливо-ернический стиль освоила сразу и вполне, укрепил меня в почетном звании «свой парень».

Выйдя от Вали в тот злополучный день после своего «подвига» (это ж надо разогнать клиентов бедной малышки!), смеясь над собой, я чуть не плакала. Все и без того складывалось из рук вон! В Институт Океанологии не прошла, разве что пойти рисовать (была такая возможность - экспериментальные курсы театральных художников-

декораторов), но там о стипендии не могло быть и речи. Короче, сплошь проблемы! Надо что-то решать, надо где-то жить. Молодость знает свое, наипростейшее, решение проблем – не обращать на них внимание!

 «Почти домом» мне был пляж Лонжерон, - о, там я едва не ночевала! Располагался он, как мне казалось, не далеко от пересечений Греческой и Пушкинской, где я жила; если идти через парк имени Шевченко, - рукой подать. Время, проведенное на пляже, не прошло даром. Африканские студенты обращались ко мне как к соотечественнице. «Негрой» ни «негрой», а мулаткой я точно выглядела! К тому же, море здорово отвлекало от множества проблем, тающих на солнышке как эскимо за 11 копеек. Не смотря ни на что, я чувствовала Одессу своим городом. Много рисовала!

 Одесский дворик Греческой 7 (все-таки, 7!), как и большинство одесских двориков, представлял собой «интернационал»: молдаванка Анеля, жидовка Бэтя, еврей Вовэ, украинец Вовочка-голубые глазки, болгарин (почему-то Ефремов) Володя, шляхтич, как он представлялся, Мстислав Анцыбор и т.д. и т. п.

Нескучный, чисто одесский вариант!

Каменная кладка домов, мощеный дворик, черные и парадные переходы; крыши, смыкающиеся и позволяющие пройти по ним почти весь район. (Я ходила! – классно!)

     

Строгость камня и пестрота, внесенная людьми, создают особый колорит. «Колодезный квадрат двора», как поется в песне – подходящее описание. По центру рос большущий, стройный тополь, одинаково равнодушный ко всем жителям дворика, он смотрел вверх, возможно, мня себя мачтой. Живописные веревки с бельем, протянутые на разных уровнях, со всех окон, вполне могли сойти за паруса. Алого, к моему вящему сожалению,

Я не усматривала.

Для жителей утро обычно начиналось с обсуждения местных,

«горяченьких» новостей, типа:

-«А шо там слышно за ту балэрыну, шо у Вальки жила?»

- «Как, ви не знаете?! Эта пацанка устроила, таки, Вальке скандал!»

-«Давно пора…» и т.д., и т.п.

Так что об этом событии знали без исключения все уже к девяти часам утра. Чуть позже, позавтракав, под тополем собирались любители от 16-и до 96-и лет, чтобы «забить козла». Их интересы были «выше» местных:

«Эта Амэрика, що творат, а?!»

«А Южная Родэзия?!»

«И тока свободный город Адэсса – надежьда мира… а оно нам надо?!?»

 Мои ровесники, те, что доминошному азарту, предпочитали что-нибудь посовременнее, «тусовались» у ворот, решая, чем и где развлечься, при моем приближении, затихли, но высмеивать, во всяком случае в глаза, не решились. Напротив, когда я, стрелой пролетев сквозь пересуды соседок, остановилась отдышаться, стали советовать мне, как быть, куда идти, что делать. Вошли в азарт! Беззлобно «ржали» над своими вариантами и моими комментариями оных. Посовещавшись, решили остановиться на предложении Славика: пойти к девчонкам–стюардессам, живущим у них на квартире, и собирающихся в рейс не сегодня-завтра. Высокая, темноволосая, Татьяна Войцеховская ходила на корабле «Тарас Шевченко», а курносая, круглолицая блондинка Ирочка - на «Нахимове». Девочки мне нравились, я им тоже, так что, жилищный вопрос решился легко. Свой небольшой чемоданчик с пожитками, да ворох накупленных книг, я перенесла из квартиры №13 в квартиру №22, полуподвальные «хоромы» которой представляли собой, два «владения».

Первое, из оных, где Славик жил с мамой, состоял из двух отдельных комнат, связанных третьей, общей комнатой на манер гостиной. Второе – «коммерческий вариант», с отдельным входом из общего, для всех жильцов, коридора, был еще одной комнатушкой, похожей на кубрик. Поселив меня там, Слава, а это было в его натуре, сделал две выгоды: во-первых - по графику надо было убирать общий коридор, а девочки почти все время отсутствовали, и, значит, эта обязанность вменялась мне; во-вторых – надеясь на взаимность Татьяны, он решил приударить за мной, чтобы вызвать ее ревность. И если с графиком все получалось как надо, то второй вариант не сработал. У Татьяны, имелся 30-и летний «старик», ходивший старпомом на одном с ней корабле, и Славу она в упор не видела.

 Но оказывая мне знаки внимания, Слава увлекся, более, чем предполагал сам,