double arrow

Второе Всероссийское петрографическое совещание 4 страница

Мы с Зинаидой Николаевной убедили Иру оставить эту специальность и перейти на заочное отделение Томского Университета, окончив которое она могла стать полноправным геологом. Этот переход не стал ошибочным. Томичи Иру хвалили. Училась она очень даже неплохо, и специальные предметы сдавала чаще на 5, чем на 4. Конечно, учиться ей было легче, чем другим заочникам, поскольку она имела возможность регулярно посещать у нас нужные лекции, консультироваться по любым вопросам у наших преподавателей. У нее был неограниченный доступ к микроскопу. Но ведь надо иметь желание пользоваться всеми этими преимуществами. Поверьте, оно у нее было.

Еще через год я предложил ей перейти из группы лаборантов, обслуживавших учебный процесс, в состав научно-исследовательской хоздоговорной темы. Конечно, это было хорошо для нее, поскольку еще больше приближало к реальной петрографии. Я выделил для нее стол в своем кабинете. Ира, тем не менее, не сразу согласилась на переход, понимая женским чутьем, что совместная работа может в чем-то осложнить наши отношения. С этого времени мы стали видеться почти ежедневно. Нередко мы задерживались: когда я был занят с вечерниками, Ира никогда и никуда не спешила, охотно скрашивая мое одиночество. Кавалеров у нее почему-то не было, хотя была она более чем симпатична, и многие студенты обращали на нее внимание. Я чувствовал, что меня все больше влечет к этой девушке, хотя я и считал это весьма противоестественным, поскольку был на 25 лет старше. Меня смущала именно огромная разница в возрасте, а вовсе не то, что я был женат, поскольку наши семейные отношения давно уже потеряли право называться таковыми. Но не мог же я ухаживать за девушкой, которая была моложе моего сына! И в то же время я чувствовал, что она нужна мне: я хотел видеть ее каждый день, ощущать ее присутствие, говорить с ней. Мне стало как-то необходимо, чтобы она всегда была где-то рядом, поблизости.

Я думал, что лучшим вариантом было бы, если б она вышла замуж за кого-нибудь из своих сверстников, но осталась работать у нас. А я был бы ей кем-то вроде отца, или, хотя бы, вроде доброго и заботливого дядюшки. Ничего, однако, из этих планов у меня не вышло. А может, если уж быть честным перед самим собой, я не очень-то и старался «сосватать» ее за кого-либо. Мне все больше нравилось, что и ей мое общество было, вроде бы, желанным…

Время шло. Ира окончила университет, защитив дипломную работу о проявлениях динамометаморфизма в зоне Большого таймырского разлома, и перешла из лаборантов в младшие научные сотрудники темы. Каждое лето мы выезжали с ней в поле. И что удивительно – несмотря на двусмысленность сложившейся ситуации, никаких сплетен о ней на кафедре не ходило, никакого злословия не было. Грязь к ней вообще не липла. Если кого-то и осуждали, то явно меня, за то, что я морочу голову хорошей девушке, лишая ее возможности строить нормально свою будущую жизнь, заводить свою семью… Я, конечно же, понимал прекрасно, что так продолжаться не может, но как с ней расстаться? Ситуация становилась все более неразрешимой, безвыходной. А мы становились все более неразлучными.

Хорошо помню двухнедельную поездку в Туву. Там в горах Шапшальского хребта пятеро моих студентов проходили производственную практику. Я отправился в этот отряд, а Ира, как это стало привычным для всех, сопровождала меня. Я крайне плохо переношу высокогорье, и когда мы поднялись за 2500 метров, сердце сразу вспомнило обо всех своих болезнях. От нехватки кислорода я не мог двинуться дальше и опустился на травяной ковер альпийского луга. Сопровождавший нас геолог остановил караван, быстро и без суеты развел костер, уложил меня поудобнее на спину, подняв голову повыше. А потом Ира отпаивала меня чаем и тихонько шептала в ухо: «Ты только не умирай, все будет хорошо, я тебе еще девочку рожу – только не умирай!».

Я не умер, хотя было отчего: она, пожалуй, впервые говорила мне «Ты»… Я одолел этот сердечный приступ. Когда наступила ночная прохлада, и взошла полная луна, осветив горы, мы продолжили путь, добравшись до Мишиного отряда глубокой ночью. Я провел там несколько дней. Повидал своих ребят, проверил их дневники, и обсудил все проблемы. Когда я окончательно поправился, Миша отпустил нас на базу партии одних, без сопровождения, поскольку август был на исходе, вот-вот мог выпасть снег, а дел у него в отряде оставалось немало, и каждый человек был на счету. Мне тоже надо было торопиться – до начала учебного года оставалась всего неделя.

Мы шли с Ирой вниз по красивой долине горной речки, где альпийские луга сменялись пятнистым мелколесьем. Золотые березы, огненные осины, прогалины фиолетовой голубики, и надо всем этим – лазоревое небо и острые заснеженные вершины гор. А рядом со мной шла эта странная и такая дорогая мне девушка, сказавшая совсем недавно такие слова. А, может, ничего она и не говорила, а все это просто почудилось мне в том полубредовом состоянии? Я и сейчас этого не знаю.

Помню юрты у реки, стада пушистых ангорских коз на каменистых кручах и странных хрюкающих животных – яков, которых тувинцы называют сарлыками. Рога и морды у них коровьи, хвосты и гривы – лошадиные. Туловище скорее бычье, но по бокам висит длинная шерсть до самой земли. Говорят, что молоко у них густое и сладкое, жирнее сливок. Тувинцы держат также стада лошадей и разводят на мясо небольших коров, почти не дающих молока. Странная страна: наверху на горных лугах пасутся северные олени, а по песчаным днищам межгорных долин бродят верблюды…

В пути нас настиг яростный, но, к счастью, не очень продолжительный ливень. Опять засияло солнце, и на взгорке над рекой мы увидели… грузовик. Трехосный ЗИЛ. Людей не было, груза – тоже. Я сумел открыть кабину, мы забрались туда, одевшись и укутавшись в то, что осталось в рюкзаках сухим, а все остальное развесили вокруг для просушки. Вскоре мы увидели спускавшийся с гор странный караван: десяток лошадей, на которых ехали верхом тувинцы, преимущественно – дети. Они явно двигались к той машине, в которой отогревались мы. Пришлось нам срочно выбираться из кабины и натягивать свою не вполне еще просохшую одежду. Караван остановился рядом. Оказалось, что это завуч районной школы-интерната, который вместе с шофером отправился на этой машине собирать по кочевьям детей для доставки их в школу к началу учебного года. Они пообещали подбросить нас до базы экспедиции. Родители ребятишек вернулись на лошадях в горы, а мы покатили по еле заметной колее вниз.

К вечеру пошел снег, становившийся все гуще. Ребята были без курточек и свитеров, в одних рубашонках. Кузов у машины был открытым, и холод пробирал «до печенок». Мы с Ирой мерзли сами, но пытались, как могли, отогреть эту малышню, укутывая ребят в наши плащи и куртки. Вскоре снег укрыл всю землю, и я совершенно не понимал, как шофер находит дорогу в сплошной белой пелене, да еще ночью. Видимо, он хорошо знал эти места. В предрассветной мгле он остановился около какой-то площадки, граничившей с грядой сосен, и сказал, что тут, под небольшим скальным уступом, находится нужная нам база геологов. Полные сомнений мы двинулись в указанном направлении, а машина тут же укатила дальше, исчезнув за снежной завесой. Сомнения оказались, однако, напрасными: пройдя меньше ста метров, мы увидели домики, огоньки в окнах и искры, вылетавшие из печных труб. Вскоре мы уже сидели за столом, согреваясь, кто чаем, а кто и водкой. И думали оба о том, когда и в каком состоянии доберутся до тепла ребята-школьники, с которыми нас свела ненадолго судьба.

Через два года после тувинской эпопеи, я уехал в Сыктывкар. А вскоре сюда приехала и Ира. Она прилетела самолетом поздно вечером в день геолога – в первое воскресение апреля 1985 года, и с тех пор «День геолога» это для меня всегда и день начала нашей совместной жизни, которая длится уже более двадцати лет. Было за это время всякое: жизнь наша шла «с переменным успехом» – то лучше, то хуже. Но свое главное обещание она выполнила – родила мне девочку.

Спустя несколько лет после рождения дочери, Ира своей неистовой решимостью не позволила мне умереть в ситуации, когда это было почти неизбежным. Более того, – она не позволила мне даже стать калекой, вернув меня, вопреки всем медицинским прогнозам, к жизни и работе. Я расскажу об этом позже, когда подойдет время. Сколько все это будет продолжаться?.. В мои-то годы… Не знаю. Только очень уж хотелось бы верить, что и ей хорошо, когда я рядом.


ДИССЕРТАЦИОННЫЙ СОВЕТ ПОЛАГАЕТ,

А ВАК, КАК И БОГ, РАСПОЛАГАЕТ

Первые месяцы после защиты я переживал состояние острейшей эйфории: все мое существо было переполнено ощущением уверенности в себе, в своих силах, а главное – в своем будущем! А как же иначе, если я в ходе острой и напряженной дискуссии смог отстоять свою позицию перед таким квалифицированным и авторитетным советом. Но с самого начала события стали развиваться не лучшим образом. Уже через несколько месяцев после защиты были введены новые правила, касающиеся процедуры защиты, особенностей послезащитной экспертизы работ, и даже оформления диссертаций. Все это в совокупности было названо реформой ВАКа, причем, пожалуй, самой кардинальной за всю историю этого ведомства. Цель, как всегда, была благая – ужесточение требований ради повышения качества диссертации и, соответственно, научного уровня новых докторов и кандидатов. Отныне степень доктора могла присуждаться только за работы, открывавшие (ни много, ни мало!) новое направление в науке. Если учесть, что в год в каждой науке защищается не один десяток докторских, то, естественно, встает вопрос, сколько же возможно таких новых направлений? Было, правда, в этом пункте нового положения, одно "послабление" – можно было стать доктором и за "решение крупной народно-хозяйственной проблемы". Но чтобы попасть под действие этого дополнения, надо было обзавестись документом, подтверждающим солидный экономический эффект (в рублевом выражении) от внедрения твоих разработок в практику. Поскольку от ранее защищенных работ не требовалось соответствия таким условиям, предлагалось подходить к их постзащитной экспертизе с повышенной строгостью. Соответственно главной личностью, оценивающей уровень диссертации, становился не официальный оппонент, с которым ты "состязался" в открытой публичной дискуссии, а анонимный рецензент, назначаемый экспертным советом ВАКа, в просторечьи именуемый "черным оппонентом". По той же причине, главным органом, фактически определявшим судьбу диссертанта и его работы, становился не диссертационный совет, а экспертный совет ВАКа, не имевший возможности знакомиться с диссертацией столь обстоятельно и всесторонне, как это происходит в процессе нормальной защиты.

Почти год ушел на перетряхивание советов всех уровней, изменение состава всех органов ВАКа. Затем, неизбежно возросли сроки рассмотрения диссертаций "черными оппонентами", поскольку резко повышалась их ответственность: не дай Бог, пройдет слабая работа! Новая метла, как известно, метет чисто, а потому на первых порах эксперты ВАКа браковали до 70-80% уже защищенных диссертаций. Три года я не имел вестей о своей судьбе, и вот осенью 1977 я получил, наконец, вызов на заседание экспертного совета, к которому было приложено два отрицательных отзыва экспертов-рецензентов, подписи которых, как это и было положено, отсутствовали. То есть отзывы были анонимными. Мне предлагалось ознакомиться с ними и подготовить ответы на замечания. Один из отзывов был таким, что отвечать на него было весьма трудно. Он был очень страстный, эмоциональный, но весьма неконкретный. Суть его сводилась к тому, что все утверждения Махлаева о наследовании гранитоидами особенностей состава исходных субстратов не верны в принципе, поскольку и самих гранитообразующих субстратов в природе нет, и быть не может. Все граниты, как это теперь якобы точно установлено, являются дифференциатами глубинных (подкоровых) магм. Диссертант же развивает окончательно отвергнутые наукой трансфомистские концепции полувековой давности. Узнать, кто написал это, мне было несложно: отзыв был искренним, четко отражал позицию автора, и был написан настолько ярко, что я, казалось, видел своего противника на трибуне, и даже слышал характерные интонации его голоса. Конечно же, это был Н. Ф. Шинкарев, учившийся на курс впереди меня в том же питерском университете, но на другой кафедре – кафедре петрографии. Его учителем и кумиром был А. А. Полканов, а моим – Н. Г. Судовиков. Наши научные "шефы" страстно враждовали друг с другом, и эта давняя вражда, вполне естественно, была унаследована их учениками. Явление в науке, увы, весьма нередкое! Скажу больше – оно столь широко распространено, что ВАК специально оговаривал в комментариях к своим официальным инструкциям, что представители противоборствующих школ не должны привлекаться в качестве экспертов, оценивающих диссертации, ввиду их возможной необъективности. Однако, приверженцы разных школ не носят специальных значков. Как узнать, кто есть кто? Надо было, чтобы кто-то из членов экспертного совета обратил внимание на этот факт и опротестовал в свое время назначение Н. Ф. Шинкарева моим экспертом-рецензентом. Таковых, увы, не нашлось, и теперь ничего уже не поделаешь... Хотя, если бы кто-нибудь спросил у меня в свое время, кого из петрографов я меньше всего желал бы видеть в роли своего «черного оппонента», я сказал бы, не задумываясь, что именно Николая Филипповича!

Второй отзыв был не столь уничижительно-категоричен. Его суть сводилась к тому, что Махлаев вообще-то не глуп, и петрограф – грамотный, но главная идея его диссертации (о наследовании гранитоидами особенностей составов исходных субстратов) представляется надуманной, поскольку никаких "исходных пород" у гранитов не бывает, так как все они образуются из магмы. Автора этого отзыва я не мог определить столь точно, но по многим нюансам понял, что это был представитель уральской петрографической школы.

В письме ВАКа мне предлагалось ознакомиться с отзывами, уделив особое внимание конкретным замечаниям и подготовить на них (по возможности) не менее конкретные возражения. Свои ответы "черным оппонентам" я должен был направить почтой, а затем прибыть в назначенный срок на заседание экспертного совета, которое и примет решение о моей судьбе. Задача не показалась мне трудной. Отвечал же я на защите и на замечания официальных оппонентов, и на отзывы, поступившие на мой автореферат, и сумел тогда отстоять свою концепцию. Почему же я не смогу сделать это сейчас? В своих письменных ответах я изложил свое мнение по каждому из сделанных рецензентами замечаний и указал, где именно, на каких страницах диссертации, соответствующие вопросы рассматриваются мною особо обстоятельно, с обоснованием предлагаемых решений. Так что в Москву я поехал достаточно бодрым. Я не знал персонального состава экспертного совета (он никогда особо не афишировался), но вполне обоснованно полагал, что по своей квалифицированности он не уступает диссертационному совету, перед которым я защищался. Это придавало мне уверенность.

Увы, вскоре я смог убедиться, что не одна лишь квалификация членов влияет на принимаемые решения, определяя, в конечном счете, судьбу не только работы, но и ее автора. Сказывается и немало других, вполне понятных, чисто человеческих факторов: усталость после рабочего дня (да и всей предшествовавшей недели), степень подготовленности вопроса, чрезмерное доверие к мнению своих экспертов... Словом, в тот раз все было совсем не так, как на защите. Защита – бенефис соискателя, а собеседование в ВАКе – это, если хотите, не суд даже, а трибунал инквизиции, поскольку представлена в нем только обвиняющая сторона. Адвокатов там нет, защищать себя можешь только ты сам! Поэтому не только содержание, но и сам стиль ответов должны быть иными. То, что было прекрасным на защите, для ВАКовского собеседования абсолютно не годилось. Это я понял, увы, слишком поздно.

Заседание проходило в одной из аудиторий геологического факультета МГУ после окончания рабочего дня, когда у членов экспертного совета, естественно, не было особого желания заседать слишком долго. Вопросы были достаточно просты, отвечать на них было легко, но меня, собственно, никто и не слушал. Меня прерывали после первой же фразы, словно всем и так все было ясно. Минут через пять-семь меня попросили выйти за дверь, посидеть там, пока совет сформулирует и примет окончательное решение. Как ни странно, в холле мне пришлось прождать почти час. Значит, обсуждение было все-таки не таким уж простым, и мнение членов совета было, по всей вероятности, далеко не единодушным. Наконец, меня вновь пригласили в аудиторию, где председатель В. А. Жариков, бывший тогда еще членом-корреспондентом академии, зачитал довольно пространное решение, из которого я понял лишь одно: большинством голосов (точного соотношения не было названо) экспертный совет рекомендует президиуму ВАКа отклонить ходатайство Новосибирского диссертационного совета о присуждении Махлаеву докторской степени, в виду того, что работа не отвечает "современным высоким требованиям".

Трудно передать, что я почувствовал, но понять мое состояние, думаю, можно. Было ощущение полной опустошенности. Если честно – жить не хотелось! Столько лет напряженного труда, столько сил и эмоций отдано – и все зря! И еще было полное недоумение по поводу того, что перечеркнут не только мой труд, но и мнение столь солидного совета, в котором я защищался, мнение таких авторитетных официальных оппонентов, единодушно поддержавших мою работу (Н. Н. Урванцева, Ю. А. Кузнецова, Н. Л. Добрецова), мнение министра геологии академика А. В. Сидоренко, написавшего весьма хвалебный отзыв от имени головной организации. Зачем было все это, если в итоге решающими оказались анонимные отзывы двух человек, с которыми я не имел возможности вступить в прямую дискуссию?

Почти ничего не соображая, я вышел на улицу. Темно, холодно и мокро: шел дождь со снегом. Не помню уж, как я сел, наконец, в троллейбус, направлявшийся в сторону приютившей меня гостиницы. Тем же троллейбусом ехал домой один из членов экспертного совета А. А. Маракушев. Я не заметил его, но он, прекрасно понимая мое состояние, подошел и сказал очень важные для меня слова: «Я понимаю, что сейчас Вам очень плохо. Но все же не поддавайтесь отчаянью. Жизнь не окончена. Она идет дальше. У вас была не простая работа. Многие ваши мысли весьма интересны и привлекательны. К сожалению, далеко не все они в достаточной мере обоснованы. У меня, как и у ряда других членов совета, создалось впечатление, что вы их не столько доказали, сколько угадали. Ваша концепция представляется мне верной, хотя и уязвимой. Отсюда мой совет: не падайте духом, продолжайте работать и копите доказательства».

Спасибо Андрею Алексеевичу за это. Я ведь и вправду был близок, если не к самоубийству, то к инфаркту. Его слова вернули мне ощущение реальности. Да, в моих выводах есть спорные моменты. Я и сам вижу, что не все аргументы в равной мере убедительны и весомы. Надо собрать волю в кулак, нужно побывать опять на Таймыре, нужно укрепить доказательность своих положений новыми и новыми анализами. Нужно искать аналогии в публикациях других авторов. Нужно бороться за свои идеи, а не складывать крылья.

На другой день я собрался с духом и навестил А. В. Сидоренко. Александр Васильевич в это время был уже не министром геологии, а вице-президентом Академии наук, председателем отделения геологических наук. И все же встретиться с ним было достаточно легко, поскольку одновременно с исполнением этих высочайших научно-административных обязанностей он возглавлял новенький (им самим организованный и созданный) научно-исследовательский институт – Институт Литосферы. Вход туда был свободный, бывал там Александр Васильевич раза три в неделю, так что, созвонившись с ним, всегда можно было договориться о встрече в институте. Так состоялась и эта наша беседа. Я рассказал о заседании экспертного совета и о принятом там решении, весьма для меня прискорбном. У Александра Васильевича было свое видение случившегося: «Я понимаю, Вам сейчас очень больно, но утешайтесь тем, что больно и мне. Поймите – ударили Вас, но били-то меня. В открытую меня сейчас задеть никто не отважится, но вот ударить тайно!.. А тут такая прекрасная возможность смешать с грязью человека, которому я оказал публичную поддержку. Ведь это решение говорит не только о вашей, но и моей некомпетентности. Вы не годитесь в доктора, ну а я в еще большей мере не оправдываю звания академика, если расхваливаю такого неудавшегося доктора! А вот А. А. Маракушев прав. Жизнь не кончается. Надо жить и работать. Копите новые доказательства. Это он хорошо сказал! Боритесь, и мы с Вами победим. Помните, что Вы боретесь не только за себя, но и за мое доброе имя, за мою репутацию. Что бы там ни было, но я Вам верю, и Ваши идеи разделяю в полной мере».

Конечно, добрые слова и пожелания помогли мне пережить эту черную полосу. Много хорошего сказал мне и Ю. А. Кузнецов. Но главнее было все же не это. Меня спасла работа. Я ведь совсем недавно возглавил кафедру. Совершенно новое дело требовало полной самоотдачи. Разве студенты виноваты в том, что у меня какие-то там нелады с ВАКом?! Им нужна четкая организация занятий, им нужны мои лекции. Как же мог я подвести их? А сотрудники кафедры? Они понимали, конечно, меру моих переживаний, сочувствовали, но и им не меньше, чем студентам, нужна была моя работа, а не мои "болячки". Словом, времени для черных мыслей и горьких чувств не оставалось. Может, поэтому я и не затосковал, не запил... Некогда было горевать! Но я прекрасно понимаю тех, кто не смог выдержать подобного удара судьбы и сломался. Не мне их судить. Просто мне повезло больше, чем многим другим, чьи успешные защиты также были перечеркнуты отрицательными заключениями ВАКа. Я всегда знал, что работа дает силы, но в ту осень я понял, что в иных ситуациях в ней одной – все наше спасение.

И все же судьба была ко мне достаточно благосклонна, поскольку получал я от нее отнюдь не одни лишь удары. Еще за год до вызова в ВАК я получил очень трогательное письмо от одного из ведущих мировых специалистов по гранитам французского профессора Э. Рагена. Он писал, что директор международного бюро геологического картирования Жорж Шубер познакомил его с моей монографией о таймырских гранитах. Рагену эта работа понравилась, и он просит моего разрешения на включение некоторых положений из нее в подготавливаемое к печати третье издание его всемирно знаменитой "Геологии гранита". Я, естественно, согласился, и в 1977 году получил от него экземпляр этой его книги, где в особом разделе была четко изложена моя концепция "изолитогенных" гранитных рядов и охарактеризованы главные их типы: апопелитовый, апограувакковый и известковисто-граувакковый. В книге вообще было немало интересного, но больше всего мне импонировало то, что автор за основу своих построений брал реальные геологические соотношения пород, а не теоретические петрологические выкладки. Недаром книга называлась не "Петрография гранита", и даже не "Петрология", а именно "Геология"... Мне захотелось, чтобы как можно больше наших отечественных геологов смогли прочитать ее. Но как организовать перевод с французского? И тут на одном из сибирских совещаний я познакомился с молодым доцентом Томского политеха В. И. Баженовым, только что вернувшимся из Африки, где от три года читал на французском языке лекции по петрографии в университете города Конакри. Василий Иванович, представитель третьего поколения знаменитой томской профессорской династии Баженовых, увидев у меня эту книгу, сам взялся за ее перевод, даже без какого-либо вознаграждения. И все же надо было подумать об официальном издании. Я обратился к профессору В. П. Петрову, систематически сотрудничавшему с издательствами "Недра" и "Наука", одному из редакторов серии "Науки о Земле", в которой издательство "Мир" знакомило советских геологов в семидесятые годы с наиболее интересными монографиями зарубежных авторов, с предложением издать на русском языке монографию Э. Рагена. Валерий Петрович откликнулся сразу же. "Геологию гранита" он знал хорошо по первым двум французским изданиям. Он предложил мне обратиться в геологическую редакцию издательства "Мир" и в иностранную редакцию издательства "Недра". Я написал в обе эти организации и вскоре получил такой ответ:

Издательство "Недра" 21 сентября т. Махлаеву Л. В.

Глубокоуважаемый Лев Васильевич!

В январе с.г. мы получили Ваше письмо по поводу перевода книги Э. Рагена "Геология гранита". Несмотря на трудности оформления договоров с зарубежными авторами, мы могли бы уже сейчас по обоюдному согласию заключить договор на перевод указанной книги, обусловив срок представления готового текста.

Зав. редакцией N 1 С. С. Мухин

Несколько позже от него же пришло письмо, что издательство приняло принципиальное решение об опубликовании перевода книги Рагена. К нему были приложены бланки договора на перевод и трудового соглашения на соответствующую оплату. Я тут же переслал все это В. И. Баженову. На этом моя миссия окончилась. Дальнейшие заботы взял на себя Владимир Иванович, и в 1979 году "Геология гранита" в его переводе вышла-таки на русском языке, и на ее страницах изложена с соответствующими ссылками главная идея моей отвергнутой диссертации. Значит, есть-таки люди, разделяющие мою позицию, и есть среди них специалисты самого высокого уровня!

Несколько позже я получил письма с поддержкой своих представлений от Ж. Шубера, А. Миккола, но наибольшую дозу радостных эмоций доставила изданная в Киеве книга И. Б. Щербакова "Петрография докембрийских пород центральной части Украинского щита". Игорь Борисович пришел к выводу о наследовании гранитоидами состава исходных пород независимо от меня, и в те же самые годы. Моя монография о Таймыре вышла все же на несколько лет раньше, и он щедро цитировал ее в своей книге, показывая тем самым, что мы имеем дело не с единичными случайными фактами, а с системой закономерностей. Наконец, в это же время в РЖ был опубликовал реферат статьи австралийских геологов Б. Чаппела и А. Уайта "О двух контрастных типах гранитоидов...", сразу же попавшей в категорию "мировых бестселлеров от петрографии". В этой статье утверждалось, что причина различий между двуслюдяными и биотит-роговообманковыми гранитами заключается в том, что первые (названные авторами S-гранитами) формируются за счет метапелитов, тогда как вторые (I-граниты) развиваются по метабазитовым протолитам. То-есть фактически S-граниты отвечают моему апопелитовому изолитогенному гранитному ряду, а I-граниты – апобазитовому! Новые доказательства правильности моих главных заключений, которые А. А. Маракушев рекомендовал мне копить и пополнять, стали поступать, таким образом, и извне, независимо от моих исследований, и количество их год от года нарастало.

Систематически копились и собственные доказательства: пара выездов на Енисейский кряж, и особенно(!) работы по доизучению Посольненского гранитного массива, дали очень много надежных подтверждений вполне четкой зависимости состава ультраметаморфогенных гранитов от состава исходных гнейсов. Я уже писал, что в субстрате посольненских гранитов была пачка железистых кварцитов, и она прекрасно прослеживалась внутри массива полосой совершенно необычных гранитов, в которых роль темноцветного минерала играл... магнетит, образующий в них кристаллы диаметром до одного сантиметра!

С Посольненским массивом вообще происходили интереснейшие события: он был впервые нанесен на обзорную геологическую карту Ангаро-Енисейского блока в самом начале ХХ века А. К. Мейстером. Вполне надежно он был отрисован и на миллионной карте, составленной в конце тридцатых годов. Он имел форму утолщенной линзы: около 30 км по длинной (субмеридиональной) оси при ширине до 15 км, вполне надежно отделяясь от вмещающих гнейсов. На двухсотке, составленной в начале пятидесятых годов, его положение и общая конфигурация не изменились, но граница массива стала "зубчатой": почки гнейсов и кристаллических сланцев вдавались внутрь, проникая в гранитное тело выклинивающимися языками, но и сами граниты образовывали отходившие от массива жилы, далеко проникавшие во вмещающие гнейсы по их сланцеватости. Гранитное ядро оказалось как бы окружено своего рода переходной мигматитовой зоной, трактовавшейся как "зона инъекционных гнейсов". Но вот на пятидесятитысячной карте, которую только начали составлять, Посольненский массив вдруг исчез: он рассыпался на изолированные линзы и послойные жилы гранитоидов, полностью погруженные в гнейсово-мигматитовый комплекс. При этом мощность гранитных тел, на которые "распался" массив, была так незначительна, что изобразить их в масштабе карты было просто невозможно! Вместо гранитного массива составители пятидесятитысячной карты вынуждены были нарисовать мигматитовое поле. Руководство Ангарской экспедиции, проводившей эту съемку, обратилось за помощью ко мне. Ознакомившись с первичными материалами, я убедился, что составители последней карты были абсолютно правы. Детальные работы показали, что единого тела не было, а была лишь серия линз и пропластков гранитного материала мощностью от нескольких сантиметров до десяти-пятнадцати метров. При этом слоистость вмещающих гнейсов не огибает гранитов: гнейсы постепенно осветляются, перекристаллизовываются, становясь все более массивными и гранитовидными. В то же время и граниты даже в центральных частях наиболее мощных линз и жил всегда отчетливо гнейсовидны и содержат в себе отдельные микропрослои и линзочки почти не измененного гнейсового материала. Так что всё это не гранитный массив в прямом смысле этого слова, а некая область гранитизации и мигматизации. Я тогда впервые задумался о том, что на автохтонные гранитные тела следует распространять принцип фрактальности, поскольку возможность их изображения, реальность их восприятия, всецело зависят от детальности наблюдений, от масштаба карты. На миллионной карте четко отбивается граница между существенно гнейсовым полем и областью преимущественно гранитной. При большей детальности наблюдений становится очевидным, что переход гранитов в гнейсы (или гнейсов в граниты) постепенный, граница из прямолинейной превращается в зазубренную, извилистую, и протяженность ее многократно возрастает. Наконец при еще более детальных наблюдениях (пятидесятитысячный масштаб) становится очевидным, что единого гранитного тела вообще нет, а есть некая совокупность крайне малых по размеру существенно гранитных обособлений в гнейсово-мигматитовой толще.


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: