Философский образ жизни

Если наша жизнь не должна потеряться в рассеянии, то она должна обрести себя в порядке. Ее несущим нача­лом в повседневности должно быть Объемлющее, она должна достичь связного единства в том построении, которое складывается из работы, исполнения замыслов и высоких мгновений, и должна самоуглубляться в по­вторениях. Только тогда жизнь, даже при выполнении однообразной работы, проникается настроением, знаю­щим о своей связи с некоторым смыслом. Только тогда мы словно укрыты в определенном сознании мира и самосознании; благодаря памяти и верности у нас есть почва в истории, которой мы принадлежим, и в нашей собственной жизни.

Такой порядок может прийти к отдельному челове­ку из мира, в котором он рожден, или же из церкви, которая формирует и воодушевляет его шаги — как значительные (начиная с рождения и заканчивая смер­тью), так и маленькие шаги будней. В таком случае человек посредством собственной спонтанной жизни обретает то, что у него всегда на виду и соприсутствует с ним в окружающем мире. Иначе обстоит дело в разру­шающемся мире, в котором все меньше и меньше верят тому, что передано традицией, и который существует только как некий внешний порядок, оставаясь без сим­волики и трансценденции, опустошая душу и не при­нося удовлетворения человеку. Там же, где этот мир оставляет человека свободным, человек оказывается предоставленным самому себе, в алчности и скуке, в страхе и равнодушии. И тогда отдельный человек мо­жет рассчитывать только на самого себя. Ведя философ-

ский образ жизни, он пытается выстроить себя, опираясь на собственные силы, поскольку окружающий мир ему этого больше не обеспечивает.

Воля к тому, чтобы вести философский образ жизни, выходит из темноты, в которой находится отдельный человек, из состояния потерянности, в котором он безна­дежно смотрит в пустоту, из состояния самозабвения, абсолютной поглощенности работой, когда человек вне­запно пробуждается, ужасается и спрашивает себя: что я есть, что я упускаю, что я должен делать?

Такое забвение самого себя усугубляется техничес­ким миром. Упорядоченный благодаря делению на часы и засасывающие или бесцельные участки работы, ко­торая все меньше и меньше наполняет человека как человека, технический мир*"приводит к тому, что человек начинает ощущать себя частью машины, которая пуска­ется в ход то здесь, то там, но, если ее оставляют саму по себе, ничего собой не представляет и не знает, что с со­бой делать. И если даже человек вступает на путь, кото­рый ведет его к самому себе, колосс этого мира все-таки снова втягивает его во всепожирающую машинерию пу­стой работы и пустого увеселения в свободное время.

Однако склонность к самозабвению заложена уже в самом человеке как таковом. Необходимо постоянно вы­рывать самого себя из мира привычных, бездумных, само собой разумеющихся вещей, из наезженной колеи, чтобы не потеряться там окончательно.

Философствование — это решение дать пробудить­ся истоку, решение обрести себя снова и во внутреннем деянии, по мере сил, помочь самому себе.

Конечно, первое, что проявляется в нашем существова­нии, — это необходимость следовать конкретным зада­чам, требованию дня. Однако воля к философскому обра­зу жизни в том и заключается, чтобы не находить себе

в этом удовлетворения, а, напротив, распознавать при­вычный процесс работы и продвижение к целям как путь к самозабвению и тем самым как упущение и вину. Результат этого — серьезное отношение к своему обще­нию с людьми, счастью и огорчениям, удачам и прома­хам, а также ко всему темному и запутанному. Не преда­вать ничего забвению, но усваивать; не отвлекаться, но внутренне прорабатывать; не улаживать дело, но прояс­нять его — это и означает; вести философский образ жизни.

Он может осуществляться двумя путями: или в оди­ночестве как путь медитации, используя каждую воз­можность вдумчивого размышления, или вместе с людь­ми как путь коммуникации, используя каждую возмож­ность понимания себя в совместном действии, совмест­ной беседе, совместном молчании.

Нам, людям, необходимы ежедневные мгновения глубокой вдумчивости. Нам необходимо удостоверяться в самих себе, чтобы присутствие первоистока не исчезло совсем в неизбежном рассеянии дня.

То, что религии осуществляют посредством культа и молитвы, имеет свой философский аналог в этом выра­зительном углублении, вникании в себя и в само бытие. Это должно происходить в определенное время и мгно­вения, когда мы не заняты целями этого мира и все-таки не пребываем в праздности, но как раз затрагива­ем нечто сущностное, будь то в начале дня, в конце или же в какие-то промежуточные мгновения.

Философское вдумчивое созерцание не имеет в отли­чие от культового никакого священного объекта, священ­ного места, какой-то жесткой формы. Порядок, который мы сами себе создаем для этого вдумчивого созерцания, не превращается в правило, но остается всегда возмож­ностью, пребывающей в свободном движении. В отличие

от реализации в культовом сообществе это вдумчивое размышление характеризуется уединенностью.

Каково возможное содержание подобного вдумчиво­го размышления?

Во-первых, саморефлексия. Я возвращаюсь к тому, что я делал днем, о чем думал, что чувствовал. Я проверяю, что было ложью, где я был нечестен с самим собой, где хотел уклониться и был неоткровенен. Вижу, где я со­гласен с самим собой, а где хотелось бы пересилить себя. Я осознаю контроль, который осуществляю над самим со­бой и как удерживаю его в течение дня. Я сужу о себе, имея в виду мое единичное поведение, а не то недоступ­ное мне целое, каковым я являюсь. Я нахожу принципы, на которые хочу равняться, фиксирую слова, которые хочу сказать себе в гневе, отчаянии, тоске и в других видах потерянности себя, — это*как бы волшебные слова, ко­торые приходят мне на память (например: соблюдай меру, подумай о других, жди, Бог есть). Я учусь у тради­ции, идущей от пифагорейцев, стоиков и христиан вплоть до Киркегора и Ницше, с их требованием саморефлексии, а также опытом незавершимости этой рефлексии и ее неограниченной способности вводить в заблуждение.

Во-вторых, трансцендирующее вдумчивое размыш­ление. Следуя философскому ходу мысли, я удостове­ряюсь в подлинном бытии, в божестве. Читаю шифры бытия с помощью поэзии и искусства. Я делаю их по­нятными для себя посредством того, что философским путем придаю им статус настоящего. Пытаюсь удосто­вериться в чем-то, что не зависит от времени или вечно во времени, пытаюсь коснуться первоистока моей свобо­ды и через него — самого бытия, пытаюсь проникнуть в основание как бы своего соучастия (Mitwissenschaft) с творением.

В-третьих, мы помним и задумываемся над тем, что должно быть сделано в настоящее время. Память о

собственной жизни в обществе является тем фоном, на котором обретают ясность насущные задачи дня вплоть до самых мелочей, в ходе чего я, с необходимой интен­сивностью нацеливая на них свое мышление, теряю объем­лющий смысл.

Если бы то, чего я достигаю, ограничивалось рамками этого вдумчивого размышления для себя одного, то это означало бы отсутствие какого-либо достижения.

То, что не осуществляется в коммуникации, еще не обладает бытием; то, что в итоге не основывается на коммуникации, не имеет достаточного основания. Исти­на начинается вдвоем.

Поэтому философия требует: постоянно искать ком­муникации, всемерно отваживаться на нее, жертвовать своим настырным самоутверждением, которое постоян­но облачается в новые маски, жить в надежде, что, отда­вая себя, я буду сторицей дарован себе снова.

Поэтому я должен постоянно заставлять себя сомне­ваться, я не смею быть окончательно уверенным, не смею держаться какого-то мнимого прочного пункта в себе, который якобы позволяет мне видеть себя насквозь и выносить истинные суждения. Подобная самоуверенность есть самая соблазнительная форма ложного самоут­верждения.

Когда я осуществляю вдумчивое размышление тройствен­ным образом (как саморефлексию, трансцендирующее размышление и как придание определенной задаче стату­са настоящего) и открываюсь навстречу неограничен­ной коммуникации, неожиданно для меня начинает при­сутствовать все то, чего я никогда не мог добиться рань­ше: чистота моей любви, скрытое и всегда неуверенное требование божества, открытость бытия, а вместе со всем этим, возможно, также и покой в неизбывном непокое

нашей жизни, доверие к основе вещей (несмотря на все ужасы и несчастья), непоколебимость решений (несмотря на шатания страстей), надежность и верность (несмот­ря на сиюминутные соблазны этого мира).

Если во вдумчивом размышлении я проникаюсь соз­нанием Объемлющего, основываясь на котором я живу и могу жить лучше, то размышление излучает тогда осно­вополагающее настроение, которое поддерживает меня в течение дня в череде бесконечных занятостеи и в про­цессе моего вовлечения в технический аппарат. Ибо смысл мгновений, в которые я словно возвращаюсь к своему родному очагу, состоит в том, что в такие мгно­вения обретается основополагающая установка, которая остается и присутствует за всеми настроениями и дви­жениями дня, связует их воедино и не дает мне оконча­тельно сорваться в пропасть, при всех моих промахах, замешательствах и аффектах. Благодаря этой установ­ке в настоящем одновременно присутствуют память и будущее, присутствует нечто, что держит все во взаимо­связи и имеет длительность.

В таком случае философствование — это одновре­менно и научение жизни, и умение умирать. Из-за непрочности существования во времени жизнь являет­ся постоянным испытанием.

В этом испытании все зависит от того, чтобы отва­житься вступить в жизнь, отдаться, не маскируясь, в том числе и внешней стороне жизни, позволить честности без всяких ограничений реализовываться в способе ви­дения, вопрошания и ответствования. И тогда — идти своим путем и, не ведая целого, не обладая с осязаемой очевидностью чем-то воистину подлинным, не находя с помощью ложной аргументации или обманчивого опы­та того глазка, который позволял бы объективно загля­нуть из мира непосредственно в трансценденцию, не слы­ша со всей ясностью и прямотой божественного слова,

но слыша, скорее, шифры всегда многозначного языка вещей, все-таки жить с уверенностью в существовании трансценденции.

Только тогда в этом, стоящем всегда под вопросом существовании жизнь впервые становится полнокров­ной, мир — прекрасным, а само существование — на­полненным.

Если философствование — это научение смерти, то умение умирать является как раз условием настоящей жизни. Научение жизни и умение умирать — это одно и то же.

Вдумчивое размышление учит силе мысли.

Мышление — это начало человеческого бытия. В верном познании предметов я узнаю силу рационально­го, например, в счетных операциях, в опытном познании природы, в техническом планировании. Принудительная сила логических заключений, постижение причинно-след­ственных отношений, наглядность опыта становятся тем сильнее, чем чище становится метод.

Однако философствование начинается на границах этого рассудочного знания. Бессилие рационального в том, с чем собственно оно для нас сопряжено: при по-лагании ближайших и конечных целей, познании наи­высшего блага, познании Бога и человеческой свободы пробуждается мышление, которое, имея в своем распо­ряжении средства рассудка, само является чем-то боль­шим, нежели рассудок. Поэтому философствование, что­бы разгореться, настойчиво движется к границам рассу­дочного познания.

Кто рассчитывает все разгадать, тот более не фило­софствует. Кто научную осведомленность принимает за познание самого бытия, тот оказывается жертвой суевер­ного отношения к науке. Кто более не удивляется, тот более не спрашивает. Для кого больше не существует

тайны, тот больше не ищет. Философствованию, наряду с основополагающим отречением, к которому оно при­ходит на границах познавательных возможностей, изве­стна также полная открытость тому, что, будучи непоз­наваемым, обнаруживается на границах знания.

На этих границах прекращается познание, но не пре­кращается мышление. С моим знанием я могу дейст­вовать вовне, в области технического применения, — в незнании возможно внутреннее деяние, которое преобра­зует меня. Здесь обнаруживается другая и более глубо­кая сила мысли: она больше не восходит оторванно к своему предмету, но в сокровеннейших глубинах моего существа является свершением, в котором мышление и бытие становятся одним и тем же. Мышление как внут­реннее деяние, если мерить его меркой внешней силы технического мира, подобно нулю: его нельзя достичь в результате применения моего знания, нельзя совершать преднамеренно, по плану, однако оно является подлинным прояснением и одновременно обретением сущностного.

Рассудок (ratio) — это великий подвижник, который фиксирует предметы, способствует обнаружению напря­жения между сущим и всему, что непостижимо посредст­вом рассудка, дает возможность стать мощным и ясным в качестве такового. Ясность рассудка делает возмож­ной ясность границ и пробуждает подлинные импульсы, которые являются одновременно мышлением и действи­ем, внутренним и внешним деянием вместе.

От философа требуют, чтобы он жил согласно своему учению. Этот тезис плохо выражает то, что в нем подра­зумевается, поскольку у философа нет никакого учения в смысле предписаний, под которые могли бы быть под­ведены отдельные случаи реального существования, по­добно тому, как вещи могут быть подведены под эмпи­рически познанные виды или обстоятельства дела — под юридические нормы. Философские мысли не подле-

жат применению, они, скорее, представляют собой истину, суть которой состоит в следующем: посредством осуще­ствления этих мыслей живет сам человек — или: жизнь пропитывается мыслью. Отсюда — неотделимость чело­веческого бытия и философствования (в отличие от от­делимости человека и научного познания), необходимость не только обдумать философскую мысль, но вместе с ней одновременно проникнуться философским характером человеческого бытия, которое эту мысль помыслило.

Философский образ жи:ши связан с постоянным рис­ком затеряться в искажениях, для оправдания которых могут использоваться сами философские положения. Претензии, которые предъявляет существование, маски­руются в формулы экзистенциального прояснения: по­кой превращается в пассивность, доверие — в обман­чивую веру в гармонию всех вещей, умение умирать — в бегство от мира, разум во вседопускающее безразли­чие. Наилучшее обращается в наихудшее.

Воля к коммуникации обманывает себя, прячась за противоречивыми покровами: казалось бы, человек хо­чет бережного отношения к себе и все же, убежденный в полной прозрачности для самого себя, притязает на абсолютную самоуверенность; рассчитывает на понима­ние, требуя, чтобы принимали во внимание "нервы", и тем не менее претендует на то, чтобы его признавали свободным; практикует осторожность, молчание, скры­тый отпор, всецело выказывая при этом свою готовность к коммуникации; думает о себе, полагая при этом, что разговор идет о деле.

Философский образ жизни предполагает желание разглядеть в себе эти искажения и преодолеть их, и потому связан с осознанием своей неуверенности и постоянным высматриванием критики, которая жаждет подвергнуть опросу найденного оппонента. Вместе с тем.

человек, ведущий философский образ жизни, хочет выс­лушать критическое мнение не для того, чтобы подчи­ниться, но для того, чтобы форсироваат.ь собственное самопрояснение. Эта жизнь находит истину и неожи­данное самоподтверждение в согласии с другим, кото­рое выступает, если в коммуникации имели место откры­тость и безоглядность.

Философствование, даже если оно живет исходя из веры в коммуникацию и отваживается на нее, должно оставлять под сомнением возможность полноценной коммуникации. В коммуникацию можно верить, но о ней нельзя знать. Она оказывается утраченной, как только начинают полагать, что владеют ею.

Ибо действительно страшными границами, которые философствование все-таки никогда не признавало как окончательные, являются: цозволение-впасть-в-забвение, потакание непроясненному и признание его. Ах, как много мы говорим, в то время как то, с чем связан разго­вор, можно постичь совершенно просто, правда, не в ка­ком-то общем предложении, но лишь в одном единст­венном знаке, имеющем силу для конкретной ситуации.

Там, где есть искажения, всякого рода коллизии и путаница, там современный человек призывает на по­мощь невропатолога. В самом деле, бывают телесные заболевания и неврозы, которые связаны с нашей ду­шевной конституцией. Понимать их, знать их, занимать­ся ими — это характеризует реалистическое отношение к делу. Не следует избегать врачебной инстанции там, где врач на основании критического опыта действительно нечто знает и может чем-то помочь. Однако сегодня на базе психотерапии появилось нечто новое, что опирает­ся на медицинскую науку больше не во врачебном смыс­ле, а в философском и что поэтому нуждается в этичес­кой и метафизической проверке, как всякое философс­кое начинание.

Цель философского образа жизни не может быть сформулирована как некое состояние, которое было бы достижимо и исполнимо. Наши состояния есть лишь проявления постоянной озабоченности нашей экзистен­ции или воспрепятствования ей. Наша суть — бытие-в-пути. Мы хотели бы прорваться сквозь время. После­днее возможно только в полярных состояниях:

только в данное время нашей историчности благода­ря собственной экзистенции узнаем мы нечто о вечном настоящем;

только в качестве определенного человека, в этом конкретном образе, удостоверяемся мы в человеческом бытии как таковом;

только когда мы узнаем собственную эпоху как объем­лющую нас действительность, только тогда мы можем постичь нашу эпоху в единстве истории, а в ней — веч­ность.

Устремляясь ввысь, мы достигаем лежащего в осно­ве всех наших состояний все более проясняющегося первоистока, который, однако, постоянно подвергается опасности замутнения.

Эта свойственная философской жизни устремлен­ность ввысь — принадлежность каждого человека. Он должен в качестве отдельного, единичного, индивидуума осуществить себя в коммуникации, в которой ничего нельзя свалить на другого.

Подобного взлета мы достигаем только в историчес­ки конкретных актах выбора, совершаемых в нашей жизни, но не посредством выбора так называемого мировоззрения, которое может быть сообщено в ряде положений.

Философскую ситуацию нашего времени можно в заключение охарактеризовать таким сравнением:

после того как философ взял ориентир на надеж­ный материк - в реальном опыте, в отдельных науках

в учении о категориях и методе — и спокойно, прото­ряя дороги, достиг границ этой земли и мира идей, пос­ле всего этого он порхает наконец на побережье океана, как бабочка над водой, высматривая корабль, на котором он хотел бы отправиться в путешествие, чтобы открыть нечто новое и изучать единое, которое в качестве транс -ценденции соприсутствует его экзистенции. Он высмат­ривает корабль — метод философского мышления и философского образа жизни, — корабль, который он видит, но все же пока не достиг окончательно. Так пре­бывает он в стараниях и совершает, возможно, весьма причудливые движения, шатаясь из стороны в сторону. Мы и есть такая бабочка, и мы чувствуем себя поте­рянными, как только утрачиваем ориентир на твердую землю. Однако оставаясь там, мы не испытываем удов­летворения. Поэтому наше порхание так неуверенно и, пожалуй, кажется смешным для тех, кто прочно и удов­летворенно сидит на твердой земле. Оно понятно лишь тем, кто познал непокой. Мир становится для них от­правным пунктом, откуда они начинают свой полет, — от него все зависит, каждый в обществе должен отва­житься самостоятельно отправиться в него, при том что как таковой он никогда не может стать предметом уче­ния.