Социальный конструктивизм и экоцентризм

Стремление рассматривать новые генетические технологии как инструмент социальной реконструкции, а современные генетические теории — как ее идеологическую базу, соответствует ментальной установке, создающей идеологический фундамент современной технической цивилизации. Российский историк философии П.П. Гайденко [1997] обозначает философскую традицию, центральным ядром которой служит именно эта установка (в своей рационализированной форме), как “утопический активизм”. Доктрина утопического активизма имеет две ипостаси — социальный революционизм и технократическое стремление к переустройству Космоса (элементом которого является и сам Человек). Очевидно, предпосылки ее формирования теряются в глубине истории. Возможно, что они начинаются с периода неолитической революции, когда человечество в целях выживания перешло к эволюционной стратегии расширенного использования и преобразования природных ресурсов — одомашнивания животных и растений, использования природных ископаемых и т.д. На концептуальном уровне генеалогическая преемственность связывает утопический активизм с христианской теологией воли Блаженного Августина — первичности личностной воли Бога по отношению к разуму. Далее философско-мировоззренческая традиция продолжается в номинализме XIV века, а от него в философском скептицизме Д. Юма, трансцендентализме И. Канта, а затем и в позитивизме. Развитие этой традиции, как считает П.П. Гайденко, привело к противопоставлению разума, как субъекта познания и практической деятельности, миру объектов.

К XVIII столетию установка на позитивное преобразование мира как ментальная доминанта вытесняет средневековый идеал — отречение от всего мирского, стремление к внутреннему самоусовершенствованию [Хейзинга, 1988] и кристаллизуется впоследствии в различных вариантах доктрины “социальной инженерии”, “социальной технологии”, в явном виде сформулированной в социологии спустя 200 лет. Основная идея этой доктрины прекрасно выражена К. Поппером: “Сторонник социальной инженерии... верит, что мы можем влиять на историю или изменять ее в соответствии с нашими целями, подобно тому, как мы уже изменили лицо земли”. И далее: “Инженер или технолог предпочитает рациональное рассмотрение [социальных - авт.] институтов как средств, обслуживающих определенные цели, и оценивает их с точки зрения их целесообразности, эффективности, простоты и т.п.” [Поппер, 1992, т. 1, с. 53-54]. Стратегия и программы различных вариантов социально-инженерной методологии могут достаточно сильно различаться, однако, в любом случае, инструменталистский подход к природе, обществу или самому человеку является их исходным принципом.

Взаимоотношения установок политического эгалитаризма и утопического активизма за последние двести пятьдесят ¾ триста лет претерпели существенную эволюцию. В системе приоритетов эпохи Просвещения наращивание технологических возможностей преобразования мира не просто связано каузальной зависимостью с увеличением могущества человека, но и выступает как непременное условие преодоления им состояния несвободы, превращения в хозяина собственной судьбы, который строит ее по законам Разума и Красоты. На рубеже III-го тысячелетия акценты коренным образом изменяются. “Гигантская технологическая мощь оказалась не гарантом его свободы, а инструментом государственного контроля, манипулирования, власти. Трехвековая практика осуществления Проекта Просвещения, превратившая человечество в субъект безудержного планетарного научно-технического активизма, сделала его заложником этого активизма”, ¾ эта цитата из статьи современного украинского философа [Толстоухов, 2001, с. 32] наиболее четко диагностирует наметившуюся эволюцию коммуникативного отношения между активизмом и эгалитаризмом в направлении движения от позитивной к негативной ассоциации.

Очевидно, существование установки на технократическое переустройство окружающего мира и самого человека, как конечной цели его существования, служило одним из стимулов актуализации евгенических программ в конце XIX — начале ХХ века и превращения евгеники из теоретической концепции в идеологический базис практической социальной политики. Первый пик популярности генетического редукционизма, индуцированный проникновением идей естественного отбора и эволюции в область гуманитарных наук (социал-дарвинизм), испытал сильнейший каталитический толчок со стороны менделевской генетики, стимулировавшей попытки использования новых методов анализа наследственности применительно к человеку. Во второй половине ХIХ века появляется ряд работ, в которых присутствуют идеи наследственной предетерминации социального поведения человека и разрабатываются конкретные программы и методология рационалистического воздействия социума на генетическую конституцию своих членов (“оздоровление расы”).

Одним из последствий этого стало превращение генетической конституции человека в потенциальный объект социальной инженерии. Восприятие отдельных членов общества и всего социума в целом, как объектов эксперимента и технологических манипуляций, достаточно откровенно и адекватно характеризуется в приводимом в российской прессе кануна Первой мировой войны отрывке из выступления председателя Международного Пенитенциального Конгресса (1912 г.): “Мы действуем совершенно также, как поступают биологи и врачи, когда они испытывают какое-нибудь новое средство сначала на собаках и других животных. У нас имеются свои животные для экспериментов — отдельные штаты”[70] [Люблинский, 1912].

Вторая аналогичная волна пролиферации этой парадигмы в массовое сознание была обусловлена успехами расшифровки молекулярной структуры генома. В свою очередь, следствием интеграции современной генетики в современный менталитет является возрастание давления на властные структуры со стороны стереотипов массового сознания, которые в ряде случаев основываются на деформированных представлениях о содержании конкретных научных фактов, методов и теорий.

Отметим, еще одну особенность парадигмы “генетического редукционизма” — его экстраполяционно-прогностический характер. И в 1900-1935 годах, и позднее, возможность оптимизации генофонда человечества основывалась на генетических моделях и концепциях, адекватность которых по отношению как к виду Homo sapiens в целом, так и к его конкретным социально-значимым характеристикам необходимо было еще доказать.

И, как доказывает история и результаты реализации евгенических программ, такая экстраполяция в ряде случаев оказывалась действительно неадекватной. Успехи генетического анализа наиболее простых случаев наследования были экстраполированы на социально-значимые характеристики человеческой личности, а также и на те признаки, которые, как в последствии выяснилось, находятся под полигенным контролем, а степень их экспрессивности, в значительной мере, варьирует в зависимости от внешней среды и “генотипического контекста”.

Строго говоря, в настоящее время техническая осуществимость массовых генетических манипуляций (клонирования, трансгеноза и т.п.) по отношению к отдельным человеческим индивидуумам, равно как и выяснение генетической детерминации алкоголизма, сексуального поведения и т.п. (не говоря уже о склонности к агрессии и насилию, криминальному поведению и т.п.), в значительной мере, являются потенциальной возможностью, а не уже актуализованной реальностью.

Иными словами, имидж современной генетики в массовом сознании имеет в значительной своей части экстраполяционно-прогностический характер, причем это касается как позитивных, так и негативных составляющих, определяющих реакцию общественного мнения и, как следствие — направленность социально-политического воздействия.

Экстраполяция генетического редукционизма на социальное поведение человека оказывается основным стимулом пролиферации ментальной установки на несовместимость концепции “социального контракта” и последних успехов психогенетики и генетической инженерии. Актуализация этой тенденции привела бы, скорее всего, либо к необходимости переосмысления основных доктрин политической и социальной философии, составляющих идеологический фундамент либерально-демократической политической системы, что повлекло бы за собой трудно прогнозируемый шлейф политических, культурно-психологических, этических, юридических и др. преобразований; либо к нарастающей напряженности механизмов социального гомеостаза, поддерживающих социальную автономию науки.

Г. Аллен, известный американский историк генетики, утверждает [Allen, 1983], вновь создается благоприятная интеллектуальная среда для актуализации евгенических программ, хотя и не повторяющих форму евгенического движения первой трети ХХ века. Современные экономические, социальные и культурно-психологические условия, по его мнению, стимулируют экспансию генетического редукционизма.

С этим выводом согласуется анализ проблемы взаимоотношений генетического разнообразия и принципов политического эгалитаризма, проведенный испанскими экспертами Х.Л. Луханом и Л. Морено [Lujan, Moreno, 1999]. Они подчеркивают, что основными стимулами внедрения генетического тестирования в социальную жизнь и, одновременно, основными источником политических конфликтов и возможных механизмов дискриминации отдельных лиц, этнических и иных социальных общностей служат:

- заинтересованность работодателей и страховых компаний, действующих в медицинской сфере, в информации о текущем состоянии и прогнозе развития здоровья работников и потенциальных клиентов;

- влияние концепции качества жизни на репродуктивный выбор родителей[71].

Действительно, симптомами расширяющейся пролиферации генетического детерминизма служат постепенная эрозия границ, отделяющих наследственные болезни от заболеваний, имеющих иную этиологию. В отличие от генетической детерминации, генетическая предрасположенность позволяет включить в категорию наследственных огромное число мультифакторных болезней[72], в этиологии которых определяющую роль играет сложный комплекс полигенных и средовых факторов и более того — отклонения[73], которые ранее традиционно рассматривались как результат свободного выбора индивидуума или неблагоприятной социальной среды. Экстраполяция этой тенденции легко может привести, как замечает Э. Юнгст [Цит. по: Paul, 1999], к тому, что все болезни можно рассматривать как наследственные[74]. Подобного рода логические конструкции, вычленяющие из запутанной сети взаимодействий каузальных и корреляционных зависимостей одну единственную линию (как и основанные на них психологические стереотипы) достаточно глубоко укоренились в менталитете современного человека[75]. Однако, на наш взгляд, эпистемологические корни генетического редукционизма все же проистекают из междисциплинарной природы современной генетики, базовая парадигма которой, в явном или неявном виде, входит в теоретический и методологический фундамент любой биологической дисциплины, а через них — и в другие области духовной жизни и технологии, связанные (прямо или опосредовано) с теоретической биологией. Исходя из этого, направленность современной науки на поиск и вычленение каузальной цепи событий, представляющих собой процесс осуществления наследственности, изучение реализации генетической информации, является атрибутом комплекса дисциплин, связанных с исследованием феномена жизни, начиная с того времени, как была создана теория зародышевой плазмы А. Вейсмана и до последних концептуально-методологических изысканий Р. Докинза и др. [Докинз, 1993]. Между тем, концепция генно-культурной коэволюции, на наш взгляд, открывает путь к интепретационной конвергенции обоих парадигм, продолжая тем самым интеллектуальную традицию поисков точек соприкосновения современной генетики и этико-политических доктрин Западной цивилизации, которая была основана Ф. Добржанским. Вероятно, это потребует перехода к созданию новых, интегральных генетических параметров, характеризующих как генотипы отдельных личностей, так и генофонд всей популяции. Такой переход от микро- к макроописанию генетических систем будет аналогичен, по удачному выражению К. Мазера (впрочем, совсем по другому поводу), созданию “генетической термодинамики”[Mather, 1955].

И в то же время, на исходе ХХ века согласно социологическим опросам только около 20% американцев верили, что основную роль в социальном поведении личности играет наследственность, а 75% эту же роль отводили влиянию внешней среды и социальным условиям. До 40% американцев продолжают считать, что поведенческие аберрации, в значительной своей части, есть результат свободной воли индивидуума, а не “фатального влияния структуры генома”. Приводя эти выкладки [Wray, 1997], обозреватель “ United States News ” делает вывод: либо в настоящее время парадигма генетического редукционизма является ментальной характеристикой не всего социума, а лишь наиболее образованной его части (своеобразная “религия класса интеллектуалов”), либо данные социологии свидетельствуют о регрессионной реакции массового сознания на прогресс генетической инженерии и психогенетики. И та, и другая интерпретация связывают истоки социально-культурной коллизии, порожденной развитием генетики, с контроверзой двух парадигм — биологического редукционизма в его генетической ипостаси, акцентирующей значение наследственной составляющей формирования личности, и социального контракта, основанного на примате естественных равных прав индивидуума и свободного выбора стиля жизни.

Одновременно с этим идет процесс трансформации “экоцентрической парадигмы” [Деряба, 1998] из методологической концепции в идеологическую доктрину, которая интенсивно внедряется в менталитет и массовое сознание. Происходит перевод экологической проблематики из исследовательско-технологической в институционально-политическую плоскость, что уже оказывает достаточно сильное влияние на оценочные суждения относительно достоверности результатов научных исследований и актуальности научных направлений [Гиляров, 2001][76] Увеличение масштабов преобразовательной деятельности человека влечет за собой возрастание потенциального риска техногенных и социальных кризисов. Имидж современного социума характеризуется в трудах Ульриха Бека названием “Общество риска” [Бек, 2000]. Понятия устойчивого экономического развития (sustanable development), устойчивого сельского хозяйства и производства продуктов питания — ключевые в концепции экоцентризма — отражают переориентацию системы приоритетов. В менталитете социальное и техническое развитие, благоприятное с точки зрения современного человека, ассоциируется уже не с расширением набора и количества благ, предоставляемых цивилизацией, а с предотвращением отрицательных последствий антропо- и техногенного воздействия на социальные и экологические системы. В конечном итоге, экоцентрическое мышление, в своем логически последовательном варианте, означает отказ от эволюционной стратегии, присущей виду Homo sapiens на протяжении, по крайней мере, 10⁴ лет его существования. Апологеты экоцентризма называют эту стратегию “природопользовательной”, подчеркивая этим ее принципиальную особенность — стабильное и перманентное расширение масштабов и глубины антропогенного воздействия на природу [Зубаков, 2000].

Именно этот процесс, по нашему мнению, и стимулирует расширение негативистского восприятия самой возможности развития генно-инженерных технологий, как “неестественных”, вносящих необратимые изменения в экосистемы и порождающих цепную реакцию последующих шагов, предпринимаемых для исправления ущерба, нанесенного предыдущими инновациями. Тезис о вредности и потенциальной опасности развития генетической инженерии как таковой, превращается в ментальную установку, вызывающую резкую отрицательную реакцию со стороны части членов научного сообщества, считающих его лишь проявлением антагонистических противоречий между наукой и определенными социальными группировками [Miller, 1997; Корочкин, 1999]. В итоге, оценка последствий использования новых технологий все в большей степени зависит от результирующей столкновений политических интересов. И, таким образом, экспансия генетического редукционизма приводит к формированию конкурентно-антагонистических отношений (негативная ассоциация) с ментальными стереотипами экоцентризма и индивидуальной свободной воли и синергических (позитивная ассоциация) — с утопическим конструктивизмом (Рс. 3). Телеологической запрограммированности развития этой структуры, обусловленной собственно содержанием исходных доктрин, служащих рациональным выражением этих установок, по всей видимости, нет. Об этом свидетельствуют некоторые эпизоды социальной истории генетики — как первоначальная толерантность политического мировоззрения Западной демократии к практике реализации евгенических программ, так и последующее “менделистское” обоснование доктрины политической свободы, ставшее возможным благодаря интерпретационной трансформации Ф. Добржанским принципов генетического редукционизма на основе новой модели генетической структуры популяций.

По словам К. Брюстера девизом проекта “Геном человека” можно считать “Картирование, управление, контроль”, а проектов альтернативного земледелия — “наблюдение, уважение и кооперация”. Он далее утверждает, что с методологической точки зрения первый основан на принципах редукционизма, а вторые — холизма [Brewster, 2000].

Имидж генетики и генной технологии, как потенциально крайне опасных по своим социальным и технологическим последствиям, оказывается противоположным образу экологии в массовом сознании, вызывающему, как правило, позитивный эмоциональный ответ. В методологическом плане это различие может быть интерпретировано как пример “гносеологического дуализма”, о котором говорилось выше. Имеется в виду несовпадение[77] в эмоционально-ментальном восприятии двух альтернативных эпистемологических моделей — одномерно-редукционистской (молекулярная генетика) и многомерно-синтетической (глобальная экология). Развивая этот тезис, один из авторов норвежского руководства по экологии, охране окружающей среды и менеджменту естественными ресурсами для высшей школы — Т. Скафтнесмо суммирует разницу между этими моделями следующим образом [Naturforvaltning, 1998]:

(1) в основу теоретических конструкций молекулярной генетики и генетической инженерии положен редукционистско-атомистический принцип[78]. Они оперируют простыми линейными моделями изучаемых явлений, а интерпретация полученных данных происходит путем объяснения[79];

(2) экология использует нелинейные модели со сложной системой прямых и обратных связей элементов, ее составляющих. Ее методология основана на доктрине холизма, а интерпретация фактов — на определении и понимании (causa formalis).

Но и в предложенной схеме, используя терминологию ее автора, “генетическое мышление” (т.е. генетический детерминизм) имеет свой источник в редукционизме и технократической ориентации современного естествознания, а “экологизация” мышления создает, по его мнению, возможность включения в сферу науки “органических, психических и духовных явлений”, до сих пор стоявших вне поля зрения наук о природе (иными словами — возможность гуманизации современного естествознания).

Заметим, что такая интерпретация намечает контуры возможной, взаимной коадаптации генетического детерминизма[80] и экоцентризма.

В системе приоритетов экоцентризма сохранение генетического разнообразия, в том числе человеческих популяций, имеет более высокий статус, по сравнению с увеличением эффективности или достижением максимальной продуктивности. Этот принцип, положенный в основу поисков альтернативных решений проблемы генетического груза и наследственных дефектов, ведет к созданию стратегии поиска и реализации такого стиля жизни и условий существования, которые могли бы обеспечить носителям конкретных генотипов оптимальные возможности выживания и, следовательно, сохранения в ряду поколений генетического популяционного полиморфизма. Потенциальной базой подобного развития концептуальной базы современной генетики могут стать представления о норме реакции (в генетике развития) и наследственной предрасположенности (в медицинской генетике).

Противостояние экоцентризма как “фактора торможения” и технократического конструктивизма, как стимулятора пролиферации генетических технологий, еще не означает, таким образом, принципиальной операциональной несовместимости этих доктрин. Экоцентризм имеет очевидную консервативно-охранительную направленность относительно возможности использования новых технологий. Вместе с тем, предлагаемые в его рамках радикальные программы экологизации производства могут быть, безусловно, отнесены к социальной инженерии и даже более, к ее утопической разновидности (как по методам достижения поставленных целей, так и по возможным социальным последствиям реализации). Переход цивилизации из фазы неограниченной экспансии к фазе экологической стабилизации (“за пределы роста”), в качестве своего непременного условия предполагает революционную глобальную перестройку уже существующих экономических и технологических систем, обеспечивающих существование человечества.

Можно предположить, что глобальный экологический кризис (соответственно логике экоцентризма) имеет четыре сценария последующего развития событий:

(1) глобальная экологическая катастрофа — разрушение биосферы (или, по крайней мере, — ноосферы);

(2) трансформация биосферы в техносферу, сопровождающаяся заменой биологических элементов искусственными техническими устройствами и постепенным вытеснением человека компьютерными системами;

(3) генно-технологическая трансформация биосферы на основе генетического конструирования организмов с модифицированным геномом, включая сюда и самого человека[81]. Последний, как и предыдущие варианты, очевидно, допускают различные “гибридные” комбинации и сочетания. В любом случае это приведет к биосоциальной революции, коренному и необратимому разрыву в истории разумной жизни на Земле;

(4) отказ от эволюционной стратегии, основанной на принципах расширенного природопользования и технократического утопического активизма. Это означало бы приведение в соответствие скоростей эволюционных изменений различгых областей социокультурной сферы, что сделало бы реальным взаимный адаптивный ответ социально-экономических и экологических систем на изменения той и другой. Трагизм ситуации состоит, однако, в том, что даже в этом случае лицо цивилизации изменяется самым радикальным образом, свидетельствующим об изменении природы человека (если не генетической, то уж, во всяком случае, культурно-психологической).

Немецкий философ Карл-Отто Апель писал: “В самом способе жизни человека как вида с самого начала, т.е. антропогенеза или гоминизации, заложена возможность кризисной ситуации”, поскольку Homo sapiens, точнее Homo faber (человек производящий) “благодаря изготовлению орудий труда и оружия снял первичное соответствие между возможными каузальными результатами своей деятельности и сигналами, приходящими из окружающей среды”. Для подтверждения этого тезиса он ссылается на высказывание И. Канта, который отождествил этот перелом с точкой перехода человека из-под власти природы (инстинкта) в состояние свободы (руководства разума) [Апель, 1999, с. 214]. В данном контексте “свобода” означает, что человек как биологический вид перешел от приспособления к существующим условиям внешней среды к адаптации среды к своим нуждам, соответственно своей биологической природе. На рубеже второго и третьего тысячелетий новой эры развертывание глобального экологического кризиса и прогресса генетических технологий создает условия для своеобразного “замыкания” цикла и человечество вплотную подходит к рубежу, переход за который создает реальную необходимость (грозящую стать механизмом выживания) изменения собственной биологической природы соответственно продолжающимся необратимым антропогенным и техногенным изменениям биосферы.

Таким образом, отношения экоцентризма и утопического активизма (технологического и социального конструктивизма) достаточно амбивалентны (рис. 3). То же самое можно сказать и о политическом эгалитаризме. Особенно очевидна корреляция оценок с локальным социально-политическим контекстом. На Западе эта связь, как правило, носит позитивный характер, — экологизация производства связывается с расширением демократических процедур принятия решения. В одной из российских работ “экогеософского” направления эпохи постсоветских потрясений, политическая система современной цивилизации определяется как “демократия — власть неконтролируемого большинства, мнением которого манипулирует элита”. В этом высказывании обращает на себя внимание интересное внутреннее противоречие между “не контролируемостью” и подверженностью внешнему “манипулированию”. Преодоление глобального экологического кризиса в той же работе сопрягается с переходом к “аксиократии — власти знаний и компетентности Коллективного Разума” [Зубаков, 2000, с. 95].