Интеграция генетики в духовную культуру современной цивилизации

При очевидных отличиях двух экстремальных случаев политизации науки в условиях тоталитарных политических режимов от ситуации, связанной с развитием генетики и генно-манипуляционных технологий в США и Западной Европе, все четыре, описанных в предыдущем разделе варианта политизации науки, имеют несколько общих черт:

- ассоциация содержания конкурирующих научных концепций с идеологией противостоящих политических движений;

- тенденция к расширению административного контроля над распространением научной информации или определенных методов научного исследования, а также над их прикладным использованием;

- расширение значения оценки адекватности научных теорий, экспериментальных фактов и методов исследования не путем стандартных верификационных процедур, а с точки зрения их соответствия интересам определенных политических группировок;

- расширение масштабов проникновения в науку представлений и стереотипов массового сознания, усиление значения внешних стимулов в формировании научных концепций;

- усиление зависимости личной судьбы ученого от содержания его научных взглядов и теорий.

Мы позволим себе сделать вывод о том, что описанные выше политические конфликты и кризисы, в которых генетика оказалась вовлеченной в политическую борьбу, не однозначно порождены и связаны с локальной социально-исторической ситуацией, возникшей в Соединенных Штатах, бывшем Советском Союзе или нацистской Германии. Скорее, их можно считать экстремальными случаями девиаций общих механизмов социального гомеостаза, резким нарушением отношений между отдельными социальными институтами. Прогрессирующая политизация и/или идеологизация науки, приводящая, в экстремальном случае, к нарушению способности этого социального института выполнять свою основную функцию ¾ получать новое знание, не связана непосредственно ни с тоталитарным политическим режимом, ни с нерыночной экономической системой. Впрочем, оба эти фактора предопределяют, по всей видимости, большую вероятность кризисного сценария взаимодействия науки и общества.

Коммерциализация науки (и ее гомолог в нерыночной экономике ¾ “превращение науки в непосредственную производительную силу”) и усиление прямого формообразующего влияния естествознания на ментальные стереотипы и элементы духовной культуры, очевидно можно рассматривать как глобальную характеристику эволюции Социума в ХХ веке.

Влияние этих двух компонентов на историю генетики прослеживаются достаточно отчетливо и рельефно ¾ в силу специфики предмета исследования и фундаментальности теоретических концепций, имеющих прямое отношение к биологической природе человека. Столь же отчетливы последствия их непосредственного применения на уровне мотивационных стимулов социальных действий:

(1) стремление взять под контроль проведение научных исследований, вызывающих значительный общественный резонанс;

(2) растущая вероятность превращения научных фактов и теорий в орудия политической борьбы;

(3) и, следовательно, осознанное или неосознанное желание реконструировать науку (в нашем случае, ¾ генетику), соответственно собственным интересам (экономическим, политическим и прочим) и согласно известному афоризму Томаса Гоббса о математических истинах, которые будут пытаться опровергнуть, как только они войдут в противоречие с упомянутыми интересами (одна из любимых цитат В.И. Ленина).

В выступлении на научной конференции, посвященной значению высоких технологий в жизни современной цивилизации (1998 год) П.Д. Тищенко утверждал: “Коммерциализация проекта “Геном человека” несет опасность основополагающей научной ценности ¾ принципу объективности научного знания. Можно без сомнения считать, ¾ продолжал он с налетом некоторой неакадемической эмоциональности (впрочем, соответствующей, остроте социальной проблемы), — что основную угрозу принципу объективности, как моральному и гносеологическому снованию науки, представляют в современной России не сталинская диалектика и “марксистская” идеология, а материальная необеспеченность научной деятельности, захлестывающая волна коммерциализации и рыночной конъюнктуры”. По его мнению “в современной науке, как и во времена лысенковщины, необходимы, прежде всего, моральная стойкость и мужество сохранять позицию объективного наблюдателя, всячески воздерживаясь в своих суждениях и умозаключениях от влияния вне научных ценностей и интересов, ¾ коммерческих и политических” [Тищенко, 1998].

В этих условиях отечественный исторический опыт, как и опыт евгенического движения в нацистской Германии (пусть даже и негативный), приобретают особую актуальность и ценность, теряя при этом положение уникальных исторических феноменов, интересных только для историков.

Общая причина кризиса: политическая составляющая научных исследований в конкретных областях науки, внезапно (но только на первый взгляд) и стремительно приобретает значение одного из важных (если не решающего) факторов развития социально-экономической ситуации и сохранения сложившейся политической организации общества. Начинается лавинообразно нарастающий процесс усиливающегося политического прессинга, в конечном итоге приводящий к эрозии и перерождению науки как социального института или, по крайней мере, к увеличению зависимости скорости и направления развития науки, в первую очередь, от решений, принимаемых властными структурами. Но все это, как правило, подготавливается предшествующими скрытыми или явными изменениями менталитета, столкновением сложившихся, внутренних поведенческих стереотипов. Иными словами, такие конфликты можно рассматривать и в контексте анализа процесса интеграции науки в духовную жизнь современной цивилизации, от скорости и стабильности которого зависит историческая стабильность и способность к адаптации конкретного социума.

Естественно, далеко не всегда научная революция должна ассоциироваться с неизбежным социальным или психологическим кризисом большего или меньшего масштаба. Но в любом случае, эволюция науки служит мощным фактором изменений материальной и духовной жизни человечества, действие которого сопровождается социально-политическими и ментальными коллизиями. Можно сказать, что ускоренное развитие науки, быстрое увеличение “генофонда” идей, циркулирующих в общественном сознании в данный исторический период, влечет за собой своеобразный “мутационный взрыв” ¾ перестройку системы духовной культуры и ментальности — и становится причиной резкого увеличения темпов социально-исторических преобразований[31].

Целостный процесс интеграции генетики в жизнь современной цивилизации можно исследовать редуцированно, взяв в качестве исходной одну из трех различных проекций:

(1) материально-технологическую. Изменение образа жизни современного человека, обусловлено появлением новых товаров, услуг, производственных процессов, которые создаются на основе технологий классической и молекулярной генетики (зеленая революция, организмы с модифицированным геномом, созданные на их основе продукты питания, лекарственные препараты и проч., генодиагностика и генотерапия и т.п.);

(2) институциональную. Модернизация и трансформация социальной и политической структуры становятся результатом стремления общества (государства или отдельных социальных группировок) контролировать социально-политические последствия развития генетики;

(3) ментальную. Перестройка сознания и поведенческих реакций современного человека обусловливается пролиферацией генетики в массовое сознание и взаимодействием новых установок и стереотипов с существовавшими до сих пор.

Анализ “социальных проблем генетики”[32] начинают, как правило, с определенного исходного пункта — изменения форм и содержания материального бытия человечества [Фролов, 1988; Macer, 1990 и др.]. Однако, довольно часто (применительно к разрабатываемой теме см. напр.: [Грэхэм, 1989, Сойфер, 1993, Чешко, 1997 и др.]) политические структуры и ментальность играют не менее значительную и активную роль, определяющую и направление развития науки, и результат внедрения созданных на ее основе новых технологий, а также и соответствующие изменения образа жизни современного человека[33].

Целостный самоподдерживающийся и автокаталитический циклический процесс взаимодействия науки и социума имеет, как мы уже отмечали выше, три составляющих. Основное внимание в первом разделе мы сфокусировали на втором из них - социально-политическом. Сейчас же мы перейдем к исследованию взаимоотношений генетики и социально-психологических, ментальных структур.

Известное изречение утверждает, что политической революции всегда предшествует революция в умах. История ушедшего века показала не только справедливость этого постулата, но и теснейшую взаимообусловленность прогресса науки, социальной жизни и менталитета современного человека. Очевидно, что темпы и направление последующей эволюции научных теорий и методов исследования, судьба новых технологических схем, возникших в результате их развития, в значительной степени, зависят от имиджа науки, сформированного массовым сознанием, положительной или негативистской ассоциацией постулатов религиозных, идеологических, этических и политических доктрин с принципами и выводами определенной научной теории.

С функциональной точки зрения, одной из важных закономерностей социальной истории последних столетий, является перманентный процесс прогрессирующей дифференциации структуры социума: возрастание численности социальных институтов со специфическими не взаимозаменяемыми и не редуцируемыми функциями, сопряженное с параллельным увеличением их системной взаимозависимости. Развитие социальной автономии науки увеличивает (на первый взгляд, парадоксальным образом) не только ее влияние на другие социальные институты и элементы духовной и материальной культуры, но и способствует интенсификации обратных влияний со стороны политики, идеологии, этики и т.п. — всего того, что принято обозначать термином 84социально-культурный контекст. Приобретая социальную значимость, научная проблема перемещается из сферы точных наук в сферу политики, этики, идеологии и т.п. [Малахов, Ермоленко, Киселева и др., 2001] Иными словами, происходит крайне быстрая, для исторического времени практически мгновенная трансляция собственно научных конструкций в другие семантические системы, сопровождаемая осознанием последствий развития конкретных областей фундаментального естествознания и создаваемых на их основе новых технологий с точки зрения генерируемых ими социально-политических и/или этических коллизий.

Если влияние науки и технологии на материальную жизнь общества может носить (и носит) характер непосредственных прямых связей, то в области социальной психологии дело обстоит несколько иначе.

Рассмотрение взаимодействия науки и социума в плане влияния социального контекста на развитие и форму научного знания, оставляет нас в рамках эволюционной эпистемологии. Сопряженная эволюция двух систем подразумевает, очевидно, существование некоего механизма их взаимодействия, точнее — особой формы коммуникации в виде канала передачи и трансляции информации между ними. Поэтому мы вынуждены перейти из сферы философии науки в область практической философии (в кантовском понимании).

Усложнение социальной структуры означает прогрессирующую дифференциацию общества на ряд систем, каждая из которых обладает собственным семантическим кодом. “Наш язык можно рассматривать как старинный город: лабиринт маленьких улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройками разных эпох; и все это окружено множеством новых районов с прямыми улицами регулярной планировки и стандартными домами” — утверждал Л. Витгенштейн [Витгенштейн, 1994]. Ж.Ф. Лиотар развивает эту метафору: “Новые языки присоединяются к старым, образуя пригороды старинного города” [Лиотар, 1998, с. 99]. К традиционной химической и физической символике во второй половине ХХ века прибавились новые семантические системы, среди которых выделяются информационные языки и язык генетического кода. “Этот раскол (традиционного семантического поля – авт.) может повлечь пессимистическое впечатление: никто не говорит на всех этих языках, нет универсального метаязыка, проект “система-субъект” провалился, а проект освобождения ничего не может поделать с наукой; мы погрузились в позитивизм той или иной частной области познания, ученые стали научными сотрудниками, размножившиеся задачи исследования стали задачами, решающимися по частям, и никто не владеет целым”, — далее заключает Лиотар [Лиотар, 1998, с. 104]. Однако, сопряженная эволюция различных социальных институтов (науки, в том числе) все же предполагает существование механизма, обеспечивающего коммуникацию между индивидуумами, относящимися к различным общностям как необходимое условие поддержание целостности и устойчивости социума. Такой формой коммуникация является логика, которая в научном познании играет роль “метаязыка, определяющего: удовлетворяет или нет формальным условиям аксиоматики тот или иной язык”, используемый в различных научных дисциплинах, школах, отдельными учеными [Лиотар, 1998, с. 104].

Достижение взаимопонимания, т.е. коммуникация в собственном значении этого слова, осуществляется как на институциональном (как баланс интересов между различными сообществами), так и на индивидуальном уровнях. В последнем случае подразумеваются не только дискурсные контакты между исследователями и испытуемыми, врачами и пациентами, учеными и политиками, бизнесменами, просто обывателями, в конце концов. Каждый из нас одновременно является не только членом определенной профессиональной корпорации, но и той или иной религиозной конфессии, этнической или расовой общности, гражданином с определенными политическими убеждениями, не говоря уже о половой принадлежности и т.д. Таким образом, возникает необходимость преодоления внутреннего конфликта интересов, проистекающего из много ролевого модуса поведения отдельной личности в системе социальных отношений, а также снятие последствий психологического стресса, связанного с ним.

Сопряженная эволюция науки и социума, очевидно, предполагает существование канала информационного обмена, взаимопроникновения и интеграции ментальностей научного сообщества и других социальных общностей. Предпосылки и условия для этого создает фактуально-смысловой континуум, существование которого подразумевает, что факты окружающего мира и их осмысление субъектом познания, образуют некую целостность и не существуют в ментальности изолированно друг от друга [См. подробнее: Матвиенко, 2001].

Цикл взаимных трансформаций ментальностей в этом континууме происходит следующим образом:

(1) новые факты включаются в существующий фактуально-смысловой континуум научного знания;

(2) перестраиваются концептуальные основы научной дисциплины и новые элементы интегрируются в ментальность научного сообщества;

(3) элементы научного знания (научные факты, термины и теоретические положения) пролиферируются в массовое сознание, и транслируются в семантический код соответствующих социальных общностей. Их смысл изменяется либо трансформируется в результате взаимодействия с предсуществующими элементами менталитета, этическими, религиозными и другими системами;

(4) происходит ответная реакция менталитета на внедрение новых элементов, которая состоит в их оценке с точки зрения существующих норм и ценностей межличностных отношений, интересов индивидуумов и социальных общностей;

(5) менталитет и его концептуальная база реконструируется в соответствии с новыми реалиями;

(6) элементы новой ментальности пролиферируются в сознание научного сообщества, происходит их трансляция в семантический код науки, что сопровождается трансформацией их смысла в результате взаимодействия с предсуществующими здесь элементами.

Так возникает и функционирует новый фактуально-смысловой континуум. Очевидно, ключевыми являются третья и шестая фазы, при посредстве которых завершается одно плечо цикла передачи и семантического перекодирования информации между наукой и обществом.

В этой системе роль универсального транслятора, осуществляющего перевод семантического кода науки в социально-психологические, политические иди экономические проблемы (и наоборот) и поддерживающего каналы информационного обмена между отдельными коэволюционирующими элементами, выполняет этика. В конечном итоге для того, чтобы конкретные последствия развития научного знания для жизни социума были осознаны и вызвали ответную реакцию, они должны быть интегрированы в сформировавшуюся к этому моменту систему этических приоритетов, вызвав некую волну возбуждения, отражающую коллизии новых реалий и существующих в менталитете ценностных установок [Вековшинина, Кулиниченко, 2002, гл. 1].

В концепции “спонтанного сознания” В.В. Налимова понимание смысла новых идей приводит к возникновению нового статистического распределения смыслов терминов и понятий, “задаваемого всем прошлым личности, ее воспитанием, степенью принадлежности к культуре и проч.”. Осмысление новой ментальной ситуации, сопровождается спонтанным возникновением фильтра сознания, модифицирующего (сужающего или расширяющего) возможное смысловое распределение в соответствии с вновь возникшей системой ценностных представлений [Налимов, 1989, с. 148]. Такой фильтр “не создается новым опытом, а привносится личностью”, и условием его формирования остаются процессы, происходящие в подвалах сознания. Нам думается, что все же характеристики смыслового фильтра определяется теми элементами, которые находятся на границе сознания и подсознания, или, по крайней мере, исходно расположены за пределами данного фактуально-смыслового континуума.

Этика, как концептуальная и ментальная система, иерархична в вертикальной проекции (общечеловеческие, культурные, этнические и т.п. ценностные приоритеты) и гетерогенна — в горизонтальной (этика отдельных социальных институтов, социальных общностей, корпораций и т.д.). Вплоть до середины ХХ века, гетерогенные формы этики (корпоративная этика научного сообщества, медицинская и юридическая деонтологии) отличались высокой степенью автономии. Они представляли собой почти изолированные от посторонних ценностных влияний этические системы. Т. Кун отмечал в этой связи, что к числу наиболее жестких этических норм, принятых в науке, относится запрет на обращение к главам государств и широким массам народа по вопросам науки. “Признание существования единственно компетентной профессиональной группы и ее роли как единственного арбитра” диктуется спецификой научного познания. В классической науке это рационально обосновывается тем, что наличие альтернативного решения влечет за собой параллельное существование нескольких несовместимых стандартов успеха научной деятельности и делает сомнительным принцип единства научных истин. [Кун, 1977, с. 220-221]. И в социальной истории генетики можно найти достаточно яркие примеры такого рода.

Функционирование этой нормы предполагает добровольность взаимодействия обеих сторон — науки и социума. Стремление использовать авторитет политической власти и общественного мнения в целях укрепления своих позиций внутри научного сообщества, использования внешних по отношению к науке ресурсов для развертывания собственных исследований ¾ естественный мотив поведения ученого. Но в сочетании с неограниченной (в первую очередь, соображениями этической и политической целесообразности) эксплуатацией науки как политического инструмента этот фактор становится, как мы показали, источником достаточно опасной социальной патологии. Государство и социум, даже в интересах сохранения долговременных перспектив исторического развития, не должны переходить некую грань в стремлении получить такие конкретные научные результаты, которые бы соответствовали их целям. Однако невмешательство во внутренние закономерности процесса научного познания оставалось в принципе осуществимым до тех пор, пока в качестве центральной ментальной доминанты было явное или неявное отождествление известного афоризма “Знание — сила” с другим — “Знание есть Добро”. Общество молчаливо подразумевало, что опасным для его развития является не само научное знание, а его применение с антигуманными целями. Тем самым, оно принимало на себя всю ответственность за издержки “научного прогресса”.

Ныне положение коренным образом изменилось. “Социум перестал воспринимать прогресс науки и медицины однозначно положительно”, — отмечают ученые-медики, тогда как в прошлом “исследования в области медицины... ассоциировались с идеей прогресса и процветания. Приобретение новых знаний расценивалось как шаг перспективный, научные достижения никогда не воспринимались как движение назад” [Запорожан, 2001]. Антисциентистские настроения усиливаются страхом перед подлинными или виртуальными рисками и опасностями, возникающими в процессе развития науки и глобальных технологий, их дегуманизацией [Вековшинина, Кулиниченко, 2002].

Реакция социума на развитие генетики и генных технологий далека от одномерности и однозначности. Жизнедеятельность современного человека все более зависит от них: он боится связанных с ними опасностей и (значительно реже) рассматривает их как панацею от всех бед и опасностей современной цивилизации, а также стремится контролировать их развитие. В середине 80-х годов ХХ века Ульрих Бек провидчески оценил последствия прогресса медицины и инкорпорации в нее генных технологий как “совершаемую потихоньку” (т.е. вне сознательного общественного выбора) “социальную и культурную революцию” [Бек, 2000, с. 310]. Точность поставленного им диагноза не подлежит сомнению. Однако за прошедшие годы стремление общества сделать осознанный выбор в отношении того варианта будущего, которое ожидает нас в результате этой революции, резко усилилось. Наука и использование ее достижений становятся объектом критики, с точки зрения порождаемых ими социальных рисков. Критерии верифицируемости научных гипотез деформируются неизбежным социальным и политическим контролем эволюции того, что общество считает “опасным знанием”, а монополия науки на истину оспаривается. В социальном плане эти изменения отношений в системе “общество-наука”, неизбежны и необратимы. Однако “науке, утратившей истину, грозит опасность, что другие предпишут ей, что считать истиной” [Бек, 2000, с. 255].

В этой связи симптоматично возникновение так называемой доктрины “опасного знания”[34].

Опасным знанием называют те научные концепции, которые сопряжены со следующими типами социального риска:

Увеличение потенциальной или актуальной вероятности техногенных катастроф, обусловленных человеческим фактором — ошибками обслуживающего персонала или не просчитанными последствиями практического использования новых технологий, созданных вследствие развития фундаментальной науки (классический пример — Чернобыль, Бхопал и т.п.);

Создание технологий массового уничтожения (пример — биологическое и генно-технологическое оружие), используемых в военных целях, которые не контролируется достаточно эффективносуществующей в настоящее время системой коллективной безопасности;

“Не санкционированное” юридически использование тех же самых технологий в целях устрашения (в том числе — биотерроризм и другие явления, грань между которыми и так называемым “легитимным” использованием во время военных действий, с нашей точки зрения, не слишком четкая);

Возрастание социальной нестабильности вследствие столкновения доминирующих в обществе ментальных установок с вновь открытыми научными теориями и фактами, особенно в случае дифференциальной реакции на последние со стороны различных социальных (этнических, расовых, конфессиональных, политических) общностей.

Итак, семантический анализ термина позволяет выявить его определенную гетерогенность. Очевидно, что первые три типа социальных рисков имеют сугубо материально-технологическую природу (опасное знание воздействует на мир вещей по терминологии Карла Поппера), тогда как четвертый — психологическую и ментальную (сфера влияния — “мир идей”).

Классическое определение опасного знания, данное В.Р. Поттером, сводится к следующему: опасным знанием, должна считаться полученная в ходе научных исследований информация о человеке и окружающем его мире, негативные потенциальные последствия, применения которой общество на данной фазе своего развития не способно эффективно контролировать. Эта формулировка, на наш взгляд, нуждается в определенных уточнениях.

Во-первых, опасным знанием необходимо признать и такие научные концепции, которые вступают в конфликт с ментальными установками, этическими нормативами и отражающими их постулатами идеолого-политических доктрин и религиозных учений, являющихся базисными для данного типа цивилизации.

Во-вторых, опасным знанием может быть признано также и такое, которое открывает принципиальную возможность целенаправленного и широкомасштабного вмешательства человека в собственною биологическую природу (реконструкция генома Homo sapiens), поскольку характер и направление эволюции современной культуры человека связаны генетической преемственностью с предшествующей биологической эволюцией. Последний тезис отнюдь не означает отрицание качественного своеобразия духовной эволюции, ее сведение к эволюции биологической. И, тем не менее, основной тезис теории генно-культурной коэволюции, вероятно, справедлив. Кажется, Фридриху Шиллеру принадлежит афоризм “Любовь и Голод правят миром”. Если добавить сюда еще Власть, то мы действительно получим три мотива, комбинации которых исчерпывают все многообразие сюжетов художественной литературы. Наше мировосприятие и мировоззрение, способы познания мира изначально были канализированы тем, что человек как биологический вид есть совокупность, размножающихся половым путем и получающих основную информацию об окружающем мире с помощью зрения и слуха, организмов с гетеротрофным типом питания, стадным образом жизни и развитой системой социальной иерархии, положение индивидуума в которой не детерминируется исключительно его генотипическими особенностями. Дивергенция человечества на разумные и различные в генетическом отношении индивидуумы будет означать необратимый разрыв с предшествующей культурной эволюцией, превращение духовного достояния современного человека из эмоционально постигаемого в рационально расшифровываемый семантический код.

Итак, опасное знание характеризуется, по крайней мере, тремя аспектами — материальным, идеальным и эволюционным. Все они в полной мере могут быть отнесены как к интеграции генетики в жизнь современного человека, так и в порождаемые ею социальные риски. Непосредственное воздействие генетики на материальную сферу жизни современной цивилизации сопряжено с внедрением новых генных технологий — клонирования, создания продуктов и товаров с использованием организмов с модифицированным геномом, генодиагностики и генотерапии. Эти технологии вызывают (больший или меньший) резонанс со стороны общественного мнения, который сопрягается с легко просчитываемыми техногенными рисками. В то же время, ни одна из перечисленных технологий не является опасной сама по себе (по крайней мере, при нынешнем состоянии науки, экономики и социума). Их различия с более ранними технологиями по отношению к обуславливаемым ими рискам скорее количественные, чем качественные. Они могут быть сведены к минимуму в результате разработки соответствующей системы техники безопасности, подкрепленной юридической оценкой возникающих при этом проблем.

В общественном мнении все три аспекта “опасного знания” (материальный, социальный и эволюционный) сплавляются в амальгаму, формируя установку опасности науки и технологии как таковых. “Кажется, — писал В.Р. Поттер, — что вместо разрешения мировых проблем, наука создала новые ¾ дополнительные” [2002, с. 81]. Человечество вынуждено устранять цепь перманентно постоянно возрастающих, как по масштабам, так и по глубине, опасностей для собственного существования, вследствие, порожденных научным прогрессом, изменений условий жизни, где каждый последующий шаг детерминирован необходимостью устранения побочных последствий предыдущего (эффект “скользкого склона”).

Между тем, причиной появления этого эффекта стало несовпадение скоростей эволюции науки, технологии и общества. Создание условий, обеспечивающих возможность коадаптации и сопряженной эволюции автономных социальных институтов, является задачей политической по своей природе и, следовательно, требует усложнения коммуникативных связей науки, государственных структур, политических и общественных движений. Основная этическая и политическая дилемма современной коллизии науки и общества заключается в поиске таких механизмов обеспечения автономии науки как социального института, которые бы обеспечивали соблюдение стандартных процедур верификации научных теорий, в условиях, когда социальный контроль научно-исследовательской деятельности, как в прикладной, так и в фундаментальной сферах познания становится реальностью.

В методологическом плане эта проблема может быть сформулирована как задача нахождения взаимоприемлемой границы между сферой, где доминируют автономно-корпоративные ценностные и нормативные стандарты научно-исследовательской деятельности, и областью, в которой приоритет получает система экстранаучного социально-политического контроля, т.е. разграничения областей преимущественной применимости корпоративной и общечеловеческой систем оценки и регулирования развития науки.

В операциональном смысле эта же задача формулируется как разделение совокупностей рисков, непосредственно заложенных в самой используемой методике научного исследования или ее технологического использования (риски биобезопасности), и рисков, обусловленных политическими, экономическими и социальными последствиями практического использования новых технологий, а также проникновением научных теорий в менталитет дифференцированных социальных общностей.

И если снижение рисков биобезопасности естественно предполагает наличие экстранаучного контроля развития науки (т.е. взаимную интеграцию корпоративной и гражданской этики), то во втором случае достижение той же цели предполагает, по крайней мере, теоретически, недопустимость политического вмешательства в развитие естествознания.

Однако, прагматически оценивая современную ситуацию вполне очевидно, что однозначно разделить биологические и социальные риски достаточно трудно (а, может быть, и невозможно), поскольку грань между ними, в свою очередь, определяется исходными ценностными установками. Так, по мнению генетиков-профессионалов «не приведено каких-либо серьезных доказательств потенциальной опасности» генных технологий, которую нельзя было бы устранить или существенно уменьшить чисто техническим или организационным путем [Блюм, 2001]. Но, с другой стороны, — неизбежным следствием технического решения проблемы биобезопасности, с нашей точки зрения, станет возрастание значения человеческого фактора, который переводит всю проблему в социально-этическую и социально-политическую плоскость. В том же ряду явлений, что и риск биобезопасности находится феномен “опасного знания”. Нормой корпоративной этики традиционного научного сообщества был постулат, согласно которому “знание становится опасным или полезным только в процессе реализации практических целей” [Поттер, 2002, с. 80]. Но с другой стороны, в том случае, когда новые научные открытия вступают в конфликт, с одной стороны, с базовыми элементами ментальности, обуславливающими поведенческие реакции личности и, с другой — принципами идеологии, господствующими в данном обществе, они могут стать фактором социально-политической дестабилизации. Генетика дает достаточно яркие примеры, иллюстрирующие этот тезис (разд. 3.3).

Таким образом, грани между биологическим риском, опасным знанием и социально-политическим риском оказываются, в значительной мере, условно конвенциалистскими, устанавливаемыми ad hoc.

Множество оптимальных решений этой задачи связано с достижением такого баланса интересов, который, с одной стороны, исключал бы инициацию природного или социально-политического кризиса, связанного с эволюцией науки каузальной или коррелятивной связью, и, с другой — не ставил бы под сомнение выполнение наукой своей основной социальной функции — приобретения новых знаний. Интуитивно очевидно, что нормальная исследовательская деятельность возможна лишь при сохранении за научным сообществом исключительного права на разработку и реализацию верификационных процедур, т.е. критериев и стандартов оценки достоверности научных фактов и обоснованности, созданных на их основе, научных теорий. В тоже время, в сферу социального контроля включается уже не только практическое использование научных разработок, но и экспертная оценка допустимости конкретных исследовательских методик, а также тематическая селекция этически допустимых, и поэтому подлежащих научному анализу, проблем. Важно еще раз подчеркнуть, что решения, принимаемые в отношении методов и тематики научных исследований, допускают крайне низкую степень обобщения и абстрагирования, они по необходимости всегда должны приниматься ad hoc — в данное время и в данной точке пространства. Основа для такого вывода - открытый характер эволюционного процесса как биологических, так и социальных объектов, результат которого принципиально поливариантен.

Итак, статус биоэтики в духовной культуре постмодерна может быть определен как осмысливание взаимообусловленности двух методологических проблем, производимых развитием современного естествознания и технологии: эпистемологической — создания логически непротиворечивой концепции получения человеком объективного знания с неустранимой ценностной компонентой; и этической — создания логически непротиворечивой концепции взаимодействия систем ценностных приоритетов корпоративной и общечеловеческой систем, способной обеспечить приобретение новых знаний, не ставя под сомнение самоценность и идентичность самого человека (Подробнее см.: Раздел 4).

В оптимальном (для выполнения наукою ее социальной функции) варианте организации информационного взаимодействия природы, науки как социального института и социума в целом (равно как их отдельных элементов), можно вычленить два различных принципа преобразования научной информации и, соответственно, два механизма их (науки и общества) взаимной адаптации:

(1) жесткая защита методологических и концептуальных основ исследовательской деятельности, в частности, стандартов достоверности научных фактов и верификации научных гипотез;

(2) пластичная, многоуровневая и гетерогенная трансформация ментальных установок и стереотипов путем неоднозначной трансляции исходящей от науки информации.[35]

Функциональным назначением первого механизма является обеспечение автономии науки как социального института и нормальной информационной связи между субъектом и объектом исследования. Второй механизм, как уже указывалось, в целом обеспечивает гомеостатичность и канализированность взаимной адаптации науки и общества, и, в частности, инвазию научных знаний в массовую культуру, а прикладных научно-исследовательских работ¾ в материальную жизнь. Оба системных механизма функционируют сопряженно, но поток информационных импульсов в направлении от второго к первому значительно более мощный по сравнению с обратной (от первого ко второму) связью, поскольку в норме значительная часть импульсов задерживается фильтром-цензором[36].

Отсюда вытекает первая функция этики — защитно-охранительная. Этические ценности, нормы и идеалы являются контрольно-регулирующими элементами отношений между наукой, другими социальными институтами, социальными общностями и социумом в целом. Именно оценка, с точки зрения соответствия или несоответствия тех или иных действий существующим шкалам ценностных приоритетов, позволяет затормозить как процесс политизации науки, так и пролиферацию новых научных постулатов и технологий в не подготовленную ним общественную ментальность.

В.С. Степин показал, что “объективно-истинное объяснение и описание, применительно, к “человекоразмерным” объектам, не только допускает, но и предполагает включение аксиологических факторов в состав объясняющих положений” [Степин, 1992]. Соответственно происходит врастание экстранаучных, аксиологических элементов не только в ментальность научного сообщества и в ткань фактуально-смысловых континуумов, но и в содержание конкретно-научных теорий. Поэтому возникает возможность отторжения такой интерпретации научных фактов, которая резко противоречит ценностным приоритетам исследователя, и переориентации направлений эволюции фундаментальной науки в соответствии с доминирующими этическими установками. Отсюда решающее когнитивное значение, приобретаемое этикой, которое обеспечивается ее второй функцией – когнитивной.

И, наконец, третья функция этики в социально-эволюционном процессе — прогностическая. Максимально выраженный резонанс в общественном мнении, который инициируют определенные аспекты развития генетики (тем более, если он имеет дифференцированный характер), свидетельствует о потенциальной опасности инициации социально-политических коллизий, способных перейти в фазу социального кризиса. При этом итоговый результат этой этической реакции может быть не только негативным, но и позитивным. Здесь важно лишь подчеркнуть, что такая реакция общества свидетельствует о сопряженности развития науки с возникновением, ожидаемой в будущем, социальной ситуации, которая в настоящем предстает как экстремально привлекательная или негативная.

В 1971 г. американский ученый, биохимик и онколог, В.Р. Поттер [Potter, 1971; Поттер, 2002] публикует книгу, прогностически озаглавленную им “Биоэтика: мост в будущее”. Биоэтика в его трактовке есть “наука выживания” человечества в новых условиях, возникших в результате использования биологических знаний в целях улучшения качества жизни. Ее составными элементами являются медицинская, экологическая и аграрная этики. Знаменательно, что первые попытки клонирования генов (генная инженерия в строгом значении этого слова) хронологически совпадают с появление книги В.Р. Поттера. По мнению Владимира Вертелецкого, известного исследователя проблем развития биомедицины, живущего ныне в США, биоэтика стала своеобразным словом-идеей. Оно отражает содержание новых теоретических концепций, революционно изменивших восприятие и понимание человеком собственной биологической природы, здоровья и болезни, нормы и отклонений от нее. По его утверждению, следующим шагом на этом пути должно стать новое слово-идея — “ Генэтика ” (Генетическая этика, genetnhics), отражающее возникновение научного пространства, обособляющегося на стыке генетики и этики, подобно тому, как биоэтика возникла на стыке биологии и этики [Wertelecky, 2001].

Резкий всплеск исследовательской активности в области биоэтики, сопровождающийся не менее выраженным ростом внимания со стороны общественного мнения, свидетельствует о выраженном характере конфликтов, детерминированных развитием современной генетики, и поэтому работы в этой области могут служить инструментом анализа основных тенденций коэволюции (настоящей и последующей) общества и науки. Существует не только определенная гомологичность процессов, которые формируют социально-психологические стереотипы и представления о роли, содержании и возможностях науки в Германии периода нацизма и СССР, с одной стороны, и в США и Западной Европе - с другой [Ср.: Бердяев, 1992 и Коен, 1958], и современных социальных коллизий, связанных с развитием генетической инженерии, но и их существенное отличие. Влияние политики на развитие науки, в значительной мере, опосредовано ментальными стереотипами и этическими нормами и стандартами. Это препятствует формированию сверхвлиятельной политической группировки, способной контролировать дальнейшее развитие науки. В целом, проникновение отдельных научных теорий в менталитет и сращение их с идеологическими доктринами, способно продлить таким научным группировкам существование, когда их влияние в научном сообществе начинает ослабевать. Этот фактор также стабилизирует структуру концептуальных популяций.

В начале 1970-х годов генетика вступает в новый этап своего развития, который в некоторых аспектах гомологичен ситуации в ядерной и квантовой физике 20—50-х годов.

Человек, как объект генетических исследований и объект приложения генетических технологий стал источником интернальных и экстернальных коллизий по отношению к биологии и медицине (генетике, в частности).

Прежде всего, генетика, как междисциплинарная область познания стала пространством столкновения двух эпистемологических моделей -физикалистской и социогуманитарной[37]. Характеризуя социобиологию как научное направление, которое в значительной мере базируется на вычленении генетического компонента в генезисе социального поведения, Р.С. Карпинская и С.А. Никольский как “чрезвычайно характерные” для нее отмечают “постоянные колебания между идеалами гуманизма и точного естествознания” [Карпинская, Никольский, 1988, с. 103]. “Два типа ценностей — ценность человеческой жизни и ценность объективного знания оказываются несовмещенными. Они в равной мере имеются в виду, но сохраняется лишь рядоположенность двух культур — естественнонаучной и гуманитарной”, — заключают эти авторы, полагая очевидно это признаком методологического эклектизма[38].

Немаловажный аспект взаимодействия генетики и гуманитарной культуры — адекватное изучение движущих сил этого процесса. Взаимодействие естествознания и социогуманитарных наук невозможно свести лишь к взаимовлиянию их методологий и гносеологических моделей (применительно к генетике и генным технологиям это “генетизация” культуры и “гуманизация” генетики). Важнейшей составной частью их коэволюционного развития есть проникновение в естествознание ценностных критериев научной истины, и, как следствие, прогрессирующая политизация генетики, в частности. Первоначальную реакцию на появление первых работ основателей социобиологического направления можно было четко соотнести с профессиональной принадлежностью рецензента [Карпинская, Никольский, 1988, с. 58]: отрицательные отзывы, как правило, исходили от биологов, положительные — от социологов и философов, причем критика и защита велась зачастую не с конкретнонаучных, а с философско-идеологических и политических позиций.

Проанализируем эту ситуацию с точки зрения коэволюции естествознания и других типов духовной жизни. Известный историк и философ науки Л. Грэхэм, характеризуя проявившуюся в начале XX века тенденцию к освобождению биологии от ценностных элементов, утверждал с некоторой долей иронии: “Именно в силу того, что наука более непосредственно начала затрагивать ценности, ученые сочли удобным говорить, что их исследования свободны от ценностей. Таким путем удалось избежать многих конфликтов или, если говорить точнее, удалось отсрочить тот день, когда с этими вопросами пришлось столкнуться вплотную” [Graham, 1981].

Итак, с возникновением генно-инженерных технологий наука подошла к рубежу, когда она создает инструмент планомерного или случайного изменения биологической природы человека. Границы между субъектом и объектом научных исследований и технологических операций размываются, а отношения между ними усложняются. Одним из принципиально важных изменений во взаимоотношениях науки и общества является, по замечанию П.Д. Тищенко [Этика геномики, 1999], изменение паритетов научного, профессионального знания и повседневного опыта (“профанного знания”), вытекающее из столкновения социально-этических принципов социальной автономии научного исследования, с одной стороны, и социальной автономии индивидуума, служащего объектом такого исследования и последующих геннотерапевтических манипуляций, — с другой.

Этот вывод справедлив в ситуациях индивидуального выбора, когда решается судьба конкретной личности. Например, эффективность лечебных процедур, значительно выше, когда пациент и врач принимают решения, основанные на модусе информированного согласия [Вековшинина, Кулиниченко, 2002]. Однако уже к 1975 году, в период добровольного моратория на генно-инженерные исследования, принцип паритетности стал элементом практической политики на уровне социальных общностей. В одной из резолюций, принятых спустя некоторое время, значилось: “Знание, получаемое ради знания или ради потенциальных выгод для человечества, не может служить оправданием для того, чтобы подвергать риску народ, если информированные граждане не намерены принять этот риск. Решения, по поводу правильного выбора между риском и выгодой от потенциально опасных научных исследований, не должны приниматься внутри научного истеблишмента” [Цит. по: Krimsky, 1982; Фролов, Юдин, 1986, с. 301].

С точки зрения собственно философии науки, необходимость канала информационного взаимодействия на индивидуальном и системном уровнях между научным сообществом и другими социальными общностями уравновешивает достаточно давно замеченную тенденцию к “эзотеризации” фундаментального научного знания, т.е. к возрастанию семантической обособленности научных дисциплин[39].

Одним из установок менталитета научного сообщества является стремление к достижению полной корпоративной независимости от любых форм внешнего вмешательства в научную деятельность[40]. Явно или косвенно предполагается, что такое вмешательство становится пагубным как для науки, так и для самого общества. Однако именно развитие генетической инженерии придало новый импульс для развития иной стратегии организации отношений общества и науки — необходимости “демократического контроля” и над проведением научных исследований, и над их последствиями [Фролов, 1979; Фролов, Юдин, 1986][41].

И если ранее социальному давлению подвергались процессы отбора направлений исследований и прикладного использования полученных результатов, то с возникновением генетической инженерии в общественном мнении возникла установка о необходимости экстранаучной экспертизы при определении целесообразности не только прикладного использования новых научно-технологических разработок, но и проведения фундаментальных научных исследований. Во-первых, включение фундаментальной научной проблематики в общую систему оценки при помощи этических ценностей обусловило интеграцию политической составляющей профессиональной деятельности членов научного сообщества в общую социально-политическую инфрасистему. Во-вторых, привело и к увеличению роли вненаучных ментальных элементов и паралогических форм мышления в теоретическом базисе науки. Интеграция генетики в менталитет современного человечества можно проиллюстрировать при помощи следующей схемы (рис. 2).

Упрощения и трансформации, которые претерпевали при этом постулаты современных генетических теорий, имеют два очевидных источника. Первый из них — врастание элементов генетики в массовое сознание – вполне очевидным образом постоянно отстает от темпов развития самой генетики, и поэтому чем выше это несоответствие, тем значительнее массив научных фактов, закономерностей, методологических принципов, уже ставших элементами менталитета, которые отличаются от современных представлений науки. Второй источник — взаимодействие генетических теорий, ставших элементами ментальных установок, с уже существующими в духовной жизни структурами и системами.

В современной ментальности рост социального значения научной этики, в целом, и биоэтики, в частности, отражает обострение противоречий эволюции системы “наука-социум”: каким образом механизмы и нормы, регулирующие социальные отношения могут воздействовать и стимулировать познание и взаимодействие человека с окружающим миром. Вопреки рационалистическому, свободному от этических и метафизических оценок и норм, идеалу науки, утвердившемуся с конца прошлого века, сегодня дальнейшую эволюцию генетических концепций, их содержания и методологии, уже невозможно рассматривать отдельно от их социальных последствий.

Процесс интеграции новых элементов в сознание сопровождается не только их модернизацией (в частности, сужением или расширением смысла уже существующих элементов), но и образованием новых структур, объединяющих элементы, смысловые интерпретации которых ранее воспринимались как несовместимые [Налимов, 1989, с. 121]. Очевидно, это явление является симптомом наиболее глубоких преобразований в процессе передачи информации. Если принять последнее утверждение за исходный постулат, то роль генетики как оператора радикальных преобразований современной ментальности становится особенно очевидной. Список таких терминов, генезис которых инициировался и/или катализировался непосредственно фундаментальной генетикой или, опосредованно, через генные технологии, достаточно широк и за последние 25 лет демонстрирует многовекторность ее влияния на сферу духовной жизни человечества: генетический—детерминизм, генетический—эссенциализм, био—этика, социо — биология, генетическая—дискриминация, лингвистическая—генетика, социальная — генетика (community genetics), и т.д. Интегральным отражением этого влияния стал еще один термин, имеющий, в неявном виде, также гибридное (естественнонаучное—гуманитарное) происхождение ¾ генетизация (культуры). С точки зрения проводимого нами анализа ментальности этот термин отражает наличие в менталитете научного сообщества структур, объединяющих элементы различного происхождения (в данном случае — естествознания и социогуманитарных дисциплин). Очевидно, их возникновение соответствует точкам наиболее интенсивного информационного обмена, где сходятся линии развития различных сфер духовной жизни общества (рис.1,V; 1,VI, а также рис. 2 — “зона гибридизации”). Происхождение отдельных компонентов таких гибридных ментальностей[42] может быть различным — гуманитарные дисциплины, экономические интересы, религиозные системы и т.п. То же самое a priori касается механизмов их сосуществования внутри общей структуры — образование единой семантико-логической конструкции, разделение функций и сфер активного приложения, произвольное переключение. Поразительным примером первого рода (единой семантико-логической конструкции) является анализ Э.М. Истом и Д.Ф. Джонсом (1918 год) генетических механизмов и природы гетерозисного эффекта, потенциальное значение которого для увеличения аграрного производства тогда уже было очевидным. Сравнительный анализ достоверности и логической непротиворечивости двух альтернативных гипотез позволил им, в заключение, прибегнуть к внеменделевскому и вненаучному суждению: одна из гипотез “закрывает дверь” перед возможностью практического использования гетерозисных гибридов (тезис, кстати сказать, оказавшийся ошибочным) [East, Jones, 1919]. Точно также, несмотря на низкую эффективность отбора редких рецессивных генов в популяции, прямо вытекающую из менделевских закономерностей, негативно-евгенические программы улучшения генофонда начала XX века рассматривались экспертами-генетиками, заметившими эту методическую неувязку, как вполне обоснованные. В качестве основания этой точки зрения выступала социально-политической и социально-этической необходимость таких программ. Доминирование экстранаучного компонента у гибридных ментальных структур, в определенной мере, способствует торможению или ускорению развития определенных научных направлений и влияет на тематическую структуру научных исследований. Изучение межгрупповой генетической изменчивости в популяциях человека – известный тому пример.

В целом, разделение компонентов, входящих в состав гибридных ментальностей, возможно, прежде всего, в методологическом плане. Однако сосуществование является неизбежным следствием сопряжения интересов различных социальных институтов и одновременной принадлежности каждого индивидуума к нескольким социальным группам, каждая из которых характеризуется своими ментальными особенностями.

Ряд областей, направлений и методологических подходов к исследованиям, связанных с парадигмой современной генетики, отчетливо конфликтует[43] с господствующими ментальными установками. К ним, в частности, относятся изучение генетических основ социального поведения человека и генно-инженерные манипуляции с зародышевыми клетками, а также органами человека. При этом имидж генетической инженерии включает в себя несколько конфликтующих, рационально трудно совместимых друг с другом, установок. Поиск и анализ их различий, зачастую, воспринимается негативно и трактуется как проявление идеологизированной науки (“научный расизм”) [Mehler, 1995]. Это объясняется тем, что оценка возможностей генетической инженерии в направлении трансформации биологической природы отдельных индивидуумов и всего человечества как биологического вида, в сознании одновременно и максимизируется и минимизируется[44].

Современная генетика служит субстратом для развития конкурентно-коэволюционных коллизий, связанных с параллельным существованием в массовом сознании нескольких ментальных установок и стереотипов, которые являются гомологичными постулатами нескольких социально-политических и философско-этических доктрин. Основной коэволюционный конфликт, питаемый прогрессом современной фундаментальной генетики и пролиферацией генно-инженерных технологий, развертывается в таком доктринальном четырехугольнике генетический редукционизм — экоцентризм — политический эгалитаризм — утопический активизм. Последние два члена этой тетрады составляют основание современной цивилизации. Первые два, имеющие более давнюю историю, в настоящее время приобретают глобальное значение. Развитие генетики инициировало пролиферацию в массовое сознание определенных установок и стереотипов, в своей совокупности образующую единую парадигму, определяющую не только восприятие возможностей генетики, но и содержание ее основных положений. Определить эту парадигму достаточно сложно, поэтому различные исследователи, фиксируя ее характерные аспекты, дают ей различные названия — “генетический эссенциализм” [Dreyfuss, Nelkin, 1992], “генетический детерминизм” [Lujan, Moreno, 1999] или “биологический редукционизм” (в его генетической интерпретации) [Mechler, 1995]. Последний термин, вероятно, акцентирует внимание на наиболее существенной и повторяющейся черте рассматриваемого социально-психологического феномена — доминирования редукционистского подхода к социобиологической проблематике. Это доминирование проявляется в сведении первопричин существующих различий между индивидуумами к особенностям структуры их генома. В этой контроверзе социально-политических доктрин формирования личности наиболее ощутимо влияние внешних, по отношению к так называемой “чистой” науке, факторов культурно-психологической, этической, а, следовательно, идеологической и политической природы[45].

Предпосылкой и источником генетического редукционизма является ментальная установка на существование некоей, однозначно определяющей связи судьбы человека с неким, передающимся по наследству, инвариантом, который присущ членам данной родовой общности. В своей современной, связанной с методологией классической и молекулярной генетикой, версии эта установка превратилась в цепь из пяти, связанных между собой, логических постулатов [Lewontin, Rose, Kamin, 1984]:

(1) социальные процессы есть результирующая индивидуальных поведенческих реакций;

(2) каждая поведенческая реакция может быть функционально соотнесена со структурами центральной нервной системы, имеющими определенную пространственную локализацию;

(3) поведенческие реакции могут быть описаны с помощью количественных характеристик, подающихся измерению, а популяционные частоты индивидуумов, имеющих данную величину таких характеристик, подчиняются закономерностям определенных статистических распределений;

(4) факторы, определяющие характеристики индивидуальных поведенческих реакций, могут быть однозначно разделены на генетические и средовые;

(5) исправление отклонений социального поведения индивидуумов от действующих в данном социуме нестатических популяционных норм, достигается воздействием на генетический (путем селекции или генотерапии соответствующих генов) или эпигенетический (путем изменения активности соответствующих отделов головного мозга) уровни.

Действительно, если первые четыре звена характеризуют редукцию социальных процессов, которые сводятся тем самым к генетико-биологическому фундаменту, то последний, пятый постулат возвращает нас назад и превращает генетические манипуляции в инструмент социальных технологий.

Как же соотносится эта доктрина с теоретическим фундаментом современной генетики? Логическая конструкция “генетического редукционизма” есть упрощенная и трансформированная схема методологической концепции классического генетического анализа, на основе которых формируются молекулярно-генетические исследования структуры генома в так называемой функциональной геномике. Классическая генетика выработала и использовала методологию, основанную на последовательном разделении и вычленении сначала эффектов внешней среды (средовая варианса) и наследственности (генотипическая варианса), а затем вклада отдельного наследственного детерминанта (“гена”) и результата его взаимодействия с остальными генетическими факторами в экспрессию конкретного признака (“фена”). Комментируя методологию генетического анализа, один из его основоположников, А.С. Серебровский писал, что усвоение его принципов“полезно для того, чтобы избавиться от метафизических представлений о существовании строго постоянного фена (признака), отвечающего данному гену. Такого постоянства не только нет, но сплошь и рядом один и тот же ген в различных условиях может играть различную роль” [Серебровский, 1970]. Собственно говоря, этот методологический постулат классического генетического анализа подметили те философы и историки, которые изучали общие механизмы глобального исторического процесса и биологические корни социогенеза. А. Тойнби, касаясь альтернативных подходов к этой проблеме (биологическое или социальное, генотип или среда, гены или культура), так или иначе исходящих из принципа “исключения третьего” (или — или), заметил: “Обе теории исходят из того, что физическое различие, во-первых, фиксировано, во-вторых, постоянно и пребывает в причинно-следственной связи с другим эмпирически наблюдаемым фактором... Это всего лишь две попытки найти решение уравнения, приписывая различные значения одной и той же неизвестной величине. Сущность формулы, необходимой для решения этого уравнения, сводится к соотношению между двумя множествами изменений” [Тойнби, 1991]. Таким образом, и естествоиспытатель-генетик, и гуманитарий-историк подчеркивают одну и ту же мысль, которую в самом общем виде можно выразить следующим образом: соотношение между биологической наследственностью и средой, генами и социокультурной детерминацией не есть антропологическая и историческая константа, они зависят друг от друга

Исследование структурно-функциональной организации генома, в свою очередь, предусматривает анализ отдельных этапов и участвующих в них структур процесса реализации генетической информации. Начальное ее звено — тонкая структура генома, а конечный молекулярно-биологический этап — формирование так называемого “протеома” — совокупности всех белков клетки. Замечания А.С. Серебровского и А. Тойнби в равной мере справедливы и в этом случае, поскольку, по крайней мере, две стадии (так называемый альтернативный сплайсинг и посттрансляционная или эпигенетическая модификация) служат триггерами, допускающими несколько различных исходов трансляции генетической информации одного и того же транскрипта.

В системе установок генетического редукционизма центральное место занимает необходимость изучения постоянной, однозначной и легко контролируемой в современных условиях связи конкретных наследственных факторов и признаков — от молекулярных до характеристик, определяющих социальный статус индивидуума. С момента повторного открытия законов Г. Менделя, элементы ментальности, связанные с экспансией генетического редукционизма, практически не изменились. Как и прежде они наиболее точно соответствуют элементарным примерам менделевского наследования[46]. Существование сложной системы структурных и функциональных связей между отдельными элементами генома остается за пределами такого имиджа современной генетики, который прочно укоренился в массовом сознании.

Наиболее очевидным проявлением и доказательством этого являются сообщения (ставшие уже своеобразным штампом) об очередном открытии нового гена, “однозначно” определяющего (“ gene for ”) развитие той или иной болезни и/или социально значимого признака (рака, шизофрении, гомосексуальности, криминального поведения, интеллекта). В реальности их экспрессия зависит от сложного комплекса генетических, экологических и социокультурных условий и соответствующих предпосылок и предрасположеностей.

Примитивизация и обеднение концептуальной базы детерминируется, возможно, интеграцией генетических идей и терминологии в массовое сознание, и становится неизбежным следствием потери части информации в канале связи между экспертами и популяризаторами, точнее генетиками, средствами массовой информации и ее потребителями. Гораций Джудсон (Центр истории современной науки, Вашингтонский университет) написал в этой связи: “Язык, которым мы пользуемся, рассказывая о генетике, и о геномном проекте, время от времени ограничивает и искажает наше собственное понимание и понимание общественным мнением”. И далее: “Ученые говорят со средствами массовой информации, те — с общественностью, а затем ученые говорят, что средства массовой информации ошиблись, и политики и общественность введены в заблуждение” [Judson, 2001]. В этих высказываниях их автор усматривает основную причину непонимания и ошибок в неосторожном, неаккуратном употреблении представителями научного сообщества терминов и метафор. Все же более вероятно, что эти расхождения оказываются прямым следствием взаимодействия новых понятий, идей, логических конструкций с уже существующими ментальностями и “архетипами” социальной психологии. Слова возвращаются назад и доказывают, действуя на наш разум, свою силу. Этот афоризм Френсиса Бекона и цитирует Г. Джудсон в своей статье.

Ментальность, связанная с генетическим редукционизмом, несмотря на свой явный консерватизм, способна к быстрым адаптивным трансформациям. Доказательством этого в 1950-1970 годах и последующие годы может служить достаточно быстрое прекращение политической поддержки евгенического движения в его ортодоксальной форме и параллельный рост влияния концепций, исходящих из примата социальной обусловленности индивидуальных личностных характеристик, обусловившее столь же энергичный рост влияния генетического детерминизма.

Социологические опросы свидетельствуют, что существует явная корреляция между политическими взглядами респондентов и их пониманием роли соотношения наследственности и среды в формировании человеческой индивидуальности. В настоящее время генетическую детерминацию физических признаков признают практически все, чего нельзя сказать в отношении личностных характеристик, психологических особенностей и убеждений. Значимость и роль, отводимая наследственности, прогрессирующе убывают по мере движения с правого фланга электората (консерваторы) на левый (коммунисты) [Furnham, Johnson, Rawles, 1985. Цит. по: Равич-Щербо, Марютина, Григоренко, 1999]). “Простейший способ узнать политические убеждения кого-либо — выяснить его или ее взгляды на проблемы генетики” (человека - авт.) – это высказывание одного из ведущих западных специалистов, психолога Лайона Кеймина, было подхвачено научным обозревателем и воспроизведено большим тиражом в “ United States News ” [Wray, 1997].

Итак, однозначное отождествление генетического редукционизма и методологического фундамента современной генетики является, как мы видим, некорректным. И, тем не менее, многие крупные биологи (прежде всего — молекулярные генетики) своими высказываниями, в значительной степени, способствовали (и продолжают это делать до сих пор) экспансии редукционистских установок в массовое сознание и формированию соответствующего имиджа генетических исследований. Пожалуй, наиболее яркий и запоминающийся (и, вместе с тем, наиболее часто цитируемый), афоризм, выражающий суть генетического редукционизма, принадлежит одному из основоположников молекулярной биологии Джеймсу Уотсону: “Мы думали, что наша судьба исходила со звезд. Теперь мы знаем, в значительной мере наша судьба — в наших генах” [Watson, 1999]. Мистический и фаталистический оттенок этого высказывания можно было бы считать литературно-публицистической метафорой. Но аналогичные метафоры (“Чаша Грааля современной генетики”, “сущность человека” и т.д.) встречаются в высказываниях экспертов настолько часто, что это позволяет говорить об устойчивости и распространенности структурных ментальных элементов, им соответствующих, в том числе, и внутри научного сообщества.