Пятая фаза (средневековье) 1 страница

Вся современная историческая терминология и классификация базируется на опыте одной лишь Европы; азиатские общества относятся к «формациям» совершенно механически, и всякая эксплуатация в этих обществах огульно обозначается как «феодальная», хотя ни к каким феодалам она, как правило, не имеет отношения.

Между тем на самом деле Европа имела на изучаемом отрезке исторического процесса как раз своеобразное развитие, азиатские же пути развития были типичными. Своеобразие развития Европы было обусловлено, с одной стороны, её идейными традициями, восходившими к имперской древности, которая на этом континенте, на всём своем протяжении не расставалась с полисными структурами и пережитками полисной экономики и идеологии, с другой – конкретно-исторической обстановкой, в которой происходил здесь кризис имперской древности. Эта обстановка определялась, во-первых, захватом германскими и славянскими чифдомами, обладавшими в то время большой подвижностью, значительных территорий, которые сами уже миновали и чифдомы, и раннюю, и имперскую древность; во-вторых, губительными набегами кочевых орд.

Но прежде чем перейти к причинам, предпосылкам и особенностям развития очередной, пятой фазы исторического процесса, как он протекал у земледельческо-индустриальных народов, целесообразно остановиться (вкратце) на той своеобразной разновидности человеческого общества, которую образовывали кочевники [60].

Разделение труда между земледельцами и ремесленниками, с одной стороны, и скотоводами – с другой, восходит ещё ко второй (первобытнообщинной) фазе. Однако вплоть до приручения верблюда и лошади степняки-скотоводы могли кочевать лишь вблизи от воды. И в то же время, например, в оседлой Месопотамии успешно применялось стойловое содержание скота с сезонным выгоном его в болотные тростниковые заросли,, а в горных областях – отгонное скотоводство. У чисто же скотоводческих обществ, образовавшихся на равнинах, в фазах общинной первобытности и ранней (общинной) древности ещё ощущалась зависимость от оседлого ремесла, что приводило к развитию обмена, но в то же время к периодическим вторжениям скотоводов на оседлые земли. Эти скотоводы не отходили от воды более чем на два-три дневных перехода, не полностью отрываясь от земледелия, и довольно легко возвращались к нему в благоприятных для этого обстоятельствах. Примером могут служить ближневосточные арамеи и другие семитские племена, описанные в «Книге Бытия» в Библии.

Верблюд-дромадёр был одомашнен в Аравии и прилежащих областях Ближнего Востока около 1000 г. до н. э.; кони были очень рано известны в Европе, но общества, целиком ориентированные на конницу (не на, колесницы, которые были технически громоздким и малоэффективным видом оружия), возникают на степных пространствах Евразии тоже с начала I тысячелетия до н. э.

Обществом, переходным к собственно кочевому, можно считать на востоке Европы скифов начиная с VIII в. до н. э. Сюда я включаю и киммерийцев, а также массагетов, саков, савроматов и других ираноязычных кочевников от причерноморских степей до Алтая, Памира и Копетдага. Они не были сплошь кочевниками, и их отдельные земледельческие племена кооперировались с собственно скотоводческими. Хотя скифы сделали важные военно-технические нововведения – создали знаменитые скифские стрелы с легким бронзовым наконечником и тактику конных наездов на вражескую пехоту,– влияние их на ход развития соседних оседлых обществ было пока ещё очень ограниченным.

Подлинные кочевники не только не занимались земледелием, но – что, может быть, не менее важно – не могли наладить и собственное ремесло. Скифские конные отряды, правда, включали специалистов-кузнецов, способных отливать бронзовые наконечники стрел (из награбленного металла) в переносных формочках, но развитого кузнечного, гончарного и ряда других ремесел скифы не имели и потому зависели от окружающего земледельческо-ремесленного населения. Земледельцы же обладали собственным скотом и лишь в ограниченной степени зависели от кочевых скотоводов (например, большая потребность в боевых конях стала ощущаться лишь с I тысячелетия до н. э., а в хозяйстве земледельцы довольствовались тягловыми волами, а также ослами). С наступлением железного века кочевники стали остро нуждаться в кузнечном деле и в различных изделиях оседлого ремесла. Им всё более недоставало оседлых соседей, и, будучи не способны давать достаточно товаров в обмен, они фактически начали паразитировать на оседлой популяции. Периодические завоевания земледельческих регионов степняками задерживали нормальное развитие [61].

Положение достигло кризисной точки, когда разрыв между уровнем жизни численно возраставших кочевников и уровнем жизни оседлых стал очень значительным, а своего оружейного производства (тем более производства предметов роскоши) кочевники наладить по-прежнему не могли. Цивилизованные регионы перешли к товарно-денежному хозяйству и в натуральном обмене с кочевниками нуждались все меньше. В оседлых производствах на кочевых территориях происходил регресс.

Кочевники стали переходить в наступление. Если до сих пор их общество можно было числить как первобытнообщинное, то теперь они мощно вторгаются в жизнь обществ, находящихся в разных исторических фазах, в том числе и в фазе имперской древности, самой богатой материальными средствами. Такие вторжения с созданием кочевых «империй» известны и в Африке (фулани в Западной Африке), но наиболее могущественными – и наиболее разрушительными – «империями» кочевников были те, которые не просто опирались на боевую конницу, но где всё поголовно мужское население было конным войском, вооруженным луками. Культура железного века, высочайшая техника стрельбы и массовое использование конницы – это признаки, которые, казалось бы, указывают на принадлежность кочевых «империй» либо к фазе имперской древности, либо к следующей за ней фазе исторического процесса. Однако вернее считать, что кочевники шли совершенно особым путем развития в рамках всемирно-исторического господства и той и другой фазы.

В дальнейшем влияние кочевников на развитие этих фаз в истории человечества – в основном вызванные ими местные регрессии в плавном ходе процесса – будет нами рассмотрено в соответствующих главах.

Однако отметим, прежде всего, что – в противоположность мнению М. Гимбутас и других авторитетов XIX и XX вв., но в общем согласии с археологическими и демографическими наблюдениями К. Ренфрю и М. Мэллори – древние индоевропейцы V–III тысячелетий до н. э. (т. е. жившие задолго до эпохи железа, хотя знакомые уже с конными колесницами) никогда не были кочевниками. Их продвижение по земле Евразии было не военным нашествием, а медленным растеканием, вызванным снижением детской смертности и соответственно ростом народонаселения. Причина заключалась в переходе популяции, говорившей на индоевропейском праязыке, к молочно-мясной диете при развитом земледелии (культуры ячменя, пшеницы, винограда, овощей). Окружавшее население, находившееся в фазе ранней первобытности и поэтому далеко не столь многочисленное, перенимало земледельческую культуру индоевропейцев и вместе с тем вливалось в их состав; дальнейшее продвижение совершалось уже не первоначальными индоевропейцами, а племенами, индоевропеизированными по языку и усвоившими их более высокую культуру первобытнообщинного характера [62].

Что касается кочевых вторжений на оседлые территории, то они были разного типа. Наиболее раннее из них, скифско-сакское, оказало мало влияния на ход всемирно-исторического процесса.

Гуннское нашествие III–V вв. н. э. (включавшее и сдвинутых гуннами с места ираноязычных, скифских по происхождению аланов) пронеслось как разрушительный вихрь по первобытнообщинной территории и странам древней имперской цивилизации. Но численность гуннских воинов была мала по сравнению с численностью всего местного населения, и, захлебнувшись, их нашествие не оставило следов ни в языках, ни в антропологическом типе, ни в культуре затронутых им стран.

Монгольское нашествие (XIII в. н. э., когда имперская древность была уже позади) было более грозным. Следует учитывать, что и монголы были взращены на молочно-мясном питании и поэтому испытывали довольно большой рост населения; но в отличие от носителей индоевропейских диалектов они были кочевниками, и рост их численности привёл не к медленному растеканию, а к мощным конным набегам и к значительному увеличению давления монголов на более развитые народы соседних территорий. Из всех кочевников именно монголы и их преемники (тюркоязычные и тунгузо-язычные) воздействовали на покорённые народы наиболее длительно (XIII–XVII вв.) и, как правило, сильно тормозили развитие оседлых областей. Однако монгольские властители («императоры») не обязательно полностью ломали существовавшие государственные структуры, а использовали их в своих интересах. Начало монгольским захватам положил хан Чингиз (Темучин).

Весьма важно, что влияние монгольского завоевания было неодинаковым в разных регионах. Из Руси после первых вторжений монголы ушли, и власть их ограничивалась тем, что князья должны были ездить на поклон к их ханам и получать там ярлык на княжение, а также уплачивать ханам большую или меньшую, но всё же не вовсе разорительную дань; правда, регулярность поступления её поддерживалась время от времени опустошительными набегами на Русь. Иным, более катастрофическим, было монгольское завоевание для богатых царств и городов Средней Азии. С одной стороны, монголы сажали здесь своих собственных правителей, поэтому резня и грабеж были организованнее, а с другой – здесь складывались более сложные отношения ещё и с иной силой, тоже кочевой по происхождению,– тюрками, что кончилось слиянием тюрков и монголов, а в ряде случаев и коренного оседлого населения. Иным было и монгольское завоевание Китая. Здесь хан Кублай, внук Чингиз-хана, основал империю в собственном смысле слова. При этом монголы образовывали лишь верхушку господствующего класса китайского общества, которое продолжало развиваться по-прежнему и без особенно сильной задержки [63].

К монгольской кочевой «империи» в целом, и в особенности к разрушительному завоеванию стран ислама, мы ещё вернемся.

С отливом избыточного населения в завоёванные области Монголия превратилась в более стабильное кочевое общество.

Наконец, тюркское движение из Центральной Азии носило характер чего-то среднего между растеканием носителей индоевропейских языков и монгольским нашествием. Древнейшие тюрки местами сочетали отгонное или даже кочевое скотоводство с земледелием. С VI в. н. э. в течение многих столетий они продвигались отдельными племенами или группами племен и на восток, и главным образом на запад, захватывая сравнительно небольшие государства, где они сажали свои династии и вводили свои дружины, сначала грабя местное население, а потом легко ассимилируясь с ним.

Поскольку все тюркские диалекты были близки друг другу, тюркский превратился в своего рода lingva franca для всей Центральной и Средней Азии, части Поволжья, восточного Закавказья, а затем и Малой Азии. Постепенно тюркские говоры вытеснили более древние языки сохранившегося местного населения (хорезмский, согдийский, греческий, агванский и т. д.). Отюречению подверглись и среднеазиатские группы монголов, когда они там появились. Таким образом, тюркские языки были донесены до берегов Черного моря, но следы антропологического типа первоначальных тюрок (монголоидные) наблюдаются тем слабее, чем западнее живет тот или иной тюркоязычный народ, и в Турции эти следы сходят на нет.

Оставив теперь в стороне кочевников, обратимся к основным чертам той фазы исторического процесса, которая последовала во всемирно-историческом масштабе за четвертой фазой (имперской древностью).

В принципе все историки согласны, что здесь начинается средневековье (так, по традиции, считают на Западе), или феодализм (как считается у нас в соответствии с марксистской теорией. По ней феодализм – предпоследняя антагонистическая формация, предшествующая капитализму).

Первым диагностическим признаком пятой, средневековой фазы исторического процесса является превращение этических норм в догматические и прозелитические (а также из оппозиционных в господствующие), причем строжайшее исполнение догм обеспечивается государством и организованной межгосударственной и надгосударственной церковью, а нормативная этика теперь толкуется в смысле освящения общественного устройства, господствовавшего в тогдашнем мире (а по существу в некоем огромном суперсоциуме) [64].

Эпоха терпимости полностью уходит в прошлое, в ряде обществ принадлежность к оппозиционным учениям карается смертью. Догматические религии были основаны преимущественно на социальном побуждении «быть как все» и на жёстком подавлении социального побуждения «новизны».

Значительного совершенствования в технологии оружия не происходит, но зато само оружие становится достоянием одного только господствующего класса, так что можно сказать, что все же происходит коренное изменение в военном деле.

Ещё одним диагностическим признаком является, как уже упоминалось, эксплуатация главным образом (или даже исключительно) крестьянства, т. е. той самой части общества, которая в третьей и четвертой фазах поставляла массу лично-свободных воинов, подчинявшихся только воинской дисциплине. Война теперь становится занятием и привилегией господствующего класса.

Отметим здесь, чтобы уже не возвращаться к этому вопросу, что средневековые войны трудно объяснить социально-экономическими причинами. Почти все они (как и многие из более ранних и более поздних войн) объясняются весьма просто с социально-психологической точки зрения – как результат присущего человеку побуждения к агрессии. Завоевать и покорить соседа было и престижно и удовлетворяло социальный импульс агрессивности, который в Риме отчасти погашался гладиаторскими боями, а в конце седьмой и в восьмой фазе станет удовлетворяться футбольными и хоккейными матчами и вообще профессиональным спортом, а также бесчинствами подростковых хулиганских банд – настоящего бедствия больших городов, как на Западе, так и на Востоке. В средние века мощной побудительной силой становится эмоциональное восприятие воинской славы – как личной, так и государственной. Стремление к славе, без сомнения, побуждало и полководцев древности, но именно в средние века слава институциализируется, становясь мерилом оценки человеческого достоинства всех принадлежащих к высшему сословию [65].

В средние века происходит некоторый прогресс в военной технике (замки, арбалеты, броня для коней, «греческий огонь» и т. п.).

В начале этой фазы возникает «магнатское» землевладение, при котором землевладелец обладает атрибутами судебной и исполнительной власти. Круг лиц, подвергающихся эксплуатации, растет. Уровень жизни населения (и даже господствующего класса) понижается. Международная торговля ослабляется, товарно-денежные отношения хиреют (местами вплоть до исчезновения монетного обращения). Позитивные науки прекращают существование, философия полностью вытесняется теологией. Установившаяся на данной обширной территории религия определяет региональные черты характера населения. Искусство, в первую очередь поэзия и живопись (иконопись), продолжают играть большую роль.

Заметим, что, хотя художественная тематика и вкусы от периода к периоду меняются, изобразительное искусство как таковое (в смысле воздействия на зрителя) не знает «прогресса» – палеолитические сцены охоты на мамонта не уступают ассирийским сценам охоты на львов, портрет Нефертити, созданный в Египте художником Джехутимесом в XV в. до н. э., ничем не уступает Джоконде, созданной Леонардо да Винчи в XV в. н. э., орнамент эпохи неолита или мусульманского средневековья не уступает по эмоциональному воздействию абстрактной живописи Кандинского. Но, конечно, в период жесткого господства догмы искусство тоже сковано её рамками; и, тем не менее, готические соборы и православные иконы не теряют своей эмоциональной силы и в наше «просвещенное» время. В целом же прогресса, в привычном смысле «большего блага для большего числа людей», в пятой фазе истории – средневековье, безусловно, не происходило. Это шаг истории дальше, но не «ввысь»; данная фаза истории (ранний период крестьянской эксплуатации) часто являет нам скорее картину регресса, особенно в Европе, где она справедливо получила наименование «тёмных веков».

Мы будем считать «средневековьем» в Европе период от III–V вв. н. э., в Китае – от I в. н. э., в Японии – с IX в. н. э. (в других регионах соответственно в пределах своих особых сроков).

Так же как в свое время хозяйство государств ранней древности, хозяйство древних империй повсюду дошло до предела возможного экономического развития. В древности, в том числе и в имперской, сохранялась тенденция к максимальной эксплуатации подневольного класса; периодически делался упор на расширение собственно рабской эксплуатации. Так было в поздней Римской республике и в Римской империи I–II вв. н. э., то же самое мы наблюдаем и в китайских империях Цинь и Старшей Хань. Между тем с течением времени всегда выясняется низкая производительность рабского труда. Крайняя централизация управления, усиливавшаяся даже в Римской империи, но особенно явная в Китае, также сдерживала развитие производительных сил. Крупные землевладельцы, появившиеся во всех империях, стремились к максимальной независимости. Прогресс в военной технике и разорение жившего натуральным хозяйством свободного крестьянства в условиях мощного развития товарно-денежных отношений позволяли этим землевладельцам начать его эксплуатацию. Военное дело препоручалось профессиональной военной знати, т. е. самим же землевладельцам и созданным ими военным дружинам. Внутри империй все более ощущались центробежные силы, способствовавшие их постепенному развалу. Кроме того, играли свою роль некоторые специфические локальные явления [66].

Например, в Европе средневековье развивалось, с моей точки зрения, атипично. Причина заключалась в том, что здесь как раз в момент перехода обществ, уже прошедших раннюю и имперскую древность, к новой исторической фазе на большом пространстве произошли их столкновение и контаминация с обществами, стоявшими на уровне ранних чифдомов. Европоцентризм тут более чем где-либо в истории – плохое руководство для правильной классификации исторических фаз. Поэтому рассмотрение особенностей новой, пятой фазы исторического процесса я начну с противоположного конца Евразийского континента – с Китая (не с Японии, поскольку смена фаз там происходила с задержкой).

В Китае толчком к социальным сдвигам и к концу четвертой фазы исторического процесса (имперской древности) послужила «реформа» Ван Мана, который сверг на короткое время династию Хань (5–23 гг. н. э.). Он объявил себя сторонником «истинного» конфуцианства, хотя на деле скорее следовал учению «Фацзя», вдохновлявшему ещё Цинь Ши Хуан-ди. Формально Ван Ман призвал к возврату «идеального» древнего общественного устройства и борьбе с безудержной коррупцией бюрократического аппарата. На самом деле он попытался довести имперскую централизацию до крайних и, как оказалось, неосуществимых пределов.

Всю землю империи, в качестве якобы государственной, он решил переделить на равные мелкие наделы, не считаясь с реальным общинным устройством земледельческих хозяйств, причем земельный налог был увеличен; всех рабов он также объявил государственными. Торговля, в том числе работорговля, была до крайности затруднена стремлением Ван Мана сделать её «справедливой». Естественное возмущение зверски каралось: за «преступление» обращался в рабство не только сам «преступник», но и полностью пять семейств (большая семья?). Так были порабощены сотни тысяч людей, значительная часть которых погибла при пересылке и на каторге. Кредит, т. е. фактически ростовщичество, также был передан государству. Все это вызвало тяжелый экономический кризис, головокружительную инфляцию. Стали все ярче проступать явные признаки фазового перехода.

Для своей безрассудной реформы Ван Ман выбрал предельно неудачный момент. С запада грозили сильные орды кочевников сюнну, захватившие огромные пространства и оборвавшие «шелковый путь». В самой стране началось страшное стихийное бедствие – катастрофически изменяла русло главная река Китая – Хуанхэ (и это длилось в течение всего I века). В стране вспыхнули восстания, наиболее мощным из которых было восстание «Красных бровей». Ван Ман был побеждён и покончил с собой. С «Краснобровыми» оставшимся в живых членам династии Хань пришлось бороться ещё несколько лет.

С приходом к власти Младшей династии Хань (29 г. н. э.) в Китае начался постепенный переход к следующей, пятой фазе мировой истории. Он, конечно, был вызван внутренними противоречиями китайской имперской древности; кризис был неминуем, но предыдущая фаза могла продержаться в стране дольше, если бы её конец не приблизили безумные действия единичного тирана.

При Младшей династии Хань не только восстанавливается коррумпированная бюрократия (при частном землевладении), но и появляются, как первый признак средневековья, зачатки «магнатского» землевладения: наиболее богатые землевладельцы, так называемые «сильные дома», брали под «патронат» маломощные земледельческие хозяйства, получая, видимо, с них натуральные поборы, но платя за них государственные налоги; хозяева становились лично-зависимыми от магнатов, при этом патронат фактически привязывал крестьян к земле. Магнаты присваивали себе и право суда над своими крестьянами. Существование всеобъемлющих «магнатских» хозяйств с публично-правовыми функциями приводило к упадку денежного обращения и возрождению товарообмена.

В то же время одним из важных источников рабства было обращение в райов по суду за преступления. Тем не менее, рабство не могло играть сколько-нибудь большой общественной роли. В обширных магнатских хозяйствах для эксплуатации рабов не хватало средств принуждения.

Императоры пытались сохранить и даже усилить централизованную администрацию и стабилизировать налогообложение, но сумма собираемых налогов падала. В начале II в. продолжались катастрофические наводнения на Хуанхэ. Северный Китай подвергся нашествиям новых кочевников – сяньби. Отчасти в связи с этим происходит ещё один важный процесс, который стал возможным благодаря освоению техники грядочного земледелия и в особенности рисоводства: началось отселение части «сильных домов» со всеми зависимыми людьми на ранее свободные заболоченные или покрытые густыми лесами пространства Южного Китая [67].

Должны ли мы рассматривать период пребывания у власти Младшей династии Хань, особенно его вторую половину, как последний этап фазы имперской древности или как продолжение фазового перехода к средневековью? Изменения в характере как производительных сил, так и производственных отношений кажутся очевидными. Внутренней войне, приведшей к свержению Ван Мана, может быть приписано революционное значение, но, как мы уже указывали, насильственный переворот необязателен для признания наступившей смены исторических фаз.

Кажется более правильным считать, что при Младшей династии Хань завершился фазовый переход к новой, пятой фазе человеческой истории – средневековью. Помимо возникновения «магнатского» землевладения на это указывает и другой важный диагностический признак: появление в ханьском Китае нормативного, догматического учения. В основу его было положено конфуцианство в новой редакции, сформулированной философом Дун Чжуншу, советником ханьского императора У-ди, и дававшей оправдание возникшему социальному и государственному строю.

Дун Чжуншу соединил конфуцианское учение с учением о мужском (позитивном) и женском (негативном) началах – натурфилософские понятия ян и инь, сочетанием которых объясняется все многообразие явлений мира (понятия ян и инь, по-видимому, впервые были системно использованы даоизмом).

Важно, что Дун Чжуншу принадлежит идея назначать на административные посты лиц, прошедших курс конфуцианского учения в специальной академии. Эта система отбора администраторов с помощью экзаменационных испытаний получила большое развитие в позднейшие времена и определила на столетия самый облик китайского общества. Со 136 г. до н. э. (еще при Старшей Хань) были введены «экзамены», и конфуцианство в толковании Дун Чжуншу было признано официальным учением империи. То, что общество далеко ещё не порвало с традициями древности, показывает, однако, философия другого позднеханьского мыслителя (I в. н. э.), Ван Чуна, исходившего, казалось бы, из тех же конфуцианских посылок, но стоявшего на позиции материализма и впервые поднявшего вопрос о необходимости опытного доказательства выдвигаемых истин [68].

Усиление «магнатского» землевладения, естественно, вело к ослаблению центральной власти и к развалу империи. В 184 г. вспыхнуло антиимперское и в сущности антиконфуцианское мощное восстание «Желтых повязок». Оно не носило крестьянского характера – его деятели не выдвигали требования о земельном переделе и ограничивались конфискацией, якобы для благотворительных и военных нужд, продовольствия и других необходимых ресурсов. «Желтые повязки» были разбиты, но и среди победителей-«магнатов» не было единства. Одновременно усилилось нашествие кочевников сюнну и сяньби, а затем тоба на северо-востоке Китая, которые даже создали собственную «китайскую» династию.

В середине III в. начинается период Троецарствия, для которого характерно укрепление и расширение «сильных домов», в составе которых так называемые кэ («гости» – колоны) превратились в бесправных держателей земли на основе долговой кабалы. Происходит новое сословное деление общества («людей» – минь) на «подлый народ» (цзянь-минь) и «добрый народ» (лянминь), а к IV–VI вв. появляется учение о том, что само Небо установило деление людей на «аристократов» (ши) и «простолюдинов» (шужэнь). Ни к тем, ни к другим, однако, не относились рабы и домашняя прислуга. Сословные перегородки возникали и внутри нового господствующего класса. Магнаты имели и собственные войска, причем принадлежность к военному сословию стала наследственной. Имперские власти тщетно пытались противостоять этому процессу. Одновременно продолжался натиск кочевых племен на страну и в то же время все более сильный отток населения на юг.

Период усобиц длился с начала III по конец VI в. К этому времени, однако, относится творчество великого китайского лирического поэта Тао Юаньмина (365–427). Кратковременное восстановление империи произошло при династии Суй (в 580-х годах), которая за счёт применения массового принудительного труда улучшила систему каналов, объединившую долины Хуанхэ и Янцзы, отстроила имперские городские центры Лоян и Чанань. Была обновлена Великая Стена против кочевников, завершённая ещё при Цинь Ши Хуан-ди (но она никогда не служила гарантией защиты от кочевых племен). Велись завоевания и за пределами Китая. В числе прочих династия Суй воевала (неудачно) и с тюрками, которые в этой связи впервые упоминаются в истории (в Восточной Монголии, где в 550-х годах возник их первый каганат).

Непосредственным продолжением династии Суй была династия Тан, основанная в 618 г. Ли Юанем. Средневековый характер династии Тан, как и Суй, конечно, не подлежит никакому сомнению, хотя при этом отмечается рецидив применения рабского труда [69]. Характерно, что при Тан налог собирается в натуре (при династии Хань все налоги, кроме поземельного, взимались, в деньгах). В то же время сохраняется социальное деление, сложившееся при Младшей династии Хань. История Тан наполнена войнами с внешними силами (уничтожение Восточнотюркского каганата в 630 г., поражения, нанесённые Западнотюркскому каганату в 657 г., завоевания в Индокитае и Корее). Наблюдается также деструктивное соперничество китайских военачальников и придворных групп (в это время преимущественно евнухов).

Тем не менее, танское время было для средневековой фазы периодом наибольшего расцвета. Центр государства из бассейна Желтой реки (Хуанхэ) постепенно переходит в бассейн Янцзы, где население быстро росло в связи с успехами рисоводства и грядочной системы земледелия (оказавшей впоследствии большое влияние на выработку национального характера китайцев, терпеливого и обстоятельного в работе до мелочей). Рисоводство продвигается и на север. Растёт население, развивается торговля внутренняя и внешняя, появляется много чужестранцев, несших в Китай буддизм (еще с I в.), христианство, зороастризм и манихейство. Но, несмотря на успехи торговли, товарно-денежные отношения в городах не развиваются, денежное обращение осложняется тем, что с государственным монетным двором соперничают дворы частные. В VIII в. впервые вводятся переводные чеки банкиров – «летающие деньги». В XII в. осуществляется первый массовый выпуск бумажных денег. Кодифицируется право.

В то же время становым хребтом империи остаётся бюрократия. Именно служилые грамотеи начинают верховодить в обществе при одновременном огромном росте влияния крупных землевладельцев. Уже ранее вводившаяся система экзаменов на чин получает более четкое развитие при династиях Суй и Тан, но путь в бюрократию был все же открыт главным образом для той же землевладельческой знати; и даже независимо от экзаменов, она оспаривает действительное господство бюрократов в стране.

Императоры Танской династии покровительствовали сначала даоизму, а потом буддизму, но конфуцианство никогда не теряло своих позиций в идеологической жизни Китая. Вместе с налаживанием экзаменационной системы пополнения администрации большое место занимает изучение конфуцианской литературы.

С начала средних веков определяющим учением в Китае было именно конфуцианство, хотя его влияние могло от периода к периоду усиливаться или ослабевать. В этом отношении роль конфуцианства была аналогична роли католичества в Европе или ислама на Ближнем Востоке [70]. Однако, будучи официальным и обязательным учением, конфуцианство мало похоже на религию в общепринятом смысле. Так, оно допускало, с меньшей или большей степенью свободы, функционирование разных религиозных учений (прежде всего буддизма и даоизма) – в той мере, в какой они не нарушали государственный и этический порядок, требуемый конфуцианством. Преследование инакомыслия в известной степени имело место и в Китае. В то же время конфуцианская этика всё более впитывается как буддистами, так и даоистами, становится образом жизни.