Главные представители французского и английского Просвещения

Из французских просветителей на развитие исторической науки наибольшее влияние помимо Вольтера оказал Монтескье. Перу Ш. Монтескье (1689-1755 гг.) принадлежит «Рассуждение о причинах величия и упадка римлян» (1734 г.), «О духе законов» (1748 г.) и ряд других произведений. Монтескье проповедовал идеи политической свободы и объявлял, что рабство противоречит человеческой природе. Он высоко ценил английский конституционализм и противопоставлял произволу феодальных властителей принцип разделения законодательной, исполнительной и судебной власти. Развивая характерные для просветительской историографии мысли о зависимости историче­ских событий от господствующих в обществе нравов и идей, Монтескье выдвинул интересные соображения о причинах величия Рима. Они заключались в господствующих в период подъема Рима гражданских добродетелях, готовности жертвовать личными интересами для общества, в присущем римлянам патриотизме. Утрата этих качеств и лежит в основе упадка Рима.

Чрезвычайно ценным и плодотворным явилось то, что Мон­тескье не ограничился установлением изменений в идеологии и нравах, которые привели к печальным для Рима последствиям. Он попытался объяснить самые причины изменений в идеологии и нравах римского общества. При этом обращалось внимание на то, что военные успехи римлян, и в частности их победа над Карфагеном, были связаны с наличием крепкого и много­численного сословия мелких земельных собственников, а раз­витие земельного неравенства оказалось одной из причин порчи нравов и деградации римлян. В том, что эти соображения не случайны для Монтескье, мы убедимся, напомнив его фразу: «...интерес является величайшим монархом в мире». Очевидно, под интересом понималась прежде всего экономическая заинте­ресованность.

И все же необходимо констатировать, что в поисках законов, определяющих исторические судьбы народов и их политическую жизнь, Монтескье, как правило, не доходил до социально-эконо­мических условий. Обычно он вовсе отказывался от поиска ма­териальных условий, определявших нравы и дух законов. А если обращался к таким поискам, обнаруживал их вслед за Боденом в природной среде обитания общества и прежде всего в климате. В зависимости от климата характер народов и их нравы суще­ственно варьируются. Законы, издаваемые государством, также должны исходить из специфических особенностей географической среды, климата. Умеренный климат порождает крепких и муже­ственных людей, жаркий — робких и малодушных. В климате чрезвычайно жарком тело совершенно лишается силы, лень ста­новится счастьем, и рабство кажется более легким, чем усилия разума, необходимые, чтобы управлять самим собой.

Климатом Монтескье объясняет не только рабство, но и при­нужденное положение женщины и многоженство в одних странах, единобрачие — в других. Слишком жаркий, как и слишком холодный климат, обусловливает появление деспотизма и неог­раниченной государственной власти. Умеренный климат обуслов­ливает политическую свободу, ограниченную государственную власть и республиканский строй. Власть климата, считал Мон­тескье, сильнее всех властей. Вместе с тем он отмечал, что различие государственных форм зависело также от размеров территории, плодородия почвы и т. д.

Монтескье сильно преувеличивал роль климата: государства, расположенные в одной и той же климатической зоне, имели различные политические устройства, а государства, расположен­ные в разных климатических зонах, не обязательно различались по основам политического строя. Да и дифференциация людских характеров не укладывалась в рубрики климатических зон. Выступая с критикой Монтескье, Вольтер отмечал, что во всех уголках земного шара, где живут люди, они могут развивать свои умственные способности, а в умеренном климате у людей нет преимуществ, по сравнению с другими климатическими зо­нами. А самое убедительное возражение Вольтера против уче­ния Монтескье об определяющей роли климата заключается в том, что географическая среда не меняется, а общественный и политический строй меняется. Как же величиной постоянной можно объяснять изменение переменных величин?

Противником теории климата выступил и К. Гельвеций. Он считал, что эта теория освящает и оправдывает зло, объявляет его закономерным и необходимым. Монтескье следовало, по мнению Гельвеция, определить правильные и разумные принципы будущего строя, вместо того чтобы объяснять неразумные прин­ципы прошлого. Таким образом, в выступлении Гельвеция радикальные рационалистические идеи просветительства проти­востояли поискам закономерности общественной жизни, харак­терным для того же просветительства. Так, в полемике Гельве­ция и Монтескье проявилось противоречие, которое было присуще идеологии, и в частности историографии, Просвещения.

На взглядах Вольтера (1694-1778 гг.) мы уже неоднократно останавливались, когда характеризовали историографию Просве­щения в целом. Добавим, что в огромном литературном наслед­стве Вольтера (Полное собрание его сочинений, изданное в 1877-1885 гг., насчитывает 52 тома, а неполное собрание писем — 107 томов) исторические произведения занимают весьма почетное место. Вместе с другими к ним относятся: «История Карла XII» (1731 г.), «Век Людовика XIV» (1751 г.), «История Российской империи при Петре Великом» (1759 г.). Над «Опытом о духе и нравах народов» Вольтер начал работать в середине 1740-х годов и с этого времени издавал его частями. В 1768 г. опубли­ковал «Философию истории», которая явилась введением к «Опы­ту». Окончательный же вариант «Опыта» вышел в 1769 г.

Историей Петра Великого Вольтер заинтересовался еще в начале 1730-х годов, когда писал своего «Карла XII». И мысль о написании истории Петра с тех пор не покидала его. В 1737 г. он сообщает, что ему хочется дать сокращенный пересказ не только «великих деяний Карла», но и «плодотворных дел Петра», ознакомить читателей с тем, «что сделал царь для блага чело­вечества». Для осуществления этого замысла необходимы были документальные материалы. В 1740-е годы Вольтер хлопотал о присылке таких материалов из России. Но канцлер Бестужев-Рюмин был против написания Вольтером задуманной им книги. Пересылка материалов стала осуществляться лишь во второй половине 1750-х годов, когда по ходатайству влиятельного вель­можи И. И. Шувалова Елизавета Петровна официально пору­чила Вольтеру написать книгу о своем отце. В 1759 г. «Исто­рия Российской империи при Петре Великом» была напечатана, а в 1760 г.— попала в руки русских читателей.

В связанном с работой над книгой письме к И. И. Шувалову Вольтер писал о том, что «теперь хотят знать, как росла нация, каково было народонаселение в начале эпохи, о которой идет речь, и в настоящее время», какова была торговля изучаемой нации, «какие искусства возникли в самой стране и какие были заимствованы ею извне и затем усовершенствованы, каковы были приблизительно государственные доходы в прошлом и на­стоящем, как возникли и развились морские силы; каково было численное соотношение между дворянством и духовенством и мо­нахами и между ними и земледельцами и т. д.». Как видим, Вольтер задумал написать не биографию царя, а культурную историю народа. Недаром книга получила наименование «Исто­рия Российской империи при Петре Великом», а не «Петр Ве­ликий».

Но решить поставленную перед собой задачу Вольтер не смог. У него было недостаточно знаний по истории русской культуры. Да и твердо усвоенная им концепция петровских реформ не вязалась с планом создания истории страны. Еще в «Карле XII» Вольтер утверждал, что ко времени Петра Ве­ликого Россия была менее цивилизована, чем Мексика в момент открытия ее европейцами. Один человек (Петр I) изменил строй самого большого государства. И через 28 лет, когда писалась «История Российской империи», Вольтер оставался при убежде­нии, что царь один преобразовал страну, превратив свой народ в «настоящих людей».

В примечаниях на книгу Вольтера М. В. Ломоносов отметил немало фактических ошибок в изображении допетровской Руси, как бы сотканной из одних недостатков. В этом не следует усматривать нарочитое стремление Вольтера унизить Россию. Главную роль играла тенденция изобразить Петра Великого творцом всего лучшего, что было в стране. Петр Великий и для других просветителей был образцом монарха-реформатора. При­зывая установить новый, справедливый и разумный строй, просветители неоднократно ставили государям в пример Петра. Так, Мабли советовал герцогу Пармскому, для которого написал «Трактат об изучении истории», подобно Петру Великому, стре­миться к созданию «новой нации». И для Вольтера царствование Петра было важно прежде всего как назидание государям, которые согласились бы стать проводниками проповедуемой им разумной политики. Таким образом, с одной стороны, Вольтер стремится отказаться от традиционной истории государей и пе­рейти к истории цивилизаций, а с другой стороны, ему нужно показать именно великие дела образцового государя. В своих исторических трудах он выдвигает на авансцену не народ и его культуру, а государя и его роль в изменении культуры.

Заказчики «Истории Российской империи» упрекали Вольтера за недостаточно возвышенный стиль при описании царской особы. Французский просветитель отвечал, что у хорошего писателя не должно появляться подобных выражений: «Его священное императорское величество соизволил принять лекарство». Пре­возносить через край всегда опасно, а прятать факты историку нельзя; исказив один факт, подорвешь значение остальных. От­стаивая свой стиль и свою подачу материала, Вольтер так же, как оплачивавшие его труд мехами и медалями сановные за­казчики, оценивал Петра Великого как единоличного творца новой России. Он декларировал, что в результате реформ Петра процветали искусства и знания и даже «народилась новая на­ция». А ответа на основной вопрос, каковы были предпосылки петровских реформ, каковы были исторические условия народ­ной жизни, их вызвавшие, почему реформы были проведены именно так, а не иначе, Вольтер не дал.

К числу «просвещенных монархов» Вольтер относил наряду с Фридрихом II и Екатерину II, которую называл своей истин­ной героиней. Но жизнь доказала иллюзорность этих надежд. Так возник вопрос, что делать, если не найдется монарха, устанавливающего разумный и гуманный принцип правления? «Следует думать,— отвечал он в «Философском словаре», — что все государства, которые не испытают этот принцип, испытают революцию». В. П. Волгин справедливо считает это высказыва­ние свидетельством отхода умудренного опытом Вольтера от политических иллюзий. Исследователь обратил внимание, что эволюция политических взглядов великого просветителя отрази­лась и на эволюции его исторических воззрений. По мере того как надежды Вольтера на «просвещенных монархов» осла­бевали, всемогущество выдающегося политического деятеля в истории тоже переставало играть прежнюю роль, и свобода воли все больше уступала в его исторических воззрениях детер­минизму. Именно к позднему периоду творчества Вольтера относятся приведенные выше слова о невозможности беспричин­ных действий и сопоставление исторической деятельности людей с законом тяготения. «Каждое событие в настоящем рождается из прошлого и является отцом будущего».

В области исторической науки Вольтер несомненно проклады­вал новые пути. Это заметил еще А. С. Пушкин: «Если первен­ство чего-нибудь да стоит, то вспомните, что Вольтер первый пошел по новой дороге и внес светильник философии в темные архивы истории». Учитывая развитие Вольтером критики исто­рических источников, его методы отбора исторических фактов, постановку задач написания истории культуры, понимание все­мирной истории не как истории избранных народов и «всемирных монархий», мы вполне согласимся с А. С. Пушкиным.

Все жанры хороши, кроме скучного, говорил Вольтер, и ему «скучный жанр» никак не был присущ. Его идейный противник Жан-Жак Руссо говорил о своем желании «научиться писать изящно и стараться подражать прекрасному слогу этого автора». Вольтер в яркой и увлекательной форме выступал не только в качестве беллетриста, но и историка в той отрасли литературы, где «люди привыкли», по словам Кондорсэ, «видеть скуку, неразлучную с исторической верностью».

Одним из последователей Вольтера и Монтескье был англий­ский историк Эдуард Гиббон (1737-1794 гг.). Его перу при­надлежит семитомная «История упадка и разрушения Римской империи», охватывающая обширный период от II в. н. э., когда владычество Рима охватывало «лучшую часть земного шара и самую цивилизованную часть человеческого рода», и до 1453 г., когда турки взяли Константинополь и положили конец сущест­вованию Византийского государства — наследника Римской им­перии

Э. Гиббон не ограничивается рассказом о смене правителей, войнах, которые они вели, о внутренних потрясениях и законо­дательстве. В соответствии с программой исторических иссле­дований, намеченной Вольтером, он повествует о нравах римлян, идеях, которые их одушевляли на протяжении разных этапов более чем тысячелетней истории, о военной системе и положении финансов, обычаях и праве, торговле и земледелии, философии и религии. Анализируя подъем и падение государств, автор интересуется не только военными победами и поражениями, но и «внутренними тайными причинами благоденствия и нищеты, которые втихомолку уничтожают или без шума расшатывают существование или благосостояние общества».

Уже в период «всеобщего благосостояния» во II в. Гиббон обнаруживает «зачатки упадка и разложения». В продолжитель­ном состоянии мира, при котором испарялся воинственный дух и угасал «дух гения», усматривался действовавший постепенно «тайный яд». Так было с римлянами. А у жителей европейских владений Рима, по-прежнему отличавшихся личным мужеством, исчезало «общественное мужество», которое питается «любовью к независимости» и чувством «национальной чести», «общей опасности» и привычкой повелевать. Привычка же к рабскому подчинению не позволяет достигнуть настоящего величия. Для величия народа нужна свобода.

Суммируя причины постепенного упадка Рима — Византии, Гиббон показывает коварную политику цезарей и бесчинства военного деспотизма, возникновение и введение христианства и деятельность сект, основание Константинополя и раздробление монархии. Он останавливается, конечно, на вторжение варваров, на арабских завоеваниях и на окончательных ударах турок. Но даже говоря о вражеских нашествиях и завоеваниях, он старается выяснить особенности нравов, обычаев, мнений и идей, господствующих у воюющих сторон, чтобы вскрыть внутренние причины побед и поражений. Несмотря на то, что Гиббон не смог определить социально-экономических условий хода истори­ческого развития, мы не можем не воздать должное глубине его анализа. Гиббон, в отличие от своих предшественников, основывался на изучении народных обычаев, а не объяснял военные успехи или поражения искусством великих личностей.

Мы уже останавливались на объяснениях причин падения Византии. В XVI в. вместо благочестивого утверждения о ка­рах божиих за прегрешения жителей Восточноримской империи выдвигались на первый план неразумные политические меры правителей Византии, их неумение опереться на «воинников», а также мудрость турецких правителей и другие причины, в общем сводившиеся к политике правителей и высшей знати. Гиббон пошел гораздо дальше историков и писателей XVI-XVII вв., претворив в большом конкретно-историческом труде идеи эпохи Просвещения. В полном соответствии с вольтерианскими взглядами на религию Гиббон связывал упадок Рима и Византии и с враждебным отношением христианства к куль­туре и просвещению, и с тем, что смирение, проповедуемое христианством, убивало те гражданские чувства, которые не­когда способствовали созданию могущественного древнеримского государства.

Ни в одной стране в XVIII в. просветители не клеймили столь решительно феодальные социальные порядки и феодально-рели­гиозную идеологию, как во Франции. Нигде просветительская историография не относилась столь отрицательно к «противоестественному и неразумному» средневековью. И не удивительно: ведь именно во Франции в эту пору наиболее обострились про­тиворечия феодальной системы общественных отношений, именно Франция ближе других стран подошла к своей буржуазной ре­волюции.

В Англии в XVIII в. социальные противоречия не были столь заострены, а существующие порядки не представлялись просветителям столь неразумными и противоестественными. Поэ­тому идея отрицания в Англии и в применении к английской истории не выступала так резко, как во Франции.

В этом мы легко убедимся, обратившись к «Истории Англии от вторжения Юлия Цезаря до революции 1688 г.» Давида Юма. Юм (1711-1776 гг.) больше знаменит своими философскими сочинениями. Однако в историографии, и в частности в русской, он оставил свой след. Удовлетворенный политическими свободами и конституционным строем Англии своего времени и отрицательно относившийся к английской революции, Юм решительно выступал против радикализма в политике и в истории. Основным законом, управляющим человеческой жизнью, являлась, по Юму, привыч­ка. Только привычки образуют наши нравы, а нравы образуют общественную жизнь и общественное устройство. Чтобы изме­нить это устройство, нужно изменить нравы и привычки. Но при­вычки устанавливаются постепенно и только постепенно они могут быть изменены. Кто не понимает природы привычки, кто не принимает в расчет этой силы, тот не способен понимать историю. Каждое «внезапное просвещение», каждая внезапная перемена в государстве — есть нечто противоестественное.

Вследствие того, что критицизм у Юма и других английских историков-просветителей не проявлялся столь отчетливо, как у Вольтера, противоречие между идеей отрицания многовекового прошлого и идеей закономерности истории не выступало у них так резко, как у французов.

Базируя свои исторические представления на тезисе о по­степенности, Юм отрицал возможность внезапного и единовре­менного перехода от безгосударственного к государственному состоянию и пересмотрел тезис об общественном договоре. Власть верховного главы сначала могла проявляться только по отдель­ным частным поводам. Люди стали замечать полезность этих проявлений. Так, постепенно родилось основанное на привычке сочувствие народа власти. В вопросе о происхождении госу­дарства Юм высказывал здравые мысли, отказываясь от тезиса об одноактном и внезапно заключаемом общественном дого­воре.

В соответствии с идеями французских просветителей Юм усматривал причины исторических событий в мнениях, нравах, обычаях. Но убежденный, что эти факторы изменяются посте­пенно и медленно, Юм дал в восьмитомной «Истории Англии» лишь четыре экскурса о нравах, государственном строе и зако­нах в различные времена. Влиянию торговли и географическому положению страны он вовсе не придавал значения. В поисках причин исторических событий Юм вернулся к психологическим характеристикам и индивидуальным целям правителей. Для него история индивидуалистична. Она распадается на единичные дей­ствия единичных героев. Причины происходивших событий Юм ищет в личной психологии, характере, талантах и ошибках пра­вителей, в целях, которые они перед собой ставят и осуществля­ют. Таким образом, в метологическом отношении Юм-историк делает шаг назад от Вольтера и просветителей к гуманистам.

Нельзя забывать, что в соответствии с духом эпохи Просве­щения Юм выступал против суеверий и религиозного фанатизма и разоблачал басни о чудесах. Вольтер высоко ценил за это труды английского философа и историка. Но борьбу с религи­озным фанатизмом Юм порой направлял и против революции. По его мнению, смута, называемая английской революцией, была вызвана «богословской ненавистью», религиозным фанатизмом, лицемерием и глупостью.

Характеризуя успехи исторической мысли XVIII в., мы не должны проходить мимо выдвинутых тогда идей экономического прогресса. О том, что одним из крупнейших теоретиков, дока­зывавших прогрессивность общественного развития был Тюрго, мы уже знаем. Сейчас обратимся к мысли этого выдающегося экономиста-физиократа об экономическом прогрессе и его зна­чении в жизни общества. Развивая тезисы, выдвинутые еще в античную эпоху, Тюрго говорил о следующих ступенях хозяйственной деятельности человека: сначала собирание про­извольно произрастающих плодов и охота; затем приручение быков, баранов, лошадей, лам и установление скотоводства; и наконец, переход к земледелию. На пастушеско-скотоводческой стадии люди стали более богатыми, чем на охотничьей, стали проникаться «духом собственности». На этой стадии побежден­ные в войнах «подвергались участи животных и становились рабами». На земледельческой стадии излишний сверх необхо­димого для пропитания самих земледельцев продукт позволил выделиться горожанам, торговцам, ученым. Развилось разделе­ние профессий и неравенство между людьми. «Зарождается более глубокое изучение идеи государства».

В вышедшем первым изданием в 1776 г. «Исследовании о природе и причинах богатства народов» Адам Смит писал: «Величайший прогресс в развитии производительной силы труда и значительная доля искусства, умения и сообразительности, с какими он направляется и прилагается, явились, по-видимому, следствием разделения труда». Если Тюрго усматривал про­гресс лишь в смене занятий людей и лишь на ранних ступенях истории человечества, то Смит пошел значительно дальше и об­наружил такие черты экономического прогресса, которые харак­терны для развития человеческого общества и в новейшее время. В понимании экономического прогресса это было крупнейшим достижением XVIII в.