Картина 7

Николай сидит, уставившись на шахматную доску. Сережа исподтишка наблюдает за ним.

Входит Сосед по палате — судорожно-подвижный, суетливый старичок, маленький, сухонький.

СОСЕД. Здравствуйте! (Сереже.) Здравствуй, Сережа! Можно к тебе? (Присаживается на Сережину кровать.) Как чувствуешь себя? Как ноженька твоя? Не болит? (Николаю.) Не помешал я вам?

НИКОЛАЙ. Нет, ничего.

СОСЕД (Сереже). Не болит, значит. А я всю-то ночь не спал. Мочи просто нет никакой! Я и Анатолию-то Алексеевичу, врачу своему лечащему, жаловался: что такое, говорю, лечите, лечите, а мне спасу никакого нет! Хоть бы назначили, говорю, чего, а то одне таблетки да уколы ставят. А у меня от этих таблеток, от этой химии ихой все нутро прям горит, хуже чем от спирту неразведенного. А тебе чего говорят? Скоро выпишут?

СЕРЕЖА. Доктор сказал: меня скоро выпишут. У меня нога не болит.

СОСЕД. Вон как! Выпишут тебя скоро, значит... Ну и слава тебе, Господи. Ты молодой. У молодых быстро все заживает. А у меня боли-и-ит! Страх как! И уколы ставят — назади места живого нет, и таблеток сколь выпил ужо, а лучше — нет... Не знай, когда меня отсюдова выгонют. Вот. Да и то сказать, куда мне отсюдова итти? На кладбище только. (Николаю.) А вас вчерась, ровно, вечером положили?.. Вы молодой. У молодых-то быстро все... А меня вон лечут, лечут одними таблетками, от них разе толк-то будет? Химия. А другие какие лекарства больши-их денег стоят, кто ж их на меня расходовать будет. Правильно? Вот. То-то. Кормят, и на том спасибо. На улицу не гонят. А то — куда мне? На кладбище только. Ну, нам-то, старикам, все одно помирать пора. День прошел, до нас дошел... Эту-то больницу купец первой гильдии Ключников поставил. В тринадцатом годе, перед самой войной, аккурат, империалистической. Больница для бедных называлась. Грехи, видать, какие замаливал. И потом тут лазарет был для раненых. И купец этот, Ключников-то, он тут и помер. Ага. Самый тиф был. От тифа помер. В этой самой больнице. Ага. Вот. То-то. А и потом, в войну, с немцами когда, с фашистами, тут опять госпиталь был. Это уж я видал. Хоронить-то негде было — кладбище — далёко, да и возить некому, и всех тута, прям, и хоронили, вон, в парке, под деревцами. Могилку выкопают и эдак-то схоронят. Ага... А сосед мой, слышь, Сережа, Василий-то Егорыч, помер ночью. Преставился, Царствие ему Небесное! (Крестится.)

Сережа тоже крестится.

И ведь на поправку вроде как пошел. Вставать было уж начал, ходить. В сортир, в умывальник там. А тут — раз!.. В сортир, слышь, ночью встал (я-то не сплю — болит шибко), встал, значит, сходил, облегчился, на койку-то прилег. Чтой-то мне, говорит, плохо. Полежал, полежал эдак-то, потом — нет, говорит, пойду, сестричку позову. Встал, да и упал. И все — враз помер. Ага. А ведь молодой еще. Медсестра прибежала, врач, на каталку-то его стали закидывать, а он уж все, кончился. Царствие Небесное! (Крестится.)

Сережа тоже крестится.

Вчерась раненых понавезли. Слыхать, двое тоже померли. Радио-то нет. Чего там делается? Не знаем ничего. Может, там уж и... К Василью-то Егорычу, покойнику, супруга приходила, так мы ее спрашиваем: что, мол, там делается, снаружи-то? А она: не знаю, говорит, не слыхать. Как же не слыхать, если в людей вон стреляют, убивают вон? То-то! Чего там опять? Радио-то нет. (Николаю.) Вас вчерась, ровно, положили? Чего там снаружи-то делается? А то сидим тут, как взаперти, как в тюрьме ровно...

НИКОЛАЙ. Я не знаю...

СОСЕД. У Сережи-то газеты все старые, а Василью-то Егорычу, покойнику, супружница газеты приносила, а я все одно читать не могу, не вижу, глаза болят, очки надо, а очков нету. Вот. Что там делается? Война там или чего? Радио-то нет...

Пауза.

Радио-то нет... (Сереже.) Ты мне, Сереженька, вот чего скажи: приходил он к тебе? Этот, как бишь его?..

СЕРЕЖА. Бабай. Вчера. Приходил. Я его боюсь. Он плохой. Злой. Он хочет, чтоб все умерли. Он дядю Славу забрал. И дяденьку, которого милиционеры сторожили. И которых раненых. Он — всех-всех! Они умерли все. Он его (показывает на Николая) тоже хотел забрать! Ночью. Я испугался. Я громко кричал.

Короткая пауза.

СОСЕД. Вон оно как, значит...

СЕРЕЖА. А меня он не может забрать. Бабушка мне сказала. Меня Боженька любит. Он меня не заберет! Меня скоро выпишут! Врач так сказал! Он так сказал!

СОСЕД. Ты, Сережа, ты вот чего... Ты не волнуйся. Волноваться, оно вредно. Ты лечись себе, выздоравливай. Ага. Может, Бог даст, все и обойдется... Плохо мне нынче ночью-то было. Страх! Пришла, думаю себе, смертушка моя. А и нету никого. Врач-то с медсестричкой с ранеными все. И страшно мне так! Вроде как она на кровать ко мне присела, и глядит на меня, ровно... И дышит!.. А я шелохнуться не могу! Страшно помирать. Ой, как страшно!.. (Помолчав.) А вон, гляди, обошлось. Живой пока... Ты, Сереженька, вот чего… тебе правду бабушка-то сказывала, ты — душа чистая, без греха. Бог тебя любит. Ничего тебе этот не сделает...

НИКОЛАЙ (Соседу). Извините... О ком вы говорите?

СОСЕД. Мы тут с Сереженькой разговариваем...

Пауза.

Мне итти надо. Процедуру мне надо принимать. Ага. Я, Сережа, пойду. Я зайду посля. Выздоравливай, главное. (Николаю.) И вам доброго здоровьица, не хворать... (Выходит.)

Пауза. Сережа улыбается.

НИКОЛАЙ. Чему ты улыбаешься?

СЕРЕЖА. Скоро суп принесут. Гороховый. И компот.