Г. Пауль

ПРИНЦИПЫ ИСТОРИИ ЯЗЫКА ¹

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

ВВЕДЕНИЕ

Ни в одной области культуры нельзя с такой точностью изучить условия развития, как в области языка. Поэтому не существует ни одной гуманитарной науки, метод которой мог бы быть доведен до такой степени совершенства, как метод языкознания. Никакая другая наука не смогла до сих пор так далеко проникнуть за пределы памятников, никакая другая из них не была в такой же степени конструктивна, как и спекулятивна. Именно благодаря этой своей особенности языкознание представлялось столь родственным естественноисторическим наукам, а это привело к нелепому стремлению исключить его из круга гуманитарных наук.

Несмотря на положение, которое языкознание занимает с самого его основания, необходимо еще многое сделать, чтобы довести его до той степени совершенства, на которую оно способно. Именно в этой связи в семидесятых годах XIX в. оформилось направление, настаивавшее на коренном изменении исследовательского метода. В спорах, возникших по этому поводу, обнаружилось, как велики были еще у некоторых языковедов неясности относительно начал их науки. Эти неясности и послужили непосредственным поводом для написания настоящей книги. Она ставит своей целью по возможности способствовать прояснению воззрений и установлению взаимопонимания среди тех, кто способен воспринимать истину. Для этой цели оказалось необходимым, насколько возможно, всесторонне описать условия жизни языка и тем самым наметить основные черты теории развития языка вообще.

Мы разделяем исторические науки в широком смысле этого слова на две большие группы: естественноисторические и культуроведческие. Характерным признаком культуры является участие психических факторов. Только таким образом мне представляется возможным точно отграничить эту область от объектов чистого естествознания. Это обязывает нас, правда, признать наличие культуры у животных и отнести историю развития их художественных проявлений и общественной организации к числу культуроведческих дисциплин. Очень вероятно, что это способ-

¹ Н. Рaul, Prinzipien der Sprachgeschichte, Halle, 1886 (2. Aufl.).

ствовало бы выработке правильных суждений об отношениях наук друг к другу.

Психический элемент является важнейшим фактором всякого: культурного развития, фактором, вокруг которого группируются все остальные, а психология — главной основой всякой подлинно культуроведческой дисциплины. Однако это еще не означает, что психический элемент является единственным фактором; нельзя построить культуры на одной психической основе. Поэтому по меньшей мере неточно определять культуроведческие науки как гуманитарные. В действительности существует лишь одна чисто гуманитарная наука, а именно психология — наука законополагающая. Как только мы вступаем в область исторического развития, мы имеем дело наряду с психическими факторами также и с физическими. Человеческий дух должен находиться в постоянном взаимодействии с телом человека и с окружающей его действительностью, чтобы создать какой-нибудь продукт культуры, а качество последнего и способ, благодаря которому он возникает, зависят как от физических, так и от психических условий; знать как те, так и другие необходимо для полного понимания исторического процесса. Поэтому наряду с психологией требуется знание законов, по которым осуществляют свое действие физические факторы культуры. Естественные науки и математика также являются необходимой основой культуроведческой дисциплины. Если мы обычно этого не осознаем, то это происходит оттого, что мы в основном удовлетворяемся ненаучным наблюдением повседневной жизни и довольствуемся тем, что не всегда точно разумеют под историей. Не иначе обстоит дело и с психическим аспектом, притом вплоть до новейшего времени. Однако нельзя себе представить, чтобы было возможно понять какое-либо историческое событие или заняться каким-нибудь видом исторической критики, не располагая некоторым опытом относительно физической возможности или невозможности какого-либо процесса. Отсюда вытекает главная задача учения о принципах культуроведческой науки — установление общих условий, при которых психические и физические факторы, следуя свойственным им законам, получают возможность взаимодействовать для достижения одной общей цели.

Несколько иной представляется задача учения о принципах со следующей точки зрения. Культуроведение всегда является наукой об обществе. Только общество делает возможной культуру, только общество делает человека историческим существом. Даже полностью изолированная человеческая душа имеет свою историю развития, взаимодействуя с собственным телом и его окружением, но даже самая одаренная душа при этих условиях смогла бы дойти лишь до самой примитивной ступени развития, которое остановилось бы со смертью человека. Только потому, что один человек передает приобретенное другим, только благодаря взаимодействию нескольких индивидов в достижении одной общей цели

возможно развитие, выходящее за эти узкие рамки. Не только экономика, но и все виды культуры базируются на принципе разделения и объединения труда. Самая характерная задача, выпадающая на долю культуроведческой науки и дающая ей возможность отстаивать свою независимость по отношению к точным наукам, заключается, по-видимому, в том, что она должна показать, в каких формах происходит воздействие людей друг на друга, в каких отношениях находятся индивид и общество, в то время как каждый из них воспринимает и отдает, определяет и сам определяется, и как молодое поколение становится преемником старого.

Попытаемся отметить важнейшие особенности, которыми языкознание отличается от других культуроведческих наук. Наметив факторы, которые оно должно учитывать, мы сможем обосновать наше утверждение, что языкознание может дать самые точные и надежные результаты по сравнению со всеми прочими историческими науками.

Каждая эмпирическая наука поднимается до тем более высокой степени точности, чем лучше ей удается в явлениях, с которыми она имеет дело, осуществить изолированное рассмотрение функционирования отдельных факторов. В этом, собственно, и заложено различие между научным и популярным методом рассмотрения. Изолирование удается, конечно, тем менее, чем сложнее переплетения, в которых даны сами по себе явления. В этом отношении мы находимся в особенно благоприятных условиях, когда дело идет о языке. Правда, если принять во внимание все материальное содержание, которое в нем запечатлено, все будет выглядеть иначе. В этом случае, конечно, обнаружится, что все явления, так или иначе затрагивающие душу человека, строение организма, окружающая природа, вся культура, весь опыт и переживания, — все это оказывает влияние на язык и что он поэтому, если рассматривать его под таким углом зрения, зависит от любых факторов, какие только можно себе представить. Но рассматривать это материальное содержание отнюдь не составляет истинную задачу языкознания. Оно только может содействовать этому в союзе со всеми прочими науками, изучающими различные области культуры. Его же непосредственной задачей является изучение тех отношений, в которые совокупность представлений вступает с определенными комплексами звуков. В качестве основы подобного изучения требуются лишь две науки — психология и физиология, причем из последней только определенные ее разделы. То, что обычно разумеют под физиологией звука, или фонетикой, охватывает, конечно, не все физиологические процессы, относящиеся к речевой деятельности, в частности не охватывает процессы возбуждения моторных центров, приводящих в действие речевые органы. Далее нас могла бы интересовать также и акустика — и как часть физики, и как часть физиологии. Однако акустические процессы подвергаются воздействию психических не прямо, а косвенно — через посредство процессов физиологии

звука. Они определяются последними таким образом, что после полученного однажды импульса протекают в основном без отклонений или по крайней мере без таких отклонений, которые важны для языка. При этих условиях для понимания процессов развития языка более глубокое проникновение в существо этих явлений требуется во всяком случае далеко не в той мере, как понимание движения речевых органов. Однако, из этого не следует, что из акустики нельзя извлечь полезных данных.

Относительная простота языковых процессов выступает с полной ясностью, если мы сравним их хотя бы с экономическими процессами. В последних имеет место взаимодействие всей совокупности физических и психических факторов, с которыми человек вступает в те или иные отношения. Никакие усилия не помогут выяснить полностью, какую роль играет каждый из этих факторов в отдельности.

Далее важен следующий момент. Всякий акт языкового творчества всегда является делом индивида. Правда, одно и то же может быть создано несколькими индивидами. Но это не меняет существа акта творчества или его продукта. Никогда не бывает, чтобы несколько индивидов создавали в области языка что-то совместно, соединенными усилиями, распределив между собой обязанности. Совершенно иначе обстоит дело в экономической или политической области. Но в пределах экономического и политического развития все труднее становится уяснить себе отношения по мере того, как осуществляются все более крупные объединения сил, а распределение обязанностей проводится более дифференцированно, так что даже простейшие отношения в этих областях менее прозрачны, чем языковые. Правда, поскольку результат языкового творчества передается другому индивиду и перерабатывается им и поскольку этот процесс повторяется все вновь и вновь, то и здесь мы имеем известное разделение и объединение труда, без чего, видимо, невозможно представить себе никакой культуры. Но когда в памятниках отсутствует несколько промежуточных звеньев, тогда и языковед оказывается вынужденным разлагать на части сложные образования, не рассматривая их, однако, как результат необъединенных и преемственных усилий различных индивидов.

В этой связи весьма важно отметить, что языковые образования создаются обычно не в результате сознательного намерения. Хотя цель коммуникации, за исключением самых ранних стадий, всегда присутствует, стремление создать нечто стабильное отсутствует, и индивидуум не осознает свою творческую деятельность. В этом отношении язык отличается от художественного творчества. Бессознательность, которую мы выдвигаем здесь как характерный признак, впрочем, принимается далеко не всеми и нуждается еще в детальном доказательстве. При этом необходимо видеть различие между естественным и искусственным развитием языка, так как последнее происходит, конечно, путем сознатель-

но регулирующего вмешательства. Подобные сознательные устремления направляются почти исключительно на создание общего языка для диалектально раздробленной области или на создание технического языка для людей определенных профессий. В дальнейшем изложении мы должны будем сначала их полностью игнорировать, чтобы со всей полнотой познакомиться с естественным развитием языка, и только после этого мы рассмотрим их в специальном разделе. Такой метод не только оправдан, но и строго обязателен. В противном случае мы стали бы действовать, как зоолог или ботаник, который, желая объяснить происхождение царства растений и животных в его современном виде, постоянно оперировал бы предпосылкой искусственного выведения и улучшения пород. Это сравнение и в самом деле весьма уместно. Подобно тому как животновод или садовник никогда не может произвольно создать что-то из ничего, но вынужден ограничиваться преобразованием естественно возникшего, так и искусственный язык может возникнуть только на основе естественного. Как при улучшении породы нельзя устранить действие факторов, определяющих естественное развитие, так и в области языка невозможно это сделать посредством намеренного нормирования. Несмотря на какое угодно вмешательство, эти факторы продолжают неизменно действовать, и все созданное искусственным путем, но включенное в язык оказывается во власти естественных сил.

Теперь следует показать, каким образом непреднамеренность языковых процессов облегчает проникновение в их сущность. Прежде всего отсюда опять-таки следует, что они должны быть относительно простыми. При любом изменении может быть сделав лишь короткий шаг вперед. Да и как это может быть иначе, если изменение происходит без какого-либо намерения и в большинстве случаев говорящий даже на замечает, что он произносит что-то такое, чего раньше совсем не было? Далее, конечно, важно проследить по возможности все памятники, в которых шаг за шагом отражены эти процессы. Что же касается до простоты языковых процессов, то она не допускает, чтобы индивидуальное своеобразие проявлялось при этом слишком сильно. Ведь простейшие физические процессы у всех индивидов одни и те же, и их особенности основаны всего лишь на различных комбинациях этих простых процессов. Большое единообразие языковых процессов, протекающих в различных индивидах, является важнейшей основой. их точного научного исследования.

Освоение языка падает на тот ранний период развития ребенка, в котором во всех психических процессах еще очень мало преднамеренности и осознанности, еще очень мало индивидуальности. Точно так же обстоит дело и с тем периодом развития человечества, в котором впервые был создан язык.

Если бы язык не был построен на основе того общего, что заложено в человеческой природе, он не мог бы служить удобным ору-

дием общения всех людей. Напротив того, тот факт, что он таковым является; имеет своим необходимым следствием, что он отталкивает от себя все индивидуальные явления, стремящиеся проникнуть в него, и что он сохраняет и воспринимает только те элементы, которые получили санкцию индивидов, общающихся друг с другом.

Наше положение, что отсутствие преднамеренности процессов благоприятствует их точному научному исследованию, легко подтвердить примерами из истории других отраслей культуры. Социальные отношения, право, религия, поэзия и другие виды искусства обнаруживают тем больше единообразия и составляют тем более сильное впечатление естественной необходимости, чем более первобытна ступень их развития. В то время как в этих областях в дальнейшем все более отчетливо проявляется сознательная целенаправленность и индивидуальность, язык в этом отношении находится на гораздо более ранней ступени развития. По этой причине он выступает в качестве основы всякого более высокого духовного развития как отдельного человека, так и всего общества.

Мне надлежит еще кратко обосновать выбор заглавия этой книги — «Принципы истории языка». Выдвигалось возражение, что, помимо исторического, существует еще и другой научный подход к языку. Я вынужден возразить против этого. То, что хотят представить как неисторическое, но тем не менее научное исследование языка, есть по существу лишь несовершенное историческое его изучение, частично по вине изучающего, частично же по вине изучаемого материала. Как только мы выходим за пределы простого констатирования отдельных фактов, как только мы пробуем установить связи и постигнуть явления, мы тотчас вступаем на историческую почву, возможно, даже не сознавая этого. Впрочем, научный подход к языку возможен не только там, где мы имеем дело с различными стадиями развития одного и того же языка, но и при сопоставлении наличного материала. В этом втором случае важно располагать данными нескольких родственных языков или диалектов. Тогда задачей науки будет являться не только установление взаимных соответствий в различных языках и диалектах, но и реконструкция на основе имеющегося материала несохранившихся первичных форм и значений. Но этим самым рассмотрение языка с полной очевидностью опять-таки превращается из сравнительного в историческое. Даже в том случае, когда налицо имеется только одна ступень развития какого-либо отдельного диалекта, научный подход все же до известной степени возможен. Но как? Если, например, сравнивают между собой различные значения одного и того же слова, то при этом стремятся установить, которое из них основное или на какое утраченное исходное значение они указывают. Но, определяя исходное.значение, из которого развились остальные, мы тем самым констатируем исторический факт. Или поступают иначе: сравни-

вают между собой родственные формы и возводят их к одной общей исходной форме. Этим опять-таки констатируют исторический факт. Невозможно утверждать, что родственные формы имеют единую основу, не становясь на историческую почву. Наконец, можно констатировать чередование звуков в родственных формах или словах. Если мы пожелаем объяснить его себе, то с неизбежностью придем к тому, что оно является следствием фонетических изменений, т. е. следствием определенного исторического процесса. Если попытаться охарактеризовать так называемую внутреннюю форму в понимании Гумбольдта и Штейнталя, то это можно сделать лишь в том случае, если удастся проследить данные формы выражения до их исходной точки. Одним словом, трудно себе представить, как можно судить о языке, совершенно не касаясь его исторического развития. Все, что осталось бы тогда от неисторического рассмотрения языка, свелось бы к общим рассуждениям об индивидуальном использовании языка, об отношении индивида к языковой норме (сюда следовало бы отнести и вопрос об изучении языка). Но из дальнейшего изложения станет ясным, что именно эти рассуждения следует теснейшим образом увязывать с изучением исторического развития языка.

ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О ПРОЦЕССАХ РАЗВИТИЯ ЯЗЫКА

Определение границ и природы предмета, развитие которого подлежит исследованию, имеет существенное значение для историка. Это положение кажется само собой разумеющимся и очевидным. А между тем языкознание лишь совсем недавно стало восполнять упущения, сделанные именно в этом пункте в ходе целых десятилетий.

Историческая грамматика возникла из прежней описательной грамматики и сохранила многие черты последней. В частности, это касается порядка изложения. Она ограничилась лишь параллельным расположением ряда описательных грамматик. Вначале самым характерным для новой науки сочли не показ развития, а сравнение. Сравнительную грамматику, изучающую взаимоотношения родственных языков, общие истоки которых для нас утрачены, даже противопоставляли исторической, прослеживающей развитие, начиная с той точки, которая засвидетельствована памятниками. И многие языковеды и филологи все еще далеки от мысли, что и то и другое составляет одну науку, с одной и той же задачей и одним и тем же методом. Различие состоит лишь в том, что отношение между явлениями, засвидетельствованными памятниками и полученными на основании реконструкций, складывается различно. Однако и в области исторической грамматики в узком смысле этого слова применяли тот же вид сравнения, и здесь описательную грамматику различных периодов располагали параллельно друг другу. Частично

подобный метод изложения вызывался и будет вызываться в дальнейшем практической потребностью. Но нельзя отрицать, что этот способ изложения обусловливал и отчасти продолжает обусловливать концепцию развития языка.

Описательная грамматика констатирует, какие грамматические формы и отношения являются употребительными в пределах данной языковой общности в данное время. Она устанавливает нормы, придерживаясь которых члены общества понимают друг друга, не производя своей речью впечатления чего-то странного и чуждого. Содержанием ее являются не факты, а лишь абстракции, выведенные из наблюденных фактов. Если попытаться установить подобные абстракции в пределах одной и той же языковой общности, но в разное время ее существования, то они не будут тождественными. Путем сравнения их между собой можно убедиться, что произошли коренные изменения, и, возможно, даже обнаружится известная регулярность в этих соотношениях, но истинное существо происшедшего переворота этим способом выяснено не будет. Причинная связь останется неуловимой до тех пор, пока будут иметь дело только с этими абстракциями, которые могут создать впечатление, что они и в самом деле возникли одна из другой. Но между абстракциями вообще не существует никакой причинной связи, она существует только между реальными объектами и фактами. До тех пор, пока исследователь довольствуется в пределах описательной грамматики этими абстракциями, он остается очень далек от научного понимания жизни языка.

В противоположность этому истинным объектом для языковеда являются все проявления языковой деятельности у всех индивидов в их взаимодействии друг с другом. Все звуковые комплексы, которые кто-либо когда-либо произносил, слышал или представлял себе, со всеми ассоциированными с ними представлениями, для которых они служат символами, все разнообразные связи, в которые вступали элементы языка в душе индивида, — все это относится к области истории языка, все это должно быть изучено, чтобы достичь полного понимания его развития. И пусть не пытаются убедить меня, что бесполезно выдвигать задачу, невыполнимость которой совершенно очевидна. Полезно представить себе идеальный образ науки уже потому, что это дает осознание расстояния, отделяющего его от наших возможностей. Мы научаемся ограничиваться более скромными задачами. Наконец, благодаря этому бывают посрамлены умники, воображающие, что с помощью двух-трех остроумных идей они могут разделаться со сложнейшими историческими процессами. Мы обязаны составить себе общее представление об игре многообразных сил в этом неугомонном массовом движении. Мы должны постоянно иметь их перед глазами, если хотим немногие и жалкие фрагменты, которыми фактически располагаем, составить в правильную картину.

Только часть этих сил находит выражение. Историческими языковыми процессами являются не только речевая деятельность и слушание, не только возбуждаемые при этом представления, но и языковые образования, возникающие в сознании при беззвучном мышлении. Быть может, самым значительным успехом новейшей психологии является установление того факта, что множество психических процессов протекает бессознательно и что все, что когда-либо возникало в сознании, остается деятельным фактором бессознательного. Это обстоятельство имеет величайшее значение и для языкознания и было широко использовано Штейнталем. Все проявления языковой деятельности исходят из темной сферы подсознательного в душе человека. Здесь находятся языковые средства, которыми располагает человек, мы бы даже сказали — он черпает отсюда много больше, чем он мог бы располагать при других условиях. Эти языковые средства представляют собой крайне сложные психические образования, состоящие из разнообразно переплетающихся между собой групп представлений. В наши задачи не входит рассмотрение общих законов, по которым образуются подобные группы. По этому поводу я могу отослать к «Введению в психологию и языкознание» Штейнталя. Пока же нам важно ясно представить себе лишь содержание и механизм действия этих групп представлений¹.

Они являются продуктом всего того, что когда-то раньше вступило в сферу сознания при слушании других лиц, а также при собственной речевой деятельности и мышлении в языковых фор-

¹ Я считаю необходимым придерживаться этого взгляда, несмотря на возражения новейших психологов (к которым, в частности, принадлежит Вундт), считающих недопустимым оперировать со сферой подсознательного. По Вундту, вне сознания не существует ничего духовного; то, что перестает быть сознательным, обладает только физическим воздействием. Следовательно, бесспорно существующая связь между двумя последующими актами сознания осуществляется, по его мнению, физическим путем; именно этот последующий физический эффект должен якобы сделать возможным вторичное появление в сознании того, что однажды было в нем, без воздействия нового чувственного впечатления как его непосредственной причины. Если даже допустить, что дело обстоит именно так, то следует все же возразить на это, что все последующие физические эффекты, наличие которых я отнюдь не желаю оспаривать, нам еще почти неизвестны, несмотря на все успехи физиологии и экспериментальной психологии, и что даже если бы они и были нам гораздо лучше знакомы, то и в этом случае трудно себе представить, каким образом из них можно было! бы вывести процессы сознания, возникающие без участия чувственных впечатлений. Следовательно, нам опять-таки не остается ничего иного, как оставаться в области психического и мыслить себе эту связь по аналогии с процессами сознания, если мы вообще хотим как-то постичь связь между предшествующими и последующими процессами сознания. Я надеюсь, что мне будет позволено считать точку зрения, к которой я примыкаю, по меньшей мере столь же правомерной, как любая другая научная гипотеза, позволяющая устанавливать связь между отдельными фактами и определять, что должно произойти при известных предполагаемых условиях. Я полагаю, что моя книга содержит достаточное количество доказательств в пользу 'того, что эта точка зрения и в самом деле разрешает подобную задачу.

мах. Наличие этих групп делает возможным при благоприятных условиях возвращение в сферу сознания того, что присутствовало в нем ранее, а следовательно, и возможность понимания и высказывания того, что ранее было уже высказано или понято. Необходимо помнить о том, что ни одно представление¹, введенное в сознание посредством языковой деятельности, не исчезает из него абсолютно бесследно, хотя этот след часто бывает настолько слабым, что необходимы совершенно особые условия, — а они могут никогда и не наступить, — чтобы сделать его способным вновь стать осознанным. Представления последовательно произнесенных звуков ассоциируются с представлениями последовательно произведенных движений речевых органов. Звуковые и моторные ряды ассоциируются друг с другом. И с теми и с другими ассоциируются представления, для которых они служат символами, — не только представления значений слов, но и представления синтаксических отношений. И не только отдельные слова, но и более сложные звуковые ряды, целые предложения ассоциируются непосредственно с заложенным в них мыслительным содержанием. Эти группы, обусловленные внешним миром по меньшей мере в своих истоках, организуются затем в душе каждого индивида в еще более богатые и сложные образования, которые лишь в своей незначительной доле возникают сознательно и далее действуют уже бессознательно, но в своей подавляющей части никогда и не достигают сознательности, но тем не менее сохраняют свою действенную силу. Так ассоциируются между собой различные формы какого-либо слова или выражения, в которых они были усвоены. Так ассоциируются между собой в силу сходного звучания и родственных значений различные падежи одного и того же имени, различные времена, наклонения, лица одного и того же глагола, различные производные от одного корня слова; далее — все слова с единой функцией, например все существительные, все прилагательные, все глаголы; далее — производные от разных корней, но образованные при помощи одного и того же суффикса; далее — однородные по функциям формы различных слов, т. е. формы множественного числа, формы родительного падежа, формы страдательного залога, формы перфекта, формы конъюнктива, формы первого лица; далее — слова, имеющие однотипную флексию, например в немецком все слабые глаголы в противоположность сильным, все существительные мужского рода, образующие множественное число при помощи умляута, в противоположность существительным, не имеющим его; даже слова с частично однотипными флексиями могут связываться между собой в группы в противоположность тем, которые сильнее отклоняются от данного типа; далее, ассоциируются между собой виды предложе-

¹ Поскольку я здесь и далее говорю о представлениях, то необходимо заметить, что я под этим подразумеваю также и все сопутствующие им чувства и намерения.

ний, сходные по форме или функции. Существует множество видов ассоциаций, частично многократно опосредствованных и имеющих более или менее существенное значение для жизни языка. Все эти ассоциации могут проявляться и оказывать известное действие, не будучи полностью осознанными. Их отнюдь не следует смешивать с категориями, возникшими путем грамматического абстрагирования, хотя обычно они совпадают с последними.

Столь же очевидно, сколь и важно, то обстоятельство, что этот организм групп представлений у каждого индивида находится в процессе постоянного изменения. Во-первых, всякий момент, не подкрепляемый в сознании возобновлением впечатления или повторным введением в сознание, постепенно теряет свою силу. Во-вторых, благодаря речевой деятельности, слушанию и мышлению всегда прибавляется что-то новое. Даже при точном повторении уже известного укрепляются только отдельные моменты существующего организма. И даже если в прошлом имели место многократные повторения, всегда предоставляются возможности новых образований, не говоря уже о том, что в языке может появиться ранее неизвестное ему явление, хотя бы в форме варианта уже известного. В-третьих, ассоциативные отношения внутри организма постоянно смещаются в результате ослабления или укрепления наличных элементов, а также в результате появления новых. Поэтому если этот организм у взрослых обладает некоторой стабильностью по сравнению с самым ранним детством, то он тем не менее подвержен разнообразным колебаниям.

Другим столь же ясным и столь же важным пунктом, на который необходимо указать, является следующий: организм групп представлений, относящихся к языку, у каждого индивида развивается своеобразно и поэтому приобретает у каждого из них особую форму. Даже если бы у различных индивидов он и состоял из совершенно одинаковых элементов, то они, вероятно, все же вводились бы и душу с различно» последовательностью, в различных группировках, с различной интенсивностью и у одних чаще, а у других реже. Поэтому взаимоотношение сил между этими элементами, а тем самым и способы их группировки будут складываться всегда различно, даже если мы совершенно не будем учитывать общие и специальные способности каждого индивида.

Бесконечная изменчивость языка в целом и постоянное возникновение диалектических различий обусловливаются фактом бесконечной изменчивости и своеобразия каждого отдельного организма.

Описанные психические организмы являются действительными носителями исторического развития. Произнесенное же не имеет никакого развития. Если говорят, что такое-то слово возникло из другого, употреблявшегося в более раннюю эпоху, то этот способ выражения только вводит в заблуждение. В качестве физиологического и физического продукта слово бесследно исчезает после того, как приведенные при этом в движение тела опять вернулись

в состояние покоя. Точно так же исчезает и физическое впечатление, произведенное на слушающего. Если я повторяю те же самые движения речевых органов, которые я уже производил однажды, во второй, в третий и четвертый раз, то между этими четырьмя одинаковыми движениями не существует никакой причинной связи, а все они связаны между собой только психическим организмом. Только в этом последнем остается след происшедшего, благодаря чему возможна дальнейшая языковая деятельность, только в нем заложены условия дальнейшего исторического развития.

Физический элемент языка имеет лишь одну функцию — служить посредником взаимодействия отдельных психических организмов друг с другом. В этой функции он совершенно необходим, так как прямого взаимодействия одной души с другой не может быть. Этот элемент, хотя он по своему характеру лишь преходящее явление, успевает, однако, благодаря взаимодействию с психическими организмами обеспечить им возможность взаимодействия даже после их исчезновения. Так как деятельность прекращается со смертью индивида, то развитие языка ограничивалось бы сроком жизни одного поколения, если бы к нему не присоединялись постепенно все новые и новые индивиды, в которых под воздействием старых возникают новые языковые организмы. Тот факт, что носители исторического развития языка по истечении некоторого, относительно короткого, промежутка времени полностью погибают и заменяются новыми, представляет собой-также весьма простую, но тем не менее примечательную истину, которая, однако, очень редко принимается во внимание.

Посмотрим теперь, в чем будет заключаться задача историка, имеющего дело с объектом такого характера. Ему не удастся избежать описания отдельных состояний, поскольку он имеет дело с крупными комплексами одновременно сосуществующих элементов. Если же он хочет, чтобы это описание послужило действительной основой для исторического изучения, то он должен обратиться к реальным объектам, т. е. к вышеописанным психическим организмам. Их описание должно быть возможно более верным и не быть простым перечислением элементов, из которых они состоят, но должно показать отношение их друг к другу, их относительную силу, многообразные сочетания, в которые они вступают между собой, степень устойчивости этих сочетаний; иными словами, оно должно показать нам, как функционирует языковое чувство. Для полного описания состояния языка по существу надо было бы провести наблюдение над всей совокупностью представлений, связанных с языком у каждого отдельного индивида, принадлежащего к данной языковой общности, и сравнить затем между собой результаты отдельных наблюдений. Однако в действительности нам приходится довольствоваться гораздо менее совершенным описанием, которое значительно удаляется от идеала.

Наше наблюдение обычно ограничивается немногими или даже одним индивидом, но и их языковой организм мы можем изучить лишь частично. Из сравнения языковых организмов получается нечто среднее, чем и определяется норма в языке, языковой узус. Это среднее устанавливается, естественно, тем точнее, чем больше индивидов охвачено наблюдением и чем полнее проведено наблюдение каждого из них. Но чем менее совершенно наблюдение, тем больше возникает сомнений по поводу того, что является индивидуальной особенностью, а что свойственно большинству. Узус, на описание которого почти исключительно бывают направлены усилия грамматистов, определяет язык индивида лишь до известной степени; многое не только не определяется узусом, но и прямо ему противоположно.

Даже в самом благоприятном случае при наблюдении языкового организма возникают величайшие трудности. Непосредственное его наблюдение вообще невозможно. Ведь он представляет собою явление, которое таится в душе, в сфере подсознательного. Его можно обнаружить лишь по его проявлениям, по отдельным актам речевой деятельности. И только посредством длинной цепи умозаключений можно получить представление о совокупности идей, скрытых в сфере подсознательного.

Из физических проявлений языковой деятельности наиболее доступна для наблюдения ее акустическая сторона. Но, конечно, результаты наших слуховых восприятии по большей части с трудом поддаются точному измерению и определению, и еще труднее дать о них представление кому-то другому, помимо непосредственного воздействия на его слух. Движения речевых органов менее доступны для непосредственного наблюдения, но делают возможным более точное определение и описание. Нет надобности доказывать, что не существует никакого другого способа характеристики звуков языка, кроме описания артикуляции речевых органов. Подобное описание только в том случае будет до некоторой степени приближаться к идеалу, если наблюдение производится над живыми людьми. Где это невозможно, мы должны стремиться хоть сколько-нибудь приблизиться к действительности, воссоздавая жизнь звуковых явлений из их суррогатов, т. е. буквенных записей. Эти стремления увенчаются успехом лишь у того, кто имеет определенную выучку в науке физиологии звуков, кто уже имел возможность наблюдать живые языки, а следовательно, сможет перенести эти наблюдения на мертвые языки и кто, помимо этого, имеет правильное представление о соотношении языка и письменности. Таким образом, уже здесь открывается широкое поле для всякого рода комбинирования, уже в этом случае необходимо знакомство с условиями существования объекта.

Психическую сторону речевой деятельности, как и все психические явления вообще, можно изучать лишь путем самонаблюдения. Всякое наблюдение над другими дает нам в первую очередь

только физические факты. Свести их к психическим можно только при помощи умозаключений по аналогии, основанных на том, что мы наблюдали в своей собственной душе. Поэтому постоянное точное самонаблюдение, тщательный анализ собственного языкового чувства необходимы для подготовки языковеда. Заключения по аналогии, разумеется, наименее затруднительны, когда приходится иметь дело с объектами, близкими нам. Поэтому сущность речевой деятельности может быть лучше всего понята посредством наблюдения над родным языком. Наиболее успешные результаты при этом получают тогда, когда возможно наблюдение над живыми людьми, когда оно не ограничивается случайными памятниками минувшего. Только при этих условиях мы можем быть гарантированы от возможных фальсификаций, только в этом случае можно по желанию пополнять свои наблюдения методическими экспериментами.

Дать такое описание состояния языка, которое составило бы надежную основу для исторического исследования¹, представляет собой далеко не легкую, а подчас и весьма трудную задачу, для разрешения которой необходимо обладать ясным представлением относительно сущности языковых процессов тем в большей степени, чем менее полон и надежен материал, которым располагает исследователь, и чем более отличается его родной язык от описываемого им языка. Поэтому не удивительно, что имеющиеся грамматики далеко не отвечают нашим требованиям. Наши традиционные грамматические категории совершенно недостаточно представляют нам способы группировки элементов языка. Наша грамматическая система расчленена недостаточно тонко, чтобы быть адекватной членению психических групп. Мы неоднократно будем иметь повод демонстрировать ее несовершенство. Кроме того, она дает повод к необоснованному переносу категорий, абстрагированных в одном языке, на другой. Даже если оставаться в пределах индоевропейских языков, то и в этом случае применение одного и того же грамматического шаблона приводит к нелепостям. Картина какого-нибудь определенного состояния языка может быть затемнена, если исследователь исходит из какого-либо родственного языка или же из более ранних или поздних стадий развития того же самого языка. В этом случае необходимо тщательно следить, чтобы не допустить проникновения посторонних элементов. Много прегрешений совершило в этом направлении, именно историческое языкознание, так как категории, выведенные при изучении более раннего состояния языка, оно механически переносило на более позднее его состояние. Так, например, значение какого-либо слова определяется его этимологией, в то

¹ Впрочем, те требования, которые мы предъявляем здесь к научной грамматике, относятся также и к практической грамматике, но с ограничениями, вызванными особенностями понимания учащихся. Практическая грамматика ведь ставит своей целью понимание чужого языкового чувства.

время как всякое осознание этой этимологии давно исчезло и слово осуществило дальнейшее самостоятельное развитие своего значения. Точно так же и в морфологии категории древнейшего периода сохраняются для всех последующих эпох, в результате чего, правда, ясно проявляется, последующее действие первоначальных отношений, но зато стушевывается новая психическая организация групп.

Если описание различных периодов развития языка строится в соответствии с нашими требованиями, то тем самым выполняется условие, необходимое для того, чтобы на основе сравнения различных описаний выводилось заключение о происходивших в это время процессах. Это удается сделать тем успешнее, чем ближе друг к другу стоят сравниваемые между собой состояния. Но даже малейшее изменение узуса является обычно следствием взаимодействия целого ряда единичных процессов, которые по большей части совершенно не поддаются наблюдению.

Попытаемся прежде всего установить в самых общих чертах, какова истинная причина изменения языкового узуса. Изменения, вызываемые сознательным намерением отдельных индивидов, нельзя полностью исключать. Грамматисты осуществляют фиксацию литературного языка. Терминология наук, искусств и ремесел регулируется и обогащается педагогами, исследователями и изобретателями. В деспотическом государстве каприз монарха хотя порой и оказывается решающим, но в подавляющем большинстве случаев он не создает чего-либо совершенно нового, а только закрепляет правило, в котором употребление обнаруживает еще колебания. Но значение такого произвольного вмешательства бесконечно мало по сравнению с медленными, бессознательными и непреднамеренными изменениями, которым языковой узус постоянно подвержен. Истинной причиной изменения узуса является обычная речевая деятельность. В этой области исключено всякое намеренное воздействие на узус. Здесь действует только одно обусловленное потребностями момента намерение передать свои желания и мысли. Впрочем, цель играет в развитии языкового узуса не большую роль, чем та, которую Дарвин отводит ей в развитии органической природы: большая или меньшая степень целесообразности органического образования решает вопрос о его дальнейшем существовании или гибели.

Если в результате речевой деятельности без чьего-либо желания происходит изменение языкового узуса, то объясняется это тем, что он не полностью подчиняет себе речевую деятельность и допускает известную степень индивидуальной свободы. Проявление этой индивидуальной свободы имеет обратное действие на психический организм говорящего, но действует и на организм слушающего. Изменение узуса является общим итогом ряда частных отклонений в отдельных организмах при условии, что эти отклонения имеют одинаковое направление. То, что первоначально было лишь индивидуальным, превращается в новый узус, который

может вытеснить старый. Вместе с этим происходит множество изменений в отдельных организмах, которые, однако, не приводят к подобным результатам, поскольку между ними не устанавливается связи.

Отсюда следует, что все учение о принципах истории языка связано с вопросом о том, в каких отношениях находится языковой узус с индивидуальной речевой деятельностью, как эта деятельность обусловливается ими и какое влияние оказывает в свою очередь на языковой узус¹.

Различные изменения узуса, возникающие при развитии языка, необходимо объединить в общие категории, а затем эти категории исследовать с точки зрения их становления и в различных стадиях их развития. С этой целью следует придерживаться тех случаев, в которых отдельные стадии развития представлены наиболее полно и ясно. Современные эпохи дают нам в этом отношении наиболее подходящий материал. Но даже незначительные изменения узуса являются сложными процессами, которые мы не можем понять без учета индивидуальных отклонений. Там, где обычная грамматика стремится расчленять и проводить границы, мы должны постараться установить возможные промежуточные ступени и опосредствования.

Во всех областях языка возможно развитие путем постепенных переходов. Эти постепенные переходы проявляются, с одной стороны, в видоизменениях, которые претерпевают индивидуальные языки, а с другой — во взаимоотношениях их друг с другом. Рассмотреть последовательно эти процессы — задача настоящей книги. В этой связи следует указать, что индивид стоит частью в активном, а частью в пассивном отношении к языковому материалу своего сообщества; иными словами, не все, что он слышит и понимает, используется им самим. Кроме того, в языковом материале, который находится на употреблении у данного коллектива, все же один предпочитает одно, а другой — другое. На этом прежде всего основано расхождение между индивидуальными языками, даже близкими друг к другу, а также возможность изменения узуса.

Языковые изменения совершаются в индивиде частично благодаря его самопроизвольной деятельности, т. е. в процессе его

¹ Отсюда следует, что нельзя разделять сферы филологии и языкознания таким образом, чтобы каждая из них всегда пользовалась лишь готовыми результатами другой. Различие между языкознанием и филологическим изучением языка можно было бы свести к тому, что первое занимается общими отношениями, определившимися как узуальные, а второе — их индивидуальными применениями. Но произведения писателей невозможно правильно оценить, не обладая правильными представлениями об отношениях, которые складываются между их произведениями и системой их языковых представлений, с одной стороны, и между этой системой языковых представлений и общим узусом — с другой. А видоизменения узуса в свою очередь не могут быть поняты без изучения индивидуальной речевой деятельности. В остальном я отсылаю к Бругману.

речи и мышления в формах языка, а частично благодаря влиянию, которому он подвергается со стороны других индивидов. Изменение узуса не может произойти без взаимодействия этих двух моментов. Что касается до воздействия со стороны других индивидов, то каждый подвергается ему постепенно и тогда, когда все общеупотребительное в языке полностью им усвоено. Но в основном воздействие проявляется в период первичного восприятия, в период изучения языка. Однако этот период принципиально нельзя отделить от воздействий в другое время, так как они осуществляются в общем одинаковым образом. Кроме того, едва ли в жизни индивида можно указать какой-то определенный момент, когда изучение языка можно считать завершенным. Но, несмотря на это, различие, в степени воздействия будет в обоих случаях огромно. Совершенно очевидно, что процессы, имеющие место при изучении языка, обладают величайшим значением для объяснения изменения языкового узуса, что они являются важнейшей причиной этих изменений. Если мы, сравнивая между собой два периода, отделенные друг от друга значительным интервалом, говорим, что язык изменился в таком-то отношении, то мы отнюдь не правильно характеризуем истинное положение вещей. Дело обстоит скорее следующим образом: язык воспроизвел себя совершенно заново, и это новое создание не во всем совпадает с прежним, теперь уже исчезнувшим.

Производя классификацию изменения языкового узуса, мы можем руководствоваться различными принципами. Прежде всего я хотел бы выделить различия самого общего характера. Процессы могут быть или положительными, или отрицательными, т. е. приводить к созданию чего-то нового или же к гибели старого, и, наконец, в-третьих, осуществить замену; в последнем случае гибель старого и появление нового объединены в одном акте. Этот процесс имеет место исключительно при звуковых изменениях. В других областях языка замена бывает мнимой. Видимость замены вызывается игнорированием промежуточных ступеней, которые показывают, что в действительности здесь наличествует определенная последовательность положительных и отрицательных процессов. Отрицательные процессы в данном случае состоят в том, что в языке нового поколения не воспроизводятся явления, которые были в языке старого поколения; следовательно, мы по существу имеем здесь дело не с собственно отрицательными процессами, а с отсутствием процессов. Это подготавливается тем, что уже в языке старого поколения явления, обреченные на гибель, становятся редкими. Следовательно, между двумя поколениями, одно из которых использовало активно данные явления, а другое вообще не употребляло их, находится поколение, стоящее и пассивном отношении к ним.

С другой стороны, изменения узуса можно классифицировать в зависимости от того, касаются ли они звуковой стороны или значения. В соответствии с этим принципом мы имеем

дело, во-первых, с процессами, Затрагивающими только звуки, без всякого их отношения к значениям, и, во-вторых, с процессами, затрагивающими значения вне зависимости от звуков. Иначе говоря, мы получаем категорию фонетических изменений и категорию семантических изменений. Всякое семантическое изменение предполагает, что группа представлений, связанная с данным звуковым образом, остается неизменной, а при любом фонетическом изменении, в свою очередь, — что неизменным остается значение. Это, конечно, не исключает возможности изменения со временем как звука, так и значения. Но оба эти процесса не находятся тогда уже ни в какой причинной связи между собой; иначе говоря, не следует думать, что один процесс вызван другим или оба они — одной общей причиной. Сюда относятся также различные процессы, имеющие тот общий признак, что наличные звуковые элементы вступают в новые комбинации на основе свойственного им общего значения. Наиболее важным фактором при этом является аналогия, которая, правда, играет некоторую роль и в области фонетики, но главная сфера ее действия там, где одновременно присутствует и значение.

Если последовательно провести наш способ рассмотрения, то его общие результаты должны оказаться применимыми ко всем языкам и ко всем периодам их развития, в том числе и к периоду зарождения языка. Вопрос о происхождении языка может быть разрешен лишь на основе учения о принципах. Других средств ответить на этот вопрос не существует. Мы лишены возможности составить историческое описание языка начиная от его зарождения на основе памятников. Вообще можно ответить лишь на один вопрос: как оказалось возможным возникновение языка? Этот вопрос можно удовлетворительно разрешить только в том случае, если возникновение языка мы будем связывать с теми факторами, действие которых и ныне наблюдается в процессах развития языка. Нельзя устанавливать резкое разграничение между первичным созданием языка и периодами его дальнейшего развития. Как только возникают его первые зачатки, то тем самым дан уже и язык и его дальнейшее развитие. Между первыми истоками языка и более поздними периодами его развития существует лишь различие в степени.

Я должен упомянуть здесь кратко еще об одном моменте. Выступая против прежнего подхода к языку, при котором все грамматические отношения попросту выводились из логических, заходят так далеко, что требуют, чтобы логические отношения, не выраженные грамматической формой, совершенно не учитывались при изучении языка. Такое требование нельзя одобрить. Как ни обязательно различие между логическими и грамматическими категориями, не менее обязательным является и уяснение отношений той и другой наук друг к другу. Грамматика и логика расходятся между собой прежде всего потому, что становление и употребление языка происходит не на основе строго логиче-

ского мышления, а в результате естественного и неупорядоченного движения представлений, которое в зависимости от одаренности и образования следует или не следует логическим законам. Языковая форма выражения не всегда равнозначна с подлинным движением представлений с их то большей, то меньшей логической последовательностью. Психологические и грамматические категории также не идентичны. Отсюда следует, что языковед не должен отождествлять различные явления, однако отнюдь не вытекает, что, анализируя человеческую речь, он не должен учитывать психические процессы, происходящие при слушании и говорении, не получая при этом языкового выражения. Только со всесторонним учетом всего того, что еще не отражено в элементах человеческой речи, но что стоит перед умственным взором говорящего и понимается слушающим, языковед приходит к пониманию происхождения и процессов изменения форм языкового выражения. Тот, кто рассматривает грамматические формы изолированно, вне их отношения к индивидуальной речевой деятельности, никогда не достигнет познания языкового развития.